Глава 29. Милый Диззи

Присутствие Джона Брауна благотворно действовало на королеву. Она стала чаще улыбаться, в ней проснулся интерес к жизни и всем ее радостям – путешествиям, книгам, вкусной еде, даже разухабистым балам гилли в Балморале. Виктория начала беспокоиться, что ее скорбь так резко пошла на спад, но утешала себя тем, что со временем отчаяние перерастает в созерцательную меланхолию.

Только одна сфера деятельности оставалась табу для Виктории – политика. В первые месяцы после смерти мужа королева почти полностью отошла от дел. Она соглашалась подписывать документы, но этим груз ее обязанностей исчерпывался.

В первые месяцы после смерти Альберта даже премьер-министр Палмерстон не мог добиться у нее аудиенции. Вместо Виктории к нему выходила смущенная принцесса Алиса, ставшая посредником между матерью и внешним миром. Алиса принимала сообщения, которые затем доставляла Виктории. Прийдя в себя, Виктория пошла на компромисс – согласилась принимать министров, но не лицом к лицу, а за приоткрытой дверью. Они громогласно зачитывали документы, а королева, сидевшая в другой комнате, кивала в знак согласия или качала головой. Ее ответы передавал секретарь, стоявший в дверном проеме.

Любые попытки вытащить ее на публику Виктория принимала в штыки. Ей казалось, что политики не в силах оценить глубину ее горя, равно как и масштаб личности покойного Альберта. В трауре она находила мрачное удовольствие, а когда придворные и дети отказывались разделять ее своеобразное хобби, в их адрес сыпались обвинения.

В 1866 году она согласилась провести церемонию открытия парламента, но лишь потому, что в то время в парламенте рассматривался вопрос о цивильном листе ее детей. Но, верная себе до конца, Виктория не могла не высказать господам из парламента, что именно она думает об их жестокосердии: «Королева вынуждена сказать, что ее весьма удручает бесчувствие тех, кто попросил королеву поехать и открыть парламент… она не в состоянии понять, откуда взялась ничем не обоснованная и бессердечная идея вытащить на потеху несчастную вдову, испуганную и дрожащую, в глубоком трауре и в ОДИНОЧЕСТВЕ»[194]. Парламент она открывала с кислой миной – и в тот год, и годом позже. Надежные стены резиденций покидала лишь затем, чтобы полюбоваться на очередной памятник Альберту.

Подданные были разочарованы тем, что королева, образчик долга, предавалась праздности, пусть и замешанной на скорби. В ходу были шутки, что, дескать, Букингемский дворец следует продать за ненадобностью, поскольку его владелица отошла от дел. «Присутствие на британском троне затворницы ослабит почтение к авторитету, которое должен внушать монарх», – сокрушалась «Таймс». Как смела королева забыть, что ее жизнь отнюдь не является частной? Погоревала – и будет.

Досаду сограждан суммировал лорд Галифакс, написав: «Невозможно отрицать, что ее величество чрезмерно полагается на прежнюю популярность. Коронованные особы, как, впрочем, и все остальные, должны прилагать больше усилий, чем в прежние дни, чтобы соответствовать изменившимся обстоятельствам и новым веяниям. Народ рассчитывает, что король или королева будут играть свою роль и выглядеть соответствующим образом. Люди хотят своими глазами видеть корону, скипетр и все такое прочее. Они платят деньги и рассчитывают увидеть блеск. Было бы неразумно думать, что они могут обойтись без монарха, укрывшегося в Осборне и Балморале и ведущего уединенную жизнь частного лица»[195].

«Как вернуть королеве интерес к государственным делам?» – этот вопрос не давал покоя министрам, но пока пессимисты ворчали на «Виндзорскую вдову», их более деятельные коллеги искали подход к упрямой государыне.

Пронять ее пытались кнутом и пряником. Эти два противоположных подхода воплощали двое премьеров, оказавших наибольшее влияние на вторую половину царствования Виктории. Одного она ненавидела, другим восхищалась и готова была часами впитывать его медоточивые слова. Речь идет, конечно, о Уильяме Гладстоне и Бенджамине Дизраэли.

* * *

Кроме политических амбиций, между ними не было ничего общего. Уильям Гладстон, шотландец по происхождению, родился в 1809 году в семье ливерпульского купца, владевшего плантациями в Вест-Индии. Наличие рабов не мешало мистеру Гладстону исповедовать евангелические взгляды, которые он привил своим шестерым отпрыскам. Еще до того, как он стал «железным старцем», Гладстон отличался истовым трудолюбием и суровой набожностью.

