I

Многими природными богатствами одарена от Господа Бога мать Российская земля — просторная, ровная, черноземная, поемная. Далеко слава о них легла. Но далеко не все богатства ее еще изведаны, далеко не все оценены. Не оценено достаточно одно из великих благ земли нашей — русская весна. Ох и хороша же русская весна! Много в ней силы, и велико ее значение в русской жизни. Ни одной стране в мире не дано переживать нашей весны. Ни у одного народа в мире нет этого ежегодного перехода природы из-под белого савана под венчальный наряд. Никто не знает этого почти осязательного чувства весеннего воскресения из мертвых. Никого так не охватывает, не обнимает ликующее, радостное шествие жизни. Быть может, именно это воскресение природы дает русской душе особое, ей одной испытываемое чувство духовного воскресения. День Воскресения Христова у нас поистине есть Воскресения день — всеобщего воскресения и природы и людей.

Эта гармония веры и природы глубоко залегла в характер и уклад всей жизни народной. Она составляет одну из основ жизни русского человека. Из века в век устанавливается в нем самой природой, что жизнь в своем извечном круговороте побеждает смерть и ведет к воскресению. Жизнь вечная дана православному миру не в вере только, а в живом ощущении. Она составляет подпочву и фундамент его психики.

И в моем ощущении и восприятии всего пережитого всегда проходило какое-то неуловимое чувство весны. Все всегда вело к воскресению. Все всегда было лишь переходным явлением к весне. И никакие ужасы, никакие черные дни не убивали веры, что придет весна. Все события, каковы бы они ни были, составляли для меня одну цепь переходных этапов к лучшему будущему, и зимние дни входили в нее по закону природы для весны.

Воспоминания мои могут показаться поэтому воспоминаниями неисправимого оптимиста. Что же делать — этому виной не умышленная тенденциозность, это моя правда. Что же делать, если весна составляет органическую часть моей природы, а время, в которое мне пришлось жить, было проникнуто весенним воздухом, в котором таяли застоявшиеся зимние льды. Что же делать, если оптимизм мой есть производное русской природы и веры.

Я родился в 1861 году, 21 октября в городе Дрездене, но вскоре после моего рождения родители мои переехали в Россию, и все мое детство протекло в деревне в Тульской губернии, с которой связана и вся последующая моя жизнь. Село Поповка было колыбелью всей нашей семьи. Небольшое, в четыреста с небольшим десятин земли, имение это пришло к нам со стороны матери от ее тетки Прасковьи Ивановны Раевской, у которой она воспитывалась. Прасковья Ивановна была богатая помещица, жила всегда в Москве большим открытым домом, слыла меценаткой и устраивала себе в Поповке летнюю резиденцию. Она имела в виду основать в ней женский монастырь, но не успела выполнить своего намерения. Строилась ею усадьба в начале 18 века. Дом деревянный, двухэтажный, в десять больших комнат, с большими окнами и дверями из такого отборного мелкослойного красного леса, которого теперь и не сыскать — его возили за сто верст из Калужских засек — в стиле московского ампира. Перед ним на востоке был большой овальный газон, по бокам которого стояли два чудных маленьких флигеля, тоже в стиле ампир — с куполами и колоннами, а напротив дома, за газоном, большая белая каменная церковь, легкая, стройная, с каменной оградой — все постройки хорошего архитектора, не помню его фамилии, кажется Жилярди, который строил Вознесенский женский монастырь в Московском Кремле, что стоит у Спасских ворот. По планировке и размерам усадьба не соответствовала имению. В ней было много широкобарского, а имение было в сущности мелкопоместным. От южной стороны дома шел сад, спускающийся к пруду, через который в прежние времена переправлялись в плавучей беседке на другую сторону, где раскинут липовый парк, стояли оранжереи, грунтовые сараи, фруктовый сад, ягодники и огород. С западной стороны дома через проезжую дорогу стояли надворные постройки: скотный двор, конюшни, каретные сараи и еще дальше, за оврагом, гумно. Село тянулось двумя слободами по обе стороны усадьбы с южной стороны, так что дом наш с садом был охвачен деревней. К востоку от церкви шла березовая аллея, называвшаяся «прошпектом» — это подъезд к усадьбе с полуверсты длиною — очень красивый, придававший некоторую парадность всей усадьбе. Вдоль аллеи шел выгон с церковной слободкой. Вся окружающая местность довольно живописная, холмистая в перелесках, типичная переходная от северной лесной к южной черноземной, степной полосе.

