Вредители

Вредители

Из мелких сельскохозяйственных вредителей самым упорным и постоянным является муравей, о котором я уже говорил достаточно. Периодически налетает саранча. В те два года, которые я провел в Парагвае, ее не было, но уже в следующем она нанесла земледельцам чувствительный урон и в районе нашей колонии уничтожила почти все плантации хлопка.

Есть и множество других губительных для посевов насекомых, например черви, пожирающие кукурузу, жучки, портящие хлопок, гусеницы, объедающие табачные листья и т, п. С ними надо вести постоянную борьбу, а это при парагвайской бедности чрезвычайно трудно. Правительство в этом отношении никакой помощи крестьянам не оказывало и им оставалось защищаться малоэффективными «кустарными» способами и в основном полагаться на волю случая: иной год вредителей было сравнительно немного, и урожай от них заметно не страдал, а иногда они появлялись в огромных количествах, и труд земледельца оказывался почти напрасным. Отчасти здешние крестьяне страхуются тем, что сеют примерно в одинаковом количестве несколько различных культур. Расчет прост: если год будет скверным для хлопка, спасет кукуруза, а если и ее съедят, — выручит земляной орех.

В мое время газеты нередко печатали письма колонистов из других областей страны, в них встречались жалобы на попугаев, обезьян и диких свиней, будто бы приносивших огромный вред плантациям. Несомненно, все это (за исключением, может быть попугаев) грешило сильными преувеличениями. В ту пору объективной информации о Парагвае вообще почти не было и в подобных описаниях применялись только две краски: черная или розовая, в зависимости от настроений и целей автора или организации, которая его письмо опубликовала.

У нас различных попугаев было много. Самая распространенная порода — зеленые, величиной с голубя; они с резким, неприятным криком летали большими стаями и иной раз садились на нашу кукурузу, но отогнать их было нетрудно и особых убытков они нам не приносили. От обезьян мы никакого ущерба не терпели и даже редко их видели, а что касается диких кабанов, то это уж чистый вымысел.

Удивительно то, что никто из писавших о Парагвае не коснулся самого страшного вредителя посевов, обыкновенной коровы. Для плантаций рядового земледельца, недостаточно богатого, чтобы огородиться абсолютно надежной изгородью, она является врагом постоянным и воистину беспощадным.

Коровы, принадлежащие помещикам-скотоводам, в счет, конечно, не идут: они изолированы от внешнего мира прочной оградой, кроме того, при наличии прекрасных пастбищ у них нет ни малейшей необходимости заниматься разбойными набегами. Но совершенно иное положение у крестьянского скота, который хозяева не кормят, предоставляя ему самому заботиться о своем пропитании. Короче говоря, его выгоняют за ворота и весьма мало интересуются — где он бродит и что делает. Такой скот ведет полудикий образ жизни и домой наведывается редко, ибо знает, что ни корм, ни иные радости его там не ждут.

В лесных областях, как наша, перед каждой группой чакр обычно имеется поляна с не ахти какой пышной растительностью. Уже в самом начале лета толкущийся на ней скот съедает и вытаптывает все до травинки, а дальше перебивается в зависимости от способностей. Вот тут-то и начинается трагедия земледельца.

Нужно сказать, что человек, который никогда не видел хронически голодающей коровы, вообще не имеет представления об этом животном. Между сытой и голодной коровой приблизительно такая же разница, как между аркадской пастушкой и каннибалом с Соломоновых островов. У нее в корне меняется не только характер, но даже умственные и физические способности.

В голодающей корове гармонически сочетаются хитрость лисы, упрямство осла, смелость носорога и изобретательность Эдиссона. Она перепрыгивает через полутораметровую изгородь с легкостью антилопы. Если ограда чересчур высока, она тщательно исследует ее пядь за пядью, на протяжении многих сотен метров, толкая плечом каждый столб и где-нибудь найдет уязвимое место. Иной раз она совершает глубокий обход лесом, пробиваясь через такие заросли, где не протиснуться даже собаке, и появляется на ваших плантациях с незащищенной стороны, а в случае погони проваливается как сквозь землю, ибо великолепно запоминает свою лазейку. Иногда коровы являются в одиночку, а чаще целым стадом, выбирая время для налетов преимущественно ночью и предусмотрительно ретируясь перед рассветом.