С отличием отучившись в Итоне, он столь же блестяще окончил Оксфорд, где преуспел в математике и изучении античной литературы. Оксфорд привил ему любовь к Гомеру, чьи труды Гладстон переводил на досуге, а также укрепил его консервативные взгляды. По окончании университета суровый юноша подумывал о церковной карьере, однако увлекся политикой и в 1832 году был избран в парламент от партии тори.

За время продолжительной политической карьеры взгляды Гладстона претерпели изменения. В 1841 году он занял пост заместителя министра торговли в министерстве Роберта Пиля, а в 1843 году стал министром торговли. По своим убеждениям Гладстон был пилитом, то есть умеренным тори и сторонником реформ, точно так же, как Виктория с Альбертом. Но, все больше отдаляясь от своей партии, в 1852 году Гладстон отказался вступить в консервативный кабинет с Дерби и Дизраэли, предпочтя пост канцлера казначейства в правительстве лорда Абердина – коалиции вигов и пилитов.

На новом посту он проявил себя блестящим финансистом, но подтвердил готовность прибегнуть к жестким мерам. Отменяя одну акцизную пошлину за другой, Гладстон замахнулся на подоходный налог, но, поняв, что отменить его будет непросто, снизил границу налогообложения до 100 фунтов стерлингов в год. По задумке Гладстона, чем больше граждан платили бы налог, тем громче звучали бы возмущенные голоса, и в конце концов правительству пришлось бы отменить непопулярную меру. Но министр переоценил сознательность соотечественников, и налогооблажение осталось без изменений.

Втуне оказались и попытки Гладстона защитить бюджет от военных трат: с началом Крымской кампании военные расходы увеличились, хотел он того или нет. В 1855 году Гладстон покинул пост канцлера казначейства, но вновь занял его в 1859 году, в составе кабинета лорда Палмерстона, хотя и не одобрял милитаристских замашек своего начальника. Этим же годом датируется образование Либеральной партии, возникшей из коалиции вигов, пилитов и сторонников свободной торговли. Впоследствии некоторые виги-аристократы, не принявшие политику партии в отношении самоуправления Ирландии, примкнули к ее оппонентам – консерваторам. Так были сформированы новые политические полюса. Как ни парадоксально, либералов представлял суровый старец Гладстон, а консерваторам достался вертлявый, напомаженный, похожий на восточного визиря Бенджамин Дизраэли.

Со смертью лорда Палмертона в 1867 году Гладстон стал лидером палаты общин. Заручившись поддержкой премьера лорда Расселла, он попытался протолкнуть законопроект об избирательном праве, но в палате общин его начинание не поддержали. Правительство Расселла было распущено. По иронии, консерваторы во главе с Дизраэли подхватили инициативу оппонентов и все же добились принятия билля, который наконец даровал право голоса рабочим.

Шаткое правительство консерваторов недолго удерживало власть. В 1868 году Гладстон вновь уселся в кресло премьера и, не теряя запала, принялся за дело.

Повсюду, куда простиралась его мускулистая рука, происходили положительные изменения. Он добился отмены телесных наказаний в армии (по крайней мере, в мирное время) и отменил продажу офицерских чинов. При нем был принят Акт о начальном образовании (1870), по которому все дети в возрасте от пяти до тринадцати лет получали бесплатное образование – еще тридцать лет назад, в эпоху лорда Мельбурна, о таком попустительстве беднякам нельзя было и помыслить. Что уж говорить об акте 1871 года, разрешившем открытие профсоюзов!

К радости королевы, в 1874 году правительство Гладстона было расформировано. «Вот благоприятный признак того, что страна взялась за ум»[196], – бросила королева вслед премьеру, который со временем стал ее личным врагом.

* * *

Если Гладстона, с его культом труда, религиозностью и борьбой с тайными страстями, можно называть викторианцем до мозга костей, то его оппонента, казалось, по чистой случайности занесло в Англию XIX века. Гораздо уместнее он смотрелся бы на страницах плутовского романа. Печать оригинальности лежала на всем, от его яркой семитской внешности до политической карьеры, совмещенной с беллетристикой. Второго такого эксцентрика не было во всем парламенте, да, пожалуй, и во всей Англии.

