Полет на красный свет

Полет на красный свет

Меня редко посылали в зарубежные командировки с делегациями кинематографистов и театральных деятелей. Я знала причину. Или мне казалось, что я ее знаю.

В те, уже давние, годы выезд актера за границу был для него большим событием. Открывалась возможность познакомиться с иностранными коллегами, посмотреть новые фильмы, спектакли, которые у себя на родине не увидишь. Конечно, все мы стремились попасть в состав зарубежных делегаций, кто бы их ни формировал. И когда мне предложили побывать в Лондоне в составе профсоюзной делегации, я с радостью согласилась.

Руководителем нашей группы был деятель, возомнивший, что ему дозволено все. Я помню и по сей день его фамилию, но промолчу, ибо негоже сводить счеты теперь. Я, как говорится, приглянулась этому деятелю, и он решил, что может вступить со мной в определенные отношения. Он был уверен, что я уступлю, ибо по возвращении на Родину мог написать в отчете обо мне или хвалебные слова, или любую пакость. А я не захотела идти навстречу его настойчивым притязаниям. И давно уже научилась стоять за себя. После резкой отповеди руководитель группы сказал:

— А ты вообще теперь никуда ездить не будешь!

У меленьких чиновников и мстительность меленькая.

Ну я какое-то время и не ездила. Что он там написал в отчете, какое вранье придумал — не знаю. Время было такое, что ни о каких правах думать не приходилось.

Но чиновнику, так самоуверенно объявившему, что я никуда ездить не буду, не удалось зажечь для меня красный свет.

Не он, сластолюбивое ничтожество, такие вопросы решал. И когда меня включили в состав делегации советских кинематографистов для поездки в Соединенные Штаты Америки, я назвала это «полетом на красный свет».

Был период очередного «таяния снегов» в «холодной войне», и два мощных кинематографа — американский и советский — открывали друг друга. Американцы прислали к нам четверых кинодеятелей, а к ним поехали Николай Константинович Черкасов, Василий Васильевич Меркурьев, Сергей Федорович Бондарчук и я. Знала, что меня включила в делегацию Екатерина Алексеевна Фурцева — она была тогда кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС. После «Неоконченной повести», «Тихого Дона», «Добровольцев», моего удачного дебюта в Малом театре она относилась ко мне с симпатией. Может быть, свою роль сыграла и моя молодость — в США всегда пользовались популярностью молодые актрисы. А три других актера действительно были мастерами мирового класса. Я, естественно, очень гордилась, что вместе с такими знаменитыми людьми буду представлять в США советский кинематограф. Руководителем делегации стал Черкасов, а его заместителем Екатерина Алексеевна назначила меня. С нами должен был лететь еще один человек, нам совершенно неизвестный. Но он почему-то не поехал — видимо, в последний момент решили никого с нами не посылать. Мы, члены делегации, восприняли это без огорчения — что нам до какого-то не то Ананьева, не то Анохина, которого никто из нас не знал.

На Америку я смотрела широко открытыми глазами. Все было для меня внове. Неожиданности, как говорят, подстерегали на каждом шагу. С одной из них я столкнулась в первый вечер пребывания в Вашингтоне: нас пригласили на прием к президенту в честь японского посла. Там присутствовала вся американская политическая элита, а мы, советские кинематографисты — трое мужчин и женщина, — были чем-то вроде экзотической приправы.

После прилета нас разместили в отеле, предупредили, что времени в обрез, — на такие приемы нельзя опаздывать. Распаковать свои туалеты, тем более прогладить их, просто не было возможности. Я была в синеньком костюмчике из джерси — в нем и отправилась. У меня еще не было опыта посещения подобных мероприятий, просто знала, что надо быть хорошо и аккуратно одетой. Костюмчик на мне, по московским понятиям, был модный, он мне очень шел, словом, я чувствовала себя в нем уверенно. Как говорится, смотрелась. Супруга президента госпожа Эйзенхауэр подошла ко мне со своим модельером. Она предложила, чтобы мне сшили вечернее платье, а я разрешила бы сфотографировать себя в этом платье для журнала «Америка». Со всех точек зрения это предложение было лестное и выгодное. Но я лихорадочно прикидывала: «А имею ли я моральное право принимать такой подарок? Потом доказывай, что ты не верблюд». Я отказалась: мол, у меня нет на это времени. Госпожа Эйзенхауэр бросила на меня удивленный взгляд, но уговаривать, естественно, не стала.

