Глава четырнадцатая «ЛЕЧЬ БЫ НА ДНО, КАК ПОДВОДНАЯ ЛОДКА…»

Глава четырнадцатая

«ЛЕЧЬ БЫ НА ДНО, КАК ПОДВОДНАЯ ЛОДКА…»

Не помню, как поднял я свой звездолёт,

Лечу в настроенье питейном:

Земля ведь ушла лет на триста вперёд,

По гнусной теорье Эйнштейна!

Что если и там,

Как на Тау Кита,

Ужасно повысилось знанье,

Что если и там — почкованье?!

В. Высоцкий

«В далёком созвездии Тау Кита»

— Володя, привет, — сказал Аркадий, позвонив в конце 1966 года, — как ты посмотришь на то, если мы в «Гадких лебедях» используем твою песню о подводной лодке — якобы её написал наш главный герой?

— «Спасите наши души»? — обрадовался Высоцкий. Она была тогда новая, и он любил её особо.

— Нет, ту, старую — «Лечь бы на дно, как подводная лодка…». Она по настроению идеально подходит.

— Да конечно, берите, никаких проблем. Я только рад буду.

— Тогда принеси мне правильный авторский текст со всеми знаками препинания. Договорились?

Так незатейливо Высоцкий и Стругацкие оказались под одной обложкой сначала в «Гранях», а потом, много позже, и у себя на родине.

Но слух о том, что образ Виктора Банева АБС написали с Владимира Высоцкого, можно считать сильно преувеличенным. Скорее уж Рэдрик Шухарт несёт на себе черты если не самого поэта, то его лирического героя из ранних песен. А Банев — это в гораздо большей степени сам Стругацкий, в первую очередь, конечно, Аркадий, но местами, безусловно, и Борис. От Высоцкого там только пение под собственный аккомпанемент, ну и наверное, в каких-то эпизодах АБС чисто внешне представляли себе именно его, просто потому что часто виделись тогда. А вообще, по словам БНа, Банев — это типичный собирательный образ: все знакомые им барды (главным образом, Окуджава) плюс личные представления авторов о писателе-диссиденте того времени. Ну и конечно, если бы «Гадких лебедей» кто-то решил экранизировать у нас в стране до 1980 года (что было, разумеется, абсолютно невозможно), трудно представить себе лучшего исполнителя роли Банева, чем Высоцкий.

Владимир Семёнович всю жизнь мечтал сыграть что-нибудь из Стругацких. Собственно, с этого и началось их знакомство.

Сегодня уже невозможно установить, когда АБС впервые услышали в записи песни Высоцкого, зато доподлинно известно, что Володя читал все их книги, начиная со «Страны багровых туч», по мере того, как они выходили. Не то чтобы их совсем легко было купить — фантастика в СССР всегда была в дефиците, но Володя увлекался этой литературой, а, как известно, ищущий да обрящет. К тому же именно со Стругацкими ему почему-то всегда везло, Стругацкие попадались в маленьких провинциальных магазинчиках во время съёмок и гастролей, он натыкался на них буквально в газетных киосках, словно эти книги сами падали ему в руки. А то, что АБС из всей фантастики — лучшие, разве только ещё с Лемом и мог он их сравнить, это Высоцкий понял давно. Уже после «Стажёров» и «Возвращения» ему остро захотелось встретиться с авторами, но это ещё было абстрактное желание. К тому же Володя всегда был противником знакомства ради знакомства. Ах, я знаю такого-то, ах, мы с ним выпивали! А встречи с кумирами он даже побаивался — вдруг окажутся в жизни старыми, брюзгливыми, неприятными — вот и всё чудо природы. Но после «Понедельника» желание повидаться с АБС сделалось вполне конкретным и полностью осознанным. Он как раз тогда вернулся из кино обратно в театр, бредил театром, жил театром, и, поскольку времена были ещё далеко не худшими, возникла в меру безумная идея — создать свой, совершенно особенный Театр фантастики. А почему нет? Любимов же сделал у них на Таганке и театр поэзии, и театр прозы. Но было некогда: сцена, кино, песни съедали всё время целиком. Да ещё пьянки бесконечные… Как только сил хватало на всё? К декабрю 1965-го отношения с алкоголем стали у него настолько серьёзными, что пришлось лечь в больницу. И вот, выйдя оттуда, он дал себе слово больше не пить ни грамма. Как никто поддерживала его в этом любимая жена Люся — актриса

