Глава двенадцатая «В нашем городе дождь»

Глава двенадцатая

«В нашем городе дождь»

1

Судьбой управляют то звезды, выстроившиеся «так» или «не так», то случайности, их в течение всей жизни бывает целый ворох, но случайности, если верить диалектике, это и есть закономерности, а верить нужно — диалектика есть диалектика, и ничего более закономерного человеческая мысль не придумала.

Есть и еще кое-что. Например, «паук» — гигантский, черный, окольцованный клетками, рванувший в небо, «паук-растопыра» на Шаболовке, московская достопримечательность прошлых лет, этак лет за сорок до останкинской эпохи, когда инженер Владимир Григорьевич Шухов сконструировал телевизионную башню не виданных в Европе размеров, напоминавшую Эйфелеву. Разница между ними, однако, большая, и не только в высоте (здесь первенство за Эйфелем): француз придумал свою башенку для развлечения жуирующих туристов в порыве распиравшей его гордости за свой родной Париж, в то же время создав тщательно замаскированный аттракцион: пожалуйста, господа, поднимитесь на башню, и вы почувствуете себя Наполеоном: у ваших ног — «столица мира»! Всего за десять франков пятьдесят су! Русский же инженер создавал другое, хоть и схожее с творением француза: на его башню подняться невозможно, но благодаря ей советский человек мог со временем расширить свои скудные представления не только о лучшем городе земли, каковым он считал Москву, но и о всей широкой, родной своей стране, где много лесов, полей и рек и где он проходит не как свирепый завоеватель.

Башня Шухова принадлежала никому тогда не известному телевидению, и крошечный телецентрик воспринимался чуть ли не как спрятанный оборонный объект. У кого-то в доме был телевизионный ящичек, таких счастливцев можно было в Москве по пальцам перечесть. Это — скромные инженеры, они могли своими руками собрать такой «ящичек». Изображение в нем нужно было рассматривать в солидную лупу, и тогда только что-то можно было увидеть. Не всю страну, конечно, а только симпатичную певицу, исполняющую романс Чайковского. Ящик жужжал, из него вырывалось нечто похожее на музыку.

Так было. Со временем телевизор увеличивал свои габариты, а узенький дворик около башни на Шаболовке со скромным купеческим особнячком, где и умещалась вся студия, увеличивал свои телевизионно-производственные площади. Башня уже давно не являлась самой высокой в Москве, ее обогнала сначала гостиница «Москва», а потом и сталинские высотки.

Но какие же чудеса творила башня на Шаболовке! Что можно было увидеть на экране телевизионного приемника, в конце сороковых ставшего тем, что называлось «КВН-49» — квадратным крепышом коричневого колера с приставленной к нему выпуклой линзой на подставке. Он напоминал плохо видящего старичка-очкарика из мультфильма. Однако появилась возможность что-то рассказывать людям, которые стали называться «телезрителями», показывать им концерт или даже футбол (матч сборной СССР со сборной ФРГ, который мы выиграли во славу советского футбола в 1955-м, запомнился мне то ли потому, что мы выиграли у чемпионов мира, то ли потому, что я смотрел матч по «КВНу», через приставную линзу, в которой, стоило только ее тронуть, колыхалась какая-то жидкость, и отчетливо видел все то, что мог увидеть на стадионе «Динамо», если бы достал желанный билет).

А из чудес вот какое помнится.

Одной из первых развлекательных игровых передач с призовым фондом — куда до нее по силе воздействия на массы нынешним «Полю чудес» и «Угадай мелодию»! — была викторина, скромно называвшаяся «ВВВ» — «Вечер веселых вопросов». Сейчас мало кто помнит этот всплеск выдумки композитора Никиты Богословского, мастера не только на добрую песню, но и на веселые розыгрыши, от которых бросало в дрожь тех, кому они предназначались. Боюсь приводить примеры — об этих его розыгрышах ходило много слухов, правда здесь переплеталась с вымыслом. Так вот, однажды ведущий передачи «ВВВ» — им был сам Никита Владимирович — объявил, не моргнув глазом в объектив шаболовской телекамеры, что победителя в викторине ждет большой приз и его счастливым обладателем будет тот, кто придет, приедет, прибежит к Дворцу культуры МГУ на Ленинских горах (откуда шла трансляция передачи) первым, и при этом — в валенках, шубе и с самоваром в руках. А дело было в конце августа, и похолодания не намечалось.