Мы все в те времена за рубежом ходили «застегнутыми на все пуговички». До сих пор помню советы, которые давали нам перед поездкой: «Следите за собой, чтобы вас не застали врасплох. Они такие…»

Что греха таить, и мы не были готовы к восприятию незнакомого нам образа жизни, культуры, о которой имели весьма поверхностное и часто превратное представление. Вспоминаю, как на одной из выставок мое внимание обратили на картину: голубое поле и красный квадрат внизу. Я самоуверенно прокомментировала: «Это что за живопись? Такое и я могу нарисовать…» Экскурсовод, который нас сопровождал, пытался объяснить мне, что художник выразил своими средствами хорошее настроение, покой и умиротворенность. Но я его не понимала.

Американцы принимали нас очень хорошо. А от посольства нами занимался работник, который «отвечал» за культурные связи, очень симпатичный молодой человек, кажется, его звали Сергеем. Каждый вечер он мне говорил:

— Пойдемте, я вас прогуляю.

Я охотно соглашалась, ведь вечером в одиночку выходить не стоило. Не сказала бы, что я так уж рьяно выполняла рекомендации «не отрываться» от делегации. Просто, наверное, каждому знакомо это чувство: огромный чужой город излучает угрозу… Время не летнее, но в отеле было душно, и, конечно, хотелось выбраться на улицу из замкнутого пространства.

Молодой дипломат во время прогулки подробно рассказывал мне, кто где был, что говорил на встречах с американцами. Я все выслушивала, мне это было интересно, ведь речь шла о моих товарищах по делегации.

Насторожилась я лишь тогда, когда Сергей в один из вечеров сказал, что Николай Константинович Черкасов на встрече со зрителями, по его мнению, допустил оплошность. Из зала выкрикнули:

— Да здравствует свободная Россия!

И тот поддержал, ответив, что он тоже за свободную Россию.

Молодой дипломат, специалист «по культуре», прокомментировал:

— Он, очевидно, не знал, что это значит и чей это лозунг.

Я тоже тогда этого не знала, но промолчала, а лозунг этот был принят в диссидентской среде. И только тут я поняла, что он мне не просто рассказывает, а докладывает!

Наступил день нашего отъезда… В аэропорту я отвела моего постоянного «собеседника» в сторонку и сказала:

— Сергей, я вам очень благодарна за то, что вы так интересно рассказывали о моих товарищах… Но с нами должен был поехать, — я назвала фамилию, — правда, в последний момент его поездку отменили. Почему — я не знаю. Может, это ему надо было рассказывать? А мне — совсем не обязательно.

Он буквально остолбенел. Я его успокоила:

— Вы не волнуйтесь. Я никому об этом не стану докладывать.

Мне было искренне жаль парня, который ревностно выполнял свои служебные обязанности и попал в неловкую ситуацию.

Я думаю, что сейчас он уже пенсионер и эта история его позабавит, тем более что фамилию его я не назвала.

Когда я прилетела в Москву, мне надо было сразу же пойти на Старую площадь сдать финансовый отчет. Я шла по Москве, городской транспорт не ходил, были очередные парадно-торжественные похороны, не знаю уж кого. Люди старшего поколения помнят эти годы, когда одного за другим советских руководителей и «выдающихся зарубежных друзей» провожали «в последний путь».

Погода была студеная, снежная, и я пришла в приемную Фурцевой страшно озябшей. А меня ожидал очень теплый прием. Екатерина Алексеевна, когда я вошла в ее кабинет, созвала своих сотрудников и тех, кто был в ее приемной:

— Идите все сюда! Посмотрите на это чудо!

Оказалось, это я была «чудом»! Кто-то раньше меня успел доложить о поездке, о встречах с американцами и не поскупился на добрые слова. Не скрою, мне было приятно, хотя я и не очень думала о том, что такой отзыв дает мне зеленый свет для будущих зарубежных поездок. Подобные меркантильные соображения как-то не приходили в голову.