Людмила Абрамова, с которой познакомился на съёмках ещё в 1960-м и которая уже родила ему двух сыновей — Аркадия, названного, кстати, в честь Стругацкого, и Никиту. Он продержался два года, даже чуть дольше. А это много, очень много. И были это, пожалуй, лучшие два года в его творческой биографии. Самые знаменитые песни написаны именно тогда, самые потрясающие роли в театре сыграны.

Днём рождения театра на Таганке считается 23 апреля 1964 года — премьера спектакля по пьесе Бертольта Брехта «Добрый человек из Сезуана». Высоцкий играл в нём. А потом были «Герой нашего времени» — октябрь 1964-го, «Десять дней, которые потрясли мир» — январь 1965-го, «Антимиры» Андрея Вознесенского — февраль 1965-го (там Высоцкий впервые появился с гитарой), «Павшие и живые», сценическая композиция по стихам разных поэтов — ноябрь 1965-го, «Жизнь Галилея» Брехта — май 1966-го, «Послушайте!» Маяковского — май 1967-го, «Пугачёв» Есенина — ноябрь 1967-го…

Остановимся здесь, потому что на всех этих спектаклях АН бывал, а некоторые даже видел не однажды. Ещё чаще бывали на Таганке Елена Ильинична и старшая дочь Наташа — даже на спектаклях, где не был занят Высоцкий. А вот что касается всех последующих ролей Владимира Семёновича, включая легендарного «Гамлета», поставленного в 1970-м, — тут уже большой вопрос. Стругацкие ведь оба не были театралами, то есть вообще крайне редко ходили в театр, и этот короткий период тоже не означал внезапной перемены вкусов — просто отношение к Высоцкому было совершенно особенным, магия его таланта действовала безотказно. Ну и конечно, АБС в то время не могли не понимать, что театр на Таганке — это не просто театр. Это было явление общекультурного порядка, выламывающееся из всех традиций, из всех привычных представлений. Таганка для театра, это было то же, что Стругацкие для фантастики, то же, что Тарковский для кино.

Помню, когда я единственный раз присутствовал на выступлении Тарковского весной 1980-го, он сказал, что во всем советском кино знает только двух настоящих режиссёров Отара Иоселиани и Алексея Германа. В этом проявился, конечно, некоторый максимализм Андрея Арсеньевича, но в целом мысль понятна — других равных и близких себе он не видел. Гений имел право на такие высказывания.

Казалось бы, при чём здесь вообще Тарковский? Я глубоко убежден, что все подобные совпадения далеко не случайны, Поразительно, но Люся Абрамова училась во ВГИКе одновременно с Тарковским, хорошо знала его и ценила с тех самых лет. И Высоцкий дружил с Андреем одно время. Ведь Тарковский писал сценарий фильма «Один шанс из тысячи», а соавтор сценария Артур Макаров и режиссёр фильма Левон Кочарян — они же из той самой компании, с Большого Каретного. Правда, АН тогда загадочным образом с Андреем не познакомился — это случилось намного позже. Втроём они никогда не пересекались. Так уж вышло.

Вернёмся в год 1966-й.

У Высоцкого был друг Георгий Епифанцев, ещё по школе-студии МХАТ, он тоже увлекался фантастикой и Стругацкими. А в 1966 году летом они вместе с Люсей были в Тбилиси на гастролях, и там Володя в один прекрасный вечер, если не сказать в один прекрасный час сочинил подряд две песни (так часто бывало): «В далёком созвездии Тау Кита» и «Марш космических негодяев». Особенно первая была хороша. Высоцкий в тот год был на каком-то потрясающем взлёте. Он только что сыграл Галилея. И в театре был блистательный успех — не только в смысле аплодисментов, (хотя и это тоже), но главное, в смысле трактовки, в смысле владения своим мастерством.

