Глава десятая ИЮНЬСКИЙ ДОЖДЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава десятая

ИЮНЬСКИЙ ДОЖДЬ

«В просторной приёмной райвоенкомата висели плакаты. Плакаты обучали, как надо действовать при атомном нападении. На них с лёгкой руки неизвестного художника всё получалось просто, они обнадёживали и вселяли уверенность, что, в конце концов, всё не так уж страшно и можно спастись, если знать предлагаемые на плакатах средства».

Геннадий Шпаликов, сценарий фильма «Я шагаю по Москве»

Он стоял возле часовни, поставленной в память гренадёрам, погибшим под Плевной в 1877 году, что напротив Политехнического музея, и посматривал на небо. Небо хмурилось. Было ещё жарко, и солнце светило вроде как ни в чём не бывало, но откуда-то с юга, из Замоскворечья наползали тяжёлые тёмно-серые тучи. Да, вот как раз туда ездили они сегодня утром с Ниной Берковой, в переулочек на Новокузнецкой. И там, в этом угрюмом монументальном здании, стояли в просторном вестибюле, напоминавшем холл шикарного нью-йоркского отеля из довоенного фильма, и томились в нетерпении. Противная нервная обстановка — говорить уже ни о чём не хочется, и даже читать не получается. Кстати, он никогда не любил читать вот так, в очередях, на ходу, в ожидании кого-то или чего-то. Читать он любил с комфортом, лучше всего дома, лежа на диване. А там было довольно любопытно наблюдать за людьми, входящими и выходящими. Нет, это были не учёные, не строители нового мира, не творцы, не люди Полдня — это были клерки, какие-то затравленные, запуганные, задавленные жизнью. Почти никто из них не улыбался. А может, это просто кажется ему? Потому что настроение поганое.

Казалось бы, такое солидное ведомство — Главатом, ведущий главк огромного министерства, руководящего самой передовой наукой… И что же это за сволочь придумала закинуть сюда на рецензию рукопись их романа? Ах, ну да, Нина же рассказывала, что это внутри Главлита родили кретиническую инструкцию — всю фантастику проводить ещё и через Главатом. И — вот ирония судьбы! — именно наш роман первым в СССР угодил в эти жернова. А дальше всё по закону подлости: рукопись попадает к самому патентованному идиоту во всем Главатоме, к товарищу Кондорицкому, который секретных сведений там не обнаруживает, но свидетельствует о «низком литературном уровне произведения». И всё это было ещё в апреле, а к июню выясняется, что великий критик Кондорицкий ничего не читал (может быть, он вообще читать не умеет?), а читал книгу его помощник — товарищ Калинин, нет, не Михаил Иванович, но тоже, видно, от сохи, и так ему, бедняге, после этого чтения плохо стало, что прямо сразу уехал отдыхать и вот до сих пор не вернулся. Короче, для решающего разговора, на котором настояла Нина, прислали им ещё одного помощника — товарища Ильина, и тот, наконец, вышел в вестибюль. Внутрь-то никого не пускали — режимное учреждение, ядрёна вошь! И вышел, гад, с пустыми руками — сверхсекретное заключение чужим видеть нельзя! — и пересказывал его по памяти, своими словами, а рожа такая противная-противная… Нина беседовала с ним на правах редактора, а Аркадий стоял скромно в стороночке — на всякий случай — и делал вид, что он тут вообще случайно, так, пописать зашёл.

Разговор получился не просто бессмысленный, разговор получился абсурдный — в духе пьес Беккета или Ионеско. И зачем ездили, спрашивается? Зачем в душном троллейбусе парились туда и обратно? Однако Нинка — боец настоящий, она к тому моменту окончательно озверела, преисполнилась решимости, и он уже видел, уже понимал, что теперь её никто не остановит.

Вернулись в издательство — и точно, она прямиком к главному, к Компаниецу, и дожала Василия Георгиевича вмиг, тот сам главлитовскому начальству позвонил и всё решил положительно. Невероятно! Тогда они схватили рукопись и бегом. Буквально бегом — в переход и через площадь, мимо Политеха, и через улицу… Суббота же — день может кончиться, и тогда — всё!.. В понедельник они обязательно что-то новое придумают — потребуют визу министерства хлебопродуктов или управления речного транспорта. Поэтому бегом, бегом — сегодня наш день! А возле памятника героям Плевны Нина вдруг остановилась и сказала:

— Слушай, давай я одна туда пойду. Не стоит дразнить гусей. В этой гнилой конторе повсюду глаза и уши, Мало ли что…

— Нинка, ты что? — удивился Аркадий. — А, впрочем, как скажешь, — он вдруг понял, что она просто боится сглазить.

Главлит — это, конечно, подразделение КГБ, но кто он такой, чтобы одним своим появлением дразнить могущественный комитет? Чушь это всё.

И вот теперь он стоял и ждал Ниночку Матвеевну. На часы специально не смотрел. Уж больно долго всё тянулось. Ну что, что они там делают? Ведь всё решено. Осталось поставить штамп, закорючку в углу штампа, визу внизу, круглую печать сверху — и на выход. Где же она, чёрт возьми?

Он стал с любопытством разглядывать стоящих и слоняющихся рядом. Вот этот — точно несчастный влюблённый, а его пассия опаздывает на добрых полчаса. Этот — разгильдяй и стиляга, похоже, просто убивает время. Тот, пожилой — явно деловой человек, у него важная встреча, он нервничает, поминутно смотрит на часы. Женщина с авоськами — определённо ждет мужа, застрявшего где-нибудь в винном отделе, и скоро начнет злиться. А вон тот — такой серенький, неприметненький, он как будто и не здесь, как будто это вообще не он, стоит отвернуться на секунду, и уже не помнишь его лица. Погоди, погоди, сейчас мы и тебе легенду придумаем. Ба, да с другой стороны ещё один такой же! Костюмчик на нем вроде и другой, но явно с одного склада получали. Ну, вот и придумывать ничего не надо. Это мы тут все прохлаждаемся, а эти орлы работают…

Намного позже, лет, наверное, через десять он узнает от кого-то из своих друзей-виияковцев, а может быть, от Теда Гладкова или от Миши Ильинского, в общем, от кого-то, хорошо осведомлённого в делах наших спецслужб, что памятник этот на площади Ногина ещё с довоенных времён был и остаётся традиционным местом встречи агентов, вербуемых сотрудников и прочих героев шпионских романов, потому что в нём, благодаря витиеватому скульптурному решению, очень удобно было прятать направленные микрофоны, а позднее и следящие камеры. Ну и управляющий центр организации, соответственно, в двух шагах.

