НА АЭРОДРОМЕ

НА АЭРОДРОМЕ

Где-то на пятые сутки пребывания в «теплом» лесу прошел слух, что сегодня должны улететь. И действительно, когда совсем стемнело, полк построили по тревоге и объявили, что идем к аэродрому. Быстро свернулись, собрали все вещи и двинулись через поле к аэродрому.

Была глубокая ночь. В поле сильно пуржило и в пяти шагах ничего не было видно. Мы побежали в сторону аэродрома длинной цепочкой, след в след. Командиры то и дело подгоняли:

— Подтянись! Быстрей!

— Не растягиваться!

В полной экипировке, нагруженные различными вещами, мы продвигались по глубокому снегу ускоренным шагом на пределе возможного, почти бегом.

Мне досталось нести две коробки с сухпайком, которые, как бы я их ни перекладывал — то под руки, то перед собой — все равно было ужасно неудобно. Они так оттягивали руки, что я еле их держал. Руки отваливались, и я уже начал подумывать, как бы незаметно одну коробку закинуть подальше в сторону или зарыть в снег. Хорошо еще, что такая беда случилась не только со мной: другие молодые тоже были перегружены, и некоторые, будучи уже не в силах идти дальше, стояли возле утоптанной снежной тропы и переводили дух. Нас начали обгонять другие роты. Ротный, заметив, что молодые опять отстали, послал нам на подмогу тех, кому груз «не достался». И когда у меня взяли одну коробку, я сразу пошел быстро без остановок.

Подойдя к взлетной полосе, полк построился, и так мы простояли около часа. И вот из темноты в небе стали появляться огоньки самолетов. Разрезая прожекторами ночную мглу, самолеты непрерывно приземлялись друг за другом и, свернув на соседнюю полосу, выстраивались в два ряда.

Сначала приземлилось самолетов двадцать. Через четверть часа появилась следующая партия — еще штук пятнадцать. Самолеты прибывали небольшими группами с промежутком минут в десять-двадцать. Каждый раз после приземления очередной колонны казалось: — Все, сейчас пойдем загружаться, — однако команды все не поступало: ждали прибытия следующих самолетов. Так продолжалось часа два-три. Всего приземлилось около семидесяти самолетов: в основном были турбовинтовые Ан-12, но были и современные Ил-76.

К этому времени каждый уже знал номер своего самолета, в который надо было садиться. По команде мы ринулись вдоль двух рядов извергающих свист и рокот монстров, высматривая на их фюзеляжах две огромные цифры, высотой с метр, отыскивая свой номер.

Началась загрузка. Сначала, из подъехавших к самолетам машин, стали загружать ящики с боеприпасами и продовольствием. Самолет гудит и обдает нас ураганным ветром, сквозь гул и шум слышны крики:

— Давай! Быстрей! Быстрей!…твою мать!..

На всю погрузку нам отводились считанные минуты, поэтому торопились как могли и ящики переносили бегом, не останавливаясь ни на мгновение. Потом к самолету подъехала БМД и по откидному трапу заехала внутрь самолета. Закрепив груз и БМД, мы расположились в небольшом отсеке между грузовым отделением и кабиной пилотов. Сидим и ждем, когда взлетим. Но время шло, а мы никуда не двигались. Вскоре самолеты стали останавливать двигатели. Поступила команда выходить.

Заночевали в расположении обслуживающей аэродром воинской части. Нас разместили в одноэтажном здании в аудитории для теоретических занятий летчиков. Спали вповалку, одетыми, прямо на полу и на столах в учебных классах. Какое это было блаженство! Первый раз за последние дни спали в человеческих условиях — почти при комнатной температуре.

Утром, после подъема, было трудно друг друга узнать: от тепла у всех так распухли и раскраснелись лица, что рожи получились смешнее чем у клоунов. Смотришь на других, и хохотать хочется, да не можешь — губы надулись как сосиски, что пошевелить ими больно.

Позавтракав, полк пошел в поле на тактику. Механик-водитель, командир отделения и оператор-наводчик шли рядом, имитируя, что едут внутри воображаемой БМД. Остальные, с автоматами наперевес, расходились за нами цепью и с криком: «Ура!» — атаковали условного противника. Уже к обеду командирам взводов эта беготня по снегу порядком надоедала, и они позволяли себе и личному составу отдохнуть и погреться возле костра. Вечером шли обратно в учебные классы, где и спали.

В один из вечеров я стоял в карауле у входа в здание, где располагался наш батальон. Вместе со мной стоял водила из автороты, отслуживший год. Все два часа, пока мы находились на посту, он, жалуясь на свою судьбу, негодовал:

— Ну и жизнь пошла! Скажи, есть справедливость на свете или ее нет? Когда по тревоге духов из карантина привезли, одному из них — представляешь? — сразу дали машину! Вот как бывает! Не успел прибиться, еще не приобтерся толком, а уже с машиной! Понимаешь, я го-од ждал машину! Год со всеми строем ходил, кроссы бегал, п*дюлей каждый день огребал… Вот дембеля ушли — еле дождался, наконец-то машину дали и мне…твою мать, и этому сосунку тоже дали! Представляешь?! Салабону! Вчера я этого пид*ра отвожу в сторону — как по е*альнику хлобысь! — Чо, бл*, не рано на машину сел? А-а?! Служба медом ни покажется, если только спать да баранку крутить? А кто за тебя службу тянуть будет? А кто за тебя кроссы бегать будет? А кто за тебя строем ходить будет? А-а?! — а он, — Я же не виноват, что мне сразу дали.