К середине февраля все маниочные и кукурузные плантации имеют уже довольно жалкий вид. Спастись от коровьих нашествий практически нет никакой возможности, и парагваец смотрит на них, как на неизбежное зло, утешаясь тем, что если он пострадал от чужого скота, то и его собственный в это время питается за счет соседей.

У нас в колонии война с коровами началась почти сразу и порой принимала самые неожиданные формы.

Прежде всего с протянутых возле жилищ веревок по ночам стало исчезать вывешенное для просушки потное белье. По поводу этих загадочных хищений строились всевозможные гипотезы, пока, наконец, случайно не выяснилась истина, никакими гипотезами не предусмотренная. Однажды спящий в гамаке Миловидов сквозь сон услышал над ухом какое-то чавканье и открыв глаза увидел почти над головой коровью морду, изо рта которой свешивался рукав его собственной рубахи. Пораженный этим зрелищем, он вскочил, но корова исчезла с быстротой и легкостью призрака.

На следующий день в колонии только и говорили о корове, пожирающей белье. Но в этом факте не было ничего особенно удивительного: парагвайцы не давали своему скоту соли, а она ему необходима и потому пропитанная потом рубаха для здешних коров является деликатесом. С неменьшим удовольствием они поедали мыло, если его находили, и вообще все, в чем заключалось хотя бы ничтожное количество соли.

Второй случай произошел с хлебом. У нас его выпекали два раза в неделю и складывали под столовым навесом, где для этого был устроен особый, открытый спереди шкаф. Однажды утром завхоз обнаружил пропажу четырех буханок. Решительно никаких следов похититель не оставил и мы не знали, что и думать. Собаки достать хлеб из шкафа не могли, трудно было также предположить, что ради такой добычи к нам ночью залез кто-то посторонний. Случай между тем повторился. Опять строились самые хитроумные догадки, а хлеб стал пропадать все чаще. Наконец Керманов распорядился, чтобы по ночам в столовой сидел вооруженный страж, которому вменялось в обязанность поймать вора. В продолжении недели караульные ничего подозрительного не заметили, хлеб оставался цел, и только. Наконец настала моя очередь. Взявши револьвер и электрический фонарик, в одиннадцать часов ночи я прибыл под навес и растянулся на скамейке возле хлебного шкафа. Опасности заснуть не было, так как комары сложив лапки не сидели.

Прошло часа полтора, когда вдруг на одной из соседних чакр раздались три выстрела. На обычную стрельбу тут внимания никто не обращал, но три выстрела подряд, с равными промежутками, означали сигнал тревоги, заслышав который, по неписанному закону таких трущоб, как наша, соседи должны были спешить на помощь.

Все же, привыкнув к тому, что вокруг царят мир и спокойствие, я подумал что это какое-то недоразумение и остался на месте. Однако через несколько минут сигнал повторился и я счел за лучшее пойти разбудить Керманова.

Будить его не пришлось, так как за час до этого «лавочников» выгнали из постелей муравьи-санитары, и пока у них под навесом шло истребление всего съедобного и живого, они сидели у костра под соседними деревьями. Стрельбу здесь тоже слышали, но все были до того усталы и злы, что решили на нее не реагировать. И, как выяснилось на следующий день, поступили правильно: стреляла подгулявшая компания, которая хотела тревожным сигналом привлечь на свою чакру гостей.

Я направился обратно в столовую, стараясь на всякий случай подходить бесшумно, и поймал вора с поличным: под навесом стояла корова и засунув голову в шкаф уписывала хлеб. Достойно удивления то, что она не оставляла ни объедков, ни надкусанных хлебов, вообще никаких следов своего визита — съедала аккуратно, до последней крошки три-четыре хлеба и уходила.