Аркадий почувствовал, как в голове у него уже зашевелился сюжет.

Но тут появилась Нина. И практически одновременно хлынул дождь, сразу настоящий летний ливень, как будто наверху одним размашистым движением отодвинули гигантскую заслонку. Ребята в одинаковых костюмах, синхронно, как по команде раскрыли одинаковые зонтики. Он ещё успел подумать, умеют ли стрелять эти зонтики, а потом стало не до них.

Нина бежала и теперь не потому, что боялась опоздать, а потому что у неё зонтика не было, и надо было спасать бесценную подписанную рукопись от дождя. Он кинулся ей навстречу, поймал, обхватил, она была такая маленькая и легкая, оторвал от земли и стал кружить под дождем. А Нина стучала кулачками ему в грудь и говорила сквозь смех:

— Арк, ты с ума сошёл, отпусти, люди смотрят!

Но люди просто разбегались, прячась от дождя, а смотрели на них только эти двое с одинаковыми зонтами. И тогда Аркадий поставил Нину на асфальт, выхватил у неё папку с рукописью, мигом обернул эту главную ценность снятой с себя лёгкой курточкой, и они побежали рядом, не разбирая дороги, по лужам, смеясь и подпрыгивая, как дети. И напротив Музея истории Москвы обогнали девчонку, которая шлёпала по лужам босиком в уже промокшем насквозь белом платье, подставляя лицо дождю и размахивая изящными белыми туфельками. А рядом ехал парень на велосипеде, медленно-медленно, с трудом удерживая равновесие на такой малой скорости, и оба совершенно никуда не спешили под этим тёплым июньским дождем.

Когда человеку хорошо, это сразу видно. Такого человека нельзя не заметить.

Едва оказавшись в Малом Черкасском, Аркадий и Нина, не сговариваясь, свернули не в издательство, а в маленькую забегаловку напротив. Сотрудники частенько сюда захаживали выпить чаю с бутербродом или свежей булочкой или съесть мороженого, можно было попросить и сосиски с горошком или котлеты с картофельным пюре…

— Но сейчас я хочу горячего кофе, — капризно сказала Нина.

— Э, нет, — возразил Аркадий, — по такому поводу надо пить не кофе, а шампанское.

— Но тут же не… — начала было Нина, а он уже шел к буфетной стойке, и девушка-продавщица так и подалась вся к нему навстречу.

Мокрый насквозь, всклокоченный, запыхавшийся, он всё равно был неотразим, как всегда. Нина отметила ревниво, что Арк назвал буфетчицу по имени и зашептал ей что-то на ухо, а та захихикала громко и тут же скрылась в подсобном помещении.

Аркадий сел, аккуратно развернул папку, положил на стол. Курточку повесил на спинку стула и, страшно довольный собою, потянулся, потом неторопливо скрестил руки на груди.

— Мы успеваем? — спросил он. — Они сегодня подпишут в печать?

— Конечно, — умиротворенно улыбнулась Нина, — до конца работы ещё больше двух часов.

Девушка вернулась с подносом, цокая каблучками и сияя доброй улыбкой, а на подносе стояли бутылка шампанского, бутылка коньяка и два бокала. И ещё шоколадка «Золотой ярлык».

— И мы всё это выпьем? — спросила Нина.

— Не обязательно сразу, — сказал Аркадий. — Но мы сейчас сделаем «Шампань-коблер».

Они сидели вдвоём в маленьком пустом кафе, дождь хлестал в стёкла, шампанское с капелькой коньяка шипело в бокалах, и жизнь была прекрасна. Они победили. Все враги остались где-то там, далеко-далеко в прошлом, а они были уже здесь — в мире Полудня.

Было 9 июня 1962 года, суббота. Именно этим днём подписано в печать первое издание романа АБС «Возвращение» с подзаголовком «Полдень, 22-й век». В те годы в СССР суббота была рабочим днём.

Быть может, это был самый счастливый год в жизни Стругацких.

Единственный, первый и последний, в течение которого вышли в свет три новых книги (да ещё какие!): завершившие свою эпоху «Стажёры», «Полдень» — символ отечественной фантастики на долгие годы, — и, наконец, открывшая собой новую эру, по-настоящему революционная «Попытка к бегству». Она была напечатана в ежегодном сборнике «Фантастика» издательства «Молодая гвардия» (далее для краткости — «МГ») и пришла к читателю уже фактически в 1963-м, но формально во всех библиографиях попадает в 1962-й.

«Стажёры» были опубликованы трижды. Сначала, в апреле, во втором номере «Искателя» — приложения к журналу «Вокруг света», — отрывок под названием «Генеральный инспектор»; потом, чуть позже — в детлитовском сборнике «Мир приключений»; и, наконец, в конце лета — полный вариант отдельной книгой в «МГ». АБС — уже профессионалы. Как сказали бы сегодня, они грамотно раскручивали себя. На самом деле — просто спешили напечататься (мало ли что произойдёт завтра и выйдет ли вообще книжка?), да и дополнительные гонорары были для них совсем не лишними.

Поразительная вещь: книга «Стажёры» подписана в печать 11 июня 1962 года, в понедельник. Осмелимся предположить, что эта дата сползла с субботы на понедельник по каким-нибудь чисто техническим причинам, ну, закрыл кто-нибудь печать в сейфе и ушёл с полдня или просто забыли перед выходным врисовать цифры в подписную корректуру (или куда там — в «чистые листы»?)…

Я прямо вижу, как Стругацкий и Беркова, уже не мокрые, но всё такие же весёлые, победительно врываются в кабинет к Компаниецу, а в то же самое время у себя на Сущёвской директор «МГ» Иван Яковлевич Васильев, уже совсем готовый сдать свой пост Юрию Серафимовичу Мелентьеву и уйти наверх, в ЦК, к Семичастному, задумался над корректурой «Стажёров». Что-то мешает ему поставить последнюю закорючку, и тогда… некая большая, светлая и совершенно неодолимая сила заставляет их обоих одномоментно, единым росчерком отправить обе книги в печать. Согласитесь, красиво! И какая разница вообще, подписана книга в субботу или в понедельник?

