II Кабаре

Кажется, Габриэль была единственным инициатором заключения годового контракта с «Ротондой», и благодаря ей была ангажирована и Адриенна.

Можно без труда представить, чт? думал директор кабаре, подписывая подобный договор. У ног Габриэль была вся золотая молодежь гарнизона. Мог ли он колебаться?

И потом, внешность у дебютантки была необычная.

Верно, что она была жгучей брюнеткой. Но некая Спинелли[6], о которой начинали говорить в Париже (хотя и кривясь, и покрикивая «Блатная!»), тоже была брюнеткой. И конечно, рот… Ненасытный рот Габриэль контрастировал с серьезным, почти печальным взглядом. У нее была очень длинная шея, как у Иветты Гильбер[7]. Дебютантка, вся сотканная из противоречий. То робкая, словно пансионерка, то отличающаяся дьявольским нахальством. У нее был необъяснимый шарм, несмотря на явную худобу. Была ли худощавость недостатком? Некая Полер[8], дебютировавшая в «Амбассадоре», дергаясь в конвульсиях и неистово вращая глазами, достигла вершин славы, дерзко утвердив на парижской сцене право быть худой, что сочли бы недопустимым еще пять лет назад. Итак? Эта Габриэль была из тех, кого непременно следовало ангажировать. Хотя она совершенно не обладала голосом, публика и даже клакеры у нее уже были, ибо ей случалось резвиться на сцене, выделывая весьма вольные к пущей радости своих поклонников. Было очевидно, что это ей нравилось.

Определенный репертуар и уже исчезнувшие традиции парижских кабаре в провинции по-прежнему имели хождение.

Так, в 1905 году в Мулене на сцене кафешантанов все еще можно было видеть около десятка статисток, сидевших полукругом позади «звезд». Они находились на сцене, чтобы создать иллюзию салона, придать заведению хороший тон и заполнить паузы между номерами. Едва сцена пустела, они вставали и по очереди пели песенки. Слушали их вполуха. Им не платили. Одной из них было поручено собирать деньги, и девушка ходила между столиками — обычай, который в Париже был бы расценен как недостойный даже деревенского кабаре.

Внучка понтейского трактирщика дебютировала в «Ротонде» именно в качестве статистки. Атмосфера там царила простая и непринужденная. Присутствовавшие в зале льстецы не скупились на подбадривающие аплодисменты. Едва Габриэль вставала, они устраивали ей восторженный прием.

Она понимала, какая ей выпала удача.

Рядом с ней девушки, столь же неопытные, как и она, ни живы ни мертвы, с тревогой приговоренного к казни, надеющегося на отсрочку, ждали аплодисментов, от которых зависело их будущее. Соперничество было жестоким. Все решал успех. При малейшей неудаче следовало расстаться с надеждой на ангажемент.

Габриэль же играла роль фаворитки. Она была любимой кобылкой господ офицеров и весело мчалась во главе табуна. Каждый вечер, посылая завсегдатаям легкую улыбку, она вставала и запевала одну из песенок своего репертуара.

В это же время любовь привела в Мулен молодую женщину, добившуюся некоторой известности в «Монне» в Брюсселе. Чувства, которые она испытывала к молодому человеку из знатной семьи, графу д’Эспу, заставили ее навсегда порвать с профессией балерины. Любовник служил в 10-м егерском. Она любила его страстно и пожертвовала ради него своей карьерой. Он принял жертву и не женился на ней. Незаконная, среди прочего… Танцовщица оставила в истории слабый след, но свидетельства ее бесценны. Она прекрасно помнила первые появления Габриэль на сцене «Ротонды»: «Она была недотрога и запирала дверь на ключ, когда переодевалась. На сцене она умирала со страху, но виду не подавала. В сущности, она была робкой карьеристкой».

Новая актриса знала всего две песни. Она начинала с куплетов из «Кукареку», ревю, где с успехом в 1898 году на сцене одного из самых шикарных парижских кабаре, «Ла Скала», выступала Полер.

