Глава третья

Дарго встретил имама в пышном наряде январских снегов. Над квадратами плоских крыш, как белые султаны, поднимались дымки.

Жители аула с нетерпением ждали своих сыновей, мужей, братьев. Все лучшее было припасено для дорогих и близких, возвращающихся с победой из похода. Вместе с запахом дыма из распахнутых дверей вырывались ароматы жареной баранины, лука, чеснока.

Готовились к встрече хозяина и в доме имама. В лучшее платье принарядились жена Патимат, тетушка Меседу и остальные. Красавица Анна тоже ждала повелителя. Несмотря на зимнюю стужу, она надела подвенечное платье, накинула шаль, поднялась на крышу дома.

Ярким, солнечным было зимнее утро. Алмазной россыпью сверкала снежная пыльца в прозрачном воздухе.

Авангард кавалерии показался из лесу. Девушка смотрела из-под руки на воинов. Вот она увидела того, которого так долго ждала, о ком так много думала. Радостное волнение охватило ее, когда имам, откинув голову, посмотрел на нее и пришпорил неторопливого коня.

Ворота шамилевского двора широко распахнулись. Управляющий делами имамата молодой ученый Хаджияв стоял впереди встречающих. Рядом с ним, с радостью на лице, переминаясь с ноги на ногу, ждал своего господина Салих. В стороне застыла стража.

Шамиль в окружении старых друзей — наибов и советников — въехал во двор. Салих подбежал, схватил коня за уздечку. Хаджияв подошел первым. Имам протянул ему руку.

— В доме спокойствие и порядок, — доложил управляющий.

Шамиль с чуть заметной улыбкой кивком головы приветствовал стражу и дворовых. Двум старикам чеченцам, пришедшим встречать, подал руку. После этого к нему подбежали сыновья — старший Гази-Магомед и младший Магомед-Шафи. Отец взял каждого за руку, пошел к дому.

В кунацкой ожидали женщины. Первой подошла к имаму Баху. Шамиль обнял мать, спросил о здоровье. Затем подбежала тетушка Меседу, обняла племянника. Патимат низким поклоном молча приветствовала мужа. Маленькая дочь Нафисат повисла на шее отца.

До поздней ночи в кунацкой толпились гости. Особенно много было белобородых. Имам любил седых горцев, видавших виды на своем веку. Раньше он готов был слушать этих недипломированных академиков житейской мудрости до утра, но сегодня, как никогда, ему хотелось, чтоб они ушли пораньше. Всегда внимательный, умевший с необыкновенной терпеливостью выслушивать говорящего, он казался возбужденным. Старики отнесли это за счет радости побед. Но для Шамиля все победы ничего не значили по сравнению с той, которая мелькнула перед ним белым знаменем, белым флагом.

Было уже поздно, когда разошлись гости. В доме все улеглись, за исключением матери и тетушки, которым хотелось наедине с Шамилем переброситься несколькими словами перед сном. Кроме них не спали еще две женщины. Жена Патимат, приготовив постель, нервно расхаживала по комнате, гадая, позовет ее в эту ночь долгожданный супруг или нет.

Анна тоже не ложилась. Она отказалась от ужина и не стала переодевать подвенечного платья. Благодаря ему она очутилась в доме имама. В нем хотелось ей кинуться в объятия этого сильного красивого мужчины, к которому ее влекла сила разбуженных чувств.

Проводив мать и тетушку, Шамиль вышел из своей комнаты. Он стал во весь рост, подойдя совсем близко к стеклянной двери. Анна не отвернулась, не стала делать вид, что не замечает. Наоборот, тоже приблизилась к двери и стала, глядя на него с улыбкой. Но имам ушел. Ушел не к себе, а в комнату Патимат.

Забилось сердце девушки, загорелась молодая грудь чувством ревности. Она кинулась к двери, распахнула ее в ожидании, но Шамиль не возвращался. Не раздеваясь легла Анна в постель. В душе ее спорили два голоса — голос рассудка, повторявший: «Патимат жена, а ты кто?», и второй голос: «Не прощу, не приму ислам, сбегу!» До утра ей не спалось, весь следующий день она не выходила из своей комнаты. Не хотела видеть никого. Ее раздражал веселый голос обласканной жены. А вечером Анна сказала тетушке Меседу:

— Не зажигай лампу. Я нездорова, хочу лечь пораньше.

Но Анна не спала. Она прислушивалась к каждому шороху.

— Почему в золотой клетке не горит огонь? — спросил имам.

— Ласточка (так называла Меседу Анну) весь день была скучна, она не захотела.

— Может быть, девушка нездорова?

— Нет, думаю, просто не в настроении.

— Пойди, если не спит, позови ее сюда.

Меседу вошла в комнату Анны.

— Ласточка, ты спишь?

— Нет, Меседушенька.

— Тебя хочет видеть он.

— Не пойду, — ответила Анна.

— Нельзя. Когда зовет имам, все должны идти.

Девушка встала. Не подобрав распущенных волос, накинула черный шарф. Низко склонив голову, стала перед повелителем.

— Садись, — сказал Шамиль.

Девушка опустилась на ковер.

— Посмотри на меня. Разве ты не рада моему приезду?

Анна молчала.

— Тебя никто здесь не обижал?

— Нет, — качнув головой, ответила она.

— Ждала меня?

— Да.

— Меседу говорит, что ты научилась свободно читать Коран. Я очень рад твоим успехам и думаю, что скоро предпочтешь единобожие многобожию…

Анна продолжала молчать.

— Ваш народ наделил бога человеческим обликом, придумал отца, сына и матерь божию. Неверные обожествляют и людей, молятся нарисованным на бумаге или дереве божествам — это же идолопоклонничество! Говорят, ваши храмы увешаны изображениями божеств и святых, а кто их видел? Мы не рисуем своего аллаха, ибо он не может быть во плоти, он незрим, неощутим, недосягаем. Весь мир, все живое создано им. Тот, кто не заблуждается, признает единобожие и учение, переданное им в минуты откровения пророку. Прими ислам. Тогда сделаю тебя женой — госпожой моего сердца. Я люблю тебя очень. Даже в минуты жарких схваток твой образ являлся передо мной, он был со мною повсюду и днем и ночью, наяву и во сне. Страшная, необъяснимая сила влечет меня к тебе. Вот и сейчас хочется прижать тебя к груди, осыпать нежными поцелуями, обласкать, как прирученную лань, но я не могу коснуться тебя, ты христианка. Никогда никого, кроме бога, не умолял, а тебя молю — прими ислам.

Анна продолжала молчать. Ее лицо, шея были залиты румянцем смущения.

— Иди, подумай, утром дашь ответ через Меседу.

Сердце не обманывало Шамиля. Оно почувствовало еще до похода неравнодушие пленницы. «Она будет моей женой, примет ислам», — сказал сам себе Шамиль, раскрывая книгу стихов восточных ашугов. Он читал песни о любви. Из многих женских имен, выбираемых им, он остановился на Шуанат. Оно казалось созвучным с именем Анны.

С нетерпением ждал имам ответа. Когда вошла Меседу, он по ее веселому лицу понял, что Анна дала согласие.

— Сегодня же. Не будем откладывать, — сказал Шамиль. — Пусть позовут ко мне Хаджиява, надо распорядиться обо всем.

К обеду в дом Шамиля прямо из мечети пришли муфтий, кадий и прочие представители духовенства. Они сидели в гостиной. Мать Шамиля и тетушка Меседу ввели Анну с закрытым лицом. В красном шелковом платье, в зеленых атласных шароварах, отделанных золотистым сутажом, в белом платке, она стояла, не видя тех, кто был свидетелем ее обращения в ислам и регистрации брака с Шамилем по шариату.

Когда муфтий — глава чеченского духовенства — протянул руку к Анне, мать имама взяла девушку за правую руку и положила ее на ладонь муфтия.

— Повторяй, — шепнула Меседу.

Муфтий произносил по-арабски слова, непонятные ей, девушка механически повторяла их за ним.

— Ты согласна стать женой Шамиля — сына Доного гимринского? — спросил наконец муфтий по-аварски.

— Да, — тихо ответила Анна.

В торжественной тишине звучали два голоса: грубый, гортанный — кадия и певучий — Анны.

Тот же ритуал был повторен с имамом.

Закончив обряд обращения в ислам и бракосочетания, закрепленного печатью и подписями свидетелей в книге регистрации, кадий сказал Анне:

— Отныне ты наречена именем Шуанат и являешься законной женой лучшего из мужей Дагестана и Чечни — гимринского Шамиля.

Мать имама поспешила вывести девушку. Ожидавшая за дверью Меседу обняла ее, поднесла дары. Многие жены родственников и друзей явились поздравить новобрачную. Только Патимат не подошла к ней.

Шуанат увели в комнату. Эддит, увидев свою воспитанницу в горском наряде, расплакалась. Надежда на освобождение из плена была окончательно утеряна. В последнее время, видя перемены в поведении Анны, англичанка замкнулась. И до этого она не отличалась особой общительностью, в отличие от добродушной Анны. Эддит не пыталась отговаривать девушку, убедившись, что в сердце ее пробудилось не простое увлечение юности, а настоящая, осмысленная любовь к мужчине, не похожему на многих.

Имам был равнодушен к увеселениям. На свадьбы приходил редко, чувствовал себя стесненно, особенно теперь, когда старинные обряды должны коснуться его.

Своему управляющему Хаджияву он сказал:

— Пожалуйста, сделай все, что полагается, только прошу закончить свадьбу за день, не созывая людей издалека.