Ведь мы же с вами знаем: понедельник начинается в субботу.

Несколько слов о самой повести «Стажёры». Мы называем её завершением цикла произведений о ближайшем будущем. Хотя формально о том же двадцать первом веке и с тем же героем Иваном Жилиным будет написана ещё одна повесть — «Хищные вещи века». Исследователи творчества АБС вычислят потом и точный год событий «ХВВ» — 2019-й, — и перебросят мостики из двадцать первого века в двадцать второй, выстраивая единую «историю будущего», доказывая, что АБС создали цельную картину мира, в котором работали от начала и до конца. Но сами-то авторы никогда не придавали значения таким мелочам, поэтому хронология, генеалогия и даже география в их книгах содержит массу внутренних противоречий. Несомненно одно: были ранние повести и рассказы о ближайшем будущем, на которое авторы давали прогнозы, вполне серьёзно, в духе того времени и в традициях той фантастики — планируя не угадать, а просчитать, вычислить, логически предсказать научные и социальные достижения. И все эти расчёты оказались предельно далеки от реального хода событий, что стало очевидно ещё при жизни АНа, не говоря уже о сегодняшнем взгляде из наступившего нового тысячелетия. Так вот, подобная фантастика закончилась для АБС именно на «Стажёрах». «Хищные вещи» уже никакого отношения к прогностике не имели. Может быть, именно поэтому как раз в них Стругацким удалось в 1964 году с невероятной точностью описать реалии нашей сегодняшней жизни.

Но мы сейчас о другом. Интуитивно чувствуя бесперспективность традиционной НФ, авторы уже тогда, подстёгнутые Ефремовым, начинают писать о более далёком будущем, которое по определению не доведётся застать не только им самим, но и детям их. Так возникает мир Полудня — идеальный полигон для социологических экспериментов, но уже без всяких попыток угадать, в каком конкретно году мы покорим сверхсветовые скорости, а в каком повстречаем братьев по разуму. Совершенно иной подход.

И обе эти книги выходят одновременно. И пока ещё воспринимаются как части единого целого, в них даже ещё мелькают единые реалии — тот же Марс с его летающими пиявками. Глубинный смысл того, что заявлено в «Возвращении», станет понятен читателю лишь с выходом следующей повести — «Попытки к бегству».

Но есть одно качество, объединяющее все эти три вещи. Всякая настоящая литература, пишется она о прошлом или будущем, становится зеркалом своего времени. В тех книгах дышал и пульсировал Советский Союз эпохи оттепели — страна бурно развивающаяся, рвущаяся к свободе, открывшаяся в большой мир. О «Полдне» мы уже говорили. А что касается «Стажёров», на мой взгляд, эта повесть стала одним из самых ярких и масштабных, панорамных портретов эпохи, вместивших в себя не меньше точных деталей и ярких образов, чем выходившие тогда же и популярные повести Аксёнова, Искандера, Гладилина, Жуховицкого… Вспомним, для примера, главу о русском мальчике Юре в международном космопорту Мирза-Чарле. Как лаконично, ёмко и убедительно показан размах, масштаб человеческих побед над природой и восхищение этими победами! А какие милые детали тогдашнего быта и тогдашней советской психологии! Одна горячая газировка чего стоит: в космос летаем запросто, но автоматы на улицах неисправны — это по-нашему! Я уж подумал, не тонкая ли здесь аллюзия на первую главу «Мастера и Маргариты» — нет, оказалось, АБС тогда ещё не читали великого романа, и было это простое личное воспоминание БНа о Средней Азии в 1957-м.

Ну а встреча Юры со стражем порядка?

«…Полицейский расхаживал перед шлагбаумом. Увидев Юру, он остановился и пошёл навстречу. У Юры ёкнуло сердце. Полицейский подошел вплотную и протянул руку.

— Пейпарс! — лающим голосом сказал он.

„Кажется, влип, — подумал Юра. — Если меня здесь задержат… Да пока будут выяснять… И зачем меня сюда понесло?..“»

Чего это испугался свободный человек в свободной стране, не нарушив ни одного закона? Понятно чего: это же не двадцать первый век, это середина двадцатого, и он ещё слишком хорошо помнит, как задерживали, сажали и даже расстреливали ни за что, просто так.

И, наконец, «Попытка к бегству». Она была и остаётся одной из моих самых любимых книг. Наизусть я её не учил, но перечитывал многократно, вновь и вновь удивляясь тому, что очарование первого чтения не тускнеет, а даже наоборот — с годами я всякий раз обнаруживал для себя что-то новое. И порою мне хотелось чисто по-чеховски своей рукою переписать «Попытку…», чтобы понять, как же это сделано, чёрт возьми! Антон Павлович с этой целью собственноручно переписал «Тамань». Остановило меня, должно быть, лишь то, что Стругацкие не писали своих вещей руками, а «собственномашинно» перепечатывать текст, да ещё в одиночку, без соавтора явно было бессмысленно.

Магия этой повести так и осталась для меня неразгаданной. Да, я прекрасно понимал, что АБС, выражаясь языком их персонажа Саула, сумели в этой повести «выйти из плоскости своих представлений». Да, понимал, что это первое в нашей литературе столь глубокое произведение о столкновении прошлого, настоящего и будущего. И подсознательно догадывался, что лагерь и здесь и там — наш, советский, а Гитлер и рабовладельцы — так, для цензуры. Да, я чувствовал насколько остро, насколько универсально на все времена поставлены здесь моральные проблемы. И чувствовал, что именно в «Попытке», а не в «Возвращении» впервые так ярко, выпукло и завершённо показана картина того самого вожделенного мира Полудня. Наконец, уже много-много позже, прочитав у БНа в «Комментариях…», как они придумали концовку, в которой можно ничего не объяснять, и как сладостно это было для авторов, я ахнул: «Вот в чём секрет! Вот почему и читателю так сладостно!» (Хотя поначалу обескураживало.) Но и это был не весь секрет. Не скажу, что сегодня я докопался до самого дна. Никакого дна не существует в принципе, то есть любые объяснения подобных чудес тянут лишь на частичную разгадку. Оно и понятно, всё строго по Пастернаку: «И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен». Но всё-таки поделюсь своим последним открытием, сделанным уже в процессе работы над этой книгой.