Когда строилась усадьба, она считалась подмосковной. В то время без железных дорог — 180 верст на лошадях до Москвы считалось близким расстоянием. В Москву зимой возили гужом хлеб и живность и даже дрова на топку в дом П. И. Раевской, а летом она приезжала в Поповку как на дачу. От губернского города Тулы до Поповки всего только 30 верст, но с Тулой большой связи не было. Она считалась стоящей в стороне, не на пути. Переезд в Москву делался легко, в два дня, в четыре перегона на своих лошадях в дормезах с остановками в с. Марьино, Серпухове и Подольске. И мы так переехали, но я не помню этого переезда. Связь с Москвой скоро прекратилась. Поповка уже перестала быть в наше время подмосковной. Это уже было не под силу новому быту. Из столичной она попала в провинциальную тульскую орбиту.

Уездный наш город Алексин, в 20 верстах от Поповки, скорее напоминал большое торговое село, чем город. Очень красиво расположенный на правом высоком берегу Оки, во времена татарских нашествий он служил сторожевым постом. От его высокого местоположения видны на бесконечные пространства калужские леса. Димитрий Донской стоял здесь с передовыми постами перед Куликовской битвой. Бедный город, сколько я его ни знал, всегда производил впечатление какой-то застывшей в одном положении жизни. Легенда говорит, что его проклял Алексий Митрополит за то, что перевозчик через реку Оку не захотел перевез ти его без платы с калужской стороны[2]. С тех пор его преследуют несчастья. Много раз он выгорал дотла, его всегда обижала судьба. Особенно обидела его Сызрано-Вяземская железная дорога. Инженеры, проводившие ее, не захотели построить станцию в городе Алексине, а выстроили ее на противоположном берегу Тарусского уезда Калужской губернии, и все надежды города на оживление, связанные с железной дорогой, рухнули. Несчастье это объясняли тем, что Тарусский уезд сумел собрать и предложить инженерам более крупную взятку, чем Алексин. Он и получил настоящий вокзал, а Алексину достался полустанок за пять верст от города в глухом местечке под названием «Свинки», поэтому и вся печальная история эта называлась свинской. Сообщение города со станцией до сих пор напоминает жителям проклятие Алексия Митрополита.

Дорога до станции по топкой луговой стороне Оки около трех верст не лучше заброшенной таежной гати. Весь берег загружен сплавным лесом из Калужской губернии, и в теснинах между штабелями этого леса вязнут и тонут в трясине возы с грузом и ямщицкие тарантасы с дрогами, специально приспособленными к таким испытаниям. Да и весь Алексинский уезд бедный, земля его — глина и суглинок — для обработки тяжелая, без навоза хороших урожаев не дает. Леса его давно вырублены, съедены Тульским оружейным заводом и Сызрано-Вяземской железной дорогой. Осталось немного у крупных помещиков, но крупных имений в Алексинском уезде немного. Весь уезд покрыт мелкими лесами, исключительно лиственными, он весь в перелесках, и это придает ему живописность. Особенно красива местность вдоль Оки. Там у самого берега попадаются ель и сосна. Под самым городом стоит чудный, принадлежащий городу сосновый бор, ставший в последние годы дачной местностью. Туда приезжал на лето жить и отдыхать как в санаторную станцию чиновный люд из Тулы и даже из Москвы.

Села и деревни по уезду частые, мелкие. Хлебопашество не дает достаточно для прожития. Своего хлеба не хватает на год до новины, и потому население занято кустарным и отхожим промыслом. Разнообразие промыслов говорит за изворотливость и способность населения. Чем только оно не занимается? Изделием гармонных ящиков, самоварных кувшинов, во многих деревнях изготовляются самовары в законченном виде, которые поступают затем на фабрики в Тулу, где на них накладывают фабричные клейма и спускают за свое фабричное изделие. Много по уезду замочников, мастеров скобяного дела, вырабатывающих бесконечно разнообразные товары: печные приборы — дверцы и отдушники, петли оконные, дверные приборы и прочие — сундучников, коробочников — все это работают дома целыми семьями. Но много промыслов и отхожих — портные, шубники, валяльщики, щекатуры, каменщики, кирпичники, щепники, санники, бондаря, матрасники, золотильщики и т. д. В последние годы увеличился отход в Серпухов на ткацкие фабрики и в Москву половыми, торговцами, латочниками и т. д., что уже отрывало молодежь от деревни и вносило в деревню городские вкусы и нравы.