Родился будущий английский пэр в семье еврейского историка и эссеиста Исаака Д’Израэли, чьи предки-сефарды переехали в Лондон из Италии. Вплоть до 1817 года мистер Д’Израэли и пятеро его детей исправно посещали синагогу, но в тот злосчастный год литератор разругался со своими единоверцами. За отказ занимать административную должность он был оштрафован на 40 фунтов и так обиделся, что решил сменить веру. Все дети, включая Бенджамина, были крещены в англиканской церкви. Впрочем, еврейское происхождение Бенджамину Дизраэли так и не простили. В парламенте, особенно среди старой аристократии, процветал антисемитизм, и за спиной политика часто раздавался недобрый шепоток. Карикатуристы отзывались на каждый его шаг едкими скетчами, в которых высмеивали его крупный нос, черные восточные глаза и кудрявые волосы. Со столь экзотичной внешностью Дизраэли не мог и мечтать о том, чтобы слиться с английским обществом. Да он и не мечтал.

В отличие от большинства коллег Дизраэли не оканчивал ни престижные пансионы, ни даже университет. Вместо Итона – школа по соседству, вместо Оксфорда – практика в юридической конторе Линкольн-Инна. Денег у клерка не водилось, и в погоне за богатством и славой он готов был пуститься в любую авантюру. Сначала он увлекся золотодобычей в Южной Америке, затем основал газету, бросив вызов самой «Таймс», а когда и эта затея потерпела крах, взялся за литературу. Его первый роман «Вивиан Грей» (1826) живописал похождения светских повес, причем недостаток знаний о высшем свете с лихвой окупался бескрайним воображением автора. В романе было впервые употреблено слово «миллионер», но как раз миллионов он своему творцу не принес.

Последовавшие сочинения тоже не поправили финансы. Желая отдохнуть, а заодно и собраться с мыслями, Дизраэли вместе с женихом сестры отправился в путешествие по Европе и Ближнему Востоку. В Каире незадачливый жених скончался от оспы, зато Дизраэли вернулся на родину не только здоровым, но и окрыленным. В дороге его посетило вдохновение: нет лучше способа прославиться и заработать, чем политика!

Будучи англиканином, он имел право заседать в парламенте, но, чтобы попасть туда, необходимо было заручиться поддержкой знатных патронов. В 1830-х он стал завсегдатаем салонов, где сразу же попадал в центр внимания. Настоящий денди, он обильно помадил смоляные локоны, позволяя им ниспадать на плечи, носил расшитые узорами жилетки и сюртуки невероятных цветов, кружевные манжеты и туфли, украшенные алыми розочками. Манеры его были жеманны, речь пестрела вычурными эпитетами.

Избирателям трудно было воспринимать такого кандидата всерьез, поэтому Дизраэли трижды проигрывал на выборах. Но к середине 1830-х он примелькался на политической арене, а в 1837 году получил желанное место в парламенте от партии тори.

Вокруг остроумного оратора начали собираться сторонники, в основном молодые консерваторы. В 1846 году при поддержке своей партии «Молодая Англия» он обрушил удар на матерого политика Роберта Пиля. Поднаторев в дебатах, Бенджамин Дизраэли, некогда безродный клерк, стал предводителем старой земельной аристократии[197].

Добиться веса в обществе ему в немалой степени помогла женитьба на богатой вдове Мэри Энн Уиндэм Льюис. Какая разница, что невеста старше жениха на двенадцать лет, если на кону 4000 фунтов годового дохода? В том, что брак совершается по расчету, никто не сомневался. Пожилые аристократки, за которыми увивался «милый Диззи», повычеркивали его из своих завещаний. Впрочем, он уже не нуждался в их милости.

В 1847 году, когда Дизраэли был избран членом парламента от графства Бэкингемшир, жена купила ему усадьбу Хьюнден, чтобы он мог на равных общаться с помещиками-тори. Мэри Энн опекала мужа, как заботливая нянюшка, и за свои труды собирала урожай нежных слов – по части галантности Дизраэли не было равных. «Дорогуша, да ты мне скорее любовница, чем жена!» – воскликнул он однажды, когда поздно ночью вернулся с банкета по случаю принятия избирательного билля, а супруга встретила его на пороге с бутылкой шампанского и пирогом. На тот момент мужу было 63 года, жене – 75.

С таким надежным тылом Дизраэли мог без опаски карабкаться на политические выси. В 1852 году талантливый тори был назначен канцлером казначейства в правительстве лорда Дерби. И, как министр, должен был слать отчеты королеве. Таких отчетов Виктория не получала даже от лорда Мельбурна: что ни строка, то афоризм, а вместо канцелярита живописные метафоры и точные, едкие замечания. «Мистер Дизраэли (по прозвищу Диззи) шлет мне прелюбопытные отчеты… весьма в стиле его книг», – сообщала Виктория дяде Леопольду, а самые примечательные отрывки копировала в свой дневник.