Весь день он провел в библиотеке. Здесь встречал почтенных старцев, пришедших поздравить его с бракосочетанием. Здесь угощал, дав молодежи возможность попеть и поплясать в кунацкой. Невеста тоже не выходила из девичьей. Она сидела в углу, как горянка, с закрытым лицом, в окружении девушек и женщин. Гостей на свадьбе было мало. Разгулявшийся накануне буран позанес тропы и дороги, намел большие сугробы в лощинах и ущельях. Шамиль радовался непогоде. Салих и другие юноши с утра разнесли немощным, сиротам и бедным вдовам мясо и другие угощения. К вечеру ветер разогнал тучи. Из-за клочьев разорванных облаков выплыла луна. Ее мягкий свет, отраженный снегами, рассеял мрак зимней ночи.

Из кунацкой еще доносился шум веселья, когда Меседу, подойдя к Шуанат, сказала:

— Пойдем, дочь моя, да будет благословенным этот час!

Шуанат, вздрогнув, поднялась. Послушно последовала она за тетушкой Шамиля, которая привела ее в маленькую спаленку имама.

— Доброй ночи вам! Сына-первенца! Долгих лет мирной совместной жизни!

Когда Меседу ушла, Шуанат откинула с лица легкий шелковый платок, оглядела комнату. Несмотря на отсутствие мебели, в комнатке казалось уютно от тепла и пестрых ковриков, которыми были увешаны стены, устлан пол. В одном из углов спальни на полу была разостлана постель.

Шуанат подошла к стенной нише, где горела лампа, прикрутила ее и встала у окна. За окном было светло, как днем. Казалось, под неугомонные звуки зурны плясал ветер, поднимая шум в лесной чащобе.

Сердце у Шуанат заныло от нахлынувших дум. Ей вспомнился день, когда она, в подвенечном платье, газовой фате, с букетом белых роз, садилась в карету. Рыдала мать, плакали подруги. Под нежные звуки восточных мелодий бойко отплясывали захмелевшие парни. На легких карабахских скакунах гарцевали моздокские кавалеры и сваты, присланные женихом из Ставрополя. Карета, сопровождаемая нарядной толпой провожающих, катила к окраинам города. За нею следовали подводы, груженные приданым, вокруг ехали верховые. Кавалькада присоединилась к оказии, следовавшей в Ставрополь. В те минуты она видела себя в роли молодой генеральши, утопающей в роскоши, сверкающей красотой на веселых столичных балах. И вдруг, в течение нескольких минут, все оборвалось и перевернулось. Судьба занесла ее в неведомые края, к незнакомым племенам. Тогда Анна молила бога, чтобы он послал ей смерть. Ее лихорадило от одной мысли об абреках, жизнь которых описывалась ужасной, а нравы — дикими. Их дикого вождя она боялась пуще огня. Он представлялся ей полузверем, одетым в невыделанные шкуры, вооруженным луком и стрелами, с глазами, мечущими молнии, с голосом, подобным разрядам грома.

Каково же было ее изумление, когда она увидела строгого, хорошо одетого стройного горца средних лет. Она была поражена белизной его рук, чистотой ногтей и каким-то необыкновенным взглядом, в котором гармонично сочетались спокойствие с пылкостью, доброта со строгостью, простота с мудростью.

Наконец, она была не только пленена его рыцарским благородством, но и полюбила его. И все же где-то в глубине сознания тлели угольки вспыхнувшего когда-то страха перед ним. Теперь, когда она стала законной супругой имама, правителя чуть ли не половины Кавказа, — кто знает, какими африканскими страстями он наделен, что проявится в его отношениях теперь, когда нет щита религиозной неприкосновенности. Единственная дочь моздокского богача, изнеженная, заласканная, Анна боялась даже холодного взгляда. В минуты тоски она жалась к гувернантке или Меседу, успокаивалась, когда женщины гладили ее голову, плечи, руки…

Она не шевельнулась, когда скрипнула дверь. Мягкую поступь его легкой походки Шуанат осязала. Вот он подошел, осторожно стал рядом с ней.

— Ласточка моя. — Рука мужа скользнула по гладким волосам девушки. Шуанат закрыла глаза, откинула голову. Она почувствовала горячее дыхание, губы его едва коснулись ее бровей, глаз, щек. Этот сильный большой мужчина ласкал ее так нежно, так бережно, как будто перед ним был слабый младенец.

— Боже мой… — прошептала Шуанат, млея от счастья.

— Не говори больше так. Скажи: «О аллах!» Благодари его за эту ночь, за то, что сердцам нашим суждено достичь вершины блаженства в порыве обоюдной любви. Это блаженство подобно райскому… — шептал он.

Шуанат доверчиво обвила его шею. Шамиль взял ее на руки…

Короткой показалась им ночь. Под утро, смыкая усталые глаза, Шуанат сказала:

— Милый, обещай исполнить одну мою просьбу.

— Обещаю, — ответил Шамиль ласково.

— Прошу тебя, подари свободу Эддит, отправь ее в Моздок, оттуда, может быть, она вернется на родину. Иначе она умрет от тоски.

— Хорошо, я освобожу твою учительницу. Откуда она родом? — спросил Шамиль.

— Есть такая страна, Англией называется, может быть, ты слышал о ней?

— Слышал, что помимо Турции, Ирана, Аравии и России существуют страны Ингились и Паранциз, которые находятся за морями, населены неверными племенами. Только не могу понять — каким образом судьба занесла эту женщину в наши края? Мужчину — воина или мастерового — может забросить на чужбину нужда или необходимость… Что могла искать Эддит в Моздоке?

— Ее выписал мой отец из Петербурга, города, в котором живет царь, специально, чтобы учить меня языку и хорошим манерам, — пояснила Шуанат.

— Хорошим манерам и поведению дети должны учиться у своих родителей, если они порядочные люди. А что касается языка, знать любой необходимо и полезно даже неученым. Одно не нравится мне у твоей учительницы — непокрытая голова и оголенная шея. Слава аллаху, что хоть платье носит до пят, а то без длинных шаровар была бы срамота одна… — рассуждал Шамиль.

Через неделю после свадьбы англичанку Эддит усадили на скрипучую арбу, поскольку она отказалась сесть на лошадь, и повезли в сторону Моздокской дороги. Когда показался город, возница и сопровождающие англичанку верховые остановили арбу. Эддит сошла с нее, взяла узелок с вещами и не оглядываясь поспешила в сторону крепости.

* * *

В один из февральских дней в Дарго явился гехинский наиб Ахвердиль-Магома. Он предстал перед имамом в полной форме шамилевского генерала. Длинная черная черкеска хунзахского сукна, на правом плече серебряная пластинка — эполет. На груди треугольная звезда — орден с арабской надписью «За усердие». С рукояти шашки свисал темляк из золотых ниток — награда высших чинов за мужество и особое отличие. На белой чалме, повязанной поверх черной папахи, — зеленая прямоугольная нашивка, которую носили наибы, присягнувшие умереть за веру.

Идя навстречу гостю, Шамиль говорил:

— Красота мужчине не нужна, его украшает мужество, но если она дополняет доблесть и разум, человек может стать обладателем земного и небесного счастья.

— Имам, ты счастлив, пусть счастье длится до конца дней твоих! — воскликнул наиб.

— Если ты имеешь в виду счастье познаний истинной любви, да, я обрел его с того дня, как в мой дом с помощью аллаха ты привез неотразимую, — ответил Шамиль.

— А я до сих пор только мечтаю о блаженстве любви, надеясь на провидение, — с улыбкой сказал Ахвердиль-Магома.

— На всемогущего надейся, но сам не плошай. Ищи. Каждый будет считать за честь породниться с таким человеком, как ты. Мало ли красавиц в Чечне и Дагестане…

— Есть у меня любовь, только недосягаемой кажется, как звезда.

— Кто она?

— Чеченка. Сану, дочь Дурды.

— Не того ли здоровяка из Гехи-Мартана, который имеет семерых сыновей?

— Того самого.

— Где встретил ее?

— На дороге. Ехал на коне. За поворотом чуть не сшиб ее. Осадил скакуна и, сам не знаю почему, спрыгнул с коня. Мы оказались друг против друга. Я смотрел на нее с удивлением и восторгом. Страх в ее больших зеленоватых глазах сменился возмущением. Она ударила коня по шее ладонью и, окинув меня надменным взглядом, поспешила пройти мимо. Обернулся, смотрю вслед. Высокая, стройная, гибкая, шла она, неся на плече копну свежей травы. Ведя коня под уздцы, я последовал за нею, чтобы узнать, где она живет. За воротами дома Дурды девушка исчезла. От сельчан я узнал, что Сану — единственная сестра семерых братьев. С того дня не переставал думать о дочери одного из богатых узденей Гехи.

— Не пробовал заговорить с ней? — спросил имам.

— Попробовал однажды.

— Что она ответила?

— Молча прошла мимо.

— Лучше поговорить с отцом, — посоветовал Шамиль.

— За тем я и пришел к тебе, самому как-то неудобно. Родных, близких нет, кого пошлешь…

— Хорошо, я приеду через несколько дней в Гехи, — пообещал имам.

Собираясь в Гехи-Мартан, Шамиль никому не сказал об истинной причине поездки. Он взял с собой Джавад-хана и десятка два муртазагетов.

Мужчины Гехи-Мартана вместе с наибом выехали встречать имама далеко за село. В полдень Шамиль в окружении огромной толпы подъехал к дому Ахвердиль-Магомы.

Многолюдно было в мечети в этот день. Люди ждали от имама важных сообщений, нового призыва к восстанию или выступлению. Но вождь на сей раз ограничился чтением проповеди. После молитвы он отделился от своих товарищей, подошел к Дурды.

Тронутый вниманием, чеченец пригласил Шамиля на обед. Гость не отказался. После обеда, когда хозяин и остальные завели разговор об урожае и делах своего общества, Шамиль, воспользовавшись паузой, обратился к Дурды:

— Дочь твоя, кажется, на выданье?