Несколько человек, шестидесятников, знатоков литературы, притом нефантастов (не хочу называть фамилий — здесь важны не авторитеты, а общность мысли) признались мне, формулируя почти моими словами: да, именно Стругацким лучше, чем всем прозаикам-реалистам, удалось в своих повестях якобы о далёком будущем отразить живую жизнь оттепельного времени.

И туг словно занавес раскрылся: я вспомнил, какие образы стояли перед глазами во время чтения «Попытки…» — фильм Геннадия Шпаликова и Георгия Данелии «Я шагаю по Москве». И там и там одинаковое ощущение яркого и нежного утреннего солнца, ощущение здоровья, молодости, счастья и беспредельной, необъяснимой и непререкаемой веры… нет, не веры, а уверенности в завтрашнем дне.

Сравните два текста. Не лишним будет и вспомнить кадры знаменитого фильма.

Геннадий Шпаликов:

«— Не читай во время еды — вредно, — сказала Колькина сестра, поставив на стол кипящий чайник.

Колька сидел за столом в одних трусах, ел, уткнувшись в газету. Он даже не поднял глаза. Тогда сестра выхватила у него газету и ушла в другую комнату.

Урок английского языка, записанный на пластинку, гремел над переулком. Колька зевнул и встал.

— Эй! — он высунулся в окно. — Сними пластинку!

Парень вышел из кафе. Он не понимал, чего от него хочет Колька.

— Пластинку сними!

Парень кивнул, понял, значит. Пошёл, снял;

— Мне спать надо — мешает! — крикнул Колька. — Ты что, потише не можешь пустить?

— Если тихо, до меня не доходит. Отвлекаюсь, — объяснил парень.

— А ты не отвлекайся, — сказал Колька и заметил……Володю, идущего обратно по переулку с чемоданом в руке».

Братья Стругацкие:

«Вадим ел, листая книжку, и с удовольствием поглядывал на хорошенькую дикторшу, рассказывавшую что-то о боях критиков по поводу эмоциолизма. Дикторша была новая, и она нравилась Вадиму уже целую неделю.

— Эмоциолизм! — со вздохом сказал Вадим и откусил от бутерброда с козьим сыром. — Милая девочка, ведь это слово отвратительно даже фонетически. <…>

Вадим встал и с бутербродом в руке подошел к распахнутой стене.

— Дядя Саша, — позвал он, — вам ничего не слышится в слове „эмоциолизм“?

Сосед, заложив руки за спину, стоял перед развороченным вертолётом. „Колибри“ трясся, как дерево под ветром.

— Что? — сказал дядя Саша, не оборачиваясь.

— Слово „эмоциолизм“, — повторил Вадим. — Я уверен, что в нем слышится похоронный звон, видится нарядное здание крематория, чувствуется запах увядших цветов.

— Ты всегда был тактичным мальчиком, Вадим, — сказал старик со вздохом. — А слово действительно скверное.

— Совершенно безграмотное, — подтвердил Вадим, жуя. — Я рад, что вы это тоже чувствуете… Послушайте, а где ваш скальпель?

— Я уронил его внутрь, — сказал дядя Саша.

Некоторое время Вадим разглядывал мучительно трепещущий вертолёт.

— Вы знаете, что вы сделали, дядя Саша? — сказал он. — Вы замкнули скальпелем дигестальную систему. Я сейчас свяжусь с Антоном, пусть он привезёт вам другой скальпель.

— А этот?

Вадим с грустной улыбкой махнул рукой.

— Смотрите, — сказал он, показывая остаток бутерброда. — Видите? — Он положил бутерброд в рот, прожевал и проглотил.

— Ну? — с интересом спросил дядя Саша.

— Такова в наглядных образах судьба вашего инструмента».

Единая стилистика. Абсолютно. Стругацкие не могли ни смотреть, ни читать этого — они своё написали раньше. Шпаликов — теоретически мог, у него было на это несколько месяцев, но практически — никаких даже намеков на интерес к фантастике или общих близких друзей — откуда?

Вывод один: просто эти картины написаны обе с одной натуры равно талантливыми людьми. Пожалуй, именно наше кино, а не проза, именно наш «советский неорелизм» и приближался по силе и точности отражения эпохи к тем лучшим образцам, которых достигли тогда АБС.

У нас ведь было потрясающее кино, замеченное и оценённое, кстати, во всем мире. Не менее ярким символом эпохи, причём на два года раньше, именно в том самом 1962-м стал другой фильм по сценарию Шпаликова — снятая Марленом Хуциевым лента «Застава Ильича», в прокате получившая название «Мне двадцать лет». Он был слишком хорош для этого мира и без всяких видимых причин наткнулся на яростное сопротивление чиновников от искусства. Он вышел на экраны только в 1963-м.

Тогда же, в 1962-м, взошла звезда Андрея Тарковского: он закончил свой первый полнометражный фильм «Иваново детство», пожалуй, самый счастливый в судьбе великого режиссёра. У фильма была отличная пресса, великолепные сборы и полтора десятка наград из самых разных стран мира. Наиболее престижную — Золотого льва Святого Марка, гран-при МКФ в Венеции, — он получил сразу, в том же году. Конечно, собратья по цеху не могли не заметить такого явления. Вот только подчеркнём ещё раз: общий уровень нашего кино был столь невероятно высок, что не все поняли тогда, кто перед ними. Оценили — да, выдвинули, наградили — да. Но в своей компании сказали привычное, модное тогда: «Старик, ты гений!» То есть приняли в «сообщество гениев», не осознавая ещё, что он, Тарковский, уже не с ними, он — далеко впереди…

Всё было почти, как с АБС. Заметили по первым публикациям, а смирились с их лидерством лишь в 1962-м. Тарковскому оставалось ещё четыре года и ещё один фильм, прежде чем он окончательно ушёл в отрыв — после «Андрея Рублёва». И далеко не случайно эти судьбы пересеклись. Они должны были пересечься. Таланты могут друг друга не заметить — их много, гении обречены на то или иное общение — их слишком мало. Ещё одним таким же гением был Высоцкий. И о нём и об Андрее Арсеньевиче отдельный разговор впереди.