Потом его пригласили сниматься в Одессе в две картины сразу, и он уехал. Вот так и получилось, что первой познакомилась с АНом именно Люся. Они с Епифанцевым вернулись после гастролей в Москву и к тому моменту уже просто бредили фантастикой. Жора мечтал создать некий новый театр в стиле «Современника», но с некоторыми хитрыми режиссёрскими нюансами. Искал для этого драматургию, сам хотел написать пьесу или что-то фантастическое инсценировать. А поскольку они тогда разговаривали цитатами из Стругацких, то и возникла идея использовать, допустим, для начала две-три новеллы из «Возвращения». Но для такой работы всё-таки требовалось разрешение автора. Вот и разыскали адрес. Приехали на Бережковскую, вошли в квартиру, и тут же их буквально сбивает с ног огромный белый пудель по кличке, как выясняется, Лелюш, они едва удерживают равновесие, а в руках ещё тяжелая авоська со «Стругацкими» книжками на подпись, а пёс просто радуется, и всё вокруг валится куда-то, сыплется, Лелюш вскакивает на диван, у дивана подламываются ножки, а позади возвышается большой, красивый, довольный произведённым впечатлением АН… Всё было очень эффектно. Вообще-то Люся и до этого АНа видела. Изредка (всё-таки у неё маленькие дети) она бывала в «Молодой гвардии» на тамошних посиделках. Но там она восхищалась им со стороны: как он блестяще говорил, как заразительно хохотал, как раскованно вел себя. И вот теперь первое серьёзное знакомство. Жора изложил суть дела. Особого отклика предложение не встретило. Это было слишком далеко от него. Однако в театр позвали. АН честно признался, что он не по этой части, но, почувствовав градус их энтузиазма, обещал прийти и, конечно, сделал подписи на всех книжках.

В театр он пришёл уже в октябре. А как только Володя вернулся со съёмок «Вертикали», на него и обрушили эту новость. Он был счастлив. До этого общение с большой фантастикой было у него в 1965-м, когда приезжал Лем. В театр тогда было не на что особо позвать, но он пел ему у Громовой, и Ариадна Григорьевна даже переводила кое-что для пана Станислава — он не настолько хорошо знал русский, чтобы адекватно понимать стихи.

Первым, что посмотрел АН, были «10 дней», потом — «Павшие и живые», потом — «Галилей». И, разумеется, после спектакля ехали домой. В первый раз не к Высоцким, а к Юре Манину, которого встретили на спектакле случайно, тут-то и выяснилось, что он уже давно и хорошо знает обоих знаменитостей. И там, на улице Вавилова, Володя пел свои песни до умопомрачения, до упаду, до зимнего рассвета. Конечно, как самый новый, был исполнен альпинистский цикл и уж, разумеется, две «фантастические» песни. После «Тау Кита» АН, по свидетельству очевидцев, просто распластался на диване и дрыгал ногами от восторга. Ведь особая прелесть ситуации заключалась в том, что Высоцкий ещё не читал «Улитку на склоне» (откуда?), но одна и та же мысль — о партеногенезе, то есть почковании, — посетила одновременно и его, и Стругацких.

Конечно, это было совпадение на уровне шутки, но очень характерное. В тот славный период второй половины 1960-х Стругацких и Высоцкого объединяло очень многое. Главным были, думается, три вещи. Первая — свободомыслие, нежелание подчиняться Системе, внутреннее диссидентство, как это называли тогда. Второе — общий взгляд на фантастику, на литературу, на искусство в целом, стремление к самобытности, к новизне, к эксперименту. И третье: и АБС, и Высоцкий были тогда на пике своей творческой формы, на своём главном взлёте. Вот почему они были так интересны друг другу. Вот почему не только Владимир Семёнович находил в книгах АБС сюжеты и темы для своих песен, но и АБС подпитывались его энергией от каждой личной встречи, от каждой песни, от каждой роли в театре.

