Глава II. МАТЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II. МАТЬ

Еще больше, чем потеря отца, ребенка удручало горе матери. Видеть ее бледной, печальной и в черном траурном платье было тяжело. Вместе с тем он странным образом чувствовал себя счастливым от сознания, что теперь она любит только его. Он хотя и восхищался мужчиной с густыми темными бровями, но все же угадывал в нем соперника. Ему казалось, что знаки внимания, которые оказывала мужу его нежная покорная супруга, были украдены ею у сына. Теперь никаких препятствий между нею и Шарлем не существовало. Ни с кем не надо было больше делиться. Она принадлежала ему отныне целиком, со своим печальным взором и нежной полуулыбкой, с мимолетной лаской и благоуханием, которыми он упивался, когда она прижимала его к своей груди. Он знал в деталях все ее платья со всеми их финтифлюшками, все драгоценности, потихоньку вдыхал запах ее белья, сложенного в шкафу, ее мехов. Самая сладкая минута — это когда мать склонялась над его кроваткой, чтобы поцеловать на ночь. Тут он испытывал такую таинственную сладость, что хотел бы упиваться ею долго-долго. Обнимая мать за шею и касаясь губами ее нежной, теплой щеки, он был убежден, что после смерти отца может и даже должен лелеять ее за двоих. И она тоже, казалось, ни о чем другом не думала, кроме как о том, чтобы ему угодить. Конечно, для неприятных обязанностей, таких как умывание, чистка зубов, причесывание, одевание, потребление пищи, посещение туалета, существовала Мариэтта, ворчливая служанка, грубоватая и преданная. Но зато все, что касается нежности, забав и загадочности, исходило от мамы, и он только и думал о том, как бы почаще пробуждать эту ее нежность к нему.

Однако Каролина тяготилась своим вдовством. Пока был жив муж, она не знала материальных забот. А тут они обрушились одна за другой на нее, еще не пришедшую в себя от утраты. Был срочно созван семейный совет, чтобы решить, как защитить интересы сына-сироты. Каролине разрешили на правах законной опекунши получить после описи имущества наследство, оставленное Франсуа Бодлером на имя Шарля. Но как только список имущества был составлен, Альфонс потребовал своей доли отцовского состояния. Началась долгая процедура раздела, и в результате доходы Каролины, запутавшейся в цифрах, оказались сведены к ренте в две тысячи франков — эта сумма была предусмотрена Франсуа Бодлером при подписании брачного контракта.

Летом 1827 года она уехала с сыном на несколько недель в домик, снятый в Нёйи, недалеко от Булонского леса. Там ей удалось отдохнуть от всех хлопот и неурядиц, еще больше внимания уделяя Шарлю, который потом с восторгом вспоминал об этом побеге на природу:

Средь шума города всегда передо мной

Наш домик беленький с уютной тишиной;

Разбитый алебастр Венеры и Помоны,

Слегка укрывшийся в тень рощицы зеленой,

И солнце гордое, едва померкнет свет,

С небес глядящее на длинный наш обед,

Как любопытное, внимательное око;

В окне разбитый сноп дрожащего потока;

На чистом пологе, на скатерти лучей

Живые отблески, как отсветы свечей.[1]

Увы, уже в конце сентября им пришлось вернуться на улицу Отфёй. Квартира в доме с башенкой была слишком велика и слишком обременительна для вдовы с ребенком. Каролина благоразумно продала на аукционе часть мебели и картин и переехала в более скромную квартиру на площади Сент-Андре-дез-Ар.

Новое жилище тоже понравилось Шарлю, хотя он и воспринял переезд как чересчур резкое расставание с прошлым. Зато тут он почувствовал себя еще ближе к матери. Его страстная любовь к ней усиливалась с каждым днем. Вспоминая об этом светлом времени, он написал много лет спустя в той части личных дневников, которые назвал «Фейерверками»: «Раннее влечение к женщинам. Запах мехов я путал с запахом женщины. Помню… В общем, я любил мать за ее элегантность». В этом же духе, в «Опиомане» («Искусственный рай») он описал, намекая на собственный опыт, детство английского писателя Томаса де Квинси, где речь идет о первых переживаниях его героя в мире, населенном одними женщинами: «Мужчины, воспитанные женщинами и среди женщин, не совсем похожи на других мужчин […] Мужчина, с самого начала и надолго оказавшийся в мягкой атмосфере женщины, в аромате ее рук, ее груди, колен, волос, ее просторных и мягких одежд […] перенимает у нее нежность кожи и особенности интонации, некую двуполость, без которых гений, даже самый самобытный и мужественный, остается по отношению к совершенству в искусстве существом неполноценным. В общем, я хочу сказать, что именно ранний вкус к женскому „миру“, mundi muliebris, ко всей этой изменчивости, к блеску и аромату, порождает гениев высшего порядка».

