Глава третья

Грузия была потрясена небывалым набегом леков[61] на Кахетию. Только и было разговоров о пленении тысячи соотечественников, и особенно семей именитых князей и азнауров. Судьбы пленных, покрытые мраком неизвестности, заставляли строить догадки, полные вымысла и ужасов. Вокруг их родных и близких толпились сочувствующие, готовые вооружиться и двинуться на дерзких захватчиков. На шумном тифлисском базаре словоохотливые фантазеры, любители приврать и приукрасить, пугали наивных крестьян, съехавшихся из деревень, рассказами о том, что хищные шайки леков под покровом темноты гуляют на дорогах и кружат вокруг сел, граничащих со страной дикарей.

На имя главнокомандующего от офицеров Грузии поступали прошения «дозволить выезд в логово зверя». Страшная весть облетела и пределы всея Руси. Даже на страницах газет Парижа и Лондона появились сенсационные статьи с захватывающими названиями: «Фрейлины русской царицы — грузинские княжны в плену у варваров!»

Князь Чавчавадзе был в отчаянии. Он не раз порывался ехать в горы сам, но его отговаривали. Генерал Рид, командующий Кавказской армией, успокаивая офицера свиты наместника, говорил:

— Князь, я не сомневаюсь в том, что члены вашей семьи и родственники живы, здоровы. Уверяю вас, надежда на их спасение не потеряна. Ведь вы человек кавказский и хорошо знаете, что эти туземцы имеют привычку брать в плен именитых людей с целью получить за них большой выкуп. Наберитесь терпения. Дождемся указаний императора и тогда будем действовать, а пока начнем с писем частного характера.

Пленные тосковали на чужбине. Каждый вечер, пока стояли теплые осенние дни, княгини и княжны поднимались на плоские крыши дома подышать чистым воздухом. И каждый раз мечтательные взоры их с надеждой обращались к югу — к родной Грузии. Наконец в один из дней с купцом Мусой, возвратившимся из Хасав-Юрта, пришла почта. Это были письма, написанные родственниками и близкими именитых и простых пленников, расселенных в доме имама и в саклях Веденских жителей. Радости пленников не было предела. Получила два письма от мужа и княгиня Анна. Давид писал: «Родные мои, любимые, мужайтесь. Скоро правительством будут направлены официальные лица для переговоров. Сам император отнесся участливо к вашей судьбе. Не сомневайтесь, что будут приняты все возможные меры для вашего освобождения. Да хранит всех вас господь. С нетерпением ждем сообщений от вас.

Давид».

Шамиль разрешил вручить все письма адресатам, не прочитав ни одного.

— Мы прочитаем ответные, о чем и предупредите предварительно всех, — распорядился он.

Вместе с Даниель-беком, приехавшим в Дарго-Ведено по делам, он вызвал к себе княгинь и сказал им через Даниель-бека:

— Несомненно, вы пожелаете написать ответы. Вам дадут бумагу и карандаши. Только предупреждаем и просим не сообщать ничего лишнего о нас. Пишите только правду о своем положении, о детях. Можете заверить, что я согласен на выкуп и обмен. Об условиях буду говорить только с определенными лицами, с ведома и согласия членов Государственного совета. Так и напишите, что Шамиль самолично не может решать ни одного вопроса, касающегося общества или дел имамата. Послания ваши будут отправлены после проверки содержания. Так что никаких условностей, намеков и иносказательных выражений не должно быть. Ваш муж, — обратился Даниель-бек к Варваре, — был человек чести и слова. Надеемся на ваше благоразумие.

Княгиня Варвара в знак согласия кивнула головой, а вспыльчивая Анна, откинув платок с лица, сказала:

— Передайте имаму, что не нужно нас так строго предупреждать. Наше воспитание не позволит нам лгать и заниматься предательством. Единственное, что нельзя отнять у человека, — это совесть и честь. Люди благородные не лишаются их даже в униженном положении.

Когда Даниель-бек перевел Шамилю слова Анны, имам улыбнулся:

— Такие слова приятно слышать, особенно от христианок.

Целый ворох свернутых бумаг — писем — увез приказчик купца Мусы в Хасав-Юрт, откуда они через Владикавказ должны были попасть в Тифлис. Даже мадам Дрансе написала длинное послание матери в Париж. Больших хлопот доставило цензуре имама послание француженки, написанное латинским шрифтом. Когда доложили Шамилю о письме, адресованном в далекую страну, он сказал:

— Отправляйте, паранцизы хоть и неправоверные, но все же являются союзниками султана, нам нечего их опасаться.

Наступила зима. Все сношения маленького государства Шамиля с внешним миром на время прервались. Пленные, тяжело вздыхая, отсчитывали каждый день, томясь в душных саклях Веденских узденей и гареме Шамиля. Все с нетерпением ждали весны. Наконец улеглись зимние бури и метели. Уплыли серые облака и молочно-белые туманы, окутывавшие вершины гор. Хмурое небо стало синеть. Зажурчали ручьи, из-под талого снега показались кремень и липкая грязь застуженных дорог и тропинок. Открылись окованные льдами перевалы. Яркое весеннее солнце стало согревать природу и человеческие души, неся радость пробуждения и надежды на лучшее. И опять на высокие крыши домов, обласканные лучами заходящего солнца, стали подниматься пленницы, вновь обращая лица к гряде заснеженных гор, за которой нежились цветущие долины, изумрудные холмы и горы родного края. С теплыми ветрами, с добрыми вестями прикатила первая оказия в Дарго-Ведено. Вместе с множеством радостных посланий на имя пленных было доставлено и Шамилю важное письмо в синем конверте, скрепленное сургучными печатями, от командующего войсками — генерала Рида из Тифлиса. Командующий писал о том, что он уполномочен наместником Кавказа князем Воронцовым, с ведома и согласия его императорского величества Николая I, заняться переговорами с имамом Шамилем по поводу выкупа и обмена пленных грузинских семей и русских офицеров. Генерал Рид просил сообщить предварительно о приблизительных условиях, сумме выкупа, форме обмена, месте встречи сторон.

В ответном письме имама было сказано:

«Главное условие — безоговорочный возврат выданного в заложники при Ахульго сына моего Джамалуддина, а также взятого в аманаты при Телетле племянника Гамзата, которые более пятнадцати лет томятся в России. Обмен пленных офицеров — одного на одного. Денежный выкуп за семьи грузинской знати — 20 мер серебра. Место встречи сторон — Новое Дарго. Время встречи — любое».

Через две недели из Хасав-Юрта в Дарго прискакал гонец, который сообщил:

— Парламентеры от главнокомандующего прибыли в Хасав-Юрт. Они будут ждать ваших людей возле укрепления Майор-Туп.

— Завтра утром мои люди будут там, — ответил Шамиль.

В тот же день к указанному гонцом месту выехали Гаджи-Али, Мухаммед-Тахир, ичкеринский наиб Умалат с несколькими сотнями мюридов. Парламентеры из Тифлиса — грузин, офицер императорской гвардии, два русских офицера из штаба главнокомандующего и сотня вооруженных казаков — ждали проводников на берегу речушки Мичик возле Майор-Тупа.

Подъехав к противоположному берегу, Гаджи-Али назвал себя и, представив остальных, сказал:

— Если вы намерены ехать в сопровождении собственной охраны, следуйте за нами. Если же доверяетесь нам, присоединяйтесь.

Три офицера с денщиками отделились от сотни казаков и, присоединившись к горцам, тронулись в путь.

Шамиль встретил парламентеров в диван-хане. Слева и справа от него восседали члены Государственного совета.