Вообще, наибольшее впечатление на Аркадия производил, как и на многих, Хлопуша в «Пугачёве». Наверно, просто за счёт того темперамента, который выплескивался за три минуты, который не с чем было сравнить ни тогда, ни теперь. (Людмила Абрамова совершенно справедливо подметила: «Сейчас, извините, каждый Депардье считается темпераментным актёром, каждый Шевчук, прошу прощения, и вообще каждый, кто может хрипеть под Армстронга, изображая Высоцкого. Теперь это как-то по-другому называется — энергетика, что ли? — а фактически это всё равно темперамент, и он — как талант — либо есть, либо нет его».)

АН часто, даже через много лет, когда Высоцкого уже не было на свете, вспоминал эту сцену, от которой мурашки по коже, этот истошный крик есенинского героя: «Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!!!» И, безусловно, сидя в зале, АН мог чувствовать, что в какой-то период он сам был для Володи «этим человеком». Но только в какой-то очень короткий период. В этом смысле они были схожи: увлекались людьми легко, быстро и так же быстро меняли увлечения и даже друзей… А постоянные нравственные ориентиры — это немножко другое. Книги АБС формировали Высоцкого как художника, а своей человеческой позицией он в большей степени обязан был Синявскому, с которым познакомился много раньше. Андрей Донатович читал литературу ещё на втором курсе в Школе-студии МХАТ и для Высоцкого стал учителем жизни. Несломленный, непобежденный Галилей — это именно он, Синявский.

Ночные концерты после всех спектаклей стали доброй традицией — ехали либо к Высоцкому на Беговую, либо к Манину. А могли и специально созвониться, без всякого посещения театра, их тогда тянуло друг к другу. Где ещё встречались? Безусловно, у Громовой. И было ещё одно выдающееся «клубное» место, его вспоминают многие. У Александра Дмитриевича и Нелли Михайловны Евдокимовых на Комсомольском проспекте, в квартире над высокой аркой сталинского дома собирались тогда и все фантасты новой молодогвардейской плеяды, и многие другие талантливые люди литературной Москвы.

Вспоминает Людмила Абрамова:

«К ним можно было прийти в любое время дня и ночи, и всегда был тут же готов кофе, и гора шоколадных конфет, и если была острая потребность, то делался и какой-то бутерброд, всегда было накурено, умно, шумно, страшно весело. Володя там был царь и бог. Нелли — переводчица НФ с английского для издательства „Мир“ в основном; Саша — публикуемый библиограф. Помимо фантастики, чем особенно знаменит, поэзия — наш серебряный век, и мастера перевода. Одна из его кличек среди книголюбов была — Сашка Клык. Он покупал, продавал, доставал любые книги. А для записи в трудовой книжке торговал газетами в киоске. По-моему, двигается мир такими, как Аркаша и Володя, а стоит мир вот на таких негромких подвижниках, как Евдокимовы».

Вспоминает Рафаил Нудельман:

«Он был книжный „жучок“ (проще говоря, спекулировал книгами), она — очень неплохая, энергичная переводчица с английского. Квартира была в основном пустая, нежилая какая-то, в коридоре вечно лежали пачки в типографской упаковке и просто книги, завернутые в бумагу, единственная приличная комната — гостиная, где стоял большой, набитый клопами диван. Помню, как Аркадий однажды брезгливо стряхнул с себя клопа, не выпуская рюмки из пальцев. (Ох, уж не тот ли это клоп, который вскоре стал Говоруном? — А.С.) И там висела на стене гитара — „для Высоцкого“. Там ему беззаветно поклонялись, там царил его культ, он туда часто заглядывал, там для него всегда была рюмка и гитара — выпить и сыграть, и он выпивал и пел очень щедро, (Речь явно идёт о периоде до 66-го года, потому что после 1968-го быстро закончились все и всяческие посиделки шестидесятников, в том числе и евдокимовские. — А.С.). Там я видел его с Люсей, в ту пору, когда шли переговоры о создании некого „Театра фантастики“, куда якобы готовы уйти от диктатора-Любимова несколько артистов во главе с Высоцким. (К этому будущему — несостоявшемуся — театру был написан, так, во всяком случае, говорил тогда сам Высоцкий, пародийно-космический цикл песен, начиная с „Тау Кита“. Я помню, спрашивал потом у Люси, как это всё сочиняется, и она сказала: „Во сне… Володя лежит, и вдруг у него начинает сильно стучать сердце… И я уже знаю, что сейчас он проснётся и станет записывать“.) Аркадий хохотал особенно заразительно. Они с Громовой вели эти переговоры о театре, дело продолжалось несколько недель, потом умерло как-то само собою, и это всё, чему я был свидетелем в этих отношениях. Но фантасты (АН, Громова, Мирер, Парнов и некоторые другие) собирались у Евдокимовых и сами по себе — им тоже охотно подавали рюмку, и вечера там проходили весело, в шумной профессиональной болтовне».