А тогда нормально было ставить в один ряд с Тарковским, скажем, «Дикую собаку Динго» Юлия Карасика (тем более что он тоже получил «Золотого льва»), а те же «Девять дней одного года» Михаила Ромма, мастерскую которого во ВГИКе заканчивал Тарковский, разумеется, ставились намного выше. Это сегодня, спустя годы, уже ясно, что не всё определяется возрастом и опытом. Например, ещё одним событием 1962-го считался фильм «Люди и звери» Сергея Герасимова, мэтра из мэтров, генерала от кинематографии. Но, сказать по совести, кто о нём сейчас помнит, кроме киноведов? А о Тарковском слышали даже те, кто кино вообще не смотрит.

Ох, а какие были выставки, какие спектакли в театрах, какая музыка была, какие исполнители, какие, чёрт возьми, иностранцы начали приезжать к нам в те годы! Один Вэн Клайберн чего стоил, которого упорно называли как-то по-китайски «Ван» и фамилию читали по буквам — Клиберн, но знала его вся страна, не хуже, чем своих: Рихтера или Гилельса. Впрочем, музыкальная тема слишком далека от нас и мы не станем в неё углубляться, просто хотелось напомнить, что это было прекрасное время для всех искусств.

Как хороши были в те годы даже простенькие комедийные картины: «Три плюс два», «Деловые люди», «Гусарская баллада»! Даже ранний Илья Глазунов, ставший потом безнадёжно конъюнктурным и масскультурным, был тогда очень, очень неплох. Дивная была у него картина: утро, девушка, раскрытое окно на Невский… Или вспомните его жуткий в своей правдивости блокадный цикл, или «Петербург Достоевского» — это было Искусство с большой буквы…

Вернёмся к началу года. Даже ещё чуть раньше — к поздравлениям с Новым годом. Запись в дневнике АНа 31 декабря 1961 года:

«Получил поздравления от гослитовцев и от Майки Глумовой».

Нет, не из будущего «Малыша» и «Жука в муравейнике» — так звали его одноклассницу из ленинградской школы на Выборгской, они дружили и переписывались много лет.

И тоже в последний день года некто Костя Семёнов предлагает перейти на работу в Агентство печати «Новости», где будут платить 250 рублей в месяц (то есть вдвое больше, чем в «Детгизе») да ещё плюс двадцать процентов за два языка и возможность «ездить в страну» (это такой эвфемизм для Японии). Сверкающие перспективы! Но тут же и скепсис АНа: «Не знаю, может, и врёт…» Вариант этот упоминается ещё раз 6 января и дальше — тишина. Похоже, и впрямь какой-то новогодний трёп.

В тот же день (а он был всегда рабочим в советские времена) в издательство приходил Юрий Иванович Абызов, уже хорошо знакомый АНу и называемый им «наш латышский доброжелатель». Замечательный писатель, литературовед и переводчик из Даугавпилса, он ещё не раз мелькнет на страницах писем и дневников, а в тот раз АН очень огорчается, что не может протолкнуть в Москве лемовский «Эдем» в переводе Абызова.

1 января они в гостях у художника Георгия Макарова — иллюстратора «Возвращения» и вообще постоянного детгизовского иллюстратора.

Дальше переместимся сразу на месяц. 8 февраля АН подробно расписывает движение всех изданий: «Возвращение» — сверка и третья читка; «Стажёры» — рукопись в главную редакцию; «Должен жить» (глава «Стажёров») — альманах в производство; «В стране водяных» — верстка. Дальше перечисляются рассказы в журналах и публикации за рубежом. И, наконец, мы узнаём, что закончен перевод «61 Лебедя», которому требуется ещё литературная обработка. Где этот перевод, который так и не был напечатан?! А ведь тут же записано, что он ещё переводит некую «Пену» — из японской фантастики, опять на свой страх и риск…

А потом уже не о работе.

«Слушали Окуджаву — понравилось. „Бумажный солдат“, „Последний троллейбус“ — отлично.

Слухи: Елкину из „Комс. правды“ набили рыло. Кочетову намяли бока в „Новом мире“ — это хорошо, теперь, хоть и отметили его 50-летие, однако больше он, вероятно, не поднимется. Хотя кто его знает… (Мудр был АН, когда дописывал эту фразу — года не прошло, и один из величайших мракобесов своей эпохи Всеволод Кочетов ещё как поднялся! — А.С.)

Дома все здоровы. Коклюш у детей прошел. Ленка собирается в „Интурист“ и в безопасность (это так ласково именуется КГБ. — А.С.), с 10-го идёт на первые занятия. Дай ей бог спокойствия духа, а то я прямо работать спокойно не могу. Жалко и смешно, и злюсь и люблю».

Тут речь идёт о том, что Елена Ильинична несколько раз меняла работу, были у неё проблемы и в «Воениздате», и в «словарном» издательстве, наконец, предложили интересную и престижную работу — экскурсоводом у иностранцев с английским языком. Но она и полгода не протянула: пока надо было просто «стучать», чему учили на первых же занятиях, она ещё терпела, но когда в июле отправили с американками в Сочи и поручили обыскивать сумочки, Елена Ильинична не выдержала и, вернувшись в Москву, подала заявление об уходе. В «безопасности» таких строптивых не очень любили, но серьёзных санкций к дочке Ошанина применять не стали.