Помещики — их очень было много, но большинство из них не удержались на местах, разорились, пораспродали свои имения или спустились до крестьянского уровня. Под самым г. Алексиным есть деревня Епишково — как она образовалась не знаю, но вся она дворянская. Нынешние мужики, все они были в свое время дворянами. Время, когда помещики жили свободно, разъезжали друг к другу, гащивали друг у друга неделями, съезжались на праздники и балы, я едва помню. По мере того как они оскудевали, они жили все замкнутее, закапывались в свои хозяйства и просто исчезали. В 60-х годах на очередные уездные Дворянские собрания съезжалось более 100 человек, а в последние годы на выборы едва набиралось два десятка голосов с доверенностями. Много исторических и литературных трудов посвящено изображению этого процесса отмирания крепостного строя жизни, смены старых устоев новыми, упорной борьбы старого духа времени с новыми освободительными веяниями, с либеральной частью общества, вырабатывавшей и проводившей в жизнь новый социальный строй.

Так сложилось, что я попал в этой жизненной борьбе в лагерь новых сил. Все воспоминания мои связаны не с защитой и отстаиванием уходящего прошлого, а с наступательным движением вперед, с борьбою во всех направлениях за новые формы жизни. На рубеже между старой и новой жизнью семья наша не была захвачена тою лавиной имущественного и духовного оскудения, которые описал так ярко Сергей Атава. Мы вступили в борьбу с трудностями новой жизненной обстановки и отстояли свою семейную культуру и достоинство, не прибегая к искательству, не полагая надежд на потомственные преимущества и привилегии и милости свыше, что стало обычной дорогой спасения для разорившейся массы поместного дворянства, не сумевшего справиться с жизненным переворотом. Из всех сил мы карабкались и выдирались из развалин прошлого, выучились работать, узнали цену труда и постигли отраду творчества в нем.

Работать научила нас деревня, земля. Поповка явилась для нас основным воспитательным фактором в течение всей нашей жизни. С землей и деревней связано образование всего нашего мировоззрения, они определили весь наш жизненный путь. Я говорю мы — нас было у родителей пять детей. И все, не исключая и самих родителей, прошли в разных степенях это деревенское воспитание.

Семья наша принадлежала к высшей аристократии. Род князей Львовых один из немногих не иссякших родов, ведущих свое происхождение от Рюрика, кажется их всего семь, да остались ли теперь эти семь. Мы, дети, представляли в нем тридцать первое колено. В Российской родословной книге князя Долгорукова перечислены все наши предки. Многие из них сыграли крупную роль в истории России. Особо чтимым из них был благоверный князь Федор, удельный князь Ярославский, за свои заслуги по защите Ярославского княжества от татар. Так же как Св. Александр Невский ограждал север от ливонских князей, так Св. князь Федор ограждал восток от татарской Золотой орды. В ярославском соборе, построенном во имя его и его двоих сыновей, покоятся в раке его мощи. Разветвление рода князей Львовых связывает его с самыми родовитыми фамилиями в русской истории.

Многие родственники наши последнего времени сохраняли крупные состояния и видные положения, но наша семья не жила их жизнью, хотя и сохранила родственные связи с ними. С падением крепостного уклада жизни мы попали в категорию разорившихся помещиков, не имеющих достатков, которые позволяли бы нам жить жизнью старого своего круга. Но мы не скатились вниз. Мы выкарабкались из крушения, захватившего многих, благодаря собственным силам и достигли независимого положения в новом укладе жизни. Этот трудный путь завоевания независимого положения в новых экономических и общественных условиях отделил нас от верхов и меня лично демократизировал. Мне всегда легче было в демократических кругах. Я тяготился всяким общением с так называемым высшим светом. Мне претил дух аристократии. Я чувствовал себя ближе всего к мужику. Духовное родство мое не совпадало с кровным. Друзья мои, поистине близкие мне люди, были люди новой формации освободительного времени, люди либерального демократического склада. Корни такой духовной трансформации лежали не только в условиях времени, но и в самой семье нашей.