Все, что произошло потом, никогда не увидят больше московские таксисты, не знавшие такого на своем разъездном веку. Суровые вахтеры во дворце были изумлены и не верили собственным глазам. В вестибюль вбегали сплошным потоком люди самых разных возрастов, в шубах, валенках и с непременным самоваром, они врывались в зрительный зал, а там влетали на сцену, отталкивая друг друга. Зал дружно хохотал, сцена же напоминала массовку из не очень смешной трагикомедии. Точно такая же толпа штурмовала ворота телецентра на Шаболовке. Всезнающие местные бабки считали, что из «Кащенки», которая находится неподалеку, сбежали психические. Возможно, это был еще один розыгрыш неутомимого на выдумки ведущего.

Не знаю, как выглядел приз — это был явно не заморский пылесос и не автомобиль «Москвич», скорее всего, наградой могла стать пластинка с песнями Богословского и его автографом — «Любимому телезрителю от любящего композитора» — не берусь утверждать. Срочно дали заставку, в кадре появился диктор и извинился перед телезрителями за то, что произошло.

Эта передача оказалась последней, «ВВВ» навсегда исчез из эфира. Но стыдливой заставкой дело не кончилось. История в ДК МГУ дошла до Фурцевой, которая в президиуме ЦК ведала культурой, по ее приказу нашли 30 работников студии, виновных в этом происшествии и все они были уволены. Екатерина Алексеевна действовала жесткими методами сталинского времени. Сам же Никита Владимирович со своими идеями по части юмора появился на ТВ только спустя полтора десятка лет, когда во главе Гостелерадио встал «незабываемый» председатель, питавший к автору песни «Давно не бывал я в Донбассе» явную слабость.

Но об этом — позже.

Вся история — из числа чудес, редких в ту пору, но часто наведывающихся на телеэкран сегодня.

И, право слово, она произошла не случайно. Шуховско-шаболовский «паук» уже начал опутывать судьбы подвернувшихся ему людей, попавших в его тонкие, но прочные сети. Вначале, как мы видели, играя на честолюбивых амбициях «быть первым» и любопытстве людей, а оно им свойственно еще со времен Адама и Евы. А позднее в сети «паука» попали и мы сами — телевидение становилось не просто, как любят говорить, «окном в мир», пусть — так, оно вошло без спросу в наш дом, без спросу заняло в нем красный угол и сегодня делает с нами все, что ему заблагорассудится. А амбиции, особенно артистические, — это уже мелочь, ТВ сегодня искрит от ошибок всех и всяческих амбиций.

В конце пятидесятых Шаболовка начала выдавливать из масс личности. Поначалу личности эти с опаской входили в кадр, потом их стало появляться все больше и больше, они осмелели. На экране появлялись писатели, ученые, журналисты, спортсмены, артисты, а среди артистов в первую очередь певцы, особенно — эстрадные. Еще не было ни «Голубых огоньков», ни «Клуба кинопутешественников», ни «В мире животных», ни КВН, они позже врезались в нашу жизнь и до сих пор остаются в ней, и если выстроить по ранжиру все телевизионные «затеи» прошлых и нынешних лет, включая самые свежие, эти «старички» окажутся на голову выше остальных. Их закрывают, но они возрождаются снова — ничего другого, что соответствовало бы потребности гомо сапиенс советикус, в любую другую эпоху телевидение придумать не могло (не считая последнего из «долгожителей», но уже с начала семидесятых годов — «Песни года»).

Телевидение на Шаболовке в самом начале шестидесятых… Каким оно было? Пожалуй, никаким.

Но оно — было. И с этим нужно считаться.

2

Уж не звезды ли так встали в этот день, и день вдруг покатился в пугающую неизвестность, которой она никогда не боялась, так уже была устроена, знала всегда, что повезет, что все разрешится лучшим образом, — а тут все так непонятно, это не задачка по физике в школьном учебнике, которые она легко решала. Откуда-то вдруг вынырнул этот звонок, трубка вежливо поприветствовала ее, фамилия и должность пролетели мимо уха, она вслушивалась с напряжением и вдруг поняла: ее приглашают на телевидение — приезжайте, познакомимся, как это получилось, что вы до сих пор у нас не были.

