III Сезон в Виши

Варенн был предан забвению. Перевернута еще одна страница.

Виши станет важнейшим этапом в удивительной судьбе Шанель. Этот город не был ни «королевским птичьим двором»[10], подобно Канну, ни летним филиалом Парижа, каким для крупной буржуазии являлся Довиль, поэтому здесь Габриэль близко познакомится не с высшим светом и не с элегантной космополитической средой. Но все же она увидела другую Францию, о которой не знала в Муленё.

Шанель совершила большой скачок, сменив скромную тень сада «Ротонды» на роскошь парка Виши. В городе было немало нарядных магазинов, подаренных остепенившимся кокоткам признательными пашами. Превратившись во владелиц магазинов, куртизанки стали такими пристойными и так образумились, что их клиентками были выходцы из старинных фамилий, местные владелицы замков, герцогини, весь этот мирок, производивший такое сильное впечатление на жителей с Часовой улицы. Что показалось новым Габриэль? Длинная череда колясок под изящными балдахинами, лошади с белыми наушниками, поразительное убранство бюветов с железными украшениями в стиле «метро». Их стеклянные навесы, словно гигантские бабочки с распахнутыми крыльями, укрывали высокопоставленных чиновников, охваченных запоздалыми сожалениями, ибо цвет лица их был навсегда испорчен обильной пищей, а также государственных деятелей, сломленных бесконечно длинными банкетами. И офицеров… Эти были жертвами долга и улед-найлов[11].

Если в те времена Франция ела слишком много, что же говорить о ее жажде завоеваний? Гастрономические излишества, равно как и всякого рода романтические экспедиции, обеспечивали Виши постоянно обновлявшуюся клиентуру. Жара, жизнь в палатках, встречи в мавританских кафе и экзотическая любовь губительно сказывались на юношах из хороших семей. Они возвращались в метрополию совершенно изможденными. Им прописывали лечение водами. Они приезжали в Виши, где сезон затягивался на полгода, и лечились вместе с женами или любовницами. Самое главное было не только выздороветь, но и как следует развлечься.

Русских было мало, людей с Востока — много. Ливанцев и египтян было столько, что говорили, будто «в Виши течет не Алье, а Нил». Дипломаты приезжали из-за границы вместе с прислугой. Их происхождение угадывали по цвету кожи их лакеев. Бывало, кого-нибудь из слуг увольняли, и тогда бедняга бродил по городу, используя свои жалкие знания французского, чтобы найти другую работу. Частенько южане-французы, масленые или мыльные короли, негоцианты или судовладельцы, которые по части экзотики видали и не такое, пользовались предоставившимся случаем… И тогда можно было услышать, как они похвалялись друг перед другом: «Мой дорогой, мне достался черномазый в наследство от посла такого-то…» И они возвращались в Прованс с нубийцем, сидевшим рядом с кучером, или с алжиркой, дремавшей в своих покрывалах.

Таковы были курортники.

Габриэль сняла самую скромную комнатку, которую делила с Адриенной. Поселились они на одной из тех улочек, что встречаются только в Виши, не тупик, не пассаж, а разом и то и другое. Здесь находились холостяцкие квартиры, а на первых этажах гнездились доступные женщины, служащие без гроша в кармане и гастролирующие актеришки.

Если верить ее подругам того времени — как и она, озабоченным, чтобы вырваться из своей среды, как и она, страшившимся вновь оказаться в рядах пролетариата, — первые месяцы жизни Габриэль в Виши были трудными, ее первые опыты — мало обнадеживающими. Признания тогдашних близких подруг Шанель чрезвычайно пикантны. Удивительные это женщины, несмотря на преклонный возраст… Можно догадаться, сколь соблазнительны они были пятьдесят лет назад.