— Да, имам, не заметил, как в росте обогнала братьев.

— Жениха ей надо хорошего, под стать братьям, — сказал имам.

— Есть жених, в прошлом году сосватали.

Улыбка исчезла с лица Шамиля, но, не меняя тона, он так же спокойно, как и прежде, заметил:

— За родственника, наверное, думаешь выдать?

— Напротив, даже не за чеченца, — ответил Дурды.

— Кто же из иноплеменных удостоен такой чести? — спросил имам.

— Хаджи-Мурад хунзахский, — ответил Дурды.

Шамиль был удивлен. Вскинув брови, он переспросил:

— Наиб Хаджи-Мурад?

— Да. После тебя, имам, по мужеству и прочим достоинствам я считаю его вторым в Чечне и Дагестане.

Шамиль не доверял Хаджи-Мураду, как человеку заносчивому, честолюбивому, тщеславному, хотя и не лишенному храбрости. Тем более такую лестную характеристику ему неприятно было слышать из уст видного чеченского узденя, который знал хунзахского наиба понаслышке.

— В Чечне и Дагестане есть наибы, более достойные похвалы и признания, которые с первых дней движения по сей день беззаветно преданы делу газавата, но с меньшим шумом делают большие дела, — сказал Шамиль.

Хозяин молчал. Не вмешивались в разговор и присутствующие.

— А разве ваш наиб Ахвердиль-Магома в чем-нибудь уступает хунзахцу? — спросил Шамиль.

— О нем речь не шла, имам. Твой генерал Ахвердиль-Магома человек чести и отваги, но он безродный. Его отец — беглый армянин, принявший ислам, — заметил Дурды.

Лицо Шамиля превратилось в каменную маску. Таким оно становилось тогда, когда за внешним холодным спокойствием вскипал гнев. Но сквозь ровный голос имама не прорвалась ни единая высокая нотка.

— За такого безродного, как Ахвердиль-Магома, я отдал бы десятки соплеменников вместе с родовыми союзами. И нет сомнения в том, что душа его отца — армянина, принявшего ислам, — вознеслась беспрепятственно в обитель бога. Если бы все наибы и воины нашей страны были такими, как Ахвердиль-Магома, Дагестан давно был бы очищен от неверных и не случилось бы с нами того, что случилось под Хунзахом, в Гимрах и Ахульго… Учти, Дурды, не только простым соплеменникам, но даже некоторым аварским наибам я не доверяю. Отец Хаджи-Мурада Гитино был предан владыкам хунзахского престола. Он пал под стенами города в сражении с первым имамом. Его брат Осман убил второго имама — Гамзат-бека и сам пал от руки муртазагета. Он неучен и неблагоразумен.

— Почтенный имам, — сказал Дурды, когда Шамиль умолк, — я не сомневаюсь в том, что слова твои доброжелательны. Никто не говорил об этом раньше. Но у мужчины должно быть одно слово. Я дал его Хаджи-Мураду и не возьму обратно, если даже моей единственной дочери Сану будет грозить смерть от его руки.

Шамилю понравился ответ чеченца, он сказал:

— Если ты дал слово, держи, не отступай, честность — лучшее украшение мужчины. Пусть все будет так, как написано в книге провидений…

Ахвердиль-Магома с нетерпением ждал возвращения почетного свата. Глянув на лицо Шамиля, он все понял. Они были вдвоем в комнате.

— Дурды дал слово Хаджи-Мураду после того, как отказал мне, — заметил наиб.

Шамиль молчал. Тогда вновь заговорил Ахвердиль-Магома.

— Поистине лучшее во вселенной захватывают разбойники, — сказал он. — Этот молодчик два года тому назад насильно увез чужую невесту, бывшую пленную грузинку — красавицу из Цельмеса. Женился на ней, не спросив ее согласия. Теперь здесь, случайно встретив Сану, сразу преградил ей путь и произнес как последний приговор: «Будешь моей». Не сомневаюсь, что бывший отступник так же бесцеремонно обошелся с ее отцом.

— Неужели ты думаешь, что Дурды испугался его? — спросил имам.

— Я этого не думаю. Напротив — чеченец, наверное, был восхищен решительностью, тем более если Хаджи-Мурад пообещал дать большой калым.

— Наверное, все так и произошло, пока ты вздыхал в Гехи-Мартане, поглядывая на дом Дурды… Но учти, ссориться с Хаджи-Мурадом мы не должны. Он нам нужен, за ним пойдет большая часть Аварии, — сказал Шамиль.

Прошло полгода. Никаких известий от Хаджи-Мурада не было. Никто от его имени не приезжал в Гехи-Мартан. Разные толки ходили среди сельчан. Дурды был обеспокоен. Ему было неудобно и перед Шамилем и стыдно от соплеменников, которые были на стороне своего наиба.

Дурды решил сам поехать в Хунзах. В один из дней, не предупредив никого, он выехал из аула. Не успел отец Сану отъехать на расстояние нескольких верст, как из лесу раздались выстрелы. Дурды почувствовал жгучую боль в спине, покачнулся и сполз с седла вниз головой. Очутившись на земле, он услышал шаги бегущих. Оглянулся — видит, несколько незнакомцев спешат к нему с обнаженными кинжалами. Дурды подпустил их к себе на близкое расстояние и сшиб ударами ног сначала одного, а потом и другого. Затем неожиданно поднялся, прикончил их и ринулся на остальных с поднятой шашкой. Неизвестные скрылись в лесу и вновь начали стрелять. Дурды ничего не оставалось делать, как, собрав последние силы, уходить. Еще две пули угодили ему в спину. Когда конь подошел к дому, седок был почти без сознания. Через несколько часов Дурды скончался.

Шамиль вел тщательное расследование убийства гехинца. Он даже подозревал вначале Ахвердиль-Магому, но в то утро и накануне наиб не выезжал никуда. Не выходили за пределы села и гехинские мужчины, тем более никто из них не исчез, если думать о двух зарубленных в схватке.

Выявить преступников так и не удалось.

* * *

Шамиль, которому генерал Граббе в конце 1839 года предсказал: «Он будет влачить стыд свой и ничтожность в неприступных скалах Кавказа», вновь окреп и умножил влияние.

Огромное пространство — от Владикавказа до границ Кази-Кумуха и шамхальства тарковского — находилось в его руках. Готовясь к новым походам на юг и на север, он вновь созвал Военный совет. Выступая на нем, Шамиль говорил:

— Очередные цели, к которым мы должны стремиться, — это освобождение казикумухского вилаета от неверных и захват Тушино-Пшево-Хевсурских нагорий. Казикумухская ханша Гульсум-бике умерла. Правителем вилаета стал Магомед-хан. Он молод и некоторое время находился под влиянием устада Джамалуддина-Гусейна. В Кази-Кумухе стоит гарнизон неверных. Нет сомнения, что на помощь ему из Шуры бросят еще силы, если узнают о нашем движении в ту сторону. Так что нам придется основные силы двинуть туда, не рассчитывая на поддержку мусульманского населения, которое в течение многих лет, вернее — с времен падения власти славного Сурхая — живет в покорности и повиновении продажным ханам и неверным. Проще, мне кажется, будет справиться с племенами, живущими на заснеженных высотах Гуржистана. Эти воинственные люди не являются нашими единоверцами, но свободолюбивы, как и мы. Они, к сожалению, препятствуют нашему проникновению в Кахетию. Нам необходимо отправить второй отряд к верховьям Аргуни — к хевсурам. Цель ясна. Этот отряд будет меньше, чем первый, и составлен исключительно из чеченцев. Возглавит его Ахвердиль-Магома. При удаче ты, — Шамиль обратился к гехинскому наибу, — возьмешь нескольких заложников и в знак покорности обяжешь платить тушинопшевохевсуров хотя бы небольшую дань.

* * *

Наместничество Кавказа было встревожено успешными действиями Шамиля. В своем донесении в военное министерство генерал Головин писал: «Дело наше в Дагестане находится в самом опасном положении. С южной стороны Аварии все общества поднялись против нас. Прямое сообщение с ханством Мехтулинским прервано. Шамиль укрепляется в Аварии. Если замыслы возмутителя не будут уничтожены в самом начале, поднимутся находящиеся в соседстве сомнительные в преданности нам племена — Акуши, Цудахара и Кази-Кумуха. Борьба примет характер упорный и продолжительный».

Командующему войсками юга Дагестана стало известно о планах Шамиля. Чтобы преградить ему путь к лакской столице — Кази-Кумуху, к аулу Чоха были брошены регулярные войска, которые заняли позиции, господствующие над дорогой.

Когда отряд имама стал переходить реку вброд, русская артиллерия открыла по нему огонь. Шамиль прекратил переправу. Он разделил свои силы на две части и стал брать в клещи гору, на которой были установлены батареи. Пушечные ядра перестали достигать мюридов, укрывшихся у скалистого хребта. Тогда начали действовать стрелки. Шамиль не решился на штурм. В течение дня его снайперы вели перестрелку с противником.

К утру вершина горы оказалась покинутой. Больше того — и на пути не оказалось никаких преград. Подступы к Чоху были открыты.

Шамиль занял аул беспрепятственно. На сельском сходе выступил:

— Отныне ваше духовенство и старшины будут постоянно следовать предписаниям шариата. Мы оставим вас в покое после того, как вы дадите слово бороться с врагами ислама и выдадите заложников.

Жители согласились выполнить требование имама.

Правителем Чоха был назначен ученый Дибир. Выданного в заложники чохского ученого Инкау-Хаджи имам зачислил в свою свиту. Из Чоха имам направился в не менее богатый аул Согратль. Согратлинцы, так же как и чохцы, не оказали ему сопротивления. Только Абу-Талиб, сын покойного согратлинского кадия, бежал, боясь расправы. Он был сотником ополчения при Аргутинском и в боях под Хунзахом причинил много неприятностей мюридам.