Когда парламентеры с помощью переводчика изложили свои полномочия, Шамиль сказал:

— Пятнадцать лет тому назад во время сражения за Ахульго ваши генералы потребовали заложника — моего старшего сына Джамалуддина. С тех пор я многократно пытался обменять его на именитых русских и грузинских военнопленных. Но старания мои были тщетны: каждый раз ваш царь отказывал. И на сей раз первым условием ставлю возврат того, в ком течет моя кровь, кто дан мне самим аллахом и должен быть рядом со мной, в родных горах, а не в России. Теперь я не отступлю от своего требования. И прочие пункты условия согласно решению меджлиса остаются неизменными. Они тоже известны вашему командованию.

— Мы уполномочены сообщить согласие нашего правительства возвратить Джамалуддина и обменять остальных пленных одного на одного, а что касается выкупа — 20 мер серебром, то он слишком большой: такое количество денег не смогут собрать родственники княгинь и прочих пленников.

Шамиль глянул на купца Мусу, «министра финансов и торговли». Купец спросил парламентеров:

— Какую сумму выкупа предлагают родственники пленных?

— Половину, — ответил офицер-грузин.

— Этого мало, мы можем согласиться на пятнадцать мер и не уступим ни одного пятака, — заявил Муса.

— Хорошо, мы доложим об этом командованию и родственникам пленных, — сказал офицер-штабист.

Парламентерам разрешили увидеться с княгинями. Анна Ильинична со слезами кинулась к офицерам, обняла их, расцеловала. Княгиня Варвара, спокойно протянув руку, поблагодарила за участие и заботу.

— Тяжело в неволе, но здесь нас не обижают, — с грустью сказала она.

Офицеров проводили до берега Мичика, где их вновь встретили конные казаки.

* * *

Продолжалась Крымская война. Русский народ роптал. Формы и методы правления Николая I деморализовали администрацию и военное командование. Солдаты шли в бой без подъема, зная, что идут на верную смерть. Не хватало продовольствия, боеприпасов. Плохо была поставлена медицинская помощь. Больных и раненых везли по бездорожью за тысячу верст в скрипучих фургонах и на подводах. Верховный главнокомандующий, семидесятилетний фельдмаршал Паскевич, махнув рукой, уступил место Меньшикову. Но положение на фронтах не изменилось. Длинные переходы в условиях лютой зимы, по бездорожью сломили дух армии. Часть Черноморского российского флота была потоплена у Севастополя, чтобы создать барьер для вражеских судов. Английские корабли обстреливали Одессу.

Хотя война отвлекла внимание Николая I от Кавказа, но из рапортов и отчетов наместника он знал обо всем, что происходило там. Когда до него дошло донесение, в котором сообщалось о том, что первым условием обмена грузинских пленных Шамиль выставляет возвращение сына Джамалуддина, император серьезно задумался. Всякому было ясно, что война России с Турцией подняла дух горцев Дагестана и Чечни. В Прикаспийском крае русских войск оставалось мало. Полки апшеронский, ширванский, нижегородский, кабардинский и другие были отправлены на турецкий фронт. Малочисленные силы, оставленные в крепостях и на линии, держались.

Командующий войсками генерал Рид был настолько обеспокоен положением дел на юге, что предложил императору, в случае разрыва отношений с Персией, оставить Дагестан и Чечню.

Наместник Кавказа Воронцов сидел в Тифлисе словно на вулкане, готовом извергнуть испепеляющую лаву.

Царь, отправивший сына Шамиля Джамалуддина в Варшаву перед началом войны, теперь, боясь активных действий со стороны воинственного имама, решил вернуть ему сына, чтобы отвлечь его хоть на время от театра военных действий и намерений пробиваться на юг для соединения с турецкой армией.

Вскоре в Новое Дарго вновь прибыли посланцы от наместника Кавказа Воронцова с сообщением о том, что сын имама Джамалуддин отбыл из Петербурга на родину. Остальные горцы последуют за ним из Сибири и прочих мест ссылки. Что касается суммы выкупа, представители заявили:

— Вы затребовали очень много денег. Все родственники пленных грузинских семей не могут собрать такую сумму, даже если они лишатся всего состояния.

— Сколько же они предлагают? — спросил имам.

— Тринадцать с половиной мер серебра.

— Я не возражаю, если на то согласятся члены нашего меджлиса, — ответил Шамиль.

Представители наместника обратили взоры на седобородых чалмоносцев.

— Пусть будет так, — сказал устад Джамалуддин-Гусейн. И остальные утвердительно закивали в знак согласия.

Помощники Мусы — купцы-коробейники, экспедиторы и снабженцы, одновременно исполнявшие роль лазутчиков, — в эти дни, полные беспокойных событий, работали как никогда. Все, что происходило в военных урочищах, крепостях, расположенных на линии и подальше от них, им становилось известным. Обо всем они сообщали в Дарго-Ведено. Еще за день до получения официального сообщения от начальника хасавюртовского гарнизона полковника Сумцова Шамилю стало ведомо о прибытии сына Джамалуддина в Хасав-Юрт вместе с мужем княгини Анны, полковником Чавчавадзе. Имам не только был радостно взволнован, но и встревожен. Собрав ближайших родственников и друзей, он сообщил:

— Джамалуддин ступил на землю родины. Хвала и благодарность творцу, если это так!

— Аллах милостив, он сделает только так, — произнес устад.

— Бог милостив, но царь суров. К великому сожалению, гяур — владелец трона — может пойти против нашего желания и воли всевышнего, — тихо произнес Шамиль.

— Утешься, сын мой, судя по их старанию, они вернут тебе сына, — успокоил учитель тариката.

— Вернут, но его ли? Поистине, я опасаюсь обмана. Арасейскому паче ничего не стоит путем коварства и подкупа подослать другого, сохрани аллах! — Шамиль обратил взоры к небу.

— Опасения имама не лишены основания, от этого захватчика можно ожидать всего, — согласился купец Муса.

— Что же тогда делать? — спросил озадаченно Мухаммед-Тахир.

— Мне кажется, прежде чем начать обмен, надо увидеть Джамалуддина или того, кого выдают за него, — предложил Муса.

— Сказать легко, но как это сделать и кто из тех, кто проникнет туда, может с уверенностью сказать, что это именно он, через шестнадцать лет, если его взяли восьмилетним мальчиком, — сказал Шамиль.

— Не сомневайся, не сомневаюсь и я в том, что в чертах лица его должно сохраниться что-то, унаследованное от родителей, тем более что ты сам говорил, что он был очень похож на мать, — успокоил зятя Джамалуддин-Гусейн.

— Учитель прав, надо послать человека, который знал Джамалуддина в детстве, для того, чтобы убедиться, он это или нет, — предложил купец и добавил: — Все остальное я беру на себя.

В тот же день в Хасав-Юрт из Ведено направились четыре арбы, нагруженные вьюками шерсти, невыделанных бараньих и бычьих шкур. Следом поехали двоюродный брат имама Ибрагим, сын покойного Барты-хана, Салих и купец Муса казикумухский. По прибытии в Хасав-Юрт помощники Мусы занялись своими делами, а сам купец стал связываться с нужными людьми. Ему сообщили, что сын имама действительно прибыл, первую ночь ночевал в крепости, а сегодня с утра переехал в дом к начальнику гарнизона полковнику Сумцову. Особняк его находился среди прочих домишек русских военнослужащих и саклей мирных кумыкских узденей. С одним из этих узденей, двор которого был расположен недалеко от особняка Сумцова, Муса познакомил Салиха и Ибрагима, которые, переодевшись в простые бешметы, остановились у кумыка как кунаки. Они весь день просидели на очаре вместе с хозяином в ожидании, что гость русского начальника покажется на улице, но не дождались. Тогда кумык, возвратившись из разведки, успокоил их, говоря, что надежда не потеряна, что он поможет им увидеть гостей начальника гарнизона вечером, поскольку в честь сына Шамиля полковник Сумцов устраивает гулянье.

— А разве нас пустят туда? — с удивлением спросил Ибрагим.

— Конечно нет, — улыбаясь ответил кумык.

— Как же тогда мы увидим гостей?