Шарлю хотелось, чтобы эта их идиллия между матерью и сыном длилась бесконечно. То было безгрешное сладострастие, счастье до возникновения Зла, ощущение надежности и ощущение телесного единства, уютный замкнутый мирок, живущий по законам эгоистических привычек влюбленной пары. Но с некоторых пор Каролина явно переменилась. Весной 1828 года к ней стал наведываться с визитами некий офицер в безукоризненной форме, с увешанной наградами грудью и взглядом победителя. Время от времени они выходили вместе в свет, оставляя Шарля на попечение Мариэтты, которой вроде бы нравилась подобная перемена в укладе жизни. На вопрос мальчика она ответила, что этого господина зовут майор Опик. Шарля заинтриговала странная фамилия. Не правда ли, похоже на название куста с острыми колючками? Уже одно звучание этого слова заставляет насторожиться. В действительности же Жак Опик — военный с замечательным послужным списком. Сын ирландского офицера, погибшего в войне за Францию, он окончил училище для детей военнослужащих — Сен-Сирский коллеж, участвовал в походах императора в Австрию, Испанию, Саксонию, затем присоединился к Наполеону во время «Ста дней», но при Реставрации не пострадал — благодаря покровительству князя Хлодвига Гогенлоэ. Получив орден Почетного легиона, а затем большой крест Святого Людовика, он быстро продвигался по службе. Находясь на хорошем счету, он очень скоро занял должность командира батальона. Когда он познакомился с Каролиной, ему было тридцать девять лет, а ей тридцать пять. И возраст, и вкусы оказались вполне совместимыми. Каролина все чаще и чаще произносила в присутствии Шарля с подчеркнуто безразличной интонацией имя этого любезного, но чопорного и словно вросшего в свой мундир человека.

Однажды, постаравшись все же смягчить удар, она сообщила сыну, что скоро вторично выйдет замуж. Со дня похорон Франсуа Бодлера прошло к тому времени немногим больше полутора лет. Срок для вдовы не слишком долгий! Шарль был ошеломлен. Первой его реакцией стал бунт. Он-то полагал, что мать думает только о нем, а тут какой-то чужак тайком занял его место. Лаская и обнимая сына, она коварно изменила ему. Теперь он становился действительно сиротой. Снедаемый ревностью, он сперва избегал майора Опика, когда тот приходил в их дом, но потом, видя, что этот человек полон наилучших намерений по отношению к нему, смирился. Со своей стороны, Альфонс, все еще живший в квартире на площади Сент-Андре-дез-Ар, начал подумывать о женитьбе на некой девице, Фелисите Дюсесуа. Он считал вполне нормальным, что его мачеха готовится «начать жизнь заново». Его одобрительное отношение к планам Каролины привело к тому, что и сводный брат в конце концов смирился с грядущими переменами. Шарль пришел к выводу, что этот «претендент», надо надеяться, будет не хуже любого другого и что, если уж так складываются обстоятельства, приятнее иметь отца, у которого не стариковская внешность. Главное ведь, чтобы мать была счастлива, не так ли? Судя по тому, как Каролина выглядела, она находилась на вершине женского блаженства. Похоже, она даже похорошела.

Получив от начальства разрешение жениться на вдове Каролине Бодлер, майор Опик поспешил опубликовать в газете объявление о предстоящем бракосочетании в десятой мэрии Парижа. 31 октября 1828 года семейный совет принял к сведению проект брачного договора и назначил будущего супруга вторым опекуном Шарля. 4 ноября в присутствии мэтра Лаби, нотариуса в Нёйи, был подписан брачный контракт, а 8 ноября в присутствии нескольких свидетелей из близких людей мэр назвал Жака Опика и Каролину мужем и женой. Во время первого бракосочетания Каролина не имела права на церковное венчание, а вот на этот раз она не преминула им воспользоваться. Чета получила брачное благословение в церкви Святого Фомы Аквинского. Шарль в торжестве, скорее всего, не участвовал. Оставшись дома с Мариэттой, он и сам не знал, радоваться ли тому, что у него теперь есть новый отец, или горевать оттого, что мать впускает чужака в свою спальню.