К вечеру из Кази-Кумуха в Согратль явился человек. Он сказал Шамилю:

— Я от Джамалуддина-Гусейна. Устад велел передать, что сейчас самое подходящее время для взятия лакской столицы. Абдурахман-хан в отъезде — в Тифлисе. Так что если ты намерен взять город, выступай немедленно.

Шамиль собрал кавалерию и двинулся к Кази-Кумуху. Пехоту, утомленную длинными переходами, оставил ночевать в Согратле. Достигнув лакского селения Бухты, сделал остановку. Здесь жил старый кунак имама, с которым он когда-то обучался у Джамалуддина-Гусейна при казикумухском медресе. Шамиль был немало удивлен, найдя в доме товарища самого устада.

— Не в Кумух ли ты собираешься? — спросил его учитель.

— А разве я действую не согласно твоему желанию и совету? — спросил в свою очередь имам.

— Какому совету?

— Разве ты не посылал ко мне человека в Согратль?

— Аллах с тобой, никого я не посылал.

— Ну, значит, тому и быть, — сказал Шамиль и стал описывать внешность неизвестного.

Джамалуддин-Гусейн в недоумении разводил руками.

— Неважно — злоумышленник тот человек или доброжелатель, важно — отсутствует Магомед-хан в городе или нет? — спросил Шамиль.

— Он действительно несколько дней тому назад выехал в Тифлис, — ответил устад.

— Какими силами располагает тамошний гарнизон? — задал вопрос имам.

— Небольшими — около двух сотен солдат и несколько офицеров. Но учти, всем юзбаши и минбаши дана команда срочно явиться с ополченцами для оказания тебе сопротивления.

— Значит, медлить нельзя, — решил Шамиль.

Своему учителю он посоветовал оставаться в Бухты, чтобы в случае неудачи не навлечь гнева хана и чиновников.

* * *

Кази-Кумух — столица лакцев — расположена в центре Нагорного Дагестана и замкнута высокими отрогами главного Кавказского хребта. Старое городище, так же как и все аулы, поднимается амфитеатром по склону горы, западная сторона которой обращена обрывами к долине. К северу и югу от селения тянутся пересеченные равнины, по которым проложена дорога — «царская», в отличие от множества узких труднопроходимых троп, вьющихся вдоль русла рек, по карнизам скал и крутым перевалам. Эти равнины — небольшой протяженности, они обрываются над глубоким ущельем Казикумухского Койсу, которая берет начало от снежных высот Дульты-Дага.

Почтовый тракт на севере проходит по даргинским землям через Цудахар, Хаджал-Махи, Леваши. Перекинувшись через Кизил-Ярский перевал, дорога идет во владения мехтулинского хана, затем к кумыкской низменности — в Темир-Хан-Шуру. К югу «царская» дорога постепенно сужается. Пройдя по альпийским горам и землям Ашты-Кул, она постепенно переходит в узкие тропы, восходящие к лезгинским селениям рутульского вилайета. Отсюда они разбегаются — к Закатальской равнине, граничащей с Азербайджаном, к долинам Грузии — через упирающиеся в небо снеговые горы.

В старину Кази-Кумух был крупным торговым центром — сюда съезжались купцы не только из Дербента, Шеки и Шемахи, но и из Бухары, Стамбула и Гиндустана. Город славился не только мастеровыми-умельцами, но и учеными, получавшими блестящее образование в странах Ближнего и Среднего Востока. Шесть мечетей будничных и седьмая праздничная — Джума-мечеть — высились над богатыми домами городища.

Во время войн городу придавалось важное значение как стратегическому пункту, связывающему обходным путем юго-восток России с Закавказьем. На противоположном Кумуху берегу реки также было небольшое плато, на котором после падения Ахульго царская администрация возвела крепость.

Лакцы, как и граничащие с ними аварцы селений Мегеб, Согратль и Чох, во все времена Кавказской войны действовали на стороне русских. Обширное плато великана Турчи-Дага, возвышающееся на границе Аварии и страны лакцев, стало служить местом летнего лагеря царских войск и сборным пунктом ополчения обоих округов.

* * *

Шамиль подошел к Кази-Кумуху. Регулярных войск в городе не оказалось, не успело подняться и ополчение.

Небольшой гарнизон и представители правящей местной знати, удостоенные царским командованием различных воинских званий, заперлись в крепости. Несколько дней держались осажденные в надежде, что подоспеет помощь. Но ополченцы, шедшие к Кази-Кумуху со стороны Ашты-Кул и других селений, увидев многочисленное войско Шамиля, разбежались.

На четвертый день казикумухское укрепление было взято штурмом. Среди пленных офицеров оказались начальник гарнизона майор царской службы грузинский князь Илико Орбелиани и бежавший из Согратля сотник Абу-Талиб. Особенно храбро сражался сотник — он был схвачен в тот момент, когда хотел пустить пулю в лоб. Имам не только простил Абу-Талиба, но и назначил правителем Согратля.

Третьим отчаянным защитником крепости оказался сын известного казикумухского арабиста Яхья. Когда его представили, имам сказал:

— Молодой человек, я знал твоего отца, мы учились с ним. Он был благочестив и преуспевал в знаниях. Если вдобавок к своей храбрости ты унаследовал от отца эти качества, то вполне достоин прощения. Чтобы ты окончательно сошел со стези, ведущей к гибели, я назначаю тебя правителем Кази-Кумуха, ибо местным лучше знать слабые и сильные стороны соплеменников.

Русские пленные во главе с грузинским князем были отправлены в Дарго.

Неделю пробыл Шамиль в Кази-Кумухе. Он хорошо знал здесь не только каждую мечеть, но и каждый дом. В годы отрочества раз в неделю, обычно в пятницу, он с другими учениками обходил дома, собирая подаяние. Им выносили мерки муки, ножку баранины, сыр, масло, связку кизяка, а некоторые приглашали на обед в дом… Ах, как давно это было!..

Джамалуддин-Гусейн приехал из Бухты, устад вернулся в Кази-Кумух. Вместе с ним Шамиль выступил в соборной мечети с проповедью. На седьмой день в город приехал гоцатлинец. Он сообщил Шамилю, что в Гоцатль явился отряд неверных. Шамиль немедленно отправил на родину второго имама, наиба Кебед-Магому с двумя тысячами мюридов, а сам на заре следующего дня выступил в сторону Ашты-Кул, оставив в помощь Яхье пять сотен мюридов с двумя учеными. Но из Кули имам повернул в сторону Аварии, потому что из Кюринского округа на Кумух шел с многочисленным войском генерал Аргутинский. Пришлось бежать из города и Яхье с пятью сотнями шамилевских мюридов.

Возле Чоха Яхья догнал отряд имама. Чохинцы, узнав о том, что их давний покровитель и кунак генерал Аргут взял Кази-Кумух, вооружились, убили ставленника имама Дибира, укрепили свой аул и заявили подошедшему Шамилю:

— Мы оголили оружие и решили умереть, но не допустим тебя и твоих людей в свое селение.

Имам провел несколько дней на плато Турчи-Дага, затем отправился в Татбутри по зову жителей этого аула. Здесь он нашел Кебед-Магому с отрядом. Наиб доложил, что неверные покинули родину имама Гамзата.

— Тогда мы вновь повернем к Чоху, — сказал Шамиль.

Правитель Кази-Кумуха Магомед-хан вернулся из Тифлиса вместе со своим младшим братом Аглар-беком, который, будучи заложником, воспитывался в России и получил там военное образование. В чине штабс-ротмистра гвардии он был направлен в действующую армию на Кавказ, и Магомед-хан уговорил наместника причислить Аглар-бека к войскам, которыми командовал генерал Аргутинский.

В Кумухе, узнав о происшедших событиях, старший брат сказал младшему:

— Аглар, будь старательным в меру. Не забывай, что те, против которых мы пошли, — наши соседи и единоверцы. Они испокон веку были в дружбе с нашими дедами и отцами. С ними плечом к плечу защищали отчизну. В опасные времена те, кто правил до нас, находили убежище в Аварии. Вспомни нашествие персидского шаха Надыра, когда им был схвачен мятежный хан Сурхай. Его сын Муртазаали спасся от позорного плена бегством в Чох. Там он вместе с героями Уриба, Мегеба, Согратля и другими поднялся против закованных в броню полчищ Надыра, мировая слава которого была растоптана у высот Турчи-Дага.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Аглар-бек Магомед-хана.

— По-моему, я сказал ясно. В критические для Шамиля минуты не преграждай путь его мюридам.

Аглар, забулдыга и хвастун, пригладив усы, не сказал ничего. Он вышел из дому и направился к крепости, где остановился генерал Аргутинский. Аглар-бек рассказал командующему все, о чем говорил ему старший брат. Магомед-хан был немедленно арестован и под конвоем отправлен в Тифлис.

Правителем Кази-Кумуха назначили Аглар-бека, пожаловав ему чин полковника.

* * *

Шамиль подошел к Чоху. Подступы к селению оказались сильно укрепленными. Лазутчики, отправленные в Кази-Кумух, доложили о смене правителя и о том, что движется большая сила во главе с Аргутом в Аварию.

— Нет смысла становиться против железных мячей. Этот шайтан Аргут только в исключительных случаях решается на рукопашный бой. Помериться силой тела и души мы смогли бы, но стать под град железа — значит обречь воинов на гибель, — сказал Шамиль на совете ученых и военачальников.

Решено было идти на Гоцатль, вновь занятый русскими.

Аргутинский, придя в Чох, щедро наделил деньгами и чинами преданных людей. Правителем Чоха он назначил милиционера Ибрагим-Мухаммеда, надев на него погоны штабс-ротмистра.