Ей не терпелось поближе познакомиться с канцлером. Так ли он оригинален в личном общении, как на бумаге?

Диззи превзошел все ее ожидания. В Букингемский дворец он прибыл вместе с шестидесятилетней супругой, которая по столь торжественному случаю принарядилась в платье из белого атласа, украшенное воланами золотых кружев, бриллиантами и бирюзой. Крашеные волосы миссис Дизраэли венчало нагромождение бриллиантов, бархатных листьев и перьев. Проморгавшись, Виктория сочла супругу министра особой весьма вульгарной. Напротив, Дизраэли покорил ее хорошими манерами и цветистой речью, не говоря уже о смоляных локонах. Познакомиться с ним поближе Виктории тогда еще не удалось: разразилась Крымская война, и королеве стало не до Дизраэли – ее внимание перетянул на себя Палмерстон.

О Дизраэли она вспомнила после смерти принца Альберта. Разбитое сердце не мешало Виктории дотошно вчитываться в письма с соболезнованиями. Те, кто скупился на славословия Альберту, могли пенять на себе: королева долго смаковала обиды. И тут Дизраэли-литератору выпал шанс упрочить карьеру Дизраэли-политика.

Казалось бы, трудно переплюнуть поэта-лауреата Теннисона, назвавшего Альберта «белоснежным цветком безупречной жизни», но Дизраэли не привык пасовать перед трудностями. «Этот немецкий принц двадцать один год правил Англией с той мудростью и энергией, какие прежде не являл ни один из наших королей… мы похоронили нашего монарха», – расточал похвалы Дизраэли. Виктория кивала одобрительно. «Он даровал стране свои мысли, свое время, свой труд; он даровал ей свою жизнь»[198]. Да, и с этим королева тоже была согласна. Удивительно, как точно он все подметил! В благодарность она выслала оратору два выгравированных портрета, свой и Альберта. «Мистер Дизраэли был единственным человеком, ценившим принца», – приговаривала она.

Разделавшись со свадьбой сына, казавшейся ей не чем иным, как тяжким испытанием, Виктория назначила аудиенции избранным министрам. Дизраэли удостоился особой чести – его королева приняла в виндзорском кабинете Альберта. Скорбящие обменялись подарками. Дизраэли передал королеве копию своей надгробной речи и получил от нее увесистый том речей Альберта с дарственной надписью «Достопочтенному Бенджамину Дизраэли, в память о величайшем и лучшем из людей, от скорбящей вдовы возлюбленного принца. Виктория R.».

В ответ лидер консерваторов прислал Виктории письмо, в котором превозносил принца за «его всесторонние достижения, слияние нежности и силы, редкое сочетание романтической энергии и классического спокойствия». Королева пустила панегирик по рукам – вот с кого надо брать пример! Утопая в приторных строках, придворные только и могли, что поскрипывать зубами. Все знали, что королева падка на лесть, но одному лишь Дизраэли удавалось льстить ей так виртуозно. И так беззастенчиво.

Во время той встречи в Виндзоре Дизраэли подал королеве первый из многочисленных советов. Слово за слово, беседа коснулась памятника покойному консорту. Что это будет – просто монумент, какой-нибудь приют или, быть может, больница? Нет, не годится! Дизраэли умолял королеву почтить «столь возвышенную жизнь и блестящую карьеру» памятником грандиозным, бросающимся в глаза. Трудно было не согласиться с его доводами.

Вдохновленная речами Дизраэли, Виктория с размахом почтила память мужа: по ее распоряжению близ Гайд-парка, где проводилась Всемирная выставка, был построен величественный Альберт-Холл. На открытии концертного зала в 1871 году Виктория была в таком смятении от нахлынувших чувств, что произносить речь за нее пришлось Берти.

Годом позже напротив Альберт-Холла вознесся мемориал в неоготическом стиле, со скульптурой принца в окружении мраморных аллегорических фигур. Средства на памятник собирали всем миром, но собранных по подписке 60 тысяч фунтов оказалось мало: потребовалось еще столько же, чтобы довести задуманное до конца, и эти деньги пришлось добирать у правительства. Недовольный растущими тратами, прижимистый Гладстон затормозил строительство, чем на всю жизнь обидел королеву. Но стоило Дизраэли занять кресло премьера, как стройка пошла ускоренными темпами. Не отнимать же у королевы любимую игрушку – мраморную, позолоченную?