Вспоминает Юрий Иванович Манин:

«Насколько я знаю, ничем не была омрачена взаимная симпатия Аркадия с Володей Высоцким. Оба были крепкие мужики, знавшие себе цену, оба признавали друг в друге и уважали этот внешний образ, совпадавший с внутренним самоощущением.

В шестидесятые годы Аркадий с Леной жили у Киевского вокзала, а я — на Вавилова. Кажется, с Володей они и познакомились у меня. Володя приезжал после театра, перекусывал и брался за гитару. В те годы, когда мы общались регулярно, Володя дал зарок не пить, и во избежание соблазна бутылок на стол не ставили. Пение затягивалось далеко за полночь; стены были тонкие, но соседи никогда не жаловались.

Я и сейчас слышу, как Володя поет, скажем, песенку застенчивого боксера: „Бить человека по лицу я с детства не могу…“, а Люся, жена, смотрит на него такими глазами, каких я никогда больше не видел у женщины, ни тогда, ни потом».

Три года подряд они вместе отмечали день рождения Высоцкого. 25 января 1967 года торжество определенно происходило на квартире у Манина. Для остановившегося тогда у Юры его друга из Новосибирска Володи Захарова это был совершенно особенный день, он даже помнит, что была среда, потому что утром делал доклад на семинаре у Петра Леонидовича Капицы, а это для любого физика — как посвящение в рыцари. Так что перепутать этот Татьянин день ему было не с чем. В тот раз, кроме Захарова, на празднике были Стругацкие, Манины и Высоцкие (влюбленная Люся ему особенно запомнилась), ну и ещё был такой огромный человек Жора Епифанцев, с узнаваемым лицом — он тогда много играл в кино, и его фото даже продавали в киосках.

В 1968-м они, пожалуй, встречались уже на Беговой, но нет уверенности, что это опять день в день (всё было не так просто у Володи в ту зиму), но точно известно, что были подарены «Гадкие лебеди» — в рукописи, и рукопись была подписана и упакована в папку, и потом эту папку у Люси украли, и она даже знает кто…

А в 1969-м был их последний общий день рождения, и это тоже наверняка, потому что подарен был «Обитаемый остров», на этот раз уже с любовью переплетенный, с фотографией из Комарова и с подписью Бориса, «заверенной» Юрой Маниным… А на год раньше такую вещь подарить было ну никак невозможно. Отношения же между Люсей и Володей были к тому моменту уже весьма не просты, но они ещё были…

У Аркадия сложилась совершенно особенная дружба с Люсей, с её сыновьями, они общались ещё многие годы, и, когда Высоцкий оставил семью, он автоматически исчез из жизни АНа.

Вспоминает Людмила Абрамова:

«Я ведь ушла от него сама. Он просто боялся мне сказать, боялся, что я в этот момент умру. Не от самоубийства, просто так — оп! — и в дамки.

Володя понимал, что я нуждаюсь в каком-то костыле, в какой-то подпорке, которая меня могла бы спасти от сумасшедшего дома, и он разрешил мне оставить книги. Абсолютно всю фантастику. Со всеми автографами А и Б. Я цеплялась за них, как за последнюю соломинку.

