Колхоз и диктатура

Колхоз и диктатура

Работа наша была тяжела, условия жизни до предела примитивны, перспективы достаточно безрадостны. Но со всем этим можно было примириться и даже значительно улучшить свой быт, если бы не наша диктаториально-колхозная организация, которая была хороша в теории, но на практике сразу же приобрела уродливые и губительные для общего дела формы.

Она свелась к полному подавлению всякой частной инициативы и психологически превратила нас в батраков, которые, не рассуждая, должны делать то, что велит хозяин, и не имели никакой возможности осуществить что-либо из области своих собственных планов и желаний, казалось бы, вполне естественных и легко исполнимых без всякого ущерба для коллектива.

Керманов не учитывал самого главного фактора, который только и мог удержать на общей орбите и в данной обстановке таких людей как мы, а именно: внутреннего, часто даже подсознательного стремления человека создать что-то свое, пусть ничтожно маленькое, но собственное, над чем он мог бы чувствовать себя неоспоримым хозяином и что в какой-то мере украшало бы его жизнь, или хотя бы примиряло с ней.

Все мы в конечном счете бежали из Европы от своего бесправия и от сознания того, что целиком зависим от множества внешних обстоятельств, каждое из которых в любой момент может обернуться против нас и оставить без куска хлеба. В течение многих лет каждый засыпал с мыслью о том, что завтра может лишиться работы, а затем и квартиры, и деваться будет некуда, ибо ничего своего нет, даже дерева над головой, из-под которого не выгнал бы полицейский. И вот именно это желание обрести что-то свое, избавляющее от чувства постоянной зависимости, привело нас в Парагвай.

А на деле оказалось, что у каждого отдельного лица и тут ничего своего не было. Собственником никто себя чувствовать не мог и всякое стремление к какой-либо собственности встречало открытое противодействие диктатора, если даже дело шло о самых простых и естественных вещах, казалось бы, заслуживающих не только одобрения, но и помощи.

Прежде всего, это касалось жилых помещений. Впустив нас под купленные навесы, Керманов жилищным вопросом больше не интересовался и о постройке обещанного дома думал меньше всего. Но если такое положение было терпимо для холостых, то у семейных дело обстояло иначе: они жили в страшной тесноте, по две-три семьи вместе, не говоря уже о том, что приближалась зима с ее холодными ночами, и родители беспокоились о детях.

Первыми решились построить себе какую-нибудь отдельную хибарку Приваловы, так как в «клетке» на девяти квадратных метрах ютилось пять человек, принадлежавших к трем различным семьям, и для того, чтобы совершенно уподобить их сардинкам, оставалось только полить сверху маслом. При таких обстоятельствах следовало всячески приветствовать идею Привалова и всемерно облегчить ее осуществление, но Керманов сделал как раз обратное и постарался его всеми способами затруднить. Прежде всего, не давал для этой крохотной постройки места: где бы Привалов его не выбрал, у него неизменно находился какой-нибудь предлог для отказа. Один из этих предлогов я запомнил: «Здесь слишком близко от дороги, ваша хата будет пугать лошадей и волов».

Наконец место было дано где-то в зарослях бурьяна, и Привалов получил разрешение строиться, но на таких условиях: работать только в свободное от общественных работ время, не пользоваться никакими принадлежащими колонии материалами, не просить колхозных перевозочных средств или какой либо помощи в работе и дать обязательство снести свое жилище по первому требованию диктатора, если это место ему понадобиться для чего-нибудь другого.

При таких предпосылках, Привалов должен был, конечно, ограничиться постройкой самой примитивной и маленькой хатенки, которая не требовала ни затрат, ни большого труда. Работая по праздникам и в часы сиесты, с полуконтрабандной помощью одного-двух друзей он ее в течение месяца выстроил.

Но когда на таких же условиях и я решил построить для своей семьи отдельный домик, уже более основательный, дело обернулось значительно хуже: Керманов наотрез отказался дать мне место на территории колонии и предложил строиться за ее оградой, на казенной земле.

Видя, что всякие споры бесполезны, я с помощью Флейшера, в свободное время расчистил себе полгектара леса рядом с семейной чакрой, а все необходимые для постройки материалы купил в Велене. Но еще раньше, чем мне их доставили, диктатор отправил меня с каким-то поручением в Концепсион, и едва я уехал, приказал вырубить на моем участке все оставленные мною для тени деревья, мотивируя это распоряжение тем, что колонии нужны дрова, а участок еще не огорожен, значит по закону он «ничей». К счастью поблизости оказался Флейшер, который энергично вмешался в дело и спас деревья. Но это было только начало. Если бы я стал перечислять все придирки, каверзы и помехи, которые мне были сделаны в дальнейшем, чтобы затруднить работу по постройке, пришлось бы писать отдельную главу. Скажу только, что этого дома мне так и не удалось достроить.

Не лучше было и с частными лошадьми. Казалось бы, какой коллективу вред от того, что человек на собственные деньги купил себе коня и ездит на нем в свободное время, а нередко исполняет и общественные поручения? Но, тем не менее, эти несчастные лошади вызывали бесчисленные нарекания и придирки. Было строжайше запрещено кормить их не только колхозной кукурузой или маниокой, но даже никому ненужными листьями этих растений. Более того: когда я попросил продавать мне общественную кукурузу (из которой, между прочим, на пай моей семьи приходилось около полутора тонн), мне в этом было отказано и я покупал ее для своих лошадей у соседей, также как и другие «частники».