В традициях «Ротонды» было встречать появление Габриэль различными звукоподражаниями, среди которых преобладало кудахтанье. Делалось это для того, чтобы подбодрить ее, когда хриплым голосом она выводила робкое «кукареку», в котором с трудом можно было распознать победный крик петуха. Затем она проворно седлала второго своего любимого конька, переходя к куплетам, всегда заставлявшим зал содрогаться от грома шуток. Песенка была слегка заезженной, но все же проходной. Называлась она «Кто видал Коко у Трокадеро?» и была примерно того же возраста, что и Эйфелева башня. Песня-фетиш… Габриэль вкладывала в нее все сердце. Когда она пела ее, то уже видела себя королевой мюзик-холла, царящей над Сеной.

Публика, чтобы заставить ее бисировать, повторяла на все лады два слога, общих для обеих песенок: «Коко! Коко!»[9] Каждый вечер при появлении Габриэль крики «Коко! Коко!» звучали как заезженная пластинка. Звучали так часто, что это имя за ней и осталось.

Она была Коко для всех офицеров, для всех своих друзей из гарнизона. Так оно получилось. Деваться было некуда.

Закончив песенку, дебютантка, прозванная Коко — и вовсе не отцом, как всю жизнь она пыталась всем это внушить, а партером, состоявшим из офицеров, пришедших развлечься, — грациозно приветствовала зал и возвращалась на место.

Столь же красивая, как Габриэль, даже более красивая, но менее одаренная, Адриенна собирала деньги.

* * *

Пребывание в «Ротонде» — в эту авантюру Габриэль ввязалась совершенно сознательно, — казалось, не принесло ожидаемых плодов.

Мулен не был Парижем.

В кафешантане все было посредственно: гримуборные без воды, афиши без «звезд», и принимали там артистов, уже сходящих со сцены, у которых не было ни сил, ни энергии, чтобы тягаться с молодыми столичными волками.

Другая на месте Габриэль, возможно, довольствовалась бы своим положением, ошибочно воображая, что вступила на путь к славе. Но для нее восхищения нескольких офицеров было недостаточно, оно не могло компенсировать того, что ей приходилось появляться в компании захудалых артистов. В этом было мало чести, приходилось признать очевидную истину. Бедность, убогость спектакля бросались в глаза даже самым неискушенным зрителям, и Габриэль овладело сомнение. Что она здесь делает? Было ясно, что научиться в Мулене нечему.

Она уже обладала непреклонной волей и была уверена в своем призвании. Сделать себе имя, шагнуть, подобно Иветте Гильбер, от шитья на дому к огням рампы, завоевать известность как певица… Амбиции у Габриэль были вполне определенные: она мечтала с помощью мюзик-холла попасть в оперетту.

Для этого надо уехать.

Надо обосноваться в городе, где были театральная жизнь, настоящая сцена, и найти там работу. Надо, переезжая, не растерять преданных друзей. Надо, наконец, постараться не всполошить тетю Жюлию, которая не подозревала об увеселениях в «Ротонде».

Дело в том, что между красавцами офицерами 10-го егерского и жителями Варенна возвышалась прочная стена. Два мира как бы не соприкасались. При встречах они друга друга не видели, при общении им не грозило знакомство.

Но если бы родные и узнали о занятии Габриэль, можно ли с уверенностью предположить, что они бы ее осудили? Шанель утверждала, что да. Она рассказывала об угрожающих посланиях, принесенных Антуанеттой из пансиона святой Богородицы, и заявляла, что семья угрожала засадить ее и Адриенну в исправительный дом, если они позволят гарнизонным франтам соблазнить себя.

Не стоит этому верить. Девушки были совершеннолетними. Чем они рисковали? К тому же особенно бахвалиться вареннцам было нечем… А уж тем более давать другим уроки. Жюлию, старшую дочь Жанны Деволь, единственную оставшуюся в семейном кругу, обрюхатил ярмарочный торговец. Она только что родила. Отец признал ребенка, но на Жюлии не женился. Тем не менее жили они под одной крышей. У Шанелей существовали свои традиции, и из поколения в поколение все повторялось заново.

Но мы можем предположить, что злоключения сестры, которую она любила и вместе с которой провела столько печальных лет, не оставили Габриэль равнодушной.

Словом, она приняла решение, возмутившее завсегдатаев «Ротонды»: Коко их покидала. Разве можно было этому поверить? Творение ускользало от своих создателей.