Отец наш был человек европейской культуры, свободных взглядов, высокого духовного благородства и высокой морали. Мудрый воспитатель, педагог, положивший все свои силы и средства, что называется до последнего, на наше воспитание и образование, он не был практическим человеком. В делах его преследовали неудачи, но он переживал их спокойно, не приходил в отчаяние, не сваливал никогда вину в понижении своего достатка на акт освобождения крестьян, никогда не жаловался и верил, что если ему удастся поставить нас, детей, на ноги для работы и вложить в нас основы морали, то мы не пропадем. В самые трудные времена, когда обсуждались на общих семейных советах дела, он всегда говорил, как няня в «Войне и мире» Толстого: «Ну, Бог даст, все образуется».

Мать наша была удивительной доброты женщина, готовая перенести, и действительно переносившая, всякие лишения для нас. Она была сильно глуха. Я не помню ее иначе. К старости глухота ее усилилась, но она не отчуждала ее от жизни. Она трепетала в постоянных заботах о нас.

Дети делились на три серии — двое старших братьев, Алексей и Владимир, и двое младших, Сергей и я, между этими сериями 10–12 лет разницы, и сестра Мария, моложе меня на четыре года. Старшие братья вкусили меньше от деревни и земли. Они родились за 10 лет до уничтожения крепостного права, первоначальное учение получили за границей и кончали его в России, когда были еще кое-какие средства, и ко времени нашего сознательного житья и работы в деревне поступили на государственную службу. Мы же, двое младших братьев и сестра, прошли жизненную школу в деревне, можно сказать, полностью. Нам достались в ней и детские годы и работа формировки новой жизни. Детские годы не лишены были сладости, годы юности не лишены были горечи, но мы увлекались творческой работой, которая доставляла нам и много утешения. Мы вытерпели многие тяжелые годы, когда на столе не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картошек и щей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду, когда мы выбивались из сил для уплаты долгов и мало-мальского хозяйственного обзаведения. Все долги по большей части были, что называется долгами совести, не оформленные. Происхождение многих из них было утрачено во времени, но отец почитал долгом совести и чести выплачивать их, и мы их выплатили все. Последний долг я уплатил уже не так давно до войны. Ему было более 100 лет от роду, и на чем зиждились права этого потомственного заимодавца, никому из нас в точности не было известно. Это вечное состояние должника и забота об уплате в первую очередь перед своей нуждой долгов совести имели в нашей жизни громадное воспитательное значение. Мы не были лишены ни радостей жизни, ни веселья — и в трудных условиях они всегда имеют место в семье, и их всячески стремились нам доставить родители, — но чувство долга было основным чувством, выработанным в нашей семейной жизни. Уплата долга, исполнение долга вообще приносили отраду глубокого нравственного удовлетворения и какого-то торжества, не только личного, но и семейного.

Кроме Поповки у нас было имение в Черниговской губернии — Соколья слобода, принадлежавшее Разумовским и доставшееся нам через тетку нашу, рожденную Перовскую — жену старшего брата моего отца. Я никогда не был в этом имении. Там был дом, было какое-то хозяйство, но главную ценность имения составляла лесная Дороховская дача. На продажу этой дачи и полагались все наши надежды. Она должна была избавить нас от долгов. Соколья слобода не приносила никогда никакого дохода. Там был управляющий какой-то француз шг Covin, и единственное, что пришло к нам из Сокольей слободы, — это была мебель Разумовских, которая привезена была в Поповку, — великолепная, из цельного красного дерева, в стиле Empire, служившая действительным украшением нашего дома, и пять лошадей — четверня в серых яблоках: Барс, Барсук, Нептун и Корделизка и белая большая лошадь Наполеон. Лошади эти были тоже большим украшением Поповки и сыграли в нашем детстве немалую роль. И мебель, и лошади поддержали на известной высоте наш престиж и наш кредит.

Mr Covin выполнил свою роль, привел в полное расстройство хозяйство Сокольей слободы и купил себе имение. Тогда на сцену выступил местный хохол — не то кабатчик, не то какой-то мещанин, торгаш — Петр Алексеич Оликов. Он явился к отцу с планом — разделить всю землю на мелкие участки и распродать их крестьянам. Он уже провел удачно одну такую ликвидацию крупного имения в тех краях и ручался за успех. В ту пору продать землю целым имением значило отдать его за бесценок, а идея распродажи его участками подавала надежды на большую выручку и утешала отца мыслью, что земля пойдет на улучшение положения крестьян. Операция продолжалась несколько лет.

