На фронтовом аэродроме

На фронтовом аэродроме

Пробыв на аэродроме сосредоточения с неделю, наш полк перебазировался ближе к линии фронта, в Скородное. Теперь тренировочные полеты были исключены.

Мы выполняли боевые задачи, поэтому каждый наш вылет сопровождался если не боем с истребителями, так преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков. Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство.

На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин. Катастрофа произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Возвращаясь с задания, мы подходили к своему аэродрому на высоте трех тысяч метров. Если он будет блокирован истребителями противника, мы, имея преимущество в высоте, сможем деблокировать его.

Когда я подал команду разойтись на посадку, самолет ведущего второй пары Мишутина внезапно перевернулся и, вращаясь вокруг продольной оси, начал круто пикировать. Рядом беспорядочно падал кусок крыла.

 — Прыгай! Прыгай! — закричал я по радио.

Но летчик не выбросился, очевидно, не смог преодолеть центростремительной силы. В полковой сводке сообщалось: «Ввиду разрушения крыла самолета произошла катастрофа — самолет сгорел, летчик погиб».

Вечером весь личный состав, кроме дежурной эскадрильи, хоронил Мишутина. Мне было очень жаль товарища. Сколько дней мы прожили с ним вместе под крышей одной землянки. Я вспомнил его рассказ о своей жизни в первую ночь нашего наступления, когда он доверительно открыл мне свое чувство к Наташе Череновой. Где ты, Наташа? Он любил тебя, этот молодой и прекрасный летчик…

Когда мы прощались с другом, с запада, чуть видимые в лучах заходящего солнца, появились пять «хейнкелей». Бомбардировщики шли курсом на восток. По тревоге поднялось звено второй эскадрильи. Летчики рвались в бой. Нагоняя врага, они открыли пулеметный огонь. Один фашист сразу вспыхнул и в воздухе развалился на куски. Второй взорвался на собственных бомбах при ударе о землю. Это был прощальный салют нашему погибшему товарищу.

Все чаще и чаще по нашим тылам стали шнырять фашистские «охотники». Маскируясь в лучах солнца или в облаках, они на больших скоростях проносились вблизи аэродрома, подкарауливая связные и транспортные самолеты. Боя с нашими истребителями фашисты не принимали.

Однажды над аэродромом появились четыре «мессершмитта». Они ходили выше облаков и через «окна» просматривали летное поле.

С командного пункта взвилась ракета. Дежурное звено в составе Медведева, Дердика, Егорова и Аборяна немедленно поднялось в воздух. Вытянувшись почти в кильватер, самолеты подошли к нижней кромке облаков.

 — Смотрите и запоминайте, чего нельзя делать, — обратился я к стоявшим рядом летчикам. — Сейчас они будут расплачиваться за свою тактическую неграмотность.

Случилось то, чего и следовало ожидать. Из-за кучевого облака на повышенной скорости выскочил «мессершмитт». Медведев, не подозревая об опасности, продолжал набор высоты. Раздался сухой треск пулеметных очередей… Медведев, сделав неполный переворот, выправил подбитую машину и пошел на вынужденную посадку, а «мессер» скрылся в облаках.

Через десять секунд был подбит Дердик, а за ним и Егоров. Самолет Егорова вспыхнул и, потеряв управление, начал пикировать. Летчик выбросился из кабины, но попал на стойку антенны. С трудом уже близко от земли ему удалось высвободиться и воспользоваться парашютом. Сравнительно благополучно отделался Аборян. Пытаясь выручить своего ведущего, он создал недопустимый угол набора, потерял скорость и свалился в штопор. Это и спасло молодого истребителя.

Я боялся, что неудача этого звена отрицательно подействует на всех молодых летчиков. Но этого не случилось. Они поняли, что их товарищи сами виноваты, допустив грубые ошибки.

Долго беседовали мы в этот вечер. Говорили, в частности, о том, какое значение, имеет трезвый расчет и хладнокровие летчика, когда он попадает в трудное положение.

На следующее утро, когда лучи солнца едва коснулись земли, меня и Семыкина подняли в воздух дли перехвата, фашистского разведчика. У микрофона дежурил Вася Соколов, ему было приказано навести нас на противника.