— Через окно, подойдем и поглядим.

Сидя у ворот сакли, хозяин вместе с «кунаками» следил за всем, что происходило в доме и возле дома русского начальника. Они видели, как сновали вокруг ординарцы и денщики, как зажглась большая керосиновая лампа, висящая над столом, как подъезжали верхом на лошадях офицеры — гости из близлежащих крепостей, как важно шли под руку с разодетыми женами местные начальники и чиновники.

Когда из дома полковника донеслись звуки фисгармонии, не только «кунаки» кумыка, живущего по соседству, но и случайние прохожие стали подходить и с любопытством заглядывать в открытые окна одноэтажного дома.

Солдаты и ординарцы, продолжавшие суетиться возле крыльца и офицерских коней, не обращали на них никакого внимания. Веселые ротозеи, миролюбивые хасавюртовские парни с лукавыми улыбками разглядывали пышные обнаженные плечи, белые шеи и яркие наряды русских «матушка». Только лица Ибрагима и Салиха не похожи были на зевак. Их зоркие взгляды скользили по офицерам, но, к их огорчению, все молодые офицеры удивительно казались похожими друг на друга.

— Джамалуддин, — вдруг прошептал-Салих.

— Где? — взволнованно спросил Ибрагим.

— Смотри вправо, он только что вошел и встал у дверей рядом со смуглым усатым здоровенным полковником — видимо, грузином.

Ибрагим успел заметить молодого бледнолицего офицера в голубом мундире, которого моментально окружили гости.

— Да, это Джамалуддин, глаза и брови у него точно такие, как у Магомед-Шафи.

Салих, потянув за руку Ибрагима, отошел от окна. За ними последовал кумык — гостеприимный хозяин. Они поспешили к его сакле, где их с нетерпением ждал Муса. В ту же ночь они выехали из Хасав-Юрта, торопясь успокоить и обрадовать Шамиля.

Дарго-Ведено был оживлен, как в дни перед большим походом. Сотенные войска имама во главе с наибами стояли в селе и в окрестностях. В доме Шамиля была необыкновенная суматоха. Празднично разодетые муртазагеты и приближенные имама расхаживали по двору и по дому. Коневоды чистили коней, сбрую, встряхивали дорогие чепраки.

Шамиль отдавал последние распоряжения, стараясь ничего не забыть. Средний сын его Гази-Магомед вместе с женой Каримат и тестем Даниель-беком тоже прибыли накануне. Младший, Магомед-Шафи, жизнерадостный юноша, примеряя на себя, выбирал для Джамалуддина лучшую одежду, самое дорогое оружие, положившись на авторитет щеголя Хаджиява, знатока этого дела.

Управляющий домом и казначей имама Хаджияв был немного грустен. Он знал, что это последние дни его затаенной радости, затаенной от властной, ревнивой жены, которая так и следила за каждым его шагом, когда он приближался к комнатам грузинских княгинь. Он знал, что больше никогда не увидит Нину Баратову, красавицу княжну, которая одним взглядом зажигала его душу и заставляла трепетать, как теплый ветерок молодую листву. Хаджияв открыл свою тайну мудрому и доброму Джамалуддину-Гусейну.

— Что делать, нет сил перебороть себя, тянет меня к этой грузинской девушке, сон потерял, покоя лишился. Попроси имама, пусть разрешит мне взять ее в жены.

— Не разрешит он жениться тебе на христианке. Она не примет ислам и не пойдет за тебя. Я в этом уверен. Не забудь, что она княжна, за ее спиной, несмотря на то что она в неволе, не только Грузия, но и русское государство.

— А как же Шуанат стала женой имама?

— Шуанат — дочь купца, о которой никто не беспокоился, кроме ее близких. К тому же она приняла ислам и по доброй воле согласилась стать женой имама.

— А может быть, и грузинская княжна согласится стать моей женой?

— Ну что же, дай бог, только пусть она скажет об этом сама, — ответил устад.

Но Хаджияв не осмелился предложить красавице Нине руку и сердце. Шутя, посмеиваясь поглядывала на него при встрече недоступная грузинка, и где-то в глубине веселой души рождалось у горца грустное сознание того, что любовь, пришедшая к нему, останется безответной навсегда.

Салих, несмотря на то что числился муртазагетом, занялся своим любимым Кегером. Он подковал коня, расчесал гриву и хвост, приготовил самое дорогое седло, лучший чепрак. Кегер предназначался для дорогого гостя — Джамалуддина, которого Салих нянчил, забавлял. Он помнил, как сын имама катался на Кегере, когда тот еще был жеребенком.

«Узнает ли теперь меня и Кегера Джамалуддин? Забыл, наверное, о нашем существовании», — думал Салих, с грустью вспоминая мрачные годы отрочества и тот день, когда Шамиль спас его от неминуемой смерти.

Сборы кончились. Кавалерия имама под барабанный бой и звуки марша выступила из Ведено. Шамиль со знаменосцами в окружении пышной свиты ехал впереди. Большой обоз с женщинами и детьми потянулся следом. Жители Ведено и Нового Дарго, верхом и пеши, отправились провожать пленных, с которыми успели сдружиться и с сожалением расставались теперь. Веселые переговоры, добрые пожелания, смех, громкие радостные возгласы и тихие прощальные речи не прекращались всю дорогу. На следующий день рано утром к побережью Мичика, между местечками Уйсунгур и Мухрас-Шугаиб, возле Майор-Тупа подошло пятитысячное войско имама. Кавалерия расположилась вдоль дороги, в тени деревьев на окраине леса, а двухколесные арбы с бычьими упряжками, с нескончаемым скрипом высоких колес, в сопровождении огромной толпы провожающих подъехали поближе к берегу Мичика.

Движением и расположением обоза руководил сын имама Гази-Магомед. Рядом с ним были купец Муса, казначеи Юнус и Хаджияв с небольшим числом мюридов и муртазагетов. Пленные русские офицеры составляли отдельную небольшую группу верховых, которая следовала за обозом.

На противоположном берегу Мичика на ровном поле стояли колонны пеших и конных отрядов русских войск. Когда Гази-Магомед с товарищами подъехал поближе к берегу, со стороны русских явился связной. Он подал Гази-Магомеду записку. Генерал Рид, который прибыл из Тифлиса, чтобы лично участвовать в ритуале обмена, просил имама Шамиля сообщить, а точнее — предложить форму и порядок обмена.

Гази-Магомед немедленно отправился к отцу с запиской генерала. Шамиль продиктовал ответ: «Согласно первому пункту договора вы возвращаете моего сына Джамалуддина, на встречу с которым выйдут средний сын Гази-Магомед и младший Магомед-Шафи. Вслед за этим мы переправляем на вашу сторону семьи грузинской знати. После этого производим обмен военнопленными одного на одного согласно списку».

Оставив в стороне вооруженных муртазагетов, Гази-Магомед с Магомедом-Шафи подошли к бугорку, который возвышался у мостика, переброшенного через реку. Положив узел с вещами для брата на землю, Гази-Магомед стал смотреть туда, где в стороне от строя конных и пеших солдат стояла группа офицеров. От нее отделились три человека. Они направились к мостику. Один, высокий, худощавый, в белом мундире с золотыми погонами, в белых рейтузах, в черных лакированных сапогах и черной треуголке, шел посередине. Двое других в обычных походных мундирах шли по бокам. Гази-Магомед пристально вглядывался в офицера, одетого в парадную форму. Он так же, как и отец, был обеспокоен тем, что царь может обмануть их — послать вместо Джамалуддина подставное лицо. Эта мысль довлела над всеми остальными, гася ветром подозрения вспышки радости. Потому молодой наиб Караты, скрывая волнение, впился проницательным взглядом сощуренных глаз в лицо офицера в белом. Он хотел найти в тонких чертах бледного лица штрихи, унаследованные от матери. И вдруг облегченно вздохнул. «Да, это Джамалуддин», — сказал он сам себе. Большие темно-бархатные глаза, тонкие ровные черные брови, сходившиеся у переносицы, были точно такими, как у покойной матери.