Вспоминая те времена, я думаю, как хорошо было жить по велению сердца и не прикидывать: это на пользу, а то — наоборот…

Я не очень понимала восторги могущественной Екатерины Алексеевны, ибо, с моей точки зрения, во время поездки в США оставалась такой, какой тогда была — любознательной, искренней, приветливой ко всем. Американцы знали, что в СССР я звезда экрана, и, с их точки зрения, вела я себя очень нетипично — не капризничала, не требовала к себе особого внимания, в любую минуту быстро собиралась и готова была ехать на очередное мероприятие. Словом, у американцев со мной не было особых хлопот, а у меня — с ними. Тем более хозяева были неизменно внимательными и деловитыми.

На встречах задавалось множество вопросов, и я отвечала на них со всей искренностью. Один вопрос был очень интересный: «В каком департаменте вы получали инструкции перед поездкой в Соединенные Штаты?» Я удивилась и сказала: «А почему вы меня об этом спрашиваете? Значит, американские актеры, которые сейчас в Москве, получали какие-то инструкции?» Раздался громкий смех… Большинство вопросов были благожелательными, мои ответы на них понравились и американским зрителям, и сопровождавшим нас посольским работникам. Именно это и имела в виду Екатерина Алексеевна, когда говорила о «чуде».

Кстати, я отнюдь не трепетала перед этой влиятельной женщиной. В театре меня потом дотошно расспрашивали, как она выглядит, что сказала, как посмотрела… Я понимала природу этого любопытства — сильные мира сего всегда вызывают интерес. Но удовлетворить его я не могла, лишь пожимала плечами. Возможно, я воспринимала Фурцеву как героиню спектакля, который ставила жизнь. А героини спектаклей всегда имеют право на долю таинственности.

В поездках человек всегда раскрывается. Хочу рассказать еще о некоторых смешных и поучительных случаях во время наших путешествий.

Шел 1969 год. Малый театр поехал на гастроли в Румынию и Болгарию. Повезли мы «Бешеные деньги». В Бухаресте со мной встретилась супруга одного из работников нашего торгпредства. Может быть, коллеги моего мужа позвонили в наше торгпредство в Румынии и попросили проявить ко мне внимание, помочь в незнакомом городе. В конце нашего пребывания моя новая приятельница разыскала меня, приехала на машине и предложила помощь в покупке сувениров и прочей мелочи: все, кто в то время выезжал за рубеж, покупали подарки близким и знакомым.

Времени у меня оказалось немного, так как была назначена встреча гастролирующей труппы в посольстве. Я пригласила в машину очень уставшую Елену Митрофановну Шатрову и сломавшую палец на ноге Татьяну Петровну Панкову, и мы поехали по магазинам. Это был «бег с препятствиями», то есть с остановками у прилавков: денег у нас было мало, а желаний много.

Сделали мы покупки и возвратились в гостиницу. После душа я переоделась, выскочила в холл и в растерянности застыла на месте: автобус с актерами Малого театра уже уехал. Но со мной была супруга работника торгпредства, и она бодро сказала: «Ничего, мы их догоним». Мы торопились и по пути не заметили, как обогнали наш автобус.

Приехали… Я вошла в посольство и увидела, что наших еще нет. Посольские работники со мной тепло поздоровались и подтвердили: да, ваши коллеги едут и скоро будут… Я пошла к парадному подъезду, чтобы войти снова, но уже вместе со всеми, и тут заметила входящего Михаила Ивановича Жарова, секретаря нашей партийной организации. Работники посольства, как и положено по протоколу при встречах уважаемых гостей, выстроились в шеренгу. Я быстренько возвратилась и, пока Жаров меня не видел, пристроилась в ее конец. Про себя решила: я жена работника министерства, в каком-то роде своя среди этих людей, значит, имею право встречать…

Наши, конечно, не очень хорошо это приняли, но промолчали. Встреча прошла мило, в посольстве нам наговорили кучу комплиментов, мы немного сбросили усталость и напряжение после плотной программы — ведь мы были среди своих.

Но мое опоздание, как и то, что я, не придав этому ровно никакого значения, встала не «на свое место» при встрече артистов, заметили и запомнили. Инцидент смешной, но он случился за рубежом! Люди моего поколения помнят, какое значение придавалось тогда тому, кто что сказал во время зарубежной поездки, где побывал, с кем встречался. Для любителей «компромата», помешанных на бдительности и поисках «врагов», это было золотое время.

Из Румынии мы переехали в Болгарию. В Софии у нас тоже очень хорошо шли гастроли. Открывались они спектаклем «Лес». Болгары попросили, чтобы перед представлением зрителей поприветствовали четыре актера: Царев, Гоголева, Жаров и я. Дело в том, что после «Тихого Дона» я в Болгарии пользовалась особенным успехом.