Майя и сама не раз думала о телевидении, дома уже светился по вечерам КВН, восседая на самом заметном месте, заглядывали соседи, поздравляли с явной завистью; Валентина Яковлевна с деланным равнодушием, из-за которого проступала гордость, сообщала: «Майечка купила». На экране двигались фигурки, чистенько, без помех, звучала музыка. Вчера пела Великанова, Майя с любопытством школьницы смотрела на экран. Пела Великанова в студии или показывали пленку, Майя не знала, в тонкостях телевидения не разбиралась; впрочем, какая разница, Великанова пела хорошо, у нее своя интонация и голос красивый. Смотреть на нее приятно — мягкие, немного вкрадчивые манеры, женственна, но не кокетлива, жест — скупой. И держится уверенно… какая-то вся деловая… Поучиться бы, и не только у Великановой, затем и телевизор куплен, сиди себе дома, смотри — и наматывай на ус. Ты же не певица со стажем, ты — инженер-экономист, тебя считают выскочкой те, кто знает на эстраде, как пахнет каждый угол и каждый закоулок, откуда ждать завистливое шипение, а где тебя откровенно укусят. И ты должна это знать, если не хочешь возвращаться обратно в КБ и садиться за расчеты, крутя ручку арифмометра.

Все это понимала Майя, но она хотела петь, не заискивая ни перед кем, не залезая в джунгли артистических взаимоотношений — чем дальше ты продвигаешься в них, тем хлеще получаешь по лицу. Нужна большая сноровка, чтобы увернуться, и Майя знала, что этой сноровки у нее нет и никогда не будет.

А через несколько дней после звонка, после заочного знакомства, состоялось знакомство очное, оно было скоропалительным, никаких сомнений в том, что Майя будет прекрасно выглядеть на экране, не возникало, срочно нужно сниматься: готовится новогодняя программа. Ах да, какая песня? Мы бы хотели снять «В нашем городе дождь».

Эта песня уже была в эфире «Доброго утра», в редакцию приходили письма, в которых содержалась настоятельная просьба к Майе Кристалинской еще раз спеть эту песню.

А появилась она чуть ли не детективным образом. Как-то Майя позвонила Колмановскому и поинтересовалась, нет ли у него новых песен. Эдуард Савельевич ее звонку был рад, сказал, что песен для нее нет, но он ее увидит, покажет то новое, что недавно написано. Майя отказать не могла; и вот, сидя за роялем, Колмановский показал ей сначала «Песенку архивариуса» для «Доброго утра» — Майя сказала, что Гуна и Мещерин будут счастливы, услышав ее, а потом — «В нашем городе дождь».

— Я бы ее спела, Эдуард Савельевич, — робко попросила Майя, — это же для меня…

Майя подумала, что после «Тишины» Колмановский ничего похожего не писал, а вот песня, оказывается, — не для нее. Тогда для кого же?

— Я ее хочу отдать одной певице из Большого театра, давно обещал для нее написать, и вот…

— Жаль, — огорчилась Майя, но упрашивать Колмановского не стала. Песню, по своему обыкновению, она запомнила сразу, и музыку и стихи. На следующий день в редакции «Доброго утра» спела ее Гуне. Прослушав, Гуна заявила, что песня — изумительная, что ее следует немедленно записать и дать в эфир, а с Эдуардом надо договориться. Предложила оркестровать Арнольду Норченко, и через два дня состоялась запись.

— Ты превзошла себя, — сказала Гуна. Все, что произошло дальше, придумала она. В ней заговорило редакторское самолюбие, не позволившее упустить шанс. Гуна позвонила Колмановскому и, ничего не говоря ему про песню, предложила приехать в студию:

— Хотим показать вам одну песню.

Естественно, последовал вопрос: «Какую?» Ответ был интригующим:

— Приезжайте, услышите.

Это было сказано серьезным тоном.

Колмановский приехал в тот же вечер. Гуна встретила его приветливо; Майя стояла, опустив глаза. Услышав начало песни, Колмановский взметнул черные густые брови с такой силой, что казалось, они переместятся на макушку. Насупившись, он дослушал песню до конца, но останавливать запись не стал. Слушал настороженно, но с каждой спетой Майей фразой его лицо светлело. Откуда у них эта песня? Ведь Майя же не могла похитить у него клавир, он так и стоит на пюпитре рояля. А когда песня закончилась и на магнитофонной бобине побежала белая пленка, Колмановский выдавил из себя; «Хорошо!» И тут его осенило. Композитор вспомнил о феномене Майи.

— Не сердитесь, Эдуард Савельевич, — заговорила Гуна, невинно распахнув честные глаза, в которых начинали прыгать смешинки. — В эфир песня не пойдет… Мы решили сделать» вам подарок, только и всего. Но ведь правда, Майечка хорошо спела?