Джамалуддин, в свою очередь, шел, внимательно рассматривая человека, стоявшего на той стороне моста. Высокий, в длинной черкеске, в косматой папахе, надвинутой до самых глаз, он казался угрюмым. Большая голова на короткой шее, плотно посаженная на широкие плечи, была чуть наклонена набок. Подойдя поближе, Джамалуддин разглядел монголоидные черты смуглого, рябого лица со строгим взлетом правой брови. «Кто он?» — думал Джамалуддин. Пройдя мост, офицеры остановились напротив него. Гази-Магомед, сделав шаг навстречу, протянул Джамалуддину руку. Когда тот пожал ее, он отошел назад и снова встал на прежнее место.

Не сразу поняв, кто перед ним, смущенный холодной встречей и невниманием к сопровождающим, Джамалуддин сказал:

— Непонятно, почему отец послал этого странного невежу встречать меня. — Он резко повернулся спиной к Гази-Магомеду и, тяжело вздохнув, произнес: — Вот и все! Отсюда начинается неизвестность… Прощайте, друзья мои!

— До скорой встречи, Джамалуддин! — Старший из офицеров простер руки, обнял, поцеловал в обе щеки сына имама и стал вытянувшись, сняв головной убор. Второй офицер сделал то же самое.

— Доведется ли еще увидеться? — дрогнувшим голосом произнес Джамалуддин.

Гази-Магомед не видел лица брата, но на глазах офицера, обращенного лицом к нему, он заметил слезы. «Называется мужчина», — произнес в душе каратынский наиб и отвернулся с презрительной усмешкой.

Сопровождающие офицеры козырнули, пристукнув каблуками, затем, круто повернувшись, зашагали в свою сторону. Джамалуддин, держа треуголку на руке, стоял и глядел вслед удалявшимся офицерам до тех пор, пока они не смешались с остальными. Только тогда он повернулся лицом к Гази-Магомеду.

— Это твой младший брат, — представил Гази-Магомед юношу.

Джамалуддин хотел протянуть руку, но Магомед-Шафи кинулся к нему, обнял, прижался к груди, говоря с радостью:

— Брат мой, любимый, наконец я увидел тебя!

— Здесь одежда, переоденься, прежде чем идти к отцу, — распорядился Гази-Магомед, обратившись к Джамалуддину, и зашагал в сторону.

Джамалуддин, глянув на узел, спросил:

— Что за одежда?

— Отцу не нравится русская форма, он хочет, чтобы ты явился к нему в нашей черкеске, — пояснил юноша.

— А кто этот человек? — спросил Джамалуддин, глянув вслед Гази-Магомеду.

— Как, разве ты не знаешь? Это же наш средний брат Гази-Магомед!

— Гази-Магомед? — с удивлением повторил Джамалуддин.

— Да, — с недоумением ответил Магомед-Шафи.

Джамалуддин, ничего не сказав, поднял с земли узел с одеждой. Магомед-Шафи буквально выхватил его из рук брата, говоря:

— Узел должен нести я, вон в тех кустах переоденешься.

Магомед-Шафи направился к зарослям терновника. Джамалуддин последовал за ним.

На обоих берегах Мичика стоял неугомонный шум. Женщины и дети, сидевшие в арбах, увидев приближающихся со стороны русских войск толпу людей в военной и гражданской форме, стали кричать, называя имена родных и близких, прибывших из Грузии. Впереди толпы шел большого роста черноусый полковник — князь Давид Чавчавадзе.

— Папа! Папа! — закричал звонким голосом четырехлетний сын его Саша, которого едва удерживала жена Давида княгиня Анна.

Гази-Магомед подошел к арбе, взял мальчика на руки и, перенеся через мост, передал отцу.

— Истинно — мы обращались неплохо с вашими детьми, женами, ибо далеки от греха, — сказал он, обратившись к Чавчавадзе.

— Мне известно это из писем моей жены и остальных, за что я очень благодарен твоему отцу и всем его помощникам, — ответил Давид.

Женщины и дети сошли с арб. Они торопливо, но искренне прощались с бывшими хозяевами и с теми, с которыми успели сблизиться в неволе. Все торопились на свой берег.

Хаджияв не сводил глаз с лица Нины Баратовой, которая почему-то не торопилась. Она сошла с арбы позже остальных, остановилась, подняла большие черные глаза на Хаджиява и впервые за все время без улыбки, в которой всегда таилась легкая насмешка шалуньи, глянув на него, молча простилась. Хаджияв проводил ее до моста. Здесь он остановился, стал смотреть вслед.

— Эй, Хаджияв, ты занимаешься не тем, что тебе поручено, — послышался громкий голос купца Мусы.

Управляющий и казначей дома имама быстро пошел к тому месту, куда подъехали три арбы русских, груженные мешочками с монетами и слитками серебра. Их стали перебрасывать через реку на противоположный берег. Усевшись на землю, казначеи принялись считать деньги. Муса стоял рядом, записывая цифры, складывая их в общие суммы.

Когда женщин и детей переправили на сторону русских, шум немного утих. Обмен военнопленными происходил спокойнее. Два представителя со списками стояли у моста на той и другой стороне, выкрикивая пофамильно обмениваемых.

В черкеске, каракулевой шапке, в легких мягких сапогах — ичигах вышел Джамалуддин из-за кустов неузнаваемым. Он непривычно шагал в обуви без каблуков. Магомед-Шафи шел рядом, неся узел. Они направились туда, где стояло войско имама. Увидев приближающихся сыновей, Шамиль отошел от свиты и стал на небольшом холме в ожидании. На нем была кремового цвета праздничная черкеска с позолоченными газырями, высокая папаха с зеленой чалмой. Одна рука покоилась на рукоятке кинжала, вторая была опущена. Джамалуддин, увидев его, даже остановился, с восхищением глядя на величественную фигуру, гордую осанку имама Дагестана и Чечни.

— Иди к нему, — шепнул Магомед-Шафи, останавливаясь.

Теперь взоры всех обратились на двоих, отца и сына. Все застыли в ожидании. Только Гази-Магомед торопливо пошел к отцу. Когда Джамалуддин приблизился, Шамиль не выдержал. Скрывая волнение, он сделал шаг навстречу старшему, долгожданному, протянул руки и с возгласом: «О аллах!» — прижал к груди Джамалуддина. Слезы радости заструились по его щекам. Подошедший Гази-Магомед холодно посмотрел на отца, который проявил недопустимую слабость на виду у всех. А может быть, чувство ревности проснулось в нем. Никогда отец не обнимал его. Уходя в поход, даже руки не подавал, а что касается слез, он думал, что отец не заплачет даже над трупами сыновей, и вдруг…

Гордый каратынский наиб настороженно огляделся вокруг. Он заметил, как низко опустили головы седобородые ученые, советники. «Отчего бы это? — подумал он. — Не от стыда ли за расчувствовавшегося имама?» Удивительная тишина воцарилась вокруг. Только слова отца, полные проникновенной душевности и горячей родительской ласки, зазвучали рядом:

— Сын, родной мой, хвала аллаху, пророку, всем святым!

— Отец, пора двигаться, — произнес Гази-Магомед.

— Сегодня у меня праздник, самый радостный день в моей жизни. Я никуда не спешу, дай продлить это счастье, — ответил Шамиль и, обратившись к младшему сыну, остановившемуся в стороне, сказал: — Магомед-Шафи, подойди и ты сюда. Дети мои, милые сыновья, вот так всегда вместе хотел бы видеть я вас. А теперь пойдите все втроем, обойдите строй воинов и толпу, пусть все увидят Джамалуддина и порадуются его возвращению.