Покидая Чох, Аргутинский обратился к сельчанам:

— Я постараюсь добыть средства из государственной казны для возведения башен и укреплений в вашем селе, а ты, — командующий обратился к Ибрагим-Мухаммеду, — в случае необходимости обращайся за помощью к новому правителю Кази-Кумуха — Аглар-хану.

Аргутинский пошел вслед за Шамилем.

По дороге к войскам имама присоединился со своим отрядом Хаджи-Мурад. Видя движение огромных сил Шамиля, русские, не вступив в бой, покинули Гоцатль. Преследуя противника, имам двинулся в сторону Гергебиля. С придорожных возвышенностей на подступах к Гергебилю головной отряд имама, который вел Кебед-Магома, был обстрелян выставленным пикетом. Кебед остановился. Подошедший Шамиль не стал горячиться и приказал устроить привал на холме.

В это время на дороге показался одинокий безоружный путник, который ехал верхом на ишаке. Шамиль приказал остановить его и привести в палатку. Путник назвался Абдуллой, сказал, что живет на хуторе, едет к родственникам в Гергебиль.

— А я Шамиль гимринский, — сказал имам.

— Знаю, почтенный, да хранит тебя господь! Навряд ли найдется человек в Аварии, который не узнает тебя, разве только слепой.

— Сможешь сослужить мне одну службу? — спросил имам.

— Не одну сослужил бы тебе, если бы одна нога моя не была от роду короче другой.

— Больше намеченного пути ногам твоим не придется пройти, — сказал Шамиль.

— Приказывай, сделаю все возможное.

— Я не стал бы просить тебя, — объяснил Шамиль, — если бы был уверен, что главный из отступников, командующий в Гергебиле силами гяуров, не причинит вреда другому посланцу.

Лазутчики сообщили имаму, что русских в Гергебиле немного, но зато стоит большой отряд отступников во главе с элисуйским султаном Даниель-беком.

— Вот тебе письмо, вручи его царскому слуге Даниялу, ты мирный человек, объясни все как было, они не сделают тебе плохого.

— Я все исполню так, как ты сказал.

Путник взял письмо, положил его под шапку, побежал, хромая, к дороге, сел на ишака. Ослик засеменил мелкой рысцой.

Когда элисуйскому султану — полковнику царской службы — вручили письмо, он прочел его и в гневе изорвал в клочья.

Вот что было написано в том послании: «Заблуждающемуся Даниял-беку. Подлинно, тот, кто взялся за какое-либо дело, должен довести его до конца, ухватившись обеими руками. Ты оставайся с теми, кто противен твоей религии и управляемому народу. Но не забудь, что, если аллах всевышний захочет, мы через несколько дней водрузим знамя ислама на крыше твоего дома в Элису. И ты, действующий против воли аллаха, будешь унижен последним унижением. Теперь будет лучше, если очистишь дорогу.

Раб божий Шамиль».

Элисуйский султан через день отошел от Гергебиля.

Он сделал это не потому, что испугался угроз Шамиля или не был уверен в успехе готовящегося сражения. К нему прибыл нарочный с приказом от начальника войск линии генерал-адъютанта Граббе, в котором предписывалось: «Приказываю немедленно прекратить все действия, ибо раздробленность не приводит к успеху. Возвращайтесь в Темир-Хан-Шуру. Там ждите особого распоряжения».

Шамиль остановился в Ашильте. Здесь до него дошла неприятная весть. Преданнейший из его военачальников Ахвердиль-Магома пал в неравном бою с хевсурами в селении Шатиль, в верховьях Аргуна. Тело покойного было доставлено в Дарго.

Шамиль вернулся в Чечню и похоронил наиба с большими почестями. Сорок дней продолжалось богослужение на могиле лучшего сподвижника имама. Отстранившись от мирских дел, целый месяц Шамиль молился за упокой его души, скорбя по другу, помощнику и лучшему советчику в ратных делах.

Перед тем как вернуться в Дарго на похороны Ахвердиль-Магомы, Шамиль получил письмо из Кази-Кумуха от устада Джамалуддина-Гусейна. Учитель писал: «Мир и благословение аллаха! Спешу сообщить — в обществах Цудахар, Акуша, Леваши начались волнения. Бесчинствами и самоуправством чиновников, а также отступников население доведено до крайнего возмущения и готово примкнуть к тебе. Воспользуйся этим во имя дальнейших побед с помощью владыки неба и земли».

Шамиль послал Кебеда и Хаджи-Мурада в Хажал-Махи. Жители не примкнули к войскам имама, но и не выразили неприязни. Узнав об этом, чиновники и отступники ушли из Цудахара в Леваши. И те и другие поспешили в Темир-Хан-Шуру.

Шамиль, вернувшись из Дарго в Аварию, соединился со своими в Хажал-Махи, оттуда поднялся в Цудахар, к которому из Кази-Кумуха спустился Аглар-хан со своим ополчением.

Казикумухцы были обращены в бегство.

Присоединив к себе цудахарцев, Шамиль пошел к Левашам, отправив представителя в Акуша с письмом: «Глубокочтимый Талгат-кадий, предлагаю тебе идти на соединение с нами вместе для действий во владениях мехтулинского хана и шамхала».

Талгат-кадий явился с ополчением. Объединив отряды, Шамиль двинулся к перевалу Кизи-Яр. Не встретив там преград, стал спускаться к владениям мехтулинского хана. Сын покойного Ахмед-хана мехтулинского Ибрагим успел убежать в Шуру. Однако напасть на сильно укрепленное военное урочище Темир-Хан-Шуру имам не решился. Он хотел сначала прервать пути сообщения шуринского гарнизона с частями, расположенными на прикаспийской низменности, чтобы лишить таким образом шуринский гарнизон продовольствия.

Акушинский отряд во главе с Талгатом Шамиль направил к укреплению Низовое. Здесь выгружались боеприпасы, доставляемые по Волге, затем морем к дагестанскому побережью Каспия. Акушинцы обложили Низовое, разграбили цейхгаузы и сожгли их. Около десяти дней длилась осада. В цитадели находились тысячи солдат, офицеров, женщин и детей. Даже подростки участвовали в обороне, отбивая ожесточенные атаки акушинцев. На десятый день у осажденных иссякли боеприпасы. Общим советом офицеров было решено взрывом пороховых складов разрушить цитадель и похоронить себя под руинами. В момент, когда хотели привести в исполнение решение совета, с одной из башен Низового караульный солдат заметил движение вдоль берега моря. Командир гарнизона был немедленно поставлен в известность. Остановив факельщиков, несших огонь к пороховым погребам, он забрался на башню, глянул в бинокль на неизвестный отряд и громким криком «ура!» вернул к жизни обреченных людей, смиренно застывших у пороховых погребов в ожидании смерти.

На помощь осажденным шел командующий левым крылом Кавказской линии генерал-майор Фрейтаг.

* * *

Даргинский отряд через Атлыбоюнский перевал, кумыкские селения Капчугай и Халимбек-аул пошел в Темир-Хан-Шуру на соединение с войсками имама.

Шамиль около двух недель осаждал шуринское укрепление. Захват этого стратегического пункта, расположенного на перекрестке дорог, ведущих во все стороны гор и равнины, мог сыграть большую роль в смысле ограничения дальнейшего продвижения царских войск в Нагорный Дагестан.

Но и русское командование знало цену Шуре. Здесь на господствующих над небольшой равниной холмах были возведены мощные крепости со сторожевыми башнями, обращенными в стороны дорог. Из огромных бойниц торчали жерла орудий.

Сильный темирханшуринский гарнизон выдержал осаду, не допустив неприятеля ближе пушечных выстрелов. К тому же силы укрепились — от Низового в Шуру пришел Фрейтаг.

Шамиль отступил. Через Казанище, Жунгутай он вернулся в страну даргинцев. Распустив отряды левашинцев, акушинцев, цудахарцев, имам направился в Анди.

Генерал Граббе, не вмешиваясь в действия командующего войсками юга Дагестана Аргутинского, захотел воспользоваться отсутствием Шамиля в Чечне. Он вознамерился нанести первый удар по резиденции имама — Дарго, захватить в плен семью Шамиля и, перекинув силы через Салатавию, ударить войскам имама в тыл.

К Герзель-аулу Граббе стянул войска и отряды отступников из Шуры, Хасавюрта и части гарнизонов крепостей. Было решено идти на Дарго от Кучулика между округами известного ичкерийского муллы Шугаиба и наиба Ауха — Уллубия.

Когда герзельаульский шейх Мирза узнал о намерении царского командования, он немедленно поскакал к Уллубию в Аух.

— Почтенный наиб, — сказал шейх Мирза вышедшему встречать его Уллубию, — над нами нависла угроза. Неисчислимые силы неверных готовятся напасть на нас.

— Что же делать? Имам в Дагестане. Сможем ли мы справиться сами?

— У меня две сотни мюридов и ополченцев, можно набрать до пяти сотен, — растерянно ответил Уллубий.

— Если даже у тебя окажется пять человек, ты должен оказать врагу сопротивление, употребив все силы и средства, — ответил шейх Мирза, садясь на коня. И добавил: — С этой стороны в Дарго ведет одна дорога, и довольно трудная для продвижения больших сил. Немедленно начинай строить преграды на пути.

Из Ауха шейх Мирза поскакал к Шугаибу в Ичкерию.

Оказалось, что лазутчики Шугаиба уже донесли своему наибу о сборах в стане неприятеля и движении к Герзель-аулу. Мулла Шугаиб, разгадав планы неприятеля, немедля приступил к возведению оборонительных сооружений — сначала на подступах к крутому лесистому перевалу, затем на дороге через ущелье.

Когда прискакал шейх Мирза, Шугаиб созвал сход сельчан.