Они, кем мужчины восхищались, кого обожали, а порою и искренне любили (хотя всегда считалось, что жениться на таких женщинах нельзя), умирали в одиночестве, в бедности, без друзей, в жалких маленьких гостиничках. Они слишком завидуют блестящему успеху Коко, чтобы возвеличивать ее. Поэтому в разговоре они не прибавляют лишнего и ограничиваются главным. Рассказывают просто, без затей, и сообщенные ими сведения кажутся достойными абсолютного доверия. Из инстинкта самосохранения и женской солидарности они на удивление сдержанны в том, что касается любовных дел Габриэль. Об этом — ни слова. Они ограничиваются рассказами о том, что, с их точки зрения, не может никого скомпрометировать. Упорная борьба, чтобы пробиться… Блеск и нищета их молодости… Всю жизнь страдая от унижений, которым подвергались женщины-содержанки, они старались всеми способами показаться респектабельными в глазах современников и доказать, что они вели жизнь безупречную, что для них важна была только любовь. Об остальном они умалчивают, зная, как слабы их позиции.

Получить ангажемент в Виши было не так просто, как в кафешантане Мулена.

Спектакли там отличались иным уровнем.

В залах Виши выступали только признанные артисты, туда приезжали показать себя парижане и парижанки. Там не было места для статисток. Уже давным-давно директора отменили эту традицию, которая считалась унизительной и более не соответствовала буржуазной эстетике. Бедняжки, скучившиеся, как перепуганное стадо овец, позади «звезды», служили теперь объектом обидных насмешек. Их называли «порочным кругом»… В Виши им делать было нечего.

Но ничто не могло остановить Габриэль. Ей никогда не случалось колебаться или думать, что она ошиблась. Она хотела сделать карьеру певицы романсов и шла вперед.

Чем больше трудностей она встречала, тем с большим жаром старалась их преодолеть. Ее стремление во что бы то ни стало добиться успеха ошеломляло и приводило в трепет. Прежде всего Адриенну…

Габриэль надо было выбрать, в какую дверь следует постучаться. О «Гран казино» нечего было и мечтать. Его престиж не позволял питать ни малейшей надежды. Куда же было обратиться? В театр «Эдем», чье кафе находилось в прохладном саду? Это было заманчиво. В «Эдеме» больше склонялись к оперетте. А в «Реставрации»? Спектакль там был живой, но публика больно чинная. Пойти в «Альказар», храм варьете? С освещением a giorno, со столами вокруг сцены, с натуралистической кадрилью, с гостиной, где фотографировались на память, с тунисскими концертами и настоящими египтянками, исполнявшими танец живота, «Альказар» пытался соперничать с «Парижским садом» на Елисейских полях, привлекавшим модную столичную публику. Зажиточные коммерсанты, министры на отдыхе, развеселые иностранки и «совершеннейшие парижанки» во множестве приходили в «Альказар» за своей порцией веселья. Но захотят ли принять туда Габриэль?

Ей удалось добиться прослушивания.

Оно проходило в подвале, расположенном под кабаре. Пианист наигрывал старые арии голодным кандидаткам. Он был в сговоре с торговкой подержанными туалетами. Когда кто-то из девушек проявлял некоторый талант, он предлагал ей взять напрокат костюм, после чего оповещал директора.

Иногда на этих прослушиваниях присутствовали импресарио-«работорговцы», приезжавшие из Парижа. Им нужны были новые жертвы, чтобы бросить их на арену.

Кабаре — это прежде всего выбор специализации. Как быть с этой робкой ученицей или тем бедным, молодым человеком? Какой жанр им посоветовать? Сделать из нее плясунью или исполнительницу романсов, а из него — чтеца или эксцентрика?

Результаты прослушивания Габриэль были разочаровывающими. Она обладала индивидуальностью и определенным шармом, который мог нравиться, но голоса у нее не было. Так… очень слабенький.

Ей сказали, что она может рассчитывать на амплуа франтихи. Благодаря растущей популярности Полер этот жанр вызывал многочисленные подражания. Но прежде всего ей следовало поработать. Все будет зависеть от того, какие она сделает успехи. В сущности, обещать ей ничего не могли.

У Адриенны же отняли последние иллюзии. Она походила на принцессу и совершенно не годилась для сцены.

Ей без обиняков посоветовали попытаться сделать карьеру в другом месте. Она вернулась в Мулен.

Коко взялась за работу.