— А кто виноват — я что ли?! Я что ли, виноват? — Глаза от возмущения у водилы округлились. — Ну, них… себе! Я на два призыва старше его, а он еще и оправдывается! Ну он и бурый! Что еще остается — отделал его как надо! Но все равно — хрена с того! Считай, отвертелся от службы, сука! Ему-то что! Все равно будет теперь на машине рассекать — баклуши х*м околачивать. Но я ему еще устрою райскую жизнь! Он у меня еще узнает, что такое служба!

Хотя мне и были безразличны все эти беды, и, мало того, особой несправедливости в услышанном я не обнаружил, но, из уважения к его призыву, я во всем с напарником соглашался и все время сочувствующе кивал головой.

Наше пребывание в районе аэродрома затягивалось. Несколько раз за это время выпадал снег, и транспортные самолеты, безмолвно стоящие вдоль взлетной полосы, покрывались белой пеленой. Аэродром жил тихой, размеренной жизнью. Самолеты не летали. Временами летчики счищали образовавшийся покров снега с крыльев и фюзеляжей самолетов.

Солдаты, обслуживающие аэродром, мы их называли «летунами», были недовольны нашим совместным проживанием. Их было немного: водители, механики, заправщики — все с голубыми погонами, на петлицах — пропеллер с крылышками. Было видно, что они нас, десантников, побаиваются и избегают контактов с нами, хотя и держались с достоинством.

Вообще-то некоторым летунам случалось и раньше встречаться с десантниками, и всегда у них оставались об этом яркие, незабываемые воспоминания. Дело в том, что Витебск — городок небольшой, кроме нашего десантного полка и летунов никаких других военнослужащих там не было, и всех отловленных патрулями самовольщиков отправляли на единственную в городе гауптвахту. Причем нашему патрулю почему-то попадались только летуны, зато патрулю летунов везло исключительно на десантников. На этой общей для всех гауптвахте, или проще — губе, и приходилось уживаться представителям двух родов войск. Среди губарей — обитателей губы — издавна сложились свои обычаи: тут уже не было ни молодых, ни дедов — только летуны и десантники. Между ними было не принято поддерживать дружеские отношения, и летунам по этой причине приходилось терпеть всякое: их качали, охватывали самодеятельностью (театрализованные представления ставились ежедневно), а перед освобождением обязательно всех, даже дембелей, стригли налысо.

Что и говорить, чувство превосходства над другими родами войск у большинства служащих в ВДВ сильно обострено. Оно лишь немного уступает чувству превосходства по призывам. Уважающий себя десантник всегда с презрением смотрит на мотострелков, артиллеристов, танкистов и прочую шушеру, прозванных «чернотой» за черный цвет погон, а также на приравненных к ним служащих внутренних войск, с их красными погонами. Всех их называли «чмошниками» или «чемота». Где-то на равных принимался только морской десант. Так что лучше всего когда пути-дорожки солдат разных родов войск не пересекаются — иначе возможны стычки. На счастье летунов, хоть мы и находились здесь уже который день, никаких конфликтов с ними не возникло. Все, на удивление, обходилось миром.

К нам часто стало наведываться большое начальство в генеральских погонах. В армии увидеть генерала — большая редкость. Обычно они чинно сидят в своих штабах и подписывают важные приказы. А тут прямо зачастили. Мы их видели чуть ли не каждый день. К ним даже немного привыкли и реагировали на них спокойно, без лишней суеты и паники. Но случались и казусы.

Батальон идет колонной в районе аэродрома. На дороге страшенный гололед. И вот замечаем — подъехал УАЗик. Дверца открывается. Выходит генерал: в папахе, с красными лампасами на брюках, лицо строгое. Командир командует:

— Рота, смирно! Равнение налее-во!

Рота старается чеканить шаг. Сапоги скользят из-за гололеда. Солдаты, обвешенные с головы до ног железом, еле удерживают равновесие. Колонну повело. Вот один из солдат поскальзывается и падает. Из-за тесноты, на него валятся идущие позади. Образуется месиво неуклюже барахтающихся и пытающихся подняться воинов. На них наезжает следующий за ними взвод. Генерал машет рукой:

— Отставить! — сам доволен, улыбается. — Молодцы, с-сукины дети! Стараются же!

Следующему взводу уже загодя подает знаки рукой:

— Отставить!

…Дни тянулись. Несколько раз нас поднимали по тревоге. Брали все вещи, проверяли снаряжение и бежали к аэродрому. На аэродроме ждем несколько часов, слушаем, как гудят самолеты — двигатели прогревают. Помаленьку рев двигателей начинает стихать. Один за другим они останавливаются. Аэродром вновь погружается в зимнюю тишину. Батальоны расходятся к местам своего расположения.

Между тем поговаривали, что офицерский состав изучает карту Кабула. Но личный состав весьма смутно представлял, что это за город и где вообще он находится, а потому большого значения этому никто не придавал. Кто тогда мог подумать, что здесь, на белорусской земле, готовится бросок за тысячи километров в соседнюю страну?

И вот 22 декабря прошел точный слух — завтра улетаем. Вечером семейных офицеров отпустили попрощаться с женами. А на следующее утро — подъем по тревоге и ускоренным шагом на аэродром. Весь день провели в помещениях аэродрома.

Вечером аэродром снова ожил. Забегали летуны, самолеты завели двигатели и долго гудели. А когда пролетела весть о том, что в самолет загружают теплый, только привезенный с пекарни хлеб — никаких сомнений не оставалось — сегодня же и улетим.

Стемнело. Зазвучали команды, и сотни солдат помчались к самолетам. Мы заскочили в свой самолет и заняли место в барокамере. Через иллюминатор было видно, как крылатые махины, разворачиваясь друг за другом, цепочкой выползают к началу взлетной полосы и, разбежавшись, с трудом отрывают свои тяжелые тушки от земли и растворяются в ночном небе.

Самолеты, мигая лампочками, летели на восток. Прощай Белоруссия!