* * *

Февраль 1868 года Виктория встречала как праздник. Престарелого, измученного болезнями лорда Дерби сменил на посту премьера ее милый Диззи. Она опять разошлась во мнениях с высшим светом: знать была возмущена тем, что главой правительства станет крещеный еврей, но Виктория радовалась, что в ее королевстве «человек из народа» может всего добиться благодаря трудолюбию и уму.

Королева поддерживала премьера во всех его начинаниях. Ее вновь заинтересовала политическая жизнь. Она следила за избирательным биллем и, подобно Дизраэли, считала нужным даровать право голоса достойным представителям низшего сословия. Все лучше, чем революции, не так давно отгремевшие на континенте. Патернализм в отношении рабочего класса задавал тон внутренней политике Дизраэли, и Виктории тоже нравилась роль строгой, но заботливой матери народа.

Подданные видели бывшую затворницу все чаще и все чаще замечали улыбку на ее лице. Общение с новым премьером доставляло Виктории ни с чем не сравнимое удовольствие. Он был «полон поэзии, романтики и рыцарства», он целовал ей руки, он готов был пересказывать ей не только итоги парламентских дебатов, но и самые вкусные и упоительные светские сплетни.

Казалось, будто вернулись дни лорда Мельбурна. С другими министрами ей приходилось держать ухо востро, и только с лордом М. Виктория позволяла себе расслабляться и таять от удовольствия. Как давно это было! В совсем другой жизни. И как разительно Диззи – с виду диккенсовский чудак – отличался от родовитого циника Мельбурна! Но с ними обоими Виктория отдыхала душой.

В обращении с Дизраэли, не столько премьером, сколько другом, Виктория не придерживалась строгого придворного этикета. Письма премьера доставляли ей лично, в обход секретаря, сортировавшего ее корреспонденцию. Тогда как Гладстону приходилось стоять во время аудиенций, Диззи приносили мягкий стул. Узнав, что ее романтичный премьер любит цветы, королева стала слать ему примулы из Виндзора и фиалки из Осборна – и ответ слышала похвалу «снисходительной длани, усыпавшей его всеми сокровищами весны». Собравшись с духом, она подарила ему изданные в 1868 году мемуары «Наша жизнь в шотландских горах». Критики с прохладцей отнеслись к стилю королевы, зато Диззи сравнил «свежесть книги с вереском, среди которого она была написана». «Мы, писатели», – с тех пор часто приговаривал он, и королева радовалась, что ее тоже включают в этот заветный круг.

Оппоненты Дизраэли рассматривали его отношения с королевой в совсем ином свете. Корыстные мотивы премьера мало у кого вызывали сомнение. Вот он каков, охотник на пожилых вдовушек! Высоко же он замахнулся! Лорд Кларендон писал, что «желание остаться у власти – это единственное, что движет его поведением». Сам Дизраэли не отрицал, что льстил королеве напропалую. «Я никогда ей не возражал, никогда с ней не спорил, но иногда кое-что забывал»[199], – отзывался он о своей стратегии, с помощью которой приручил государыню.

Руководствовался ли он одной лишь жаждой власти? Скорее нет, чем да. Как и Гладстон, Дизраэли был ярым монархистом. Но тогда как либерал видел в монархе прежде всего труженика, которого следует одернуть, если вздумает отлынивать от трудов, консерватору мерещилась умилительная в своей патриархальности картина. Себя он рассматривал как верного рыцаря, Викторию – как суверена, а заодно и даму сердца.

Ностальгия по «доброй старой Англии» была свойственна викторианцам, задыхавшимся от фабричного дыма, оглушенным лязгом станков и перестуков колес по шпалам. Артуровскими временами грезил Теннисон, а художники-прерафаэлиты старательно выписывали локоны Гвиневры и солнечные блики на мече Ланселота. Так почему бы премьеру не примерить рыцарские доспехи, как бы комично он в них ни смотрелся?

«Я счастлив служить женщине на троне, – признавался он годы спустя. – Всем в своей жизни я обязан женщинам, и если на склоне лет я еще сохранил молодое сердце, то лишь благодаря их влиянию»[200].

* * *

О своем премьерстве Дизраэли, мастер самоиронии, заметил, что «наконец-то вскарабкался на самый верх намасленного столба». Но удержаться на верхушке столба оказалось сложнее. Правительство Дизраэли продержалось до конца 1868 года, после чего из кабинета его вытеснил несгибаемый Гладстон.