Вот на таком фоне идёт активная переписка братьев и разработка их новых сюжетов. АН собирается взять отпуск и ехать в Ленинград, но они ещё не знают, что будут писать. Мелькают рабочие названия: «Звездочёты» — смутно прослеживаются идеи «Понедельника…»; «Родился в 2017 году» — она же так никогда и ненаписанная «Повесть о Горбовском» (первой главой к этой повести становится рассказ «Дорожный знак», превратившийся в пролог к «Трудно быть богом»); наконец — «Возлюби дальнего», переименованная в дальнейшем в «Попытку к бегству».

А ещё 1 февраля АН пишет БНу:

«…Ты уж извини, но я вставил в план (в детгизовский план 1964 года. — А.С.) „Седьмое небо“, повесть о нашем соглядатае на чужой феодальной планете…»

Похоже, это первое упоминание о «Трудно быть богом».

С 16 февраля по 16 марта в Ленинграде у мамы (рекордная длительность непрерывной работы вместе! — «Устали ужасно. Отрастили усы») после долгих мучений над сюжетом и композицией повесть «Возлюби дальнего» взята штурмом и обретает парадоксальную концовку. Тогда же сделан и «Дорожный знак».

Из отпуска АНу приходится вернуться на день раньше, так как Наталья Исаевна Фельдман обязывает его быть 17 марта на вечере Акутагавы в Доме дружбы с народами зарубежных стран, где председательствовал сам академик Николай Иосифович Конрад. АН читает по рукописи отрывки из повести «В стране водяных». А книжка выйдет только к концу ноября, чудесная, с необычайным вкусом оформленная книжным графиком Дмитрием Бисти (позднее он же проиллюстрирует большой том Акутагавы в «Библиотеке всемирной литературы») и с хорошим предисловием совсем юного Виктора Сановича. Вообще многие японисты считают, что это лучший из переводов Аркадия Стругацкого. Может быть, потому, что это была первая для него японская фантастика. А может быть, потому, что работал он над ним с 1958 года, начав не для денег, не под заказ, а для себя, для тренировки — рискнул, уж больно книга понравилась!

А публика в восторге от чтения отрывков. Тогда вообще многие были в восторге друг от друга, и шелестело повсюду в творческой среде: «Старик, ты гений! Старик, ты гений!»

Для фантастов это было тем более естественно. Они же были в буквальном смысле не от мира сего. Они придумывали другие миры и жили в них. Они писали о людях (и не только о людях) с других планет и о людях будущего, ставших почти богами. Им было легко почувствовать себя именно такими. Представить себя богами среди простых смертных. Представить — легко. Трудно БЫТЬ богом. Именно в 1962-м они впервые поймут это со всей остротой. Но только через год случайная (или не случайная?) фраза станет названием книги.

В начале апреля мама, познакомившись с рукописью «Возлюби дальнего», наводит суровую идеологическую критику. Её письмо, к сожалению, не сохранилось, но в целом пафос его понятен: неожиданный поворот в творчестве сыновей. То ли ещё ждёт её впереди! АН 8 апреля отвечает письмом, которое можно назвать программным (письмо, кстати, не было отправлено, так как в тот же день мама приезжает в Москву):

«Дорогая мамочка!

<…> Раскритиковала ты нас здорово. Однако, при всем моём к тебе уважении, должен сказать, что не везде и не во всём справедливо. Понимаешь, если исходить из задачи „звать молодёжь“ или „направлять молодёжь“, то не только эта — ни одна из наших работ ни к черту не годится. Задача же у нас другая совсем. Мы хотим заставить молодёжь шевелить мозгами, понимаешь? Заставить её задуматься над иными проблемами, кроме „где схватить девочку“ и „у кого перехватить пятёрку до получки на выпивку“. Нам представляется, что это задача не менее — а может быть, и более — благородная, чем „звательная“ и „направлятельная“. Звали нас и направляли всю жизнь, а толку не видно, потому что мыслят люди слишком прямолинейно: либо вперёд, либо назад. Вперёд — там сияющие дали, однако же вполне конкретные колдобины на дорогах, а назад — стыдно, конечно, но выпить можно, и с девками побаловаться. Мы должны заставить людей думать глубже, мыслить шире, воспитывать отвращение к грязи и невежеству, особенно к невежеству. <…>

Твой любящий недостойный Арк».

А друзья принимают новую повесть на «ура», вот только её почему-то не берут нигде, точнее берут, но тянут с решением, и, как всегда в таких случаях, АН несёт рукопись в «Знание — силу», тем более что там главный редактор Мезенцев в отпуске. Начинаются поправки и замечания. Чем-то не устраивает имя Саул — его меняют на Якова. А название вообще оказывается цитатой из Ницше, и надо придумывать другое. Но задержка происходит из-за иллюстраций, которые АН просит сделать Макарова, а Макаров как раз разводится с женой, и ему становится ни до чего. Кирилл Андреев пишет рецензию, от которой никому не легче.

В середине апреля на сверку в «Детгиз» приходит из типографии (а тогда верстали в типографии) многострадальный, выпестованный Аркадием «Экипаж „Меконга“». И тоже попадает под Главатом. Удачно проскакивает суровое ведомство. И 19 июля АН даст телеграмму Войскунскому в Баку о выходе книги в свет. Сорокадевятилетний и уже седой Лукодьянов выдохнет, как Остап Бендер: «Сбылась мечта идиота!»

21 апреля, в день рождения дочек — обеих (так и записано, хотя Наташа родилась 20-го, а Маша 30 апреля) АН беспокоится о рассказе на конкурс журнала «Техника — молодёжи». Сегодня даже подумать смешно: без пяти минут классики переживают, чем бы им удивить молодёжь! Предлагаются две идеи:

«1. „Её тайна“ — о девочке и юноше и ноль-транспортировке (не первое ли это упоминание термина? — А.С.).

2. „Обратный“ — о человеке, движущемся в обратном направлении во времени» (не Янус ли это Полуэктович? — А.С.).

Рассказов таких, насколько мы знаем, не было.

«7-го мая у Жемайтиса и Клюевой — организационное собрание молодых фантастов.

Андреев рассказывал, что Захарченко и Казанцев до скандала противились. Я попал в оргкомитет. Там нас пятеро: Днепров, Громова, Анфилов, Полещук и я».