Когда негодование улеглось, офицеры решили проявить понимание.

Габриэль уезжала в Виши всего на один сезон. Водный курорт, ставший модным со времен Второй империи, находился всего в пятидесяти километрах. Егеря отправлялись туда по всякому поводу. Скачки, концерты, прекрасные незнакомки, которых офицеры отбивали друг у друга, множество женщин, благочестивых и не очень… Виши был Баден-Баденом Франции времен господина Лубе, местом отдыха и приключений для офицеров гарнизона. Итак, следовало смириться с тем, чтобы прожить несколько месяцев в Мулене без Габриэль. Адриенна тоже уезжала. Они были неразлучны.

Отъезд сопровождался обещаниями не терять друг друга из виду.

Егеря, оседлав лошадей и сомкнув ряды, провожали беглянок.

Никогда еще у полковника де Шабо не просили так часто увольнительные в Виши, как летом 1905 года. Габриэль была всеобщей любимицей…

* * *

Тем не менее кое-кто отреагировал на отъезд Габриэль неожиданно. Один офицер-стажер весьма скептически отнесся к артистическому будущему Коко.

— Ты ничего не добьешься, — сказал он ей, — голоса у тебя нет, поешь ты отвратительно.

Габриэль решила не обращать внимания на его слова, хотя этому человеку она верила больше других. Любопытно, не правда ли? Пехотинец… За ней ухаживало столько кавалеристов, а она предпочла пехотинца. Был ли он ее кавалером? Пока еще нет, но он был влюблен в нее и не скрывал этого. Один из очевидцев вечеров в «Ротонде» утверждал даже, что пехотинец стал ее первым любовником. Но вряд ли это было так. В 1905 году Габриэль Шанель не испытывала по отношению к нему ничего серьезного. Они развлекались, дружили, но не более того. Если бы она любила его, то разве уехала бы?

Пехотинца звали Этьенн Бальсан. Он держался естественно и просто, выгодно этим отличаясь от франтов из Сен-Жерменского предместья, и Габриэль понимала его куда лучше. Круглолицый, с банальными усами, он не выделялся ни ростом, ни сложением. В манерах его не было ничего от военного, и одевался он неброско, без претензий, на шик, столь милый кавалеристам. Действительно, выглядел он менее элегантно и изящно, чем егеря. Зато отличался невероятным задором, великодушием и умел, как никто, поддерживать дружбу. Иметь друзей больше, чем у него, было просто невозможно.

Что он любил? В чем было его счастье? В лошадиных скачках, в женщинах, дарящих удовольствие, в веселящих винах его родной провинции… Хорошее настроение, хороший стол, красивые женщины, красивая жизнь… Если бы слова «бонвиван» не существовало, его следовало бы придумать, чтобы охарактеризовать Этьенна Бальсана.

Семья Этьенна была из Шатору, промышленного города. Его родители сколотили солидное состояние. Достоинство, серьезность, значительность, компетентность крупной французской буржуазии с ее холодно-сдержанной манерой выражаться — вот что представляла собой семья Бальсан, это был общественный класс, дотоле Габриэль неведомый.

Простой люд и военные — вот и все, кого она знала.

90-й пехотный полк стоял гарнизоном в Шатору в течение тридцати лет. Когда пришло время поступать на военную службу, сын Бальсанов, естественно, был записан именно в этот полк. Пехотинец… Странное положение для призывника, главной мечтой которого было выращивать скаковых лошадей. Необходимость служить в пехоте повергла его в отчаяние. Что делать? Этьенну удалось перевестись в Мулен, в отдел изучения восточных языков. Получилось здорово. Он появился в полку под аплодисменты егерей. Эти господа приняли Бальсана в свой круг. Они многого ждали от такого весельчака.

И не ошиблись.

Егеря пришли в полный восторг, когда узнали, что их другу удалось убедить начальство в том, что он должен изучать один из диалектов Индии, ибо однажды интересы родины могут потребовать, чтобы туда заслали шпионов… Но диалект этот был так мало известен, что не нашлось специалиста, который мог бы его преподавать.

Все было ловко устроено. Бальсан мог теперь жить припеваючи, ездить на лучших лошадях, кутить вволю.