Помню, каким всякий раз событием был приезд хохла с вырученными от продажи участков деньгами. Помню даже, как раскладывались на столе деньги и считались кучки серебра. Это действительно бывало крупным событием. В доме менялось настроение. Какая-то часть этих денег всегда шла на облегчение текущей жизни, но главное — деньги эти освобождали от гнетущих долгов. Эти моменты оживления в доме незабываемы.

Отец сиял, мать радовалась за отца, мы все приходили в радостное настроение. Оликов привозил деньги на себе, он бывал весь окутан ими, ехал с ними, не раздеваясь неделями, и страшно вонял, но мы любили его, и когда он распоясывался, вытаскивал из себя деньги и распространялся тяжкий дух — мы собирались в кабинете отца на праздник.

Не помню уже теперь, сколько было выручено денег из Сокольей слободы, знаю только, что все они пошли на уплату долгов. Затем, позднее удалось продать и Дороховскую лесную дачу Сокольей слободы. Леса там почти не имели цены. Вся надежда была на Брянские заводы, которые съедали окружающие их леса. И действительно, пришел черед и на нашу дачу. Она была продана за 30 тысяч. Подождать бы еще немного, и она стоила бы сотни тысяч, но никто этого не жалел, а напротив, с продажей этой соединялось чувство величайшей благодарности Промыслу Божию. Дело в том, что чуть ли не неделю спустя после ее продажи прошел ураган, знаменитый Кукуевской катастрофой, который исковеркал всю дачу. Брянский завод, который скупал леса на топливо, мало от этого пострадал, но если бы ураган этот сломил лес, когда он был нашим, то, очевидно, он потерял бы всякую цену и продать его мы бы не смогли. За этой ликвидацией Сокольей слободы у нас оставалось еще более 80 тысяч долгов против одной Поповки, стоимостью по тогдашним временам не свыше 25 тысяч рублей, не приносившей никакого дохода и служившей лишь гнездом для нашей семьи, и небольшой клочок земли в Богородицком уезде Тульской губернии, сдававшейся подесятинно в аренду крестьянам деревни Новоспасские Выселки. Вот при этом балансе и началось наше активное участие в хозяйстве.

Отец был в это время уже стар и слаб здоровьем, а мы, вторая серия детей, вступили в возраст юношеских лет. Брату Сергею было 16 лет, мне 14. Мы учились в Поливановской гимназии — лучшей в то время в Москве, и брат Сергей, чувствуя, что надвигается неизбежная катастрофа, что жить нам вот-вот будет нечем, решился на героический шаг — вышел из гимназии и принял на себя все хозяйственные семейные дела. С этого момента началась наша сознательная действенная жизнь. Я ясно сознавал, что получаю образование только благодаря брату. Он принял на себя бремена житейские, а я тем самым получал возможность окончить гимназию. Мы все смотрели на брата как на человека, принесшего себя в жертву для спасения семьи. Для родителей это было одновременно и большим ударом и отрадой. Им было тяжко сознание, что они не смогли довести до конца образование сына, но самый поступок его утешал их как благородный акт. Мы все, и в том числе я, чувствовали себя обязанными ему, и я всячески старался быть ему помощником. Это удавалось мне только отчасти. Позиции наши по духу были почти одинаковые, но работа наша на жизненной ниве пошла разными путями. Я не мог предчувствовать тогда, да и теперь еле охватываю, то богатство переживаний, которые были на моем пути.

Трудно представить себе, как много охватывает период жизни одного человека. Нашему поколению выпало время, особо богатое содержанием, а мне пришлось пройти в этой богатой содержанием жизни в самом фарватере ее течения от крепостного права до III Интернационала. Я работал во всех областях жизни — в частнохозяйственной, общественной и государственной, и во всех них шел направлением, указанным мне тем комплексом чувств и понятий, который дала мне жизнь в Поповке. Как рождались вкусы, склонности и устремления, как вырабатывались характер и способности — в эту тайну жизненного воспитания проникнуть, конечно, мне не удастся, но я надеюсь, что последовательно рассказанная личная моя жизнь даст небезынтересные бытовые черты той общественной жизни, которая развертывалась в России во второй половине 19-го и начале 20-го века. Я был туго вплетен в нее, встречался и имел дело с людьми разнообразных формаций, с вождями русского освобождения от оков старого порядка и с ярыми приверженцами его, работал в самых разнообразных, иногда бесконечно сложных и трудных условиях, но всегда шел по компасу из Поповки и вел линию, которая началась оттуда с самого раннего детства.