Заведет себе какая-нибудь семья несколько собственных кур, и начинается та же история: диктатор ворчит, что эти куры всем мешают, выклевывают общественные плантации, разводят грязь, словом, нападкам на них нет конца. И не дай Бог бросить им горсть общественного зерна! А для чего было так свирепо оберегать это зерно и какую пользу от него получил коллектив, читатель увидит из следующей главы.

Таким образом, именно то, о чем мечтали люди и ради чего сюда ехали, стало служить источником постоянных неприятностей и огорчений. И выходило так, что мы просто переменили хозяина, причем прежний, европейский хозяин-работодатель в нашу частную жизнь не вмешивался, а тут и она попала под контроль. Оставалось только тянуть скучную лямку, выходя на ту работу, которую укажут свыше и не имея ни права, ни возможности внести в нее что-нибудь от своего разума, ибо инициатива могла исходить только от диктатора. Разумеется, при такой постановке дела, от какого-либо энтузиазма или хотя бы усердия в работе вскоре не осталось и следа. Каждый чувствовал себя не хозяином, а батраком и отбывал положенные часы с таким же нудным ожиданием вечернего отбоя, как на любой европейской фабрике.

Но не зависимо от этого рабочих рук в колонии не хватало, так как помимо полевых работ и ухода за плантациями, мы одновременно проводили дороги, заготовляли лесные материалы и строили всевозможные хозяйственные постройки. В связи с этим Керманов сразу же начал хлопоты о предоставлении нам группы военнопленных боливийцев, которых в Парагвае было множество. По этому поводу долго тянулись переговоры с военными властями и все уже думали, что ничего из этого не выйдет. Но однажды мы с Флейшером поехали по делам в Концепсион и тут нам неожиданно сообщили, что шестеро боливийцев находятся в нашем распоряжении и их можно сегодня же забрать, выполнив в комендатуре положенные формальности. Они заключались в том, что комендант предложил мне подписать документ, в котором было сказано, что пленные выдаются на мою полную ответственность: в будущем я отвечаю за все, что они могут натворить, а в случае их побега мое имущество подлежит конфискации, а сам я предстаю перед военным судом.

Хотя комендант и уверял меня, что ни один боливиец не убежит и потому бояться мне нечего, я все же усомнился в их добродетелях и этого документа не подписал.

Позже я узнал, что пленные действительно из Парагвая никогда не бежали, по той простой причине, что здесь им жилось лучше, чем дома. Население Боливии почти на девяносто процентов состоит из индейцев и полуиндейцев, которых правящая белая верхушка держала в то время в нищете и бесправии, поэтому у них не было особого желания сражаться за нефтяные интересы этой верхушки и они массами сдавались в плен. Парагвайцы к ним относились хорошо, и это привело к историческому курьезу: когда Парагвай выиграл войну по мирному договору Боливия должна была уплатить ему семь миллионов долларов за содержание пленных боливийцев, но предварительно она требовала этих пленных обратно, а большинство из них возвращаться на родину не хотели. С трудом их спровадили чуть ли не силой, пообещав принять потом желающих обратно.

Но в тот день, когда мне предложили взять пленных, я ничего подобного не подозревал и мне казалось вполне закономерным, что они при первой же возможности попытаются сбежать, а это легко можно было сделать и из колонии, и по пути туда. Нам предстояло возвращаться ночью поездом, через сплошной лес: достаточно было выпрыгнуть из вагона и пиши пропало! А парагвайские вагоны… Впрочем, вся наша железная дорога, в целом заслуживает того, чтобы посвятить ей несколько отдельных строк.

Протяжением она была около семидесяти километров и поезда по ней ходили два раза в неделю, по вторникам отправляясь из Концепсиона утром и возвращаясь ночью, а по пятницам наоборот. Путь в каждый конец занимал часов шесть-семь, так как поезд останавливался возле многих чакр, принимая грузы, а нередко по полчаса и больше ожидал где-нибудь в лесу запоздавшего эстансиеро, который заранее сообщил, что в этом месте сядет на поезд. Кроме того, любой прохожий где угодно мог остановить его простым поднятием руки, машинист тормозил, пассажира подбирали и кондуктор продавал ему билет. Очень часто состав приходилось останавливать, чтобы прогнать улегшихся на пути коров или оттащить в сторону упавшее на рельсы дерево. Если оно было толстым и тяжелым, кондуктор выдавал пассажирам пилу и топоры, и они его разделывали на куски. Таким образом, все зависело от подобных случайностей и расписание существовало только в теории.

Путешествовать в таком поезде было не весьма приятно и по другим причинам: вагоны были открытого типа, без боковых стенок, а паровозик «кукушка» отапливался дровами, из его трубы каскадами сыпались искры, прожигая пассажирам костюмы, не говоря уж о том, что их густо покрывала кирпично-красная пыль. В силу этого, надо было надевать в дорогу какое-нибудь старье, а с собою везти в чемоданчике приличный костюм, чтобы переодеться в Концепсионе, что обычно делалось прямо на вокзале. Приблизительно так же в те годы обстояло дело и на всех других железнодорожных линиях Парагвая, да и сейчас, кажется, немногим лучше.

Когда, возвратившись в колонию, я рассказал Керманову все что касалось пленных, он долго громил меня за то, что я их не привез, но сам за ними не поехал и на том дело кончилось.