— Правда, Гуна, — пришел в себя Колмановский. — Я принимаю ваш подарок. — И засмеялся. — Майечка, с вами опасно иметь дело, вы же находка для разведки. Это. — потрясающе! Но за честность, девушки, — спасибо. Ставьте в эфир, а для Большого я буду писать оперу, — пошутил он.

Так песня появилась в «Добром утре».

А еще через два дня Майя стояла в студии на Шаболовке и жмурилась от направленного на нее круглого прожектора, слепящего и безжалостного. Ей в диковинку было здесь все: она только в кино видела съемочные павильоны и снующих взад и вперед людей. С потолка свисало еще темное полотно с белыми контурами высоких домов, выстроившихся в улицу, и рыжими пятнами освещенных окон. Возле нее дежурила гримерша, то и дело подправляя прическу.

Режиссер, высокий, сутулый и тощий, в белой рубашке и серых брюках — Майя назвала его про себя «Паганель», — метался по студии и затем наконец остановился возле большого стекла в раме на подпорках. Паганель вооружился шлангом, вода вдруг мощной струей брызнула на стекло и побежала тонкими струйками.

Слепил свет, Паганель подвел Майю к камере, которая, казалось, спокойно спала в стороне: «Встаньте вот здесь. Так, хорошо. Чуть выше голову, улыбки не надо, вам ведь грустно? — И, не дожидаясь ответа, бросил в студию: — Свет!»

За два часа суетной подготовки все в студии стало привычным, хотя предстояло самое трудное, никогда не пробованное, — сыграть песню. Здесь не концертный зал, где твои черты, улыбку или сжатые губы стирает расстояние; в павильоне глаз камеры впивается в тебя, здесь он хозяин, его не обманешь, и песня становится частью твоей души, что фиксирует поблескивающий, как монокль, киноглаз.

И вдруг — голос: «В нашем городе дождь», дубль первый». Перед камерой возникла черная дощечка с названием песни, написанным мелом.

Грянула фонограмма, не дожидаясь, пока певица соберется с духом.

В нашем городе дождь,

Он идет днем и ночью,

Слов моих ты не ждешь,

Ты не ждешь,

Я люблю тебя молча.

И не только кинокамера, но и острый глаз Паганеля следил за Майей. Паганель открывал рот вместе с нею, делал ей знаки, показывая, куда надо двинуться, где встать. Но Майя, сразу подхватив фонограмму, прильнула к стеклу с «дождем», не сделав более ни одного движения…

Струи дождя катились вниз, вода разбивалась на маленькие части-капельки и застывала на стекле. Широко раскрытые глаза Майи стали невидящими, они унеслись куда-то далеко-далеко, сквозь дождь, казавшийся теперь слезами…

Дождь по крышам стучит,

Так что стонут все крыши,

А во мне все кричит,

Все кричит,

Только ты не услышишь.

Режиссер остановился, замер на месте. И так простоял до конца съемки, а потом сказал неожиданно:

— Очень хорошо, Майя Владимировна. Вы — талантливый человек…

— Ну что вы, — смутилась Майя. И улыбнулась. Тоже — ямочками.

Но в тот момент, явно счастливый для нее, она еще не подозревала, какой силы удар ожидает ее впереди.

Из воспоминаний Нины Григорьянц, в ту пору — заместителя главного редактора музыкальной редакции на Шаболовке:

«С Майей Кристалинской мы впервые встретились в работе в начале шестидесятых годов. «Мы» — это группа музыкальных редакторов Всесоюзного радио, перешедших на Центральное телевидение. Музыкальное телевидение еще не было ни частью всеобщего досуга, ни предметом широких обсуждений. Мы совершенно не представляли, что ждет нас на этом поприще, и располагали только непоколебимой уверенностью, что радио несравненно выше телевидения как искусство и, соответственно, мы, как профессионалы, на порядок выше работников телевидения. Жизнь постепенно сбивала с нас эту спесь. Очень скоро мы стали понимать, что речь идет не о «выше» или «ниже», а о разном, другом, и этому нужно учиться заново.

В водовороте нашего первого столкновения с новым невольно оказалась Майя Кристалинская. Мы готовили ночной новогодний концерт. Времени было в обрез, опыта, как уже понятно, никакого. Включали номера, у кого что было на слуху, что было под руками. У Майи к этому времени с успехом прошла песня «В нашем городе дождь». Мы пригласили ее с этой песней, и никому не могло в голову прийти, что дождь среди морозной зимы и грустный настрой в новогоднем концерте могут кому-то показаться неуместными. Сегодня это кажется абсурдным. Однако руководство к подобной чепухе относилось очень придирчиво. Грусти не должно было быть ни по какому поводу. И то, что на радио проходило незаметно, на экране подчеркивалось, усиленное видеорядом.