Вот тут короткого комментария будет явно недостаточно, и мы оставим эту тему на конец нашей главы, а пока вернёмся к хронологии личных, творческих и околотворческих событий.

В конце мая братья встречаются в Ленинграде и основательно переделывают «Возлюби дальнего» в ту «Попытку к бегству», которая всем известна. Правда, с публикацией в «Знании — силе» всё откладывается, зато уже ясно, что повесть пойдёт в сборник в «МГ» — первый настоящий ежегодник, без специального названия — просто «Фантастика-62».

Тогда же они обсуждают возникшую раньше и уже мелькнувшую в письмах идею сверхопыта, сверхинстинкта гигантского спрута Кракена, превращающего людей в моральных чудовищ. БНа не слишком увлекает замысел, он предлагает делать некий «День волшебника» (очередное название для «Понедельника»?). Однако АН, всё лето работая над переводом «Пионового фонаря», одновременно продумывает «Дни Кракена» — повесть, которая так и не была написана до конца. А жаль. «Сугубый реализм» первых глав, написанных АНом, который казался так скучен БНу тогда и который в итоге стал неодолимым препятствием для продолжения повести в этом ключе, по-моему, этот реализм — ещё одно доказательство жгучего желания, запечатлеть, сохранить для потомков лучшие, счастливые годы своей жизни. АН упорно возвращается к «Кракену» вновь и вновь, пока БН не забраковывает идею окончательно, и тогда «Кракен» в его фантастической части будет безжалостно растащен на кусочки по разным повестям. А реалистическая половина книги ляжет в архив навсегда — точнее, до публикации в полном собрании. Но как же много в ней вкусных подробностей московской издательской жизни и московского быта конца 1950-х — начала 1960-х, как изумительно описана работа переводчика с японского!

И на самом-то деле повесть эту сгубил не реализм, а отсутствие сюжета. АН видит, о чём она, о ком, для кого, но вот что там будет происходить? В июне он запишет:

«Как создать коллизию? Нужны ситуации, в которые можно вложить всю ненависть к дуракам, к наступающему мещанству, к ограниченности».

Как это напоминает «Хищные вещи века», а ведь до них — до зарождения самой идеи — ещё больше года!

А уже зимой, когда вовсю пишется «Далёкая Радуга», он сформулирует точнее:

«…Мы выработали концепцию Кракена — фактор омещанивания, элемент, в присутствии которого люди становятся животными. Показать непосредственную связь — мещанство — культ личности».

И тут же, абзацем ниже:

«…Я открыл противоречие между нами, которое в последнее время движет нашу работу: меня тянет к внешнему описанию событий, а Борьку — к поискам содержания и сюжета».

Потом многое изменилось, но тогда это всё так и было. Однако БН не захотел искать сюжет.

Когда читаешь дневник АНа, больше всего поражаешься, как он всё успевал: редактировать, переводить, продумывать, сочинять, записывать, притом, что кроме дневника, писем и двух основных работ, была ещё масса мелочей в виде статей и выступлений, были постоянные призывы на военную учёбу, бытовые проблемы, регулярные выпивки в самых разных компаниях, наконец, чтение книг и просмотр фильмов… По часам это расписано не всегда, но даже перечисление по дням сражает наповал.

«19 июня: <…> Взяли меня было в армию — с отправкой на ст. Смоляниново (между Владивостоком и Находкой), да обошлось: по счастью, я б/п (беспартийный. — А.С.)».

«31 июля (вторник) 27 июля получился сигнал „Возвращения“ <…> Со вчерашнего дня я, раб божий, перестал пить и курить. Очень скверно чувствовал себя. Сейчас несколько лучше. Прервусь на два-три месяца с курением. Воздержусь от водки и коньяка. А там видно будет».

«9 августа (четверг) <…> надо ехать в Каширу за детьми (это они жили на даче у Шилейко. — А.С.) — тоже удовольствие на все катушки. Господи, ничего так не хочу — оставьте меня в покое! Так надоело всё. Пожить бы совершенно одному хотя бы месяц! Ну, ничего. Надо держаться».

«18 августа было т. н. совещание на международном уровне. Единственная приятная шутка на этом совещании — приезд Бориса. <…> Совещание выглядело до предела глупо. Захарченко окончательно обнажился как дурак и демагог. Зато заметно сконцентрировались молодые. Мы все сидели в одном ряду: Женя Лукодьянов (Войскунский, разумеется. — А.С.) (Исая не было), Джереми Парнов, мы с Борькой, ленинградец Варшавский. Днепров сидел сначала в стороне, но затем стоны и вопли Сытина и Немцова бросили его в наши объятья. И Ариадна Громова была с нами. Кто же против нас? Враги поджали хвосты и только хныкали».

Это было первое такое масштабное всесоюзное совещание писателей и критиков, работающих в жанре НФ. Второе и последнее было проведено только в 1976 году, что весьма наглядно иллюстрирует отношение властей к фантастике. В 1962-м совещание проходило под эгидой секретариата ССП в ЦДЛ. Примечательно было тем, что многие интересные и полезные друг другу люди впервые там познакомились, а к тому же по завершении все отправились в Дом кино смотреть знаменитый фильм Стэнли Крамера «На последнем берегу» — о конце света после ядерной войны. Широкой публике его не показывали, только хорошо подготовленным фантастам. Фильм навел АБС на идею «Далёкой Радуги».

После совещания братья решили не расставаться.

«25-го мы обманом удрали с Борькой в Крым. Там с Копыловым, Наташей и ещё одной девочкой нежили тела под солнцем и в соленой воде пополам с дерьмом и презервативами. Вернулся десятого с обожженными ногами».

Кого обманывали, не совсем понятно, но 1 сентября Маша пошла в первый класс, а папы не было в Москве — это к вопросу об отношении к детям.