Но, конечно, рубахи, хлеб и прочие мелочи поедалось только мимоходом, главной же целью коровьих вторжений были наши плантации. После нескольких первых набегов, Керманов приказал проверить ограду и укрепить ее всюду, где она окажется непрочной. Это было сделано, но на следующий день у нас в маниоке по обыкновению паслась дюжина коров. Когда за ними погнались, они побежали к изгороди и, легко через нее перемахнув, очутились в безопасности. К ней после этого добавили еще два ряда проволоки, тогда коровы начали по ночам выворачивать колья, на которых она держалась. Мы заменили колья крепкими столбами, но и это не помогло: коровы стали вторгаться к нам через лесные заросли, которые казались надежней любой изгороди. Выгонять их приходилось по несколько раз в день, а ночами они у нас хозяйничали совершенно безнаказанно.

Некоторых мы уже хорошо знали. Заметив какую-нибудь особенно зловредную тварь и выяснив, кому она принадлежит, Керманов пробовал жаловаться хозяевам. Те только руками разводили: «Что же мы можем поделать? У нас у самих не лучше». Один даже разрешил убить его корову, которая была особенно шкодливой, и просил только отдать ему шкуру. Разумеется, не желая портить отношения с соседями, мы его разрешением не воспользовались.

Сколько мы этих коров не гнали и не били, они лезли к нам все настойчивей и в возрастающем количестве. Дошло до того, что поминутно приходилось выгонять целое стадо, голов по пятнадцать-двадцать. В этом обыкновенно принимало участие много народу, пешего и конного, так что получалось нечто похожее на парфорсную охоту. Вначале мы действовали исключительно палками, затем по коровам стали стрелять дробью, сначала мелкой, а под конец чуть ли не картечью. Каждый житель колонии ненавидел коров лютой ненавистью, но она оставалась бессильной.

Разумеется, так обстояло дело в местах, лишенных пастбища. Там, где оно было, на потравы никто особенно не жаловался — они случались, но такого злостного характера не носили.

Из мелких сельскохозяйственных вредителей самым упорным и постоянным является муравей, о котором я уже говорил достаточно. Периодически налетает саранча. В те два года, которые я провел в Парагвае, ее не было, но уже в следующем она нанесла земледельцам чувствительный урон и в районе нашей колонии уничтожила почти все плантации хлопка.

Есть и множество других губительных для посевов насекомых, например черви, пожирающие кукурузу, жучки, портящие хлопок, гусеницы, объедающие табачные листья и т, п. С ними надо вести постоянную борьбу, а это при парагвайской бедности чрезвычайно трудно. Правительство в этом отношении никакой помощи крестьянам не оказывало и им оставалось защищаться малоэффективными «кустарными» способами и в основном полагаться на волю случая: иной год вредителей было сравнительно немного, и урожай от них заметно не страдал, а иногда они появлялись в огромных количествах, и труд земледельца оказывался почти напрасным. Отчасти здешние крестьяне страхуются тем, что сеют примерно в одинаковом количестве несколько различных культур. Расчет прост: если год будет скверным для хлопка, спасет кукуруза, а если и ее съедят, — выручит земляной орех.

В мое время газеты нередко печатали письма колонистов из других областей страны, в них встречались жалобы на попугаев, обезьян и диких свиней, будто бы приносивших огромный вред плантациям. Несомненно, все это (за исключением, может быть попугаев) грешило сильными преувеличениями. В ту пору объективной информации о Парагвае вообще почти не было и в подобных описаниях применялись только две краски: черная или розовая, в зависимости от настроений и целей автора или организации, которая его письмо опубликовала.

У нас различных попугаев было много. Самая распространенная порода — зеленые, величиной с голубя; они с резким, неприятным криком летали большими стаями и иной раз садились на нашу кукурузу, но отогнать их было нетрудно и особых убытков они нам не приносили. От обезьян мы никакого ущерба не терпели и даже редко их видели, а что касается диких кабанов, то это уж чистый вымысел.