Три сына имама подошли сначала к седобородым ученым, советникам, затем к наибам, с каждым из которых Джамалуддин поздоровался за руку. Затем прошли они перед строем конников, пеших и толпы. Громкими возгласами приветствий встречали люди сына Шамиля. Имам ушел приветствовать возвращенных военнопленных.

Когда братья вернулись, Салих подвел к Джамалуддину Кегера. Лицо бывшего коновода сияло радостью. Он едва сдерживал себя от желания обнять Джамалуддина.

— Ты помнишь меня? Я Салих, — сказал он, не скрывая волнения.

— Салих! Дорогой мой! — Джамалуддин кинулся в объятья муртазагета, в черных усах и бородке которого белели нити седины. Салих закрыл глаза, чтобы скрыть слезы, но две слезинки скатились по щекам и исчезли в густой бороде.

— Сегодня день мужского плача, — шепнул с ехидством Гази-Магомед на ухо младшему брату.

— Зачем ты так говоришь? Клянусь аллахом, я сам едва удержался от слез радости, — ответил Магомед-Шафи, недовольно глянув на сурового Гази-Магомеда.

Нукеры подвели коней имаму, Гази-Магомеду и Магомеду-Шафи. Все уселись, подъехали к головной колонне войск. Взвизгнула зурна, раздалась быстрая дробь барабана. Под старый восточный марш тронулся строй. Шамиль с тремя сыновьями ехал впереди. Дорога шла через лес. В нем было тихо, светло, пахло сыростью и прелой листвой. Джамалуддин разглядывал стволы деревьев, смотрел вдаль. Кегер, не сдерживаемый ездоком, все время вырывался вперед. Глядя на Джамалуддина, Шамиль сказал:

— Видите, как торопится домой. Видимо, истосковалось сердце его по родным и близким.

Услышав слова отца, Джамалуддин осадил коня и, поравнявшись с братьями, ответил:

— Ты прав, папа, истосковалось сердце мое, особенно по матери, как она?

Джамалуддин заметил, как братья, склонив головы, отвернулись, а лицо Шамиля сделалось каменным. Никто не отвечал на его вопросы.

— Почему же вы молчите, здорова она, жива? — с тревогой в голосе переспросил Джамалуддин.

— Сын мой, я не хотел огорчать тебя, омрачать твою радость на пути к дому, но коли ты жаждешь узнать, скрывать не стану — покинула она этот тленный мир.

Джамалуддин, вздрогнув, снял папаху. Больше он не задал ни одного вопроса. Всю дорогу ехал не поднимая обнаженной головы. Когда стали подъезжать к Ведено, Шамиль сказал:

— Каждый проходит отрезок пути, предначертанный богом. Ни мольбами, ни скорбью его не продлить. Надень шапку, подними голову и восславь аллаха, который вернул тебе святую матерь — родину.

Дарго-Ведено готовился к встрече сына Шамиля и других горцев-аманатов и военнопленных, возвратившихся с чужбины. Крыши домов были усеяны молодыми женщинами, девушками. Дети, старики и пожилые горянки вышли на улицу. Вездесущие ребятишки, шумной стаей выпорхнув из-за придорожных деревьев, громкими криками известили аульчан о приближении отряда. Ворота резиденции имама широко распахнуты. У дома и во дворе было много народу. В глубине двора дымились костры под огромными медными котлами. Здесь же разделывались туши баранов и быков. К поварам и стряпухам солдаты, пришедшие из слободки, подносили воду, они же поддерживали огонь в очагах, подкладывая поленья.

Когда имам с сыновьями въехал во двор, мать Баху, тетушка Меседу, родственницы и близкие, жены приближенных имама вышли во двор. Они поочередно подходили к Джамалуддину, прижимали к груди, не сдерживая навернувшихся слез радости. После встречи с бабушками, тетушками, дворней Шамиль повел Джамалуддина наверх, в гостиную. Здесь его ждали жены имама, сестры, невестка — жена Гази-Магомеда. Джамалуддин сразу обратил внимание на невысокую плотную женщину с широкими, сросшимися бровями, с глазами немного навыкате, с надменным выражением лица. Она первая шагнула в его сторону.

— Это твоя мачеха Загидат, дочь моего учителя почтенного устада Джамалуддина-Гусейна казикумухского, — представил Шамиль.

Джамалуддин смутился, видя, что мачеха, как и положено светской женщине, первой не протягивает ему руку. Растерялась и смелая Загидат, видя, что пасынок, как и положено горцу, не протягивает первым руку женщине. Все в недоумении переглянулись. Однако Загидат, нарушив обычай, подала руку сконфуженному Джамалуддину. Он снял папаху, наклонился и поцеловал руку мачехи. Теперь растерялся сам Шамиль. Загидат резко отдернула руку. На лицах присутствующих появилась какая-то растерянность. Все были удивлены. Никто из женщин не мог допустить и подумать о том, чтобы не только сын имама, но даже самый недостойный мужчина-горец когда-либо мог поцеловать руку молодой женщине. Только Шуанат с нескрываемым удовольствием наблюдала за этой сценой.

— Это моя вторая жена — значит, твоя вторая мачеха, — сказал Шамиль, показывая на нее.

Джамалуддин глянул на изящную, скромно одетую женщину, еще сохранившую яркую красоту восточного лица. Он был удивлен, заметив ее грациозную позу, и поражен, когда, сделав изящный реверанс, она сказала по-французски: «Приветствую вас, друг мой». Шуанат привычно поднесла нежную ручку к устам Джамалуддина. Растерянный Шамиль сделал шаг назад, словно не понимал, что творится. Не обращая внимания на мужа, Шуанат, повернувшись лицом к стоящей рядом красавице Каримат, сказала:

— Знакомьтесь, жена вашего брата Гази-Магомеда.

Дочь бывшего элисуйского султана, царского генерала Даниель-бека так же изящно и грациозно, как Шуанат, подала руку Джамалуддину. Когда сын прикоснулся и к руке невестки, Шамиль окончательно вышел из себя. Строгий глава семейства, обеспокоенный тем, что его сын облобызает все женские руки, подойдя к старшим дочерям, шепнул:

— Быстро обнимите брата.

Девушки двенадцати-тринадцати лет, подбежав к Джамалуддину, повисли у него на шее.

— Это родные сестры твои Нафисат и Патимат, — сказал Шамиль.

— Я тоже родная сестра, — воскликнула Наджибат, обиженно глянув на отца. Джамалуддин, посмотрев на девочку, увидел ее искривленные внутрь стопы. Он подошел, взял ее на руки. Девочка обняла его шею. Вторая дочь Загидат — Баху и маленькая Софият — дочь Шуанат тоже кинулись к Джамалуддину, протянув ручки.

Когда Джамалуддин освободился от детских объятий, Шамиль повел его в свою библиотеку. Здесь никого не было. Обратившись к сыну, он сказал:

— Ради аллаха, прошу тебя, оставь привычки гяуров.

— Какие привычки? — недоуменно спросил Джамалуддин, который считал, что не допустил ничего недозволенного.

— Не целуй руки женщинам, это унижает мужское достоинство, — прямо ответил имам.

— Но ведь это же долг вежливости, — пояснил Джамалуддин.

— Пойми, у нас это не принято, осмеют тебя… И еще учти, если ты хочешь сделать приятное достойной, уважаемой женщине, не жди, пока она подаст тебе руку, мужчина протягивает руку первым, по нашему обычаю.

— Вашим мужчинам, наверное, и жен нельзя ласкать? — пошутил Джамалуддин. Но Шамиль воспринял этот вопрос сына вполне серьезно и потому ответил:

— Почему же, жен своих ласкать можно и нужно, но только не делать это на виду.

Разговор отца с братом перебил вошедший Гази-Магомед:

— Гости ждут в кунацкой, еда подана.