— Только через наши трупы пройдут гяуры к Дарго, — сказал Шугаиб шейху Мирзе. — Высокочтимый шейх, возвращайся в Аух, подними дух растерянных, скажи Уллубию, что, начиная от первого шага границы земель Ауха, на всем протяжении пути через Ичкерию он будет иметь надежный тыл.

На свежих конях, легких как ветер, поскакали гонцы Шугаиба в аулы Ичкерии с приказом: «Немедленно явиться к месту сбора».

К утру собралось много сотен народного ополчения. Выступив перед ними, Шугаиб сказал:

— Истинно, пока я жив, не допущу врагов в Дарго. Семья того, кто следует по пути пророка, для меня дорога как собственная. Сила и мощь в руках творца, да поможет он нам.

Распределив участки обороны между каждой сотней, Шугаиб, вызвав к себе двоюродного брата с двумя преданными муртазагетами, сказал им:

— С наступлением темноты скачите в Дарго. Там с помощью тех, кто остался в доме, соберите все движимое и вместе с семьей имама, всеми родственниками и близкими отправьте в Анди до рассвета. Немного людей оставьте для охраны дома. Все делайте тайно, так чтобы об этом знали аллах, я и вы.

Наибу Шубута Шугаиб приказал идти навстречу врагу к Балгиту и Гудару.

Шейх Мирза явился в Аух, рассказал Уллубию о мерах, предпринимаемых Шугаибом.

— Я и сам останусь здесь, чтобы помочь тебе, — сказал шейх.

Он сел за низенький треугольный столик и стал строчить письмо за письмом, призывая людей ауховского вилаета к оружию. Он выступал и в роли советчика, и в роли связного между округами, чтобы во взаимодействии встретить врага.

Двоюродный брат Шугаиба, оставив семью Шамиля в Анди, поскакал к имаму, чтобы сообщить о намерениях неприятеля и предпринятых мерах.

Шамиль был предусмотрительным. Еще до выступления в Дагестан он подумал о том, что враг может воспользоваться его отсутствием и ударить по Чечне. Потому из округов Ауха и Ичкерии взял только муртазагетов, не дробя основные силы. Перед выступлением имам побывал у Шугаиба:

— Аллаху и тебе доверяю Чечню, семью и все, что дорого мне в вашем вилаете.

Шамиль верил Шугаибу. И тем не менее тревога не оставляла его душу. Он знал, что перед пулей не может устоять ни храбрость, ни преданность. Хотя Дарго и был расположен среди неприступных гор, поросших дремучими лесами, Шамиль говорил:

— Там, где станет одна нога, может стать и вторая. Лишь небо и преисподняя недоступны живому человеку.

Десятитысячный отряд Граббе вышел из Герзель-аула и взял курс на Кучулык. Генерал тоже понимал, что горы Чечни, покрытые непроходимыми лесами, — не голые хребты Дагестана, с вершин которых любой путник виден как на ладони. Чтобы достичь Дарго, надо преодолеть бескрайнюю толщу мрачной стены ауховских и ичкерийских лесов. Но генерал не знал, что вдоль всей просеки, проложенной через чащобы, по обеим сторонам ущелья затаились силы противника.

Шугаиб решил дать возможность врагу как можно дальше углубиться в леса, растянувшись длинной цепочкой, и лишь после этого, преградив путь с фронта и тыла, разбив цепь по звеньям, начать истребление неверных.

Беспечно двигался Граббе в первый день, не встречая на пути ни препятствий, ни сопротивления. Даже его чуткий конь ни разу не навострил ушей. Он ритмично отчеканивал каждый шаг под присвист императорского марша. Лишь на второй день, когда был обстрелян головной отряд, Граббе забеспокоился, но особого значения не придал и этому факту.

Когда конница стала приближаться к Балгиту и Гудару, раздались ружейные выстрелы из чащи леса. Отстреливаясь, войска продолжали двигаться. Но вскоре, выскочив из-за деревьев, путь кавалеристам преградили чеченцы. Завязалась схватка. Она была непродолжительной. Унося с собой раненого наиба Уллубия, чеченцы отступили к Ауху. По дороге Уллубий скончался.

Шугаиб приказал своим аскерам не делать ни одного выстрела, пока вся колонна не войдет в глубь поросшего лесом ущелья.

Отмеряя версту за верстой, Граббе думал, что он проведет свой отряд победным маршем по землям Ичкерии. Однако его тщеславие стало таять, когда он начал замечать в узких местах ущелий и среди возвышенностей завалы. Этот опытный генерал, прекрасно применявший на практике теорию ведения современных войн, невольно вспоминал коварные способы скифских вождей, которые бегством заманивали неприятеля в тупики и там уничтожали, окружив со всех сторон.

Чем дальше углублялся в лес Граббе с войсками, тем тяжелее становилось продвижение и острее ощущалось сопротивление горцев. За три дня похода отряду удалось пройти только двадцать пять верст.

К вечеру третьего дня, продвигаясь к перевалу через вершину горы Кучулык, Граббе вынужден был остановиться. Постоянно путь был прегражден поваленными деревьями. Гигантские подпиленные дубы стали валиться с шумом и треском в тылах, давя людей, разрезая длинную цепь растянувшихся войск. Одновременно после сигнального выстрела с вершины Кучулыка с обоих флангов на всем протяжении двухтысячного отряда грянули выстрелы. Шамилевские снайперы, укрывшиеся в густых зарослях и под кронами вековых деревьев, были невидимы. Только пороховые дымки выдавали их.

Невзирая на все это, Граббе скомандовал: «Вперед!» Но лишь на несколько шагов удалось продвинуться головному отряду к вершине Кучулыка. Путь к нему был надежно отрезан смельчаками Шугаиба.

Два дня безуспешно бились царские солдаты с неуловимыми стрелками и отчаянными рубаками Шугаиба, которые в короткие промежутки после ружейного обстрела налетали с обнаженными кинжалами и так же внезапно исчезали. Лес был наполнен криками раненых, стонами умирающих. Отчаянно бились солдаты, зная, что пощады не будет. К завалам и преградам прибавлялись горы трупов солдат и животных.

Весь головной отряд Граббе был уничтожен, а до резиденции имама еще было далеко.

Через два дня безуспешного кровопролитного боя, убедившись в невозможности дальнейшего продвижения, Граббе дал команду отступать.

Но обратного пути тоже не было.

Теперь тела убитых стали преграждать дорогу назад. Дикие крики раненых, покинутых бегущими, оглашая лес, жутко звучали, подхваченные эхом долины. Весь обоз отряда был перехвачен мюридами еще до начала отступления, а вернее — поспешного бегства.

Около двух тысяч солдат и офицеров не вернулись с Граббе из этого печального похода.

В своем донесении военному министру Чернышеву генерал Головин писал: «Вся Авария окружена. Со стороны Чечни после экспедиции генерала Граббе усилились набеги на окрестности Кизляра и казачьи посты в низовьях Терека».

В Анди имам встретился с семьей и близкими, перевезенными из Дарго. Здесь же его застало известие о победе чеченцев. Имам был доволен. Его давний враг генерал Граббе, выигравший битву под Ахульго, потерпел полное поражение.

Забрав семью, Шамиль направился к своей резиденции. Ичкерийский Шугаиб под барабанный бой выехал навстречу имаму с отрядом муртазагетов.

В Дарго в торжественной обстановке Шамиль вручил наибу орден «За отличие» и расшитое золотом зеленое шелковое знамя, которое когда-то принадлежало Аслан-хану и было захвачено при взятии Кази-Кумуха. Многие мюриды и муртазагеты Ичкерии и Ауха были повышены в звании, награждены медалями, одарены дорогим оружием и деньгами из казны имамата.

Для расследования дел на Восточном Кавказе прибыл сам военный министр Чернышев. Ознакомившись с создавшимся положением в Дагестане и Чечне, Чернышев дал приказ прекратить на время всякие военные действия, за исключением оборонительных — «в случае нападения шаек мятежных горцев».

Была произведена замена начальствующих лиц. Главнокомандующим на Кавказе назначили генерала Нейдгарда. Начальником линии вместо генерала Граббе — генерал-лейтенанта Гурко. Затем из Петербурга последовало высочайшее повеление, в котором воспрещались всякие экспедиции в глубь гор. Кавказская армия была усилена. К двадцатидвухтысячному войску из рекрутов и отслуживших солдат добавили двадцать шесть батальонов пехоты, четыре тысячи казаков, сорок больших орудий.

«Помните, — писал царь Нейдгарду, — что от таких гигантских военных средств я жду соответствующих результатов».

Наступающие осенне-зимние холода сковывали не только природу, погружающуюся в зимнюю спячку, но и заставляли бездействовать население отдаленных аулов. Только в резиденции имама не кончались всякие дела. В Дагестане и Чечне было учреждено около сорока владений, управляемых наибами имамата, на котором в понедельник разбирались дела чеченских округов, во вторник — Дагестана. В эти же дни недели сам Шамиль принимал людей с жалобами. Если они не представляли сложности, он тут же разрешал их, а дела, требующие расследования и судебного разбирательства, передавал через секретаря в суд, указав людей, выделяемых для расследования, срок и день разбирательства. Через летучую почту Шамиль сносился с каждым округом. Все служебные, военные и гражданские учреждения вместе с мечетью были сконцентрированы вокруг дома имама и непосредственно связаны с ним ходами сообщения. Здесь же располагались дома приверженцев и наиба. Рядом, возле реки, были выстроены большие деревянные избы для беглых русских солдат. Шамиль не принуждал их принять ислам, но и не разрешал предаваться безбожию.