Удивительно то, что никто из писавших о Парагвае не коснулся самого страшного вредителя посевов, обыкновенной коровы. Для плантаций рядового земледельца, недостаточно богатого, чтобы огородиться абсолютно надежной изгородью, она является врагом постоянным и воистину беспощадным.

Коровы, принадлежащие помещикам-скотоводам, в счет, конечно, не идут: они изолированы от внешнего мира прочной оградой, кроме того, при наличии прекрасных пастбищ у них нет ни малейшей необходимости заниматься разбойными набегами. Но совершенно иное положение у крестьянского скота, который хозяева не кормят, предоставляя ему самому заботиться о своем пропитании. Короче говоря, его выгоняют за ворота и весьма мало интересуются — где он бродит и что делает. Такой скот ведет полудикий образ жизни и домой наведывается редко, ибо знает, что ни корм, ни иные радости его там не ждут.

В лесных областях, как наша, перед каждой группой чакр обычно имеется поляна с не ахти какой пышной растительностью. Уже в самом начале лета толкущийся на ней скот съедает и вытаптывает все до травинки, а дальше перебивается в зависимости от способностей. Вот тут-то и начинается трагедия земледельца.

Нужно сказать, что человек, который никогда не видел хронически голодающей коровы, вообще не имеет представления об этом животном. Между сытой и голодной коровой приблизительно такая же разница, как между аркадской пастушкой и каннибалом с Соломоновых островов. У нее в корне меняется не только характер, но даже умственные и физические способности.

В голодающей корове гармонически сочетаются хитрость лисы, упрямство осла, смелость носорога и изобретательность Эдиссона. Она перепрыгивает через полутораметровую изгородь с легкостью антилопы. Если ограда чересчур высока, она тщательно исследует ее пядь за пядью, на протяжении многих сотен метров, толкая плечом каждый столб и где-нибудь найдет уязвимое место. Иной раз она совершает глубокий обход лесом, пробиваясь через такие заросли, где не протиснуться даже собаке, и появляется на ваших плантациях с незащищенной стороны, а в случае погони проваливается как сквозь землю, ибо великолепно запоминает свою лазейку. Иногда коровы являются в одиночку, а чаще целым стадом, выбирая время для налетов преимущественно ночью и предусмотрительно ретируясь перед рассветом.

К середине февраля все маниочные и кукурузные плантации имеют уже довольно жалкий вид. Спастись от коровьих нашествий практически нет никакой возможности, и парагваец смотрит на них, как на неизбежное зло, утешаясь тем, что если он пострадал от чужого скота, то и его собственный в это время питается за счет соседей.

У нас в колонии война с коровами началась почти сразу и порой принимала самые неожиданные формы.

Прежде всего с протянутых возле жилищ веревок по ночам стало исчезать вывешенное для просушки потное белье. По поводу этих загадочных хищений строились всевозможные гипотезы, пока, наконец, случайно не выяснилась истина, никакими гипотезами не предусмотренная. Однажды спящий в гамаке Миловидов сквозь сон услышал над ухом какое-то чавканье и открыв глаза увидел почти над головой коровью морду, изо рта которой свешивался рукав его собственной рубахи. Пораженный этим зрелищем, он вскочил, но корова исчезла с быстротой и легкостью призрака.

На следующий день в колонии только и говорили о корове, пожирающей белье. Но в этом факте не было ничего особенно удивительного: парагвайцы не давали своему скоту соли, а она ему необходима и потому пропитанная потом рубаха для здешних коров является деликатесом. С неменьшим удовольствием они поедали мыло, если его находили, и вообще все, в чем заключалось хотя бы ничтожное количество соли.