Молодожены поселились в доме 17 по улице Бак, но пробыли вместе совсем недолго: вскоре после свадьбы Опику пришлось уехать в Люневиль, где его ждала должность адъютанта при маршале Гогенлоэ. Перед этим он отправил супругу в деревню Во, вблизи Крейя, в департаменте Уаза. Она направлялась туда как бы затем, чтобы отдохнуть у хорошей знакомой мужа, г-жи Энфрэ. Но были и другие причины:

2 декабря 1828 года у нее случился выкидыш, произошло это в присутствии врача, который и сообщил об этом случае в мэрию. Мертворожденная девочка была зачата до бракосочетания, что могло бы запятнать репутацию матери. По-видимому, именно неуместная беременность и побудила Опика ускорить оформление своего брака с Каролиной. С пустой утробой и безоблачным настроением та провела в деревне положенные три недели, а незадолго до Рождества вернулась в Париж, где ее радостно встретили Шарль и Мариэтта. Они отправились навстречу ей на остановку прибывшего из Крейя дилижанса, а затем на извозчике все вместе добрались до улицы Бак. «Я помню одну прогулку в фиакре, — писал Бодлер матери 6 мая 1861 года. — Ты приехала тогда из больницы, где тебе пришлось некоторое время пожить, и показывала мне, чтобы доказать, что думала обо мне, рисунки пером, сделанные специально для меня».

После этого выкидыша, о котором она старалась никому не рассказывать, Каролина стала наслаждаться удовольствием быть образцовой супругой при великолепном муже, в почтенной семье, наслаждаться привилегированным общественным положением, квартирой, где есть все, чего ни пожелаешь. Опик опять был рядом с ней. Все вернулось на круги своя. Месяц спустя она писала своему пасынку, по-прежнему жившему на площади Сент-Андре-дез-Ар: «Спешу сообщить Вам, дорогой Альфонс, что я приехала из деревни и наконец обустроилась в Париже. Если окажетесь вблизи улицы Бак, заходите к нам, поболтаем, пообедаем по-семейному; Ваш братишка все время говорит о Вас и будет очень рад Вас повидать. Господин Опик тоже будет счастлив увидеть Вас в нашем доме, а я, дорогой Альфонс, питающая к Вам материнские и дружеские чувства, жду Вас просто с нетерпением».

Она горячо приветствует идею женитьбы Альфонса на мадемуазель Фелисите Дюсесуа, за которой двадцатичетырехлетний юноша настойчиво и деликатно ухаживал на протяжении уже нескольких месяцев. 30 апреля 1829 года Шарль присутствовал на венчании и свадьбе, где песни перемежались с речами. Опик в своем мундире, увешанном орденами, выглядел за свадебным столом очень эффектно. Однако скоро в его карьере произошел серьезный сбой. После смерти 31 мая 1829 года его покровителя, князя Гогенлоэ, Опика отправили в особый запас. Бездействие угнетало его. Он метался по квартире, как зверь в клетке. Наконец, в июне 1830 года, его прикомандировали к штабу Африканской экспедиционной армии, и он, оставив в Париже восхищавшуюся им и объятую тревогой супругу, отправился в Алжир. Там его военно-организаторский талант быстро позволил ему получить звание подполковника.

Пятнадцать месяцев длилось отсутствие отчима, и Шарль каждый день и час наслаждался возможностью быть единственным властелином материнского сердца. Но как только воин вернулся, небо для сына вновь затянулось тучами. Опик, выглядевший еще более торжественно, чем прежде, раздражал своей самоуверенностью, своими безапелляционными высказываниями обо всем на свете. Шпоры на его сапогах звенели, и голос его разносился далеко за пределами супружеской спальни. Шарлю было неприятно видеть, как мать поддакивает буквально во всем этому решительному сабленосцу. Она не спускала с него влюбленно покорных глаз и просила сына называть его «другом» и «большим другом». Шарль нехотя подчинялся. Хотел он того или нет, он полностью находился во власти человека в мундире. Мир женственности, в котором он так любил укрываться, оказывался оскверненным этим мужским присутствием. Даже воздух в квартире изменился. К тонким маминым духам примешивался теперь запах казармы.