Второго января разразился скандал. Никаких аргументов против этого номера, кроме тех, о которых я упомянула, нам предъявлено не было. Да и, руководство Телерадио никогда аргументами особенно себя не обременяло. Наша первая работа провалилась. Даже Борис Осипович Дунаевский, старший брат Исаака Осиповича, встретивший нас поначалу очень тепло, высказался в унисон с руководством. В то время при Центральном телевидении был так называемый совет телезрителей, и Борис Осипович его возглавлял. Выступление Кристалинской было диссонансом в жизнерадостном окружении. Вероятно, от нас ждали успеха, а получили ухудшенный вариант обычного. Как бы то ни было, но досталось за всех Майе. Ее «исключили из студии». Путь на телеэкран ей на некоторое время был закрыт» (Григорьянц Н. «Музыка на экране». Рукопись).

Ах ты, шаболовский-«паук-растопыра», коварный вершитель судеб, что ты наделал!

«Криминальная история» с песней «В нашем городе дождь» на Центральном телевидении образца начала шестидесятых закончилась. Но это только на телевидении. Песня же продолжала будоражить умы не той части представителей народных масс, которые любят песни вообще и эту полюбили в частности, а коллег Колмановского — композиторов.

Газета «Советская культура» поместила 5 декабря 1961 года вот такую заметку в рубрике «Спрашивай — отвечаем» (я привожу ее с некоторыми сокращениями). Заметка называется «За взыскательный вкус»:

«Уважаемая редакция! Напишите, пожалуйста, о художественных достоинствах песни Э. Колмановского на слова Е. Евтушенко «В нашем городе дождь», — просит нас читатель Д. Янкелевич (Москва).

Странно! Зачем читателю понадобилось, чтобы газета разъясняла «художественные достоинства» песни? Д. Янкелевич, возможно, и живет в Москве, но вряд ли он писал письмо с таким несуразным вопросом.

Газета отвечает:

«Э. Колмановский — один из наших одаренных композиторов-песенников. Лучшие его песни отличаются яркой выразительностью, эмоциональной задушевностью, рельефной мелодикой и находят путь к сердцу широкого слушателя. К сожалению, Э. Колмановский работает неровно, подчас относится недостаточно взыскательно к своим произведениям, изменяя высокому художественному вкусу, вольно или невольно использует интонации мещанской сентиментальной лирики. Из-под его пера выходят иногда сочинения с оттенком пошлости. В известной мере это ощутимо и в песне «В нашем городе дождь».

На днях песня «В нашем городе дождь» в числе других произведений Э. Колмановского (песня «Хотят ли русские войны». — А. Г.) обсуждалась на расширенном заседании президиума правления Московского отделения Союза композиторов РСФСР. Мы публикуем несколько выдержек из выступлений на обсуждении видных композиторов и музыковедов.

И. Нестьев (музыковед. — А. Г.). В этих песнях воскрешается стиль «дореволюционного салона», проникнутый сентиментальными и пошлыми интонациями, ничего общего с нашей героической современностью не имеющий…

Ю. Милютин. «В нашем городе дождь» — песня душещипательная, она полна пессимизма. А сам «дождь» — это символ беспросветности и бесперспективности.

О. Фельцман. При самом доброжелательном отношении к творчеству Э. Колмановского в этих двух песнях очевидны просчеты, тем более что «В нашем городе дождь» сделана по-своему мастерски и захватывает своей безысходностью. Песня эта некоторым слушателям нравится, но задача композитора — воспитывать вкусы.

В. Фере. В обсуждаемых песнях Э. Колмановского нет ощущения дыхания нашей жизни. Некоторым, к сожалению, они нравятся, и особенно людям с «душевным надрывом», но эту болезнь композиторы должны лечить.

Г. Литинский (профессор института им. Гнесиных. — А. Г.).…Если песню «Хотят ли русские войны», музыкальные интонации которой совсем не соответствуют тексту, буквально спасает великолепный певец Г. Отс, то в исполнении М. Кристалинской «В нашем городе дождь» все недостатки выплывают наружу.

Мы привели лишь краткие реплики этого интересного обсуждения, которое носило характер дружеской, но требовательной и принципиальной критики».

Очень уж «дружеский» характер…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.