Пианист из кабаре предложил ей свои услуги. Он переделал для нее несколько песенок, пользовавшихся успехом в Париже, чтобы поставить ей голос. Разумеется, «франтихе» надо было крутить бедрами, прыгать, вертеться. Многое зависело от туалета, от умения дрыгать ногой и делать вертушку. Но надо было еще и петь. Коко нашептывала «Нет, я не злой» Морисе, которую пианист переделал для нее на женский лад, получилось: «Нет, я не злая, терпения хоть отбавляй, но рассердилась — ты не зевай», — эту песенку она и напевала тусклым голоском. В репертуаре у нее было также «Тра-ля-ля-ля-ля, вот англичане» Макса Дирли, где она выглядела чуть более убедительной.

Ее репетитор не скупился на критику: «Голос у тебя словно трещотка, мимики никакой, держишься так, словно палку проглотила, и, кроме того, все кости наружу… Добавь на декольте оборок».

Коко была настойчива и беспощадна к себе. Но прогресс был медленным.

Уроки были платными, и необходимость пробовать себя в амплуа франтихи, или жиголетты, искать свою дорогу — это называлось мастерить — требовала определенных расходов. Славившиеся жадностью, торговки подержанным платьем не упускали случая, чтобы обжулить дебютанток. Они без конца придирались, находили воображаемые повреждения, дырки, пятна. Приходилось штопать, гладить, освежать костюмы, подновлять их. Не то, детка моя…

Габриэль проводила ночи напролет с иголкой в руке.

«Франтиха» чаще всего носила платье с блестками. Чего уж эффектнее в огнях рампы. Но какая же это была работа! Сколько мучений… При малейшей зацепке блестки начинали осыпаться. Дебютантки бросались собирать их. В панике они ползали на коленях: «Мои блестки!» Им сочувствовали. А торговка, пользуясь ситуацией, требовала дополнительной платы за испорченный костюм.

Но Коко не сдавалась. Она не могла представить себя в другом месте. На что она надеялась? Повторить путь Зюльмы Буффар в Эмсе? Встретить в Виши своего Оффенбаха, который повлиял бы на ее карьеру?

Во всяком случае, она была счастлива.

Она училась гримироваться, танцевать, петь. Она жила за кулисами своей мечты.

До сих пор среди «франтих» модны были красные блестки. Публика от них была без ума. Но в Париже мадам д’Альма осмелилась попробовать лиловый цвет. Ее звали теперь не иначе как «лиловая франтиха». Даже шляпа ее была усеяна блестками. Такого еще не видывали. В провинции «франтихи» тотчас же оделись в лиловое. Далее, опять-таки в Париже, одна девчонка из деревни, вовсе не хорошенькая, рот до ушей, начала с успехом выступать в амплуа «франтихи» в черных блестках. В черных! Надо же было иметь такое нахальство! Черный цвет, роза у корсажа, стройные ножки — этого оказалось достаточно. Первые ее успешные выступления начались лет шесть назад, и она уже становилась «звездой». Товарки звали ее Жанной, но в актерском мире ее знали только под сценическим именем — Мистангетт… О ней пошли слухи. Провинциальные кафешантаны тут же поспешили перенять ее костюм.

Коко удалось взять напрокат платье с черными блестками, классическое платье «франтихи», короткое, обрисовывающее бедра, сильно декольтированное, лиф в обтяжку, юбка, обшитая тюлевыми оборками, слегка расширяющаяся книзу и доходящая до середины щиколоток. Платье — без роду без племени, без прошлого, но изящество его будет преследовать Габриэль всю жизнь. Пока она этого не знает…

Придет время, и в тридцатые годы женщины под влиянием Шанель начнут носить усыпанные блестками платья «франтих». Когда это простое платье станет появляться в гостиных и в сверкающих светом театральных залах, когда, в силу необычного эффекта, засияв, словно черное зеркало, оно своим очарованием завоюет сердца, возможно, тогда одна только Габриэль будет знать, откуда оно появилось. Возможно, в сверкании блесток она будет видеть смутный отсвет давнего прошлого.

Трудность состояла в том, чтобы раздобыть денег.