По настоянию Опика Шарль 3 октября 1831 года поступил в седьмой[2] класс королевского коллежа Карла Великого. Но не успел он завести друзей, как произошла еще одна перемена в его жизни. 25 ноября 1831 года подполковник Опик получил приказ выехать в Лион, где вспыхнуло восстание ткачей. Привыкший незамедлительно повиноваться, Опик упаковал чемоданы и, поцеловав жену и пасынка, отправился к месту назначения. А тем временем в доме не стало Мариэтты. То ли ее уволили, то ли она тихо скончалась, во всяком случае ее заменила безымянная служанка. В доме никогда не было недостатка в прислуге. Много позже, вспоминая о няньке, ухаживавшей за ним в детстве, Бодлер написал:

Служанка скромная с великою душой,

Безмолвно спящая под зеленью простой,

Давно цветов тебе мы принести мечтали!

У бедных мертвецов, увы, свои печали…[3]

Шарль, которому шел тогда одиннадцатый год, надеялся, что разлука родителей будет долгой, а может быть, и окончательной. Но и муж, и жена скучали друг без друга. И вот в январе 1832 года Опик решил вызвать в Лион Каролину с ее сыном. Перспектива переезда взбудоражила Шарля — забыв о своих неудовольствиях, он радостно ждал перемен. Путешествие в дилижансе от Парижа до Лиона, по бургундской дороге через Осер, в те времена длилось три с половиной дня, приходилось часто менять лошадей. Дождь ли, ветер ли или крутой подъем — пассажиры выходили из экипажа. Шарля веселили эти приключения, и он вышагивал впереди всех, словно маленький разведчик. Кто-то за спиной у него однажды произнес: «Этот маленький господин бежит один впереди по большой дороге!» Он был преисполнен гордости оттого, что незнакомый человек назвал его «господином».

Тотчас по приезде в Лион он отправил Альфонсу письмо: «Первое проявление маминой рассеянности: когда вещи ее грузили на империал, она спохватилась, что нет ее муфты, и театрально воскликнула: „А где же муфта?“ А я ей спокойно отвечаю: „Я знаю, где она, сейчас принесу“. Она забыла ее в кабинете на банкетке. Сели в дилижанс и наконец тронулись в путь. Что касается меня, то первое время меня очень раздражали все эти муфты, грелки, меховые мешки для согревания ног, мужские и дамские шляпы, пальто, подушки, большое количество одеял, всякого рода колпаки, туфли, теплые тапочки, ботинки, корзинки, варенья, фасоль, хлеб, салфетки, всякие вареные куры, ложки, вилки, ножи, ножницы, нитки, иголки, булавки, гребенки, платья, огромное количество юбок, шерстяных чулок, хлопчатобумажных чулок, надетых один на другой корсетов, сухарей и еще всего такого, что я уже всего и не помню. Понимаешь, брат мой, каково было мне, такому непоседе, ехать, сидя неподвижно, только поглядывая в окошко. Но скоро я стал опять веселым, как обычно. В Шарантоне мы сменили лошадей и поехали дальше; названий следующих станций я не помню и поэтому перехожу к вечеру. В конце дня я видел очень красивое зрелище: закат солнца. Его красноватый цвет очень интересно контрастировал с темно-синими горами. Я надел шелковый ночной колпак и, откинувшись на спинку экипажа, подумал, что мне очень понравилось бы провести всю жизнь в путешествиях […] Твой братишка Шарль Бодлер».

Закончив письмо, он добавил в постскриптуме: «Не забудь поцеловать от меня мою сестру[4] […] Мама и папа шлют тебе наилучшие пожелания». На этот раз он написал слово «папа», имея в виду подполковника Опика, без всякого над собой усилия. После короткого периода ревности, протеста и бунта он понял, что повторный брак его матери имеет не только отрицательные стороны. В ту пору его мятущаяся душа не знала покоя: Шарль склонен был считать себя исключительной личностью, несчастным сиротой, и в то же время стремился быть таким, как все другие дети, быть частью целого, быть частью семьи, где есть не только мама, но и папа (подполковник Опик), и брат (Альфонс), и сестра (жена Альфонса), ибо семья, особенно большая, — это залог солидности и надежности. То он хотел быть, как все, то — единственным в своем роде; то — благословенным, то — проклятым. Он и не подозревал тогда, что всю свою жизнь будет вот так метаться между желанием выделяться из общего числа и желанием чувствовать себя счастливым вместе со всеми.