Пришла на открытие нарядная, счастливая. Уже стояли декорации «Леса», шли последние приготовления. И вот появился Игорь Владимирович Ильинский в костюме Аркашки. Увидел меня, круто повернулся и резко спросил: «Где Царев?» Нашли Царева, и было какое-то короткое совещание. Потом позвали Гоголеву и Жарова. В общем, там что-то происходило, и это касалось меня. Задержали начало. Я позже узнала, что взбунтовался Ильинский и потребовал, чтобы меня убрали с парадного выхода. Но сделать это не могли, ибо было настоятельное пожелание болгар и не имелось причин для отказа, кроме мелочного, ущемленного самолюбия Ильинского.

Я вышла вместе с Царевым, Гоголевой и Жаровым к зрителям, раскланивалась вместе со всеми, улыбалась, изображая радостное волнение. А на душе было пасмурно, ибо не могла понять, как может крупный, талантливый мастер опускаться до уровня мелких разборок.

Но я уже чувствовала, что для меня в Малом театре наступают сложные, тяжелые времена. Этот случай стал рубежным — начиналась борьба за выживание…

Вернусь к нашим гастролям в Болгарии. Нас разместили на известном курорте — Золотых Песках, в комфортабельном отеле очень высокого уровня. Через какое-то время я стала получать подарки, хотя и не знала, от кого. С нами была переводчица Мария, которая подходила ко мне и говорила: «Вам просили передать…» И вручала бутылку какого-нибудь хорошего вина или роскошные грозди винограда. Такие вот маленькие, ни к чему не обязывающие знаки внимания. Я спрашивала у Марии, кто это посылает мне вино и виноград, но не слишком настойчиво. Да и для чего мне это нужно было знать, любопытством я не страдала…

Однажды Мария мне сказала:

— Тебя пригласили в охотничий домик.

Охотничьими домиками называли очень красивые и удобные представительские коттеджи. У нас в это время директором был Солодовников. Как дисциплинированная актриса я подошла к нему и спросила: так, мол, и так, меня пригласили и можно ли мне поехать в этот охотничий домик. И отправлюсь я туда с условием, что Мария будет со мной и я никуда от нее не отойду.

— Конечно, поезжай, — ответил мне Солодовников.

В охотничьем домике было много гостей. Что они отмечали или праздновали, я, честно говоря, не поняла. Мария показала мне на одного державшегося довольно властно мужчину и сказала: «Вот этот человек, который тебе все время что-то посылает». Было не очень светло, для уюта притушили свет, и я не рассмотрела его, да мне это и не особенно было интересно.

Я взглянула на часы и сказала, что мне уже пора уезжать. Честно говоря, я очень боялась, что могу быть скомпрометирована. Репутация актрисы складывается трудно и долго, но рушится легко и быстро. Я видела немало примеров, как за какой-нибудь пустячок, за поступок, совершенный по легкомыслию, вполне достойным людям из нашего круга пришпиливали ярлык, и избавиться от него было уже нелегко: «А вы слышали?..», «А вы знаете?..» и так далее.

О своей репутации я заботилась достаточно серьезно. И не потому, что кого-то или чего-то боялась, просто легкомысленные «игры» всегда мне не нравились.

Мы уехали с Марией — хозяева были достаточно тактичны, чтобы нас не удерживать.

Вскоре наша группа должна была возвращаться в Москву. До Русы предполагалось ехать на автобусах. Я Марии сказала, что неважно себя чувствую и очень тяжело переношу автобус. Она ответила:

— Да? Ну подумаем, что можно сделать.

И буквально на следующий день сообщила, что мне дают «Чайку». Я спросила, могу ли я в эту машину пригласить кого-то из своего коллектива.

— Конечно.

Предложила ехать вместе со мной Леониду Викторовичу Варпаховскому, который ставил «Бешеные деньги», Евгению Павловичу Велихову — моему партнеру по «Стакану воды», а также их женам.

И опять я полностью выдержала «процедуру» поведения в подобных случаях. Спросила у Солодовникова:

— Могу ли я ехать в «Чайке» с четырьмя коллегами?