Барражируем в зоне ожидания десять — пятнадцать минут, но ни одной команды в наш адрес не поступает. Вдруг в наушниках послышался знакомый, с волжским выговором голос Соколова:

 — Ястребы, ястребы! Я — Соколов. Противник севернее на вашей высоте.

Начинаю вглядываться в указанную сторону, а по радио слышу все то же: «Ястребы, ястребы! Я — Соколов. Противник с курсом девяносто…»

Вскоре замечаю самолет, похожий на Ме-110.

 — Вижу, — сообщаю на землю.

Но Вася не унимается. Чем меньше становится расстояние между нами и разведчиком, тем чаще передает он данные о противнике.

Фашист заметил нас и со снижением начал уходить на восток. Мы с Семыкиным бросились в погоню.

Когда я подошел к разведчику на расстояние действительного огня, его штурман дал по мне длинную очередь. Трасса прошла немного выше кабины. Семыкин незамедлительно послал ответную очередь. Она угодила в радиатор правого мотора. За разведчиком потянулся белесый шлейф водяного пара. Через секунду я удачно поймал в прицел двухкилевое оперение и только собрался нажать на гашетки, как отчетливо увидел, что передо мной наш бомбардировщик конструкции Петлякова.

 — Прекратить атаку! — скомандовал я и, круто отвернув, набрал высоту.

Мы наблюдали за подбитым разведчиком до тех пор, пока он на одном моторе дотянул до ближайшего аэродрома и благополучно совершил посадку. Нет ничего досаднее такого нелепого случая.

А Вася Соколов неумолимо продолжал наводить.

 — Где вы находитесь? Почему не отвечаете? — спрашивал он снова и снова до тех пор, пока не увидел нас над аэродромом.

Когда мы вылезли из кабины и сняли парашюты, появился настоящий разведчик Ме-110.

 — Вот так и бывает, — с досадой произнес Семыкин. — Не повезет, так не повезет. Разве не обидно — своего чуть не сбили, а фриц ушел безнаказанно.

 — Поспешил ты, Валентин Семенович, с очередью. Хорошо, что так обошлось, могло быть и хуже, — заметил я.

 — Товарищ командир, ты же сам говорил: видишь самолет — считай его за противника, а распознавать будешь на ближней дистанции.

 — Правильно, я так говорил. А какая была дистанция, когда ты открыл огонь?

 — Так он же первый дал очередь.

 — Вот видишь, как получается: что ни вылет, то наука.

 — Что же вы не догнали? — подошел к нам с претензией Соколов.

 — Догнали и даже проводили до аэродрома, — зло ответил Семыкин.

 — Почему же вы молчите? Это же победа! — обрадовался Вася.

Мы рассказали все, как было. Соколов стал виновато оправдываться. Он говорил, что, мол, наш «петляков» здорово похож на «Мессершмитта-110», что наблюдение ему пришлось вести против солнца…

…Дежурила наша эскадрилья. Мы сидели в кабинах на старте, готовые к немедленному взлету. Вдруг с командного пункта взвилась сигнальная ракета.

Когда взлетели, в наушниках прозвучал спокойный голос начальника штаба:

 — Курс на аэродром Грязное, высота две тысячи, бомбардировщики.

При подходе к намеченному пункту еще издали замечаем восемь дымных столбов. Горят вражеские бомбардировщики. Их уничтожили в воздухе истребители соседнего полка. Опередили нас.

Сделав пару кругов над аэродромом соседей, я повел эскадрилью домой. Досадовал, конечно, что не мы сразились с теми бомбардировщиками. Но едва эскадрилья легла на обратный курс, как с поста наведения известили: «Противник в квадрате двадцать пять — сорок один. Группа бомбардировщиков».

 — Разворот на сто восемьдесят градусов, за мной! — подаю команду.

Впереди показалась колонна «юнкерсов». Они шли встречным курсом под сильным прикрытием истребителей. Одна группа «мессершмиттов» держалась выше, другая — ниже.

Атаковать противника решил на встречном курсе всей эскадрильей. Первый удар — по «юнкерсам».