Как-то раз Шамиль, вызвав к себе одного из престарелых солдат-перебежчиков, сказал:

— Говорят, ты смирный и богобоязненный человек. Никого из русских и людей Полша[54] мы не принуждаем принимать мусульманство, но для сохранения лучших качеств совести у неустойчивых потребую от всех исполнения норм христианской религии. Поскольку ни один поп не перебежал на нашу сторону и нам до сих пор не удалось пленить ни одного служителя вашего культа, прошу тебя выполнять все обязанности духовного лица.

— Есть выполнять все обязанности духовного лица! — отрапортовал ветеран, встав навытяжку.

Шамиль продолжал:

— Также мы не дадим солдатам в жены наших мусульманок. Те из русских, которые хотят иметь женщину и завести семьи с соблюдением всех обрядов, пусть делают налеты на притеречные и присунженские казачьи станицы.

Когда вся Чечня и почти вся Авария оказались в руках Шамиля, он на основании законов шариата и при участии видных ученых-законоведов создал «Низам» — кодекс для руководства страной и округами. Для ознакомления с ним Шамиль созвал съезд представителей всех сорока округов.

— Первое требование «Низама», — сказал имам, — беспрекословное исполнение устного или письменного приказания главы государства. В руках каждого наиба должны быть сосредоточены права, позволяющие решать лично дела военные и гражданские. Духовной стороной жизни будут править муфтии и кадии. Управление вверенной частью вилаета должно быть добросовестное, со строгим соблюдением уложений шариата.

Телесные наказания подданных и смертная казнь могут быть вынесены только решением Государственного совета имамата.

Правитель обязан знать все. При решении дел он должен быть крайне осторожным, чтобы не обвинить невинного и не применить незаслуженную меру наказания.

За воровство, убийство, взяточничество, предательство и трусость предусмотрены самые жестокие и унизительные меры. Я приведу этот «Низам» в исполнение без всякого послабления. И не допущу заступничества, пощады и сострадания даже по отношению к самым близким, осмелившимся сделать шаг к бесчестию.

— Этот «Низам» должен быть переписан многократно и доведен до каждого мыслящего, — сказал имам в заключение.

* * *

В свободные от молитв и работы вечера Шамиль старался уделить внимание не только родным, близким, друзьям, но и простым людям и даже пленным. Особенно часто встречался он с князем Орбелиани, тот умел говорить по-аварски. Ему нравился грузин, который всегда держался с достоинством.

В день, когда пленных солдат и офицеров казикумухского гарнизона доставили в Дарго, майора Орбелиани поставили к стене. Князь стоял во весь рост. Гордо откинув голову, спокойно смотрел он на целящихся. Остановив мюридов, наиб Джавад-хан спросил его:

— Скажи, храбрец, какую смерть ты хотел бы избрать для себя?

— Любую, которая избавит меня от позорного плена, — ответил Илико Орбелиани.

Джавад-хан испытывал князя на храбрость. Никто не имел права расстрелять пленника без санкции Государственного совета.

Когда доложили Шамилю о поведении князя, тот вызвал к себе Орбелиани и сказал ему:

— Поистине ты человек мужества. Дарю тебе свободу в пределах этого села. Но ты должен дать клятву, что не сбежишь и в переписке с семьей и бывшим начальством не будешь касаться того, что не относится к делу обмена и выкупа. Кроме того, обратишься через наместника к царю с просьбой обменять тебя на моего сына Джамалуддина, отданного в аманаты под Ахульго.

Князь ответил:

— Могу поклясться в том, что не убегу от вас, но из обращения к царю ничего не выйдет, и потом, нескромно с моей стороны обращаться к императору с таким прошением.

Пленные офицеры содержались в здании, примыкающем к дому Шамиля. Прислуга относилась к ним внимательно, зная, что каждый из них может быть обменен на горца или за каждого может быть получен большой выкуп.

Всегда подтянутый, опрятный, Орбелиани отдавал честь при встрече с имамом. Шамиль нередко приглашал князя на ужин. Илико переводил на аварский письма, которые получал от родных и из штаба главнокомандующего. Слушая его, имам говорил:

— Умно делает царское правительство, обучая военнослужащих языку тех народов, с кем ведет войну.

Ответы на письма пленного князя из канцелярии наместника были короткие и неутешительные. В них говорилось об отсутствии ответа от его величества на просьбы и ходатайства. Родные и близкие писали о том, что постараются со временем собрать требуемую за него сумму денег.

— Я хоть и князь, но не из богатых. Представители моего рода не занимались накоплением добра, большей частью они были военачальниками, хотя происходили из династии грузинских царей.

— Ничего, я подожду, о деньгах идет речь между прочим, меня больше устроит обмен на людей, дорогих и нужных мне, — говорил Шамиль.

Орбелиани молча вздыхал.

— Я знаю, — продолжал имам, — что нелегко влачить существование пленника на чужой стороне. Вот так и старший из моих сыновей, отданный в аманаты, стал моей болью. День и ночь думаю о нем, надеюсь, что обменяет его царь на тебя. За год до того я выдал им племянника Гамзата — сына покойной сестры моей Патимат. Перед падением Ахульго она бросилась в Койсу и погибла. Пал и муж ее. И за Гамзата болит душа. В нем тоже есть часть моей крови. Много лет ничего не слышу о них, но доходят слухи о том, что живы, слава аллаху!

— Имам, не беспокойся, офицеры, приезжавшие из столицы, рассказывали, что для мальчиков созданы неплохие условия, их учат и, несомненно, когда-нибудь вернут тебе, — успокаивал имама Орбелиани.

— Дай бог, дай бог, — повторял имам и снова, обращаясь к князю, говорил: — Пиши, Илико, сардару в Тифлис, пусть еще раз обратится к царю. Ничего мне не нужно — ни денег, ни богатств. Я никогда не был рабом красного и белого металла. Самое дорогое для меня в этом тленном мире — здоровье и благополучие родных, близких, друзей, соратников. Ты, Илико, не простой милицейский сотник. Какой бы ты ни был князь, но все-таки являешься мужем внучки царя. Возглавлял хунзахский гарнизон после Хаджи-Мурада, командовал отрядами на равнине и в Кази-Кумухе. Пиши, проси!

— Напишу, — отвечал Илико.

Имам предупреждал:

— Ты ведь дал клятву писать только то, что касается наших переговоров, и ничего лишнего.

— Имам, я никогда не нарушу данного слова. И нам, русским офицерам, не чуждо понятие — честь. Мы тоже умеем ценить великодушие победителя.

Иногда Шамиль приглашал Шуанат побеседовать с Илико по-русски.

— Поговорите, я хоть и не понимаю слов, но послушаю. К сожалению, бывая изредка в Шуре в годы детства, я научился произносить только лишь «твая-мая», «матушка», «батушка», — с улыбкой говорил Шамиль, поглядывая на жену.

Шуанат с удовольствием начинала беседу, кокетливо прикрывая лицо шарфом. Обычно она заводила речь о совершенстве единобожия и шариатских законов.

— Послушайте, Шуанат! — делая ударение на окончании имени, восклицал Илико. — Я преклоняюсь перед вашей красотой, умом, но все же не могу согласиться с вами и найти оправдание вашему отречению от христианства. Что общего вы могли найти с этим фанатичным, невежественным народом?

— Князь, не смейте так отзываться о народе, с которым я связала судьбу.

— Простите, пожалуйста, Шуанат. Тот, с кем вы связали судьбу, несомненно является исключением. Он учен, умен, может относиться к числу тех рыцарей, перед которыми могут пасть ниц королевы. Что касается религии и народа вообще, вы меня извините, я остаюсь при своем мнении.

— Скажите, князь, а разве христианам или католикам не свойствен фанатизм? Или вам ничего неизвестно о крестовых походах и жестокостях крестоносцев?

Илико молчал.

— И разве творец не един? — продолжала Шуанат. — Я вполне согласна с мужем, которому удалось убедить меня, что поклонение писаным иконам подобно идолопоклонству.

— Сударыня, бога ради, молю вас, не говорите такие вещи. К чему эти разговоры? Уж не собираетесь ли вы сделать из меня убежденного исламиста?

— Нет, князь, вы вольны признавать святую троицу. Я только отвечаю на ваш упрек и хочу пояснить, что библейский Иисус — Иса по Корану, Ной — Нух, Моисей — Муса, Яков — Якуб, Авраам — Ибрагим, Иосиф — Юсуф. Магомед и другие относятся к числу святых — посланников божиих и в писании магометан.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Орбелиани.

— О некоторой религиозной общности и то, что пророки есть пророки, а бог един, незрим, вездесущ, всемогущ.

— О женщины, легковерные создания! — воскликнул князь. — Живя здесь, вы, наверное, убедили себя в том, что эти условия жизни гораздо лучше тех, которые вы знали прежде, не правда ли?

— Нет, не правда! Я понимаю, что вы хотите сказать… должна признаться, что меня нисколько не удручает бедность быта горцев. Конечно, гораздо легче жить в домах с удобствами, в княжеских дворцах… Этого края еще не коснулась цивилизация. Задымленные сакли с открытыми очагами скорее похожи на норы. Здешние люди не знают накрахмаленных простынь, фарфора, фаянса. Их посуда — гончарного производства, утварь — из меди. Не каждый горец пользуется туалетным мылом. Вместо керосина и свеч используют сальные фитили или коптилки, наполненные нефтью, которую доставляют сюда в бурдюках. Но зато сколько самобытного, возвышенного у этих непосредственных, замечательных детей суровой природы. Приходится восхищаться их беззаветной любовью к отчизне и свободе.

— Разве эти качества чужды русскому народу, грузинам или армянам? — спросил князь.

— Я не сомневаюсь в этом, а только подчеркиваю, что лучшие чувства, украшающие просвещенного человека, не чужды и этим отсталым народам, которых ваши соплеменники и русская знать считают дикими туземцами.

Илико молчал.

— Скажите, князь, сколько раз в день вы моете ноги? — вдруг спросила Шуанат.