В день приезда Джамалуддина в Дарго было получено новое сообщение о прибытии племянника Шамиля Гамзата из Москвы в Хасав-Юрт. Так что на следующий день Шамилю с тремя сыновьями, приближенными и войском пришлось вновь выезжать встречать сына сестры Шамиля, выданного в заложники за год раньше до Джамалуддина. Гамзат был тяжело болен. Он даже не мог ехать верхом. Его везли на арбе. На вопрос племянника: «Где мои отец и мать? Живы ли?» — Шамиль ответил: «Живы, они в Аварии, скоро приедут». Он скрыл от Гамзата правду, боясь, что убьет его страшным известием. Только через несколько дней, когда ему стало немного легче, Шамиль сказал правду: «Отец твой погиб при сражении в Ахульго, а мать, незабвенная сестра моя, в отчаянии бросилась в бездну Койсу, считая, что гибель неминуема. Только горсть людей спаслась чудом», — закончил свой печальный рассказ Шамиль.

Сообщение потрясло Гамзата. Он не поднимался с постели. Ученые старики и приближенные имама поговаривали, что Гамзата нарочно отравили русские, хотя он и объяснял, что кашляет давно, а последний год после простуды слег окончательно.

Гамзата поместили рядом с комнатой Джамалуддина. Последний почти не отходил от больного.

Через несколько дней, вечером, в комнату к Джамалуддину торопливо вошел Гази-Магомед. Не скрывая радостного возбуждения, он воскликнул:

— Приятная новость!

— Какая? — спросил Джамалуддин.

Остановив испытующий взгляд на лице старшего брата, Гази-Магомед ответил:

— Слава всевышнему, который очистил вселенную от сквернейшего из гяуров — русского царя.

Джамалуддин, сидевший на тахте, вскочил и, приблизившись к младшему брату, строго спросил:

— Что ты сказал?

— Я говорю, что умер русский царь, — коротко ответил Гази-Магомед с сарказмом.

Джамалуддин на миг растерялся. Лицо его сделалось бледным. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле комом. Он вытянулся и, гордо откинув голову, измерил презрительным взглядом среднего брата с ног до головы. Молодой наиб Караты с победоносным видом стоял перед ним, далекий и чужой.

— Уйди! — тихо, но строго приказал Джамалуддин и, сделав резкое движение, отвернулся к окну.

Гази-Магомед с явным злорадством посмотрел на застывшего у окна брата и, не сказав ничего, вышел из комнаты. Когда дверь за ним захлопнулась, Джамалуддин быстро подошел к двери. Хотел выйти из комнаты, но раздумал, вернулся, погасил свечи и, не раздеваясь, лег на тахту. Он был потрясен. Тупая боль стеснила грудь. Громко и часто забилось сердце. Он расстегнул ворот рубашки, снял пояс. Лег на один бок, на другой, затем на спину, поднялся, сел и снова лег. Сдерживая слезы, он уставился перед собой. Затем взгляд его застыл на стекле окна, слегка освещенном слабым светом выплывшей луны. Облако медленно двигалось на север. Вскоре оно исчезло. В мрачном квадрате окна слабо мерцала крохотная далекая звезда. Но и звездочка скоро угасла, как последняя надежда обреченного. Джамалуддин глубоко вздохнул. Ему было тяжело, словно он потерял близкого, родного человека. Крылатые мысли унесли его в далекий Санкт-Петербург. Он вспомнил последнюю встречу с императором.

В те зимние дни величественная красота Питера была завуалирована невесомой кисеей густого тумана. И лица людей казались серыми, мрачными. Шли печальные вести с турецкого фронта. Император повернул портрет австрийца Франца Иосифа лицом к стене и написал: «Неблагодарный!» Николай I в 1848 году помог ему подавить восстание под предводительством Магуара. Теперь же коварный Франц вместе с Англией и Францией примкнул к туркам.

В те суровые февральские дни он, Джамалуддин, по срочному вызову царя примчался из Варшавы в столицу. Царь вместе с семьей переселился из Зимнего дворца в Гатчину. Джамалуддин вспомнил, как встревоженный военный министр спешил доставить его к царю. Император принял без промедления. Он встретил их стоя, в военной форме, приветствовал поклоном головы, молча. Затем сказал:

— Джамалуддин, вот депеша от наместника Кавказа князя Воронцова, — Николай I подошел, положил руки на плечи юноши. — Настало время, когда ты должен возвратиться в горы. Я любил тебя, всегда относился как к родному сыну. Уверен в твоей преданности мне и русскому народу. Ты унаследовал мужество, совесть и замечательный дар божий — природный ум своего отца. Я дал тебе блестящее образование, светское воспитание и сделал отличным офицером. Мне очень тяжело расставаться с тобой. Я знаю, что такое Кавказ. Трудно будет тебе в этой глуши, тишине первозданной. Быт и нравы полудиких племен, коих еще не коснулась европейская цивилизация, будут тебе в тягость. Но там твоя родина, твой народ. Ты возвращаешься к отцу, породившему тебя…

И тогда, в те незабываемые минуты, так же стучало сердце и болезненная судорога сжимала горло. Он силился вспомнить горы, образы родных — отца, матери. Он отвык от них. Ему стыдно было сознаться в том, как тяжело покинуть тех, к кому не только привык, но и с кем сроднился душой. Здесь, на чужбине, он не помнил, чтобы кто-нибудь не только словом, но даже взглядом обидел его. Россия стала для него второй родиной. Он был растерян и впервые за всю свою жизнь, в каком-то тяжелом отчаянии, хотел опуститься на колени перед человеком, которого все считали жестоким правителем, но который буквально пленил его постоянной лаской и вниманием. Царь удержал его. Сильные руки вновь легли на плечи. Он притянул к себе Джамалуддина, поцеловал в лоб, прижал к груди и тихо произнес:

— Благословляю, а теперь простись с царицей, наследником, — Николай указал глазами на дверь в соседнюю комнату.

…Зимняя тройка в сопровождении отряда казаков ехала к окраине столицы. Ее остановили у шлагбаума для проверки документов. Последним прощальным взглядом окинул Джамалуддин город с золочеными куполами церквей и опустил голову. Императорский эскорт вырвался на широкий тракт.

Тоска стеснила грудь. Гнетущее чувство охватило душу. Будто стоял он у края могилы и самое дорогое торопливо забрасывали щебнем и комьями глины. Было тяжело и оттого, что не дали ему забежать проститься с Ольгой Олениной. Светлоглазая, с бурным каскадом ниспадающих на плечи золотых волос, воспитанница пансиона благородных девиц стояла перед ним, смущенно опустив глаза, на фоне серого неба, скупо ронявшего легкие сухие снежинки. А вокруг расстилалась бесконечная белая даль, загадочная, как будущность. По обочинам дороги, как сказочное войско, неподвижно застыли заснеженные сосны и ели. Медленно двигалась кавалькада, оставляя свежий след на снегу. Легкая поземка быстро заметала следы, точно предавая забвению прошлое.

Дорога, бесконечно долгая, тянулась, как скучная жизнь отшельника. Москва, Курск, Воронеж, Ростов — последний этап юго-востока России. Здесь зимнюю тройку сменили на карету. Теперь путь лег по раздолью придонских степей. Маленькие городишки, приземистые хатки казачьих станиц и хуторов — и вот наконец Ставрополь. Когда вдали показалась зубчатая гряда Кавказских гор, отделяющих Европу от Азии, и повеяло ласковым теплом юга, гнетущая тяжесть спала с сердца.

Владикавказ. С какой радостью встречали его местные офицеры. Дочь и жена губернатора упрашивали остаться хоть на несколько дней. Но он отказался ради князя Чавчавадзе, который за пять дней до того прибыл из Тифлиса и с нетерпением ждал его. Джамалуддин вспомнил, с каким восхищением представлял его каждому встречному шумливый, темпераментный грузинский князь Давид. Вся знать Владикавказа собралась в тот же вечер у губернатора. Генерал устроил бал в его честь. Все мужчины были в восторге от блестящего улана, а дамы без ума.