Тут-то он и встретил Коко. Он и не думал похищать ее. Что бы он стал с ней делать? Образ жизни этой молодой особы не указывал на светские таланты. Но Этьенн, как и другие, а может быть, даже больше, хотел помочь ей добиться успеха. В чем? В этом и заключался главный вопрос.

Хотя Бальсан испытывал серьезные сомнения по поводу вокальных способностей Коко, он взял на себя все хлопоты, чтобы облегчить ей устройство в Виши.

Он предложил Габриэль и Адриенне свою помощь в обновлении гардероба. Но не хотел, чтобы об этом знали. Он не любил, чтобы люди бывали ему чем-то обязаны. В эпоху, когда талант Габриэль Шанель был общепризнан, а слава ее далеко шагнула за границы страны, Этьенн Бальсан мог бы рассказать о том, какую роль он сыграл в ее жизни… Но он ничуть к этому не стремился. Что он такого сделал? К чему пустые разговоры? Он ограничивался тем, что скромно заявлял: «Я только помог ей вставить ногу в стремя».

Недостаточно было уметь кроить и шить, надо было еще купить все необходимое. Габриэль и Адриенна в магазине на Часовой улице выбрали несколько отрезов новой ткани, от которой все женщины сходили с ума, — сюры. После чего последовали советам «Иллюстрасьон». Егеря ничего другого не читали, так что иного наставника у девушек не было.

Светская хроника журнала оказывала большое влияние на провинциалок, предрасположенных к кокетству. Ее редактор, баронесса де Спар, внушала буржуазии доверие. Габриэль и Адриенна также не избежали ее диктата. Они всеми силами старались не допустить мешанины цветов, которую осуждала баронесса, и поэтому отказались от атласа «радамес», «производящего кричащее впечатление и не позволяющего отличить светскую даму от шлюхи». Для костюма баронесса настоятельно рекомендовала сукно «амазонка», утверждая, что «нет ничего более изысканного и приятного в носке». Они купили сукно.

Стоило по меньшей мере поблагодарить Бальсана. Несомненно, они были в равной мере поражены и признательны. Как дать ему это почувствовать?

Этьенн Бальсан так никогда и не смог понять, на что намекала Коко, когда сказала ему:

— У меня уже был покровитель по имени Этьенн. Он тоже творил чудеса.

Мог ли он догадаться, о каком Этьенне шла речь? Она никогда не рассказывала ему об Обазине.

Вокруг шляп возникли споры.

Следуя примеру тети Жюлии, Габриэль и Адриенна сочли своим долгом переделать уже готовое. Но кто мог бы их вдохновить? Баронесса считала лучшей парижской шляпницей Мелани Першерон, тогда как при этом имени егеря покатывались со смеху, утверждая, что в их семьях женщины носят только творения Каролины Ребу, великой мастерицы с улицы Мира. Понять было ничего нельзя. Разве баронесса могла ошибаться? Они колебались.

Решение приняла Габриэль: она смастерит шляпы по своему вкусу. Адриенне оставалось только подчиниться.

Так они прибыли в Виши в платьях и шляпах, сделанных собственными руками.

Первые известные фотографии Габриэль Шанель относятся к этой эпохе.

В ее одежде есть что-то от амазонки, она отличается строгостью, объясняемой, несмотря на явную женственность, романтическим толкованием военной формы. Четкая линия плеч и корсажа, высокий воротник, пояс с пряжкой, никаких прикрас, но на рукаве — почти незаметная вышивка в тон, робкая дань увлечения егерскими галунами.

Поражает серьезность взгляда и простота облика Габриэль. Рядом с ней Адриенна, воплощенная красота, кажется более зашнурованной и затянутой… Тогда как, глядя на тело Габриэль, нельзя не почувствовать ее желания носить одежду свободную, скользящую.

Чтобы понять, как много обещало появление Габриэль, достаточно вспомнить тех, кого на этих фотографиях нет: вспомнить других женщин, посетительниц казино, с крутыми бедрами, пышными задами, в огромных, давящих непосильным грузом шляпах.

Она уже тогда казалась чудом, спасенным от нелепостей эпохи.