Смущенный офицер, покраснев, пробормотал:

— Вы хотели сказать — руки?

— Нет, ваша светлость, именно ноги.

— Ну как вам ответить… в этих условиях мы моем их раз в несколько дней, а то и реже.

— Позвольте спросить, разве ваши условия хуже, чем у простых горцев?

— Да нет, пожалуй, лучше.

— Ах вот как! — воскликнула Шуанат. — Вы, дворянин, человек образованный, светский, моете ноги раз в несколько дней. А эти невежественные туземцы четыре, а то и пять раз в день моют ноги, руки по локоть, умывают лицо и совершают прочие омовения перед молитвой. Ни один из них не войдет в дом, не сбросив башмаков у порога.

— Сдаюсь, сударыня, сдаюсь! — Этим восклицанием князь всегда кончал разговор, не имея больше доводов в пользу своих воззрений…

Шамиль любил беседовать с князем о военном искусстве, политике, о жизни народов и правителей далеких, неведомых стран.

Однажды князь Орбелиани спросил:

— Имам, почему бы тебе не взять пример с турецкого султана и не жить в дружбе с Россией? Твоя страна граничит с великой державой. Ваш народ мог бы извлекать большие выгоды из торговли и прочих отношений с русскими.

Шамиль ответил:

— Напрасно думаешь, что я не понимаю выгоды добрых отношений с сильным соседом. Но не всякий слабый может стерпеть, когда на него идут с поднятым оружием, стараясь не только унизить, но и захватить то малое, которое принадлежит слабому. А что касается турецкого султана, откровенно говоря, я не верю ему и не считаю его честным исполнителем шариата. Если бы султан и шах были истинными мусульманами, они, видя, что мы терпим притеснения от неверных и нужду, хоть чем-нибудь помогли бы нам. Я слышал, что султан Абдул-Меджид такой же разбойник, как ваш Микалай.

— А шах, по-твоему, лучше?

— Нисколько! Все они — и султан, и шах, и царь — всегда смотрели на нашу страну как сытые волки на ягненка: пожирая глазами то, что не лезет в брюхо.

— У ягненка теперь выросли ветвистые рога, — с улыбкой заметил князь.

— Это неплохо. В стаде, которое живет постоянно под угрозой нападения хищников, выживают сильные, которые бывают способны не только бежать к неприступным высотам, но и вспарывать брюхо матерым.

* * *

Не успели растаять снега на вершинах гор Дагестана и на голых ветвях лесов Чечни появиться почки, как в мирную жизнь резиденции имама ворвалась новость: устад Джамалуддин-Гусейн, покинув Кази-Кумух со всем семейством, в сопровождении купца Мусы, под охраной цудахарских юношей прибыл в Дарго. Обрадованный Шамиль выделил учителю часть своего дома и тут же приступил к строительству жилища для устада.

Известный ученый, убеленный сединой, каждую пятницу становился за кафедру соборной мечети и, обратившись к многочисленным прихожанам, говорил:

— В сто семьдесят втором стихотворении второй суры сказано: «Благочестие не в том, чтобы обращать лица свои к востоку или западу, но благочестивы те, которые веруют в бога, посланника, ангелов и в последний день; по любви к ним дают из имущества своего ближним, сиротам, бедным странникам, нищим и на выкуп рабов».

Люди, совершающие молитвы, терпеливые в бедствиях и огорчениях, праведны и благочестивы.

Отступники не есть мусульмане. Это лицемеры, внешне исполняющие обряды. Они хуже гяуров. Если не в силах уничтожить их, надо бежать от них, как бежал я ранее от проклятого Аслан-хана, а теперь — от Аглар-хана, да будут прокляты их имена!

Даже сами гяуры, несмотря на то что сотни хана служат украшением царских войск, осуждают жестокого самодура. Он с одинаковым унизительным пренебрежением относится и к простым солдатам, и к соплеменникам. Аглар так же, как араканский кадий, является пьяным в мечеть, устраивает по ночам кутежи и бумажные игры. Он поднимает низких и унижает возвышенных. Развращенный развратными, заставляет приводить к себе всех девиц, выходящих замуж, перед тем как отправить их к брачному ложу. Он может заставить приглянувшуюся ему девушку носить кувшином воду до тех пор, пока не высохнет на камне его плевок.

В усердном служении царю хан беспощаден к тем, кто сочувствует имаму. Не один язык вольнодумца пришит к губам, не одно ухо смельчака брошено на съедение собакам. Не один отважный уздень отравлен ядом, подсыпанным в бузу коварной рукой деспота.

Не перечесть до утра преступлений худшего из правителей. Так будут делать и другие ставленники гяуров, если вы позволите скрутить себе рога.

Нет сомнения в преимуществе шариата. Лучше погибнуть в священной войне, чем влачить существование униженных, под властью таких, как Аглар.

Видит аллах, что правда льется из моих уст.

Бурю негодования вызывали в мятежных сердцах чеченцев подобные выступления.

— Веди нас на Кази-Кумух! — выкрикивали они, обращаясь к имаму.

* * *

Генерал Нейдгард, человек инертный, нерешительный, за год своего правления нисколько не изменил положения дел в Дагестане. Его попытки продвинуться на каком-нибудь участке фронта были обречены на провал.

Один лишь молодой энергичный генерал Пассек в июне 1844 года с отрядом в тысяча четыреста человек в сражении с мюридами Шамиля в ауле Гелли одержал блестящую победу. Этот отважный генерал, всеобщий любимец солдат, плечом к плечу с ними бросался в рукопашную и так же, как великий полководец Суворов, делил с рядовыми все тяготы нелегкой походной жизни.

Но победа Пассека была слишком незначительным событием по сравнению с колоссальными потерями, которые понесла империя на Кавказе за последние годы. Одной из причин неверной политики было и то, что Нейдгард — сухой формалист, некавказец, как его называли офицеры, — совершенно не понимал психологии горцев и не считался с их обычаями и нравами. Он грубо обошелся с элисуйским султаном Даниель-беком, предки которого издавна считались лояльными вассалами русских царей. Еще в 1803 году элисуйский султан Ахмед старался войти в непосредственные сношения с правительством России. В 1807 году он прибыл в Тифлис для личного изъявления покорности царскому представителю. В доказательство своего усердия, в залог нерушимой верности он отдал своего старшего сына учиться в Тифлисское благородное училище. Это был первый лезгин, посланный для обучения в русское учебное заведение. Султану Ахмеду пожаловали чин полковника царской службы. Он принимал участие в войне с Персией в 1826–1830 годах. После его смерти элисуйским султаном стал Муса — старший сын Ахмеда, только на год переживший своего отца.

После него правителем Элису стал Даниель-бек. Он тоже окончил сначала тифлисскую гимназию, затем военное училище. С юных лет Даниель был активным участником многих сражений и схваток с мюридами. Владения элисуйского султана простирались от северо-западной стороны Шекинского уезда и Алазани до Казикумухского ханства и Самура.

Этого потомственного султана Элису, генерал-майора царской службы, и хотел сместить Нейдгард, подчинив султанство джаро-белоканскому правителю. Причиной послужил спор, возникший у султана с джарцами при установлении границ.

Разногласия Нейдгарда с султаном элисуйским были восприняты высшими кругами России как очередная ошибка. Последствия ее были очевидны: вернувшись из Тифлиса, Даниель разорвал форму русского генерала, переоделся в горскую, сорвал погоны с черкески. Кресты и медали были брошены в огонь. Ту ночь Даниель провел в мечети за молитвой.

На следующий день, когда народ собрался в храме, Даниель-султан, взяв Коран в руки, сказал:

— Я познал земную славу, какую может пожелать человек. Но теперь мне открылась правда. Я решил покинуть этот мир и посвятить себя аллаху. Пойду по пути пророка Мухаммеда и трех имамов Дагестана.

Весть о ссоре главнокомандующего с султаном элисуйским облетела Кавказ. Дошла она сразу и до слуха имама. С шамхальской равнины принес ее «министр торговли» и глава разведчиков — купец Муса казикумухский.

Имам не замедлил воспользоваться случаем. Он отправил своего учителя устада Джамалуддина-Гусейна, который был знаком с Даниелем, в Цудахар и Акуша, чтобы там, снарядив отряд, через горы двинуться в султанство Элисуйское.

Нейдгарду донесли, что во владениях Даниеля в Элису назревает мятеж, который может перенестись в Джаро-Белоканы, в Шеку и Елисаветополь.

Главнокомандующим немедленно была снаряжена экспедиция во главе с начальником лезгинского отряда генерал-майором Шварцем. Шварц выступил из Новых Закатал с дивизионом драгун, тремя батальонами пехоты, двумя сотнями казаков, имея также тысячу человек кахетинской милиции и восемь орудий. Он направился к селению Ках, граничащему с владениями элисуйского султана.

Даниель-бек, подняв подданных, успел соорудить препятствия и завалы на подступах к своей резиденции. Передовой отряд Даниель-бека столкнулся с силами Шварца у селения Гюмюк и вынужден был отступить в сторону Малого Элису. Там, в Кусуре, находился султан с основной силой и отрядом, прибывшим из Дагестана во главе с Кебед-Магомой и устадом Джамалуддином-Гусейном через Белоканы.

Даниель-бек со всем семейством, приближенными и беками в сопровождении сотенных отрядов стал пробиваться к Мухохскому ущелью, чтобы уйти в горы Дагестана. Ему без особых потерь удалось скрыться в горах.

Шварц разделил свои силы на два отряда. С первым шел сам, преследуя уходящего султана, а второй направил в Элису, где часть оставшихся мятежников, укрепив селение, стояла у позиций.

Егеря, опрокинув элисуйских мятежников, ворвались в селение.

Так султанство Элисуйское оказалось подчиненным правителю Джаро-Белоканского уезда.