«Какой красавец! Неотразим!» — шептали они, а князь Чавчавадзе, обращаясь к стоящим рядом, восторженно шептал: «Это же типичный европеец! Холеный аристократ с отличными светскими манерами, вы только обратите внимание, послушайте, как он говорит по-французски, ах, прелесть!»

Девушки, приглашенные им на танец, млели от счастья. Он ощущал легкий трепет их нежных рук и сам волновался, несмотря на то что всеобщее внимание для него было привычным с малых лет.

В Грозном, затем в Хасав-Юрте офицеры гарнизонов устраивали ему торжественные встречи.

Все это осталось за тяжелым занавесом жизненной сцены и только всплывало в памяти, как сказочное видение.

Так, вспоминая минувшее, до утра не смыкал глаз Джамалуддин.

Когда первые лучи солнца крадучись заглянули в саклю, он обвел взглядом маленькую комнатку, коричневый бревенчатый потолок, глиняный пол. Половину комнатки занимали деревянные нары, устланные войлочным ковром. Это и стол, и стул, и кровать. На стене простой ковер, над ним на гвоздях — кинжалы, шашки, два кремниевых пистолета, турецкая кремниевая винтовка. Оружие дорогое — в серебряной оправе, с золотой насечкой. Рядом на гвозде — андийская бурка с длинным шелковистым ворсом. В углу на полу небольшой медный таз, рядом — изящный кувшин с водой. «Могила скифского воина, только наземная, — подумал Джамалуддин. — Император тоже, наверное, положен в склеп».

Он представил себе Николая I, высокого, величественного, могучего, властного человека, который превратился в бездыханную вещь, в ничто, над которым господствует Ее величество Смерть — жестокая, неумолимая царица вселенной. Может быть, очень скоро она явится последней гостьей и в эту саклю. И разве он виноват в том, что с детских лет был отторгнут от родины, близких и душой привязался к чужой стране и народу, от которых видел только доброе? Привыкнет ли он теперь к этому бедному краю, убожеству неустроенного быта, простоте и строгости нравов? Тяжело вздохнув, Джамалуддин коснулся рукой груди и нащупал маленький крестик. Его надела Ольга в час расставания, в день, когда он выезжал в Варшаву. Первый поцелуй в прощальный день. С той минуты он никогда не расставался с крестиком. Девушка сняла его со своей груди и надела на него во имя сохранения любви, и не только к ней, но и ко всему русскому. С того дня этот символ страданий Христа принес ему не только горечь разлуки с той, о которой мечтал и во сне, но и муки утраты второй родины.

Он представил себе, с каким ужасом отшатнулся бы от него отец и все остальные, если бы увидели этот крест. Он не расстанется с ним до конца своих дней, и не потому, что отрекся от аллаха и верит в христианского бога, нет, он видит в нем благородный металл, недоступный ржавчине, которым навечно припаяно его сердце к России. Умер царь, неужели все кончено и для него? Как поведет дело в стране наследник Александр? Его он знал близко, хорошо. Покойный император только их двоих часто брал с собой на прогулки по Неве и на охоту. Саша обращался с ним как с другом, как с равным.

В маленькое окошко заглянули первые косые лучи солнца. Джамалуддин встал, умылся, отряхнул черкеску, торопливо вышел из комнаты. Он пошел к Гамзату. Гамзат не спал. Джамалуддин молча, в скорбной позе, стал посреди комнаты. Остановив на нем большие, горящие лихорадочным блеском глаза, Гамзат спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Да, Россию постигло страшное горе, — ответил Джамалуддин.

Гамзат привстал, опираясь на локти, тяжело и часто дыша, он прошептал:

— Неужели пал Питер?

— Нет, не пал град Петра, умер император, — упавшим голосом ответил Джамалуддин.

— Боже мой, да разве это горе для России? Наверное, полстраны ликует, — воскликнул Гамзат.

— Ты сошел с ума! Как можно, побойся греха, ты ведь тоже офицер его службы, присягал императору в верности…

— Чего мне бояться греха, если твой император — самый большой грешник, не боялся бога, а веру во мне, как и в миллионах других, убил сам деспот.

— Что он сделал тебе худого?

— Что сделал? — с возбуждением повторил Гамзат. — Он отнял у меня родину, мать, отца, лишил детства, здоровья. Превращенного в сухие мощи, вновь бросил меня сюда, разве этого мало? — Больной говорил быстро, задыхаясь, из глаз сыпались искры гнева.

— Но ведь он вернул нас по требованию моего отца. В его лице ты должен видеть русский народ.

— Нет, милый братец, его я рассматриваю обособленно, отдельно от русского народа. И ты не имеешь права судить о нем по тому, как он относился к тебе. Я прожил в России на год больше тебя, только жил в гуще народа. Ты, воспитанник пажеского корпуса, ничего не знаешь о царе, ничего не видел. Тебя учили играть на фортепьяно, болтать по-французски, английски. Когда ты учился в кадетском корпусе, тебе разрешали посещать итальянскую и французскую оперу во дворце, приглашали на балы. По воле императора ты оказался в его личной охране. Только мне было непонятно, почему самодержец перед началом войны с Турцией упрятал тебя в Польшу. Но опять-таки, поручику уланского полка при дворце цесаревича — великого князя Михаила в Варшаве жилось неплохо. — Тяжело дыша Гамзат продолжал: — А я, как и многие, знал серые стены приюта, затем казармы с нескончаемой муштрой, но зато в гуще простого народа, ближе к земной жизни, с печалями и горестями. — Больной снизил тон, задумался.

— Неужели там у тебя не было радостей, светлых минут? — спросил Джамалуддин.

— Были, но они дарованы не царем-батюшкой, а добрыми людьми России, такими же многострадальными, как и я. Ты, живя в России, за малым, личным не увидел большого, общего.

— Что под этим подразумеваешь, Гамзат?

— Россию, Польшу, Австрию, Кавказ, раздавленные жандармским сапогом Николая. Подразумеваю декабристов — лучших сынов империи, вздернутых на виселицы, загнанных в Сибирь.

Речь Гамзата оборвалась внезапным приступом резкого кашля. Он выплюнул в таз кровавую мокроту и, обессиленный, упал на подушку.

— Успокойся, брат мой, зачем же так волноваться и переживать. — Джамалуддин сел на край тахты, взял воскообразную, костлявую руку Гамзата: — Не брани меня, не осуждай за то, что я не в силах заставить себя ненавидеть человека, который заменил мне отца, только потому что он ненавистный многим царь.

— Ты прав, Джамалуддин, я вовсе не осуждаю тебя, ты не виноват в том, что царь хотел стать твоим крестным отцом. Только странно, что в холодном сердце деспота вдруг проснулись горячие чувства любви к детищу врага. Но почему он не разрешил тебе жениться на благородной девице Олениной, дочери орловского помещика?

— Гамзат, зачем касаешься моей раны? Очень жестоко с твоей стороны, я ведь просил тебя не говорить о ней…

— Прости, Джамалуддин, ради аллаха, говорю без злобы, в сердцах болтаю вздор. — Больной, устало закрыв глаза, умолк.

— Не осуждай и его, покойника, — тихо заговорил Джамалуддин. — И ты на его месте, может быть, делал бы то же самое. Всякий царь заботится о силе и мощи своего государства. Каждый стоящий у власти хочет удержаться и вынужден бывает иногда прибегать к тайным коварным приемам и открытым мерам путем принуждения, а иногда, чтобы подчинить непокорных, прибегает к мерам насилия. Ты думаешь, мой отец, твой родной дядя, не прибегал к тем же мерам? Только масштабы действий у них поменьше, незаметнее…

* * *

Восточная война неожиданно приняла грозный оборот — частный спор с турками превратился в неравную борьбу России против соединенных сил Европы.