И вот тут меня поддержал Аркадий — своими новыми книгами, своими рассказами, хохмами и бутылками коньяка.

Если бы я не прочитала „Стажёров“, если бы не уговорила Жору на ту встречу, если бы не было постоянного бытования этих образов в нашей жизни, моя жизнь сложилась бы гораздо хуже. Из обширного круга знакомых, общих с Володей за эти семь лет, со мной остались два человека — Жора и Аркаша. Не то чтобы другие забыли меня совсем, кто-то даже материально помогал, но такой моральной поддержки я больше ни от кого не знала. Как бы я после 68-го года сохраняла свой прославленный оптимизм и свою оглушительную смешливость, если б не было у меня возможности, хотя бы по телефону услышать Аркашин голос?..»

И, наконец, получается так, что последняя встреча с Высоцким была в начале 70-х у БНа.

Вспоминает Борис Стругацкий:

«Я был на спектаклях Высоцкого два раза. В Москве (22 сентября 1967-го. — А.С.) смотрели „Галилея“, а потом поехали к Высоцкому. Он был абсолютно трезв, все пили чай (народу набилось человек 20), и он пел. Тогда я впервые услышал „Парус“. А в Питере (это уже года на три или четыре позже) театр приехал на гастроли, и он пригласил нас на „Десять дней…“. В тот раз (через день-другой после спектакля) Высоцкий приходил к нам. Были у меня только Чистяковы. Высоцкий и здесь порывался петь („Давайте пройдемся по соседям, неужели ни у кого гитары не найдётся?“), но я ему не дал: было интереснее поговорить. Он снова был „в завязке“, веселый, энергичный, азартный спорщик. Мы сидели на кухне, пили чай и весь вечер разговаривали о театре, о Таганке, в частности, о „Рублёве“ Тарковского, обсуждали последние слухи. А ещё много говорили об уфологии и пришельцах. Высоцкого эта тема очень интересовала, тем более что мы же все астрономы».

Была ещё одна аналогичная история.

Вспоминает Алексей Вольдемарович Шилейко:

«Звонит мне Неля Евдокимова и говорит: „Володю Высоцкого очень интересует быт советских учёных“. А я тогда был заведующим лабораторией в МИИТе. „Не могли бы вы его принять, показать? Но только имейте в виду, что это не парадное мероприятие, не приём, ему хочется посмотреть, как вы живёте. И ни в коем случае не просите его петь, потому что человек просто хочет посмотреть, как живут учёные, о вас ведь тоже ходят всякие невероятные слухи“. Я говорю: „Пожалуйста“. Скидываемся, накрываем стол. Ясно, раз Высоцкий, значит, водка. А надо сказать, что мы и сами пару раз в неделю, а то и почаще… Водка, она и на работе иногда помогает, когда мозги становятся на якорь… Короче, приходит Володя. Конечно, он всем понравился. У нас талантливые были ребята. Сидим, разговариваем, вроде ничего специально не рассказываем, но картина создаётся. Лаборатория была системного программирования, а слово „программист“ стало модным после книжки „Понедельник начинается в субботу“. Сидели-сидели, пили-пили, наконец, он расслабился и говорит: „Я же знаю, вы где-то гитару спрятали, давайте, уж так и быть“. А я говорю: „Не надо. Меня предупредили: никаких песен, и вообще ты никакой не Высоцкий у нас, а просто очень милый гость, которого мы с удовольствием принимаем“. Минуты две он не мог слова сказать, настолько это его поразило. Потом обиделся, вскочил и бегом… Позже к этому делу подключился Аркадий: „Как?! Ты обидел Володю? Нет, ты не можешь, он такой прекрасный человек, Володя — не только поэт, но и артист, он не может без этого, вы все для него — публика“. Помирили нас, как сейчас помню, в ресторане „Россия“, а это был такой огромный ресторан размером с площадь Маяковского. Так вот, я к тому моменту уже понял Володю как человека, правда, дружбы всё равно не получилось, У меня была своя жизнь, своё мироощущение. Но я горжусь этим эпизодом, потому что Володя — человек талантливый безмерно…»

А вот со Стругацким у Высоцкого дружба всё-таки получилась. Они прекрасно друг друга понимали. И сразу вспоминается, как однажды Володя задал АНу вопрос:

— А вообще очень приятно писать такие гениальные книжки?