Он разрешил. Автобусы с актерами уехали. Потом прибыла «Чайка», мы погрузили чемоданы, разместились сами. Нас лично устраивал в «Чайке» управляющий отелем Господинов — кто-то, располагавший большой властью, распорядился об этом.

Мы проехали десяток-другой километров, и машина сломалась. Господинов по радиотелефону вызвал другую машину — я уже поняла, что он наделен серьезными полномочиями. Меня это удивляло, потому что я никогда в жизни не была в центре такого внимания. Власть, она, знаете ли, завораживает…

Пришла другая машина. Когда стали перегружать в нее наши вещи из «Чайки», я заметила ящики с коньяком и отборными фруктами.

Наконец поехали и… остановились у красивого источника, сопровождающие нас расстелили скатерти, поставили бутылки, разложили фрукты. Все было очень элегантно и весело. Но вот мы прибыли на вокзал, автобусов с нашими актерами еще не было.

Подали поезд, мы с помощью наших болгарских друзей быстренько в него погрузились. В это время подъехали автобусы. Актеры вышли из них запыленные, усталые — дорога по жаре оказалась очень тяжелой. С ними был и наш парторг Михаил Иванович Жаров. Не помню, с кем я вместе ехала в поезде. А Леонид Викторович Варпаховский, его жена и Жаров оказались в одном трехместном купе. И Варпаховский стал с восторгом рассказывать Жарову, как хорошо мы путешествовали… Жаров реагировал на его рассказ сдержанно.

Я очень хорошо помню, что эти гастрольные эпизоды были именно в 1969 году, и вот почему. Год этот черной отметиной вошел в мою жизнь. Я тогда держалась изо всех сил. И чем бы я ни занималась — играла в спектаклях, ездила на гастроли, принимала приглашения на дружеские встречи, я думала лишь о своем горе. Понимала, что ничего невозможно исправить, врачи и лекарства бессильны. У меня умирал папа, вопрос был только времени, когда это произойдет. Хотя и говорят, что надежда умирает последней, но в моем случае надежда уже умерла…

Папа очень хотел, чтобы я вступила в партию. Он был убежденным коммунистом, совершенно не из тех, кто членство в партии использовал для карьеры. Он любил свою страну, защищал ее в войну, желал ей счастья в трудные ее годы. Часто думаю, что, если бы все коммунисты были такими, как мой отец, нашу страну ждала бы другая судьба. Я сейчас пою осанну не партии, а самому любимому человеку-коммунисту. А партия, какой она стала, — это совсем другое…

Когда я вступила в комсомол, папа этим очень гордился. И, конечно, когда он сказал, что надо бы мне вступить в партию, я не посмела ему возражать, не хотела его огорчать. Хотя уже и не была той наивной девочкой, которая сияющими глазами смотрела на «вождей» и мечтала о великих свершениях. Более того, я не забыла травлю, которую мне учинили в институте. Но я дала папе обещание и подала заявление.

После возвращения из Болгарии истекал мой кандидатский стаж. Меня пригласили на заседание партбюро театра, чтобы я рассказала, как его прохожу. Ответила, что я с удовольствием работаю, все идет нормально. Тогда один из членов партбюро спросил:

— А как это получилось, что в Бухаресте Малый театр едет в советское посольство, а вы оказываетесь там до приезда коллектива, раньше всех?

Я уже и забыла об этом маленьком происшествии, и вот — напомнили…

Рассказала, как это было, каяться не стала, потому что не чувствовала себя виноватой.

Тогда последовал еще один вопрос:

— А вы знаете, кому дают «Чайки»?

Ответила:

— В нашей стране — членам правительства. А за границей — тем, кому их предлагают.

Конечно, это была подчеркнутая наивность, но по сути ведь — правильно!

Такой ответ может понравиться, а может и нет. Во всяком случае никаких санкций против меня не последовало, в партию приняли…

Я вспоминаю все эти происшествия — и с приемом в посольстве, и с «путешествием» в «Чайке», и, наконец, с выходом к болгарским зрителям, да и другие — не потому, что они сыграли какую-то значительную роль в моей жизни. Просто Малый театр — это один из тех высокопрофессиональных, запредельно талантливых коллективов, где ничего не проходит бесследно. Ничего! Случайные фразы, не очень продуманные поступки — все оседает в каких-то уголках памяти. Хорошо, если отдельных людей, но невероятно сложно, если в памяти коллектива.