* * *

После того как бывали утолены аппетиты торговок туалетами, заплачено пианисту, за жилье и еду, что оставалось из сбережений Габриэль? Деньги… Сколько зарабатывали в Париже? Правда ли, что дебютировать там было так трудно, как говорили? Если верить коллегам, прежде чем добиться успеха, все нынешние идолы познали ужасающую нищету. Жили на два франка в день… Столько платили за появление в начале спектакля тогда никому не известной, приехавшей из Нормандии Иветте Гильбер. Три франка за то, чтобы рассмешить публику, состоявшую из коммивояжеров… Столько получал в день тринадцатилетний мальчишка, малыш Шевалье. Он вырос, и о нем заговорили. А Полен, вернувшийся из Америки? Кажется, с туго набитой мошной… Ему платили пинками в то время, когда он пытался заставить кучеров и кухарок аплодировать своим первым песням. Служили ли эти истории утешением? Поводом, чтобы проявлять упорство? Могла ли Габриэль сказать себе, что разделяла общую судьбу?

Году в 1906-м она решила, что, раз вокруг столько разговоров о деньгах — а слово это не сходило с уст артистов мюзик-холла, — надо постараться их заработать.

Нет сомнений, что в Виши она попробовала себя на разных поприщах. На этом сходятся все свидетельства.

Она сумела занять себя. Но чем?

Не штопкой, как позже с презрением предполагали некоторые клиентки. Тривиальный образ убогой комнатушки, где бедная девушка целыми днями чинит постельное белье курортников, чтобы выжить и удовлетворить свое честолюбие, принадлежит к области вымысла, равно как и проистекающие из того же источника сведения о ее любовных похождениях, которые ничем не могут быть доказаны. Мы считаем, что это просто мелочные выдумки.

«Если верить американской прессе, я приехала в Париж в сабо, — с саркастическим смехом говорила Габриэль. — Почему не в фартуке горничной?»

Фотографии Габриэль Шанель 1906 года категорически опровергают подобные выдумки. Ни женщина легкого поведения, ни штопальщица. Одетая слишком скромно, чтобы быть куртизанкой, слишком прилично, чтобы заниматься починкой белья. Но то, что она принимала в Виши Этьенна Бальсана чаще, чем кого-либо другого, что он продолжал помогать Габриэль, хотя и не сумел избавить ее от мелкой работы, — это кажется более чем правдоподобным. Можно ли представить, чтобы Шанель сама отказалась от своего властного призвания? Поверим скорее подругам тех трудных дней, утверждавшим, что, несмотря на все усилия, несмотря на все надежды, через несколько месяцев Габриэль опять стала тем, чем была по отъезде из Мулена, — портнихой на дому, подгоняющей туалеты прежних клиенток с Часовой улицы, приехавших в Виши на воды. Так и не сумев поступить в «Альказар», но заручившись рекомендацией одного из офицеров 10-го егерского, у которого были связи, она обратилась в поисках работы в водолечебницу. Ее приняли подавальщицей воды у Большой решетки. Одетая во все белое, тепло обутая в забавные, тоже белые и короткие сапожки, Габриэль, стоя на дне глубокой ямы, брала один из оплетенных в солому стаканчиков, висевших на стене и образовывавших странную гирлянду. В центре, под колпаком из хрусталя, бил драгоценный, теплый источник. Габриэль подходила к нему, с важным видом наполняла стакан, затем критическим взором проверяла дозу. Она нравилась. Курортники наклонялись к ней. Протягивали руки. Осыпали ее комплиментами. О чем она думала? О сапожках, которые сразу показались ей верхом комфорта? Или о музыке? О том и другом, быть может…

Вдалеке муниципальный оркестр давал на террасе «Гран казино» концерт «разнообразной музыки». По-прежнему «Мадам эрцгерцогиня» и «Фингалова пещера».

Ее нетерпение делало жизнь невыносимой. Но не будем жалеть о том, что казалось ей потерянным временем. Благодаря ему она обогащалась новыми идеями. Однажды на улице Камбон оживут не только платья «франтих», но маленькие сапожки подавальщиц воды. Сапожки дней ее сражений…

Когда в робких лучах октябрьского солнца сезон в Виши закрылся, улицы понемногу вновь обрели провинциальный покой. Поток приезжих сократился. Кучера фиакров вновь завели с лошадьми спокойные разговоры по душам, редко прерываемые криками грумов. Балдахины с бахромой были спрятаны, наушники засыпаны камфорой. На некоторых магазинах появились их парижские адреса, а кабаре закрылись до следующего сезона под стук молотков, заколачивавших доски.

Все было кончено.

Успех не пришел. Коко проиграла партию.