 — Бей гадов! — кричу и нажимаю на гашетки. Все время удерживаю «лоб» бомбардировщика в перекрестии прицела… Стреляя длинными очередями, проскакиваем на большой скорости через строй вражеских самолетов. «Мессершмитты» не успели даже опомниться, как два бомбардировщика, объятые пламенем, вошли в отвесное пикирование. Остальные, развернувшись, сбросили бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию.

 — Вот и все, двух потеряли — и по домам, — вырвалось у меня.

Преследовать я не решился. Большинство летчиков эскадрильи участвовали в бою впервые, и завязывать схватку с численно превосходящим противником было рискованно. Тем более, что главную задачу мы выполнили — не допустили бомбардировщиков к цели.

На аэродроме я поздравил молодых летчиков с боевым крещением и спросил:

 — Кто первым увидел бомбардировщиков?

 — Я, — ответил Лукавин.

Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся наша эскадрилья неслась навстречу врагу, его самолет на огромной скорости прошел ниже бомбардировщиков. Свое место в боевом порядке летчик занял лишь после атаки. Подтверждалось это и тем, что комплект боеприпасов у Лукавина остался целым. Значит, он не стрелял. Однако сейчас я решил пока не говорить ему об этом и спросил:

 — А кто сбил фашистов? Все молчали.

 — А кто видел сбитые самолеты? Выяснилось, что все заметили «юнкерсов» после атаки, когда они уже горели на земле.

 — Что же, они сами упали, что ли? — спросил я.

 — Их, конечно, сбили вы, — отозвался Варшавский.

 — А мне кажется, что вы. Не мог же я, стреляя по одному самолету, сбить сразу два. Так вот и бывает, товарищи, особенно при лобовых атаках: летчик не видит сбитого им противника. Ведь подбитый самолет одну — две секунды продолжает еще лететь по инерции, а за это время вы успеваете проскочить мимо него.

Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками, чтобы укрепить в них веру в свои силы. Да и нельзя было точно сказать, кто именно их уничтожил: все стреляли прицельно, каждый имел право претендовать на меткое попадание.

Вечером командиры звеньев коротко проанализировали действия летчиков. Разбор полетов начал входить в наш быт. Потом я решил поговорить с Лукавиным. На беседу пригласил Гаврилова и Семыкина, которые знали о его трусости.

 — Скажите, — обратился к Лукавину Гаврилов, — вы не замечаете у себя страха? Ну, пусть не страха — это слово звучит грубовато, — а чувства повышенного беспокойства за свою жизнь?

Лукавин стал возмущаться:

 — Почему вы думаете, что я боюсь? Вы же рядом со мной не сидите в кабине?

С самого начала разговор принимал нехороший оборот.

Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, получил письмо из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут.

 — Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо.

 — От мамы.

 — Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери…

Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина прочесть мое письмо вслух.

«Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих басурманов негодных, а о нас не беспокойся, мы здесь, в тылу, как-нибудь перебьемся… Помоги вам господь сразить кровавого супостата, храни вас царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец», — заканчивала письмо моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание.

 — А теперь послушаем письмо твоей матери, — сказал я и стал читать: — «Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя. Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу. Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а вообще-то и сам не лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые, думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты — один героизм вижу, а когда подумаю, что кроется за этим героизмом, становится страшно, и в первую очередь за тебя, один отличился, а сто погибает…»

Я остановился. Пропало желание дочитывать письмо, в котором оплакивался живой, невредимый «ребенок» двадцати трех лет.

 — Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину? — спросил Гаврилов. — Нет? Так вот, ему только девятнадцать. А он уже командир звена, второй год воюет.

Гаврилов помолчал, ожидая, что скажет Лукавин, но тот молчал. Тогда Гаврилов подвел итог:

 — Вот что, давай условимся: с сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудешь и начнешь твердо шагать в ногу с эскадрильей.

С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего поражение. Все наши дружеские советы не дошли до сознания Лукавина.

 — Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой идеологией, — с возмущением говорил Гаврилов. — И отцу напишу. Пусть знает он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть вспомнит, что кроме обязанностей директора завода у него есть еще обязанности отца.