Он судил по себе — он на спектакль шёл как на праздник, игра была для него наслаждением. И он даже уточнить решил:

— Что приятнее было писать — «Попытку» или «Суету вокруг дивана»?

АН задумался, саркастически улыбнулся и ответил:

— Писать — это как выдавливать нарыв. Точно такое же удовольствие.

Володя чуть в обморок не упал:

— Да ты что?!

Хотя это давняя истина — не Стругацкими придумано. Но, увидев, реакцию, АН пытался утешить его, мол, ты не понял — когда уже всё сделано, закончено, и нет нарыва, нет боли — это такой кайф!

Но Володя как раз правильно понял: тут была принципиальная разница между работой писателя и артиста.

Некоторые полагают, что из-за этого и к алкоголю отношение разное. Нет, неправда, тут уже не в профессии дело. К алкоголю у каждого своё отношение.

Вспоминает Людмила Абрамова:

«Аркаша не был алкоголиком, и тут на моё мнение можно положиться. Он пил по причинам радостным или страшным, но вовсе не от внутренней зависимости. Его личность вообще антинаркотична. Вот, скажем, Володя — тот безусловно, один из самых свободных людей, какого только можно себе представить, но вот от этого он зависел, это он ненавидел, именно за то, что он ЗАВИСЕЛ ОТ ЭТОГО. А у Аркаши зависимости не было никакой… Да, ему надо было — иногда — опохмелиться. Например, в тот удивительный летний день, когда он пришёл к нам накануне с большим портфелем. Там лежало шесть бутылок коньяка, и надо было непременно отметить Ленинскую премию Манина, хотя сам Юра был в Париже и даже от официального торжественного вручения увильнул. Мы все пили, а Володя тогда как раз ни грамма — ни кефира перестоявшего, ни шоколадных конфет с ликером. Ну, и из этих шести бутылок Аркаша принял внутрь добрую половину. Так что утром он был тяжёл. Надо было найти что-то и его опохмелить. Будить Володю и посылать на поиски — грешно — Володя после двух спектаклей вернулся вечером полумёртвый от усталости; сестру гнать, тем более что она младше — та вообще ничего не нашла бы. Ведь искать в Москве пиво ранним утром — это особое искусство, надо сообразить, где будет бочка. Год-то был 1967-й. Раньше шести бочка вообще появиться не могла. А та единственная, которая могла, ожидалась у метро „Академическая“ — ну, прямо там, где много позже поставили этот дурацкий медальон с Хо Ши Мином. А если не повезёт — пришлось бы ехать к трём вокзалам. Но повезло. И вот я прибежала туда с бидоном, было минут пятнадцать седьмого, и тут же обратно. Лечу и вижу: в кухонном окне стоит, руки в боки, в расстёгнутой рубахе мрачный А. Стругацкий и думает, понятное дело, не поехать ли ему к трём вокзалам. И тут — я. С бидончиком. Какая радость! Нет, это не алкоголизм — просто надо иногда, чтобы не было тухлого состояния».

Когда Володи не стало, Люся позвонила АНу в тот же день. Она знала, что тут у него какой-то бзик, знала, что он не ходит на похороны (с Володей такое тоже бывало), но и не позвонить не могла. Это был чисто инстинктивный поиск поддержки, опоры… А он сказал, помолчав:

— Когда же я, наконец, сдохну?

Утешил, называется. Однако понимание между ними как было, так и оставалось… Она услышала честные слова, а это много. Вспомнила, как в феврале 1968-го после срыва Володя лежал в очередной раз в Соловьевке (в клинике неврозов на Шаболовке) и было ему очень паршиво, и она позвонила Аркаше, хотя прекрасно знала, что он не просто не любит этого (больница, физические страдания, чья-то депрессия), а как-то особенно тяжело всё это переносит. Но он согласился и пошёл в сумасшедший дом к Володе, и она видела, как ему буквально физически трудно идти через этот двор, по этим лестницам, каждый шаг делать невыносимо… Но тогда это было надо, и он пришёл. А теперь… Теперь уже не важно.