Нет, было бы несправедливо сказать, что вконец заработавшиеся АБС вовсе не уделяли внимания детям. Это неправда. Об отношениях между БНом и его сыном Андреем у нас меньше объективной информации, а вот две дочки АНа точно не были обделены отцовской любовью — и сами признают это, и в дневнике той поры достаточно записей о чтении вслух любимых книг, о детских праздниках (от которых он, правда, как и все взрослые, уставал жутко), о помощи в уроках (всё-таки папа частенько сидел дома), о прогулках по дворам или в Центральном парке (любопытно, что он называет его именно так, на ньюйоркский манер, а не как большинство — Парк культуры или Парк Горького).

Ладно, будем считать, что Маша, брошенная отцом на Первое сентября, — это исключение. Зато именно там, на Юге, братья очень плодотворно обсуждают вещь о катастрофе в мире Полдня, и 15 сентября АН в письме БНу уже называет новую повесть «Катастрофой».

22 сентября АН достаточно внезапно срывается в командировку в Западный Казахстан (Актюбинск, Уральск, Гурьев — между городами километров по 400–500) с группой поэтов от «МГ» по инициативе Белы Клюевой. Он всегда легко и охотно соглашался на такие поездки, даже когда был уже не слишком молод и не очень здоров, а тогда, это было едва ли не впервые, и поехали они с огромным энтузиазмом. Вдобавок ностальгия по тем местам, где был… нет, счастлив не был — просто был во время войны. Удивительно, как совершенно случайная поездка занесла его именно в Актюбинск. И там прекрасно встречали москвичей: кормили, поили (поили действительно крепко: после вечерних возлияний на утренние выступления хватало здоровья только у двоих — у АНа и у Джима Паттерсона, поэта, снявшегося маленьким негритёнком в старом фильме «Цирк»), возили повсюду, показывали много интересного, но главное — его узнавали. АН тогда, быть может, впервые почувствовал, что такое слава: в этом далёком захолустье школьники, дети рабочих с нефтеперегонного завода на Каспии читали его книги и задавали умные вопросы. Они хотели думать, и это было прекрасно.

Почти без паузы, с 3 по 5 октября, он отправляется в Горький, теперь уже вместе с женой по приглашению Юрия Борисовича Беспалова. Там тоже было здорово, особенно запомнилась инсценировка «Смертьпланетчиков», сделанная к их приезду молодыми актёрами под руководством Беспалова — тогда режиссёра молодёжной редакции местного телевидения. А сегодня его — заслуженного деятеля искусств и члена академии «Ника» — называют легендой советского телевидения.

Жизнь полна поразительных совпадений! Через десять лет к Юрию Борисовичу придёт студент исторического факультета Горьковского университета Саша Сокуров и станет его любимым учеником. Получив диплом, он будет работать на Горьковской студии телевидения режиссёром документальных фильмов. А ещё через десять лет будущий всемирно известный кинорежиссёр возьмется за экранизацию повести АБС «За миллиард лет до конца света».

В 1962 году одиннадцатилетний Саша учится в школе в польском городе Легнице, там служит его отец-военный. Вскоре они всей семьёй переедут в туркменский Красноводск, где и будет в итоге снят фильм «Дни затмения» по Стругацким…

АН ещё раз приедет на горьковское телевидение в 1983 году — принять участие в документальном фильме «Тайна всех тайн». Было бы очень интересно узнать, встречался ли он тогда с Беспаловым, и зашёл ли у них разговор о Сокурове, ведь работа над сценарием уже шла…

16 октября АН подал заявление об увольнении из «Детгиза» — пора было от чего-то отказываться, но хитрая Калакуцкая уболтала его на трехмесячный творческий отпуск за свой счёт.

«Втайне от Бориса норовлю заняться „Кракеном“. Ноябрь попишу — страниц 150 можно сделать, если до ноября тщательно разработать план. А в декабре поставлю Борьку перед фактом — хошь не хошь, а пиши „Кракена“. Впрочем, я ему, пожалуй, сообщу всё-таки. <…> В „Пионере“, по-видимому, пойдёт „61 Лебедя“ пополам с Ниной Берковой».

Не пошла. Даже «пополам с Ниной». А вот «Кракена» он действительно напишет.

«1 ноября. Были горячие денечки. 26-го наговаривал по радио болтовню о человеке будущего — кажется, так и не пустили в эфир. 27-го делал доклад о фантастике в „Детгизе“ — все стали смотреть на меня с благоговением. 28-го выступал с Андреевым, Громовой, Днепровым, Полещуком, Парновым и Емцевым в Политехническом музее. Кажется, прошло успешно. Во всяком случае, так Крыса говорит».

В тот же день АН пишет БНу:

«…Я вставил нас в план Детгиза на 64-й год под названием „Седьмое небо“. Название пока не обязательное, но книжечку надо бы написать. Про магов. Легкомысленную. Весёленькую. Без затей. А? Мечта! А?» (Неожиданный поворот: от февраля до ноября «Седьмое небо» из «Трудно быть богом» превратилось в «Понедельник…» Что и говорить, бурный был год! — А.С.) <…> «…Выступал в Политехническом музее <…> У нас очень много поклонников. Ленка сидела в зале, и вокруг неё шептались: „Хороши ребята, а Стругацкие всё же лучше всех пишут“. Я с амвона как трахнул: „Нужно будет — про ведьм и колдунов напишем, нам наука не указ“. Что тут было! Хохот, аплодисменты, негодование! А после выступления обступили меня и давай терзать и брать автографы и спрашивать, почему тебя нет, не заболел ли, упаси бог. Один напал на меня за ведьм и колдунов, тут его оттерли сразу».

Это был финал международного конкурса по фантастике журнала «Техника — молодёжи». И хотя отношение АБС и вообще молодых фантастов к главному редактору Василию Захарченко в этот момент уже вполне определилось (вспомним запись в августе), журнал ещё продолжает быть вполне прогрессивным. И конкурс — дело полезное, и в № 12 в общей публицистической подборке печатается, в частности, фрагмент выступления АНа на встрече писателей-фантастов и учёных под кодовым названием «Человек и будущее».

«23 ноября. Сегодня ровно неделя, как я в Ленинграде. <…> Приезжал Лем. Выступил по радио. Сказал, что больше всех в СССР из фантастов ценит Стругацких и Ефремова. Очень лестно».