Расставаясь с милым Диззи, Виктория предложила ему титул пэра. Титулы на дороге не валяются, но Дизраэли не спешил покидать палату общин, рассчитывая еще побороться с «архизлодеем» Гладстоном. Вместо мужа титул баронессы Биконсфилд получила Мэри Энн.

Ожесточенные дебаты между двумя противниками, Дизраэли и Гладстоном, растянулись на шесть лет. Даже смерть жены в 1872 году не остудила пыл консерватора. Двумя годами позже он добился своего.

Возвращение Диззи на пост премьера вызвало безудержную радость королевы. Церемонию целования рук он превратил в триумф галантности: пал перед Викторией на колени и, облобызав ее пухлую ручку, возвестил: «Я присягаю на верность милосерднейшей госпоже!»[201] С тех пор он называл ее «королевой фей», намекая на одноименную поэму, которую сэр Эдмунд Спенсер посвятил королеве Елизавете. Писатель и политик в одном лице – удивительное сочетание! И если задуматься, Дизраэли был в той же степени викторианцем, что и Гладстон, просто воплощал иную грань викторианства – вычурную сентиментальность и тягу к экзотике.

Наибольшие страдания рыцарю доставляли ночевки в королевских резиденциях, где всегда царил пронизывающий холод, а по коридорам гуляли сквозняки. Виндзор казался ему «храмом ветров», а катание на яхтах в Осборне, под порывами колючего морского ветра, становилось сущей пыткой. Ничего не поделаешь: приближенным Виктории приходилось мириться с тем, что в понятие «свежий воздух» она включала шквальный ветер и моросящий дождь. В осборнском саду, на одной из лужаек, для нее натягивали шатер, где королева, в окружении собачек, лакеев и фрейлин, вкушала завтрак и разбирала депеши. И там же, дрожа на ветру, перед ней отчитывался Дизраэли.

Здоровье любимого сановника беспокоило королеву. Если у Диззи начинался насморк, Виктория, в порядке исключения, приказывала зажечь камин в его комнате и разрешала ему являться на приемы в брюках вместо предписанных этикетом коротких панталон. Когда он захворал в Балморале и доктор Дженнер прописал ему постельный режим, Виктория пришла справиться о его самочувствии. «Можете не верить мне, если хотите, но королева лично явилась ко мне в комнату», – делился он со своей давней знакомой леди Брэдфорд.

Чем старше оба становились, тем теплее делались их отношения. Когда Дизраэли овдовел, Виктория стала понимать его гораздо лучше. «Королева знает, что мистер Дизраэли утратил и как он страдает», – писала Виктория после смерти Мэри Энн. Вдовца следовало окружить нежной заботой. Хотя Диззи не любил позировать, она заказала его портрет придворному живописцу Иоахиму фон Ангели. «Не так уж мерзко вышло – и весьма похоже», – отозвался о конечном продукте Дизраэли, но Виктория была недовольна. С полотна на нее смотрели усталые и печальные глаза. Отсылая фотографии Диззи художнику-прерафаэлиту Милле, Виктория обращала его внимание на изгиб рта, указывающий на чувство юмора. Ей не хотелось, чтобы на портрете милый Диззи казался грустным.

Она продолжала слать ему полевые цветы, которые он прикалывал к лацкану щегольского фрака и красовался перед друзьями. А королеву благодарил так, словно удостоился ордена: «Потом, среди ночи, мне неожиданно пришло на ум, что все это было лишь наваждением, что эти цветы были подарком феи или правительницы сказочной страны, скажем, королевы Титании, которая выращивает розы у себя при дворе, на чудесном острове посреди моря, и рассылает волшебные букеты людям, чтобы отнять разум у тех, кто их получит»[202].

«Королева фей» и ее верный рыцарь понимали, что аура романтики, окутывавшая их отношения, на самом деле иллюзорна. Всего лишь игра, пусть и прекрасная. Дизраэли был слишком самокритичен, чтобы романтический флер застил ему глаза и отвлек от дел. Да и Виктория, особа практичная, не позволила бы вскружить себе голову – если бы сама того не пожелала. Грань между реальностью и миром фантазий виднелась весьма отчетливо. В конечном итоге он был всего лишь еврейским выскочкой, а она – полнеющей матерью семейства в затрапезном черном платье. Однако оба они любили словесный маскарад и упоенно разыгрывали пьесу из рыцарских времен.