Она поняла, что он хотел сказать ей на самом деле: «Лечь бы на дно, как подводная лодка…»

В последний раз они увиделись летом 1982-го. Потом Людмила Владимировна надолго уехала в Монголию. Он был совершенно такой же, как всегда, страшно весёлый, голодный, что-то ел, что-то пил и увлекательно рассказывал, как они с Борей зимою в Репино катались с горок, валялись в снегу, дурачились, как мальчишки, и он попал на лёд Финского залива, чуть не пробил его, и потом оказалось, что сломал себе то ли два ребра, то ли три…

Игорь Васильевич Бестужев-Лада, беседуя со мной, попытался объяснить успех Стругацких в свойственной ему академической манере — ища аналогии и выделяя главное. Заметьте, он даже не знал, что АБС были знакомы с Высоцким.

«Чем они брали? Да тем же, чем и Высоцкий — в своём жанре. Хотя сравнивать их — как певицу с балериной. Но здесь играют две общие карты. Первая — юмор. Этим они выделялись даже в период лояльности к соцреализму. Ирония в литературе свойственна одному из сотни, а самоирония — одному из тысячи. У них было и то, и другое. „Полдень“ — это же по замыслу „Пионерская правда“, но исполнение! Живые, не ходульные герои плюс ирония и самоирония. А потом юмор, поднимаясь, дошёл до грани сатиры. Сатириками они по-настоящему не стали. Антисоветского у них не было, но они виртуозно балансировали на грани. Это и есть вторая карта: удерживаться на грани дозволенного. Это высокое искусство. Ниже грани — неинтересно, а выше — высылка, тюрьма, психушка. Такое время было».

Уровень владения этим мастерством был у всех разный. Высочайший — только у них, у АБС и у Высоцкого. Вот почему их просто не с кем больше сравнить — по той небывалой популярности 60 — 80-х годов. О вкусах можно спорить. Но о тиражах самиздата спорить бессмысленно — это самый объективный рейтинг за всю историю искусства. Были авторы модные, были авторы признанные и обласканные властью, были авторы полностью запрещённые и потому востребованные. А были Стругацкие и Высоцкий, тексты которых — опубликованные или нет — не важно (подчеркиваю: не важно!) — тиражировались в народе без счёта всеми мыслимыми способами.

Таких больше не было, только Стругацкие и Высоцкий.

Однажды (в другом разговоре) тот же Бестужев-Лада изложил мне свою концепцию развития мировой культуры за последние сто пятьдесят лет. Золотой век, как известно, сменился серебряным. По логике, следующий — бронзовый. Это — искусство периода коммунистических тираний и мировых войн. Но что последовало дальше? Наступил век железный — век прочной, добротной штамповки. Век творцов, похожих друг на друга, как серийные изделия. А дальше — в оптимистичном варианте — новый золотой век. Про нехороший вариант лучше промолчать.

Так вот, Игорь Васильевич считает, что Высоцкий и Стругацкие — это типичные последние представители бронзового века.

У меня иное мнение. Стругацкие и Высоцкий — первые представители нового века, который вырастал из бронзового именно тогда, ещё в советские годы. Железо тверже и практичнее всех благородных металлов, железо выиграло конкурентную борьбу, хотя есть у него и минус — оно ржавеет, то есть недолговечно. Этот минус решили считать плюсом и стали как можно чаще менять всё: вкусы, вещи, принципы, убеждения…

Но Стругацкие и Высоцкий сразу не согласились и превратили свой железный век в стальной. Они владели тайной легирования и сделали сталь нержавеющей.

Не будет нового золотого века — будет век новых неведомых материалов. И главный мостик туда, в грядущее пробросили нам именно они — Стругацкие и Высоцкий.