Второй случай произошел с хлебом. У нас его выпекали два раза в неделю и складывали под столовым навесом, где для этого был устроен особый, открытый спереди шкаф. Однажды утром завхоз обнаружил пропажу четырех буханок. Решительно никаких следов похититель не оставил и мы не знали, что и думать. Собаки достать хлеб из шкафа не могли, трудно было также предположить, что ради такой добычи к нам ночью залез кто-то посторонний. Случай между тем повторился. Опять строились самые хитроумные догадки, а хлеб стал пропадать все чаще. Наконец Керманов распорядился, чтобы по ночам в столовой сидел вооруженный страж, которому вменялось в обязанность поймать вора. В продолжении недели караульные ничего подозрительного не заметили, хлеб оставался цел, и только. Наконец настала моя очередь. Взявши револьвер и электрический фонарик, в одиннадцать часов ночи я прибыл под навес и растянулся на скамейке возле хлебного шкафа. Опасности заснуть не было, так как комары сложив лапки не сидели.

Прошло часа полтора, когда вдруг на одной из соседних чакр раздались три выстрела. На обычную стрельбу тут внимания никто не обращал, но три выстрела подряд, с равными промежутками, означали сигнал тревоги, заслышав который, по неписанному закону таких трущоб, как наша, соседи должны были спешить на помощь.

Все же, привыкнув к тому, что вокруг царят мир и спокойствие, я подумал что это какое-то недоразумение и остался на месте. Однако через несколько минут сигнал повторился и я счел за лучшее пойти разбудить Керманова.

Будить его не пришлось, так как за час до этого «лавочников» выгнали из постелей муравьи-санитары, и пока у них под навесом шло истребление всего съедобного и живого, они сидели у костра под соседними деревьями. Стрельбу здесь тоже слышали, но все были до того усталы и злы, что решили на нее не реагировать. И, как выяснилось на следующий день, поступили правильно: стреляла подгулявшая компания, которая хотела тревожным сигналом привлечь на свою чакру гостей.

Я направился обратно в столовую, стараясь на всякий случай подходить бесшумно, и поймал вора с поличным: под навесом стояла корова и засунув голову в шкаф уписывала хлеб. Достойно удивления то, что она не оставляла ни объедков, ни надкусанных хлебов, вообще никаких следов своего визита — съедала аккуратно, до последней крошки три-четыре хлеба и уходила.

Но, конечно, рубахи, хлеб и прочие мелочи поедалось только мимоходом, главной же целью коровьих вторжений были наши плантации. После нескольких первых набегов, Керманов приказал проверить ограду и укрепить ее всюду, где она окажется непрочной. Это было сделано, но на следующий день у нас в маниоке по обыкновению паслась дюжина коров. Когда за ними погнались, они побежали к изгороди и, легко через нее перемахнув, очутились в безопасности. К ней после этого добавили еще два ряда проволоки, тогда коровы начали по ночам выворачивать колья, на которых она держалась. Мы заменили колья крепкими столбами, но и это не помогло: коровы стали вторгаться к нам через лесные заросли, которые казались надежней любой изгороди. Выгонять их приходилось по несколько раз в день, а ночами они у нас хозяйничали совершенно безнаказанно.

Некоторых мы уже хорошо знали. Заметив какую-нибудь особенно зловредную тварь и выяснив, кому она принадлежит, Керманов пробовал жаловаться хозяевам. Те только руками разводили: «Что же мы можем поделать? У нас у самих не лучше». Один даже разрешил убить его корову, которая была особенно шкодливой, и просил только отдать ему шкуру. Разумеется, не желая портить отношения с соседями, мы его разрешением не воспользовались.

Сколько мы этих коров не гнали и не били, они лезли к нам все настойчивей и в возрастающем количестве. Дошло до того, что поминутно приходилось выгонять целое стадо, голов по пятнадцать-двадцать. В этом обыкновенно принимало участие много народу, пешего и конного, так что получалось нечто похожее на парфорсную охоту. Вначале мы действовали исключительно палками, затем по коровам стали стрелять дробью, сначала мелкой, а под конец чуть ли не картечью. Каждый житель колонии ненавидел коров лютой ненавистью, но она оставалась бессильной.

Разумеется, так обстояло дело в местах, лишенных пастбища. Там, где оно было, на потравы никто особенно не жаловался — они случались, но такого злостного характера не носили.