Первой заботой вступившего на престол императора Александра II было стремление положить конец войне. Успехи кавказских войск на малоазиатском театре принудили турок оставить мысль о противодействии русскому оружию на этом участке. К тому же Англия, осознав свою второстепенную роль в Крыму, склонилась к миру. Падение Севастополя после неслыханной в истории войн защиты и успехи союзников на Черном море вполне удовлетворили Наполеона III.

Император Франции — руководитель тогдашней международной политики — открыл переговоры с Россией. 18 марта 1856 года на конгрессе в Париже был подписан трактат о мире. Этим договором был нанесен чувствительный удар русской национальной политике. Он сводился к лишению права России вмешиваться во внутренние дела Турции. Государство Османов впервые после полуторавековых поражений вышло победителем, вернее — союзником победителей, и было приобщено к европейским державам.

Трактатом также была установлена нейтрализация Черного моря с ограничением числа судов и военных арсеналов на берегах. Севастополь был возвращен России, но завоеванные русскими Карский и Баязетский санджаки были отобраны. Вообще говоря, парижский трактат положил предел политическому превосходству России на Ближнем Востоке, которое она приобрела по Кучук-Кайнарджийскому договору в 1774 году.

Постоянно напряженное положение на Кавказе очень дорого обходилось русскому государству. Более полувека тянулась своеобразная Кавказская война. Поэтому, по окончании восточной кампании, наряду с внутренними реформами в государстве Александр II решил обратить особое внимание на Кавказ. Наместнику, командующим войсками линий и генералам, прежде служившим в горах, он предложил составить проекты, предусматривающие окончательное замирение горцев Дагестана, Чечни и Черкесии. Из многих представленных проектов император остановился на проекте генерала князя Александра Ивановича Барятинского, имевшего опыт в этих делах. Барятинский знал и изучал Кавказ со всеми особенностями разноплеменных народов.

Петербург медленно сбрасывал с себя ледяные доспехи. Дыхание лютой северной зимы становилось слабее. Зимний дворец, окутанный в густой вечерний туман, казался погруженным в дремоту. Темно и тихо было в царских покоях. Только в нескольких окнах, обращенных на Неву, виднелся свет. Это были окна кабинета молодого императора Александра II.

В просторной, строго меблированной комнате ярко горел камин. Царь, в длинном теплом халате, в домашних туфлях сидел за письменным столом. Рядом, полуразвалившись в широких креслах, сидел человек в генеральском мундире. Он был среднего роста, худощав, с приятными правильными чертами лица, мужество которого особенно подчеркивал шрам во всю правую щеку. Коротко стриженная мягкая бородка с золотистым отливом двумя клиньями расходилась в стороны. На вид он казался гораздо старше царя. Небрежная поза подчеркивала близость генерала к царственной особе. Это был князь Александр Иванович Барятинский. Император говорил ровным, спокойным голосом. Во время коротких пауз его длинные белые пальцы тихо барабанили по зеленому сукну письменного стола.

— Коренные преобразования… Легко сказать… Ты помнишь, сколько толков вызвал последний мой приказ об освобождении петропавловских узников?

Генерал кивнул.

— Указ о запрещении телесного наказания даже митрополит Московский встретил с возмущением, не удивительно ли? На очереди ликвидация военных колоний. Надо решать вопрос и об отмене набора рекрутов на долгосрочную службу. Но в первую очередь надобно покончить с делами Кавказа. Я изучил и одобрил твой проект. Но прежде чем начать действия, необходимо пойти на переговоры с Шамилем. Там Джамалуддин. Покойный батюшка возлагал на него большие надежды. Может быть, за это время ему удалось повлиять на отца. Да и сам Шамиль в конце концов должен понять бесперспективность дальнейшей игры.

— А если он не понял, не поддался влиянию Джамалуддина и не согласится на мир? — спросил Барятинский.

— Тогда начинай действовать. Твои права и полномочия никем не будут ограничены.

— Задача сложная, — сказал генерал, подтянув ноги и приподнимаясь.

— Вашим предшественникам было не легче, и все же им удалось привести в повиновение многие племена, — ответил Александр II.

— Я считаю излишними чрезвычайные меры, — сказал Барятинский.

— Согласен, ибо не сомневаюсь в том, что излишне патриотические убеждения Ермолова привели к тому, что в течение многих лет нам не удается восстановить спокойствие в Чечне, Дагестане и на Черноморском побережье Кавказа. Быть может, мне как государю не приличествует говорить об этом, но я позволяю себе это, зная, с кем и для чего говорю.

Барятинский продолжал:

— Надо учесть еще то обстоятельство, что во времена Ермолова подавление возникших волнений не составляло трудностей. Горцы тогда не знали, что такое регулярный строй. В те времена достаточно бывало одного пушечного выстрела, чтобы вызвать смятение среди них. Зачастую отряды, высланные к мятежникам, одним только видом могли восстановить спокойствие. Тогда между горцами не было единства.

— Мне кажется, настоящее единение их относительное, — возразил император. — С тех пор как фельдмаршал князь Воронцов изменил политику, ему удалось привлечь на свою сторону имущую прослойку населения гор, и особенно владетелей — шамхальство, уцмийство, ханства: Дербентское, Казикумухское, Кюринское, Мехтулинское и других, — которые стали теперь нашей надежной опорой на Кавказе.

— Безусловно, — согласился Барятинский.

— Польза от них очевидна. Сохраняя за владетелями власть на местах, через них мы можем проводить все необходимые меры. Выставленные ими дружины милиции и ополчение благодаря знанию местности, языка, быта, нравов и обычаев оказывали и могут оказать нашей армии незаменимую услугу. И еще важно учесть то, что они способствуют разобщению населения во вред стараниям имама. Если бы не бездорожье, успехи нашего войска в горах были бы значительны.

— Понимаю, надо расквартировывать регулярные силы на захваченных участках, обеспечивая продовольствием и всем необходимым, не отходя на зимние квартиры, как это делалось прежде, а для этого нужны дороги, — согласился император.

После некоторого молчания Барятинский, подняв взор, спросил:

— Тринадцатая и восемнадцатая дивизии остаются на Кавказе и отдаются в мое распоряжение?

— Да, — ответил царь.

Барятинский сказал:

— Итак, Рионский край я обращаю в Кутаисское генерал-губернаторство, придав ему шесть отдельных батальонов. Основные силы распределяю между четырьмя намеченными отделами: девятнадцатую пехотную дивизию — на правое крыло кавказской линии, двадцатую пехотную дивизию — на левое крыло линии, двадцать первую — в Прикаспийский край и Дербентскую губернию. Кавказскую гренадерскую дивизию придаю лезгинской кордонной линии, Джаро-Белоканскому округу. Части тринадцатой и восемнадцатой дивизий, казачьи полки и прочие войска распределю сверх указанных сил по отделам. Значит, — продолжал Барятинский, — первоначально все действия будут направлены на Восточный Кавказ, одновременно с трех сторон.

Александр II, утвердительно кивнув, ответил:

— Благословляю!

Барятинский поднялся. Александр II пожал ему руку, затем, обняв старого товарища, воскликнул:

— Бог в помощь! Счастливого пути!

Слегка прихрамывая, новый командующий Кавказской армией пошел к выходу.

22 июля 1856 года последовал высочайший указ о назначении князя Барятинского наместником Кавказа. Слух об этом дошел и до резиденции имама. Когда Шамилю назвали имя и фамилию нового царского ставленника, он, вызвав к себе сына Джамалуддина, спросил:

— Правительством неверных предводителем царских войск в нашей стороне назначен новый генерал. Его зовут так же, как молодого царя — Александром из рода Барятинских. Ты слышал о нем или знаешь его?

— Да, отец, я хорошо знаю этого человека.

— Тогда расскажи, какого он рода, что собой представляет, в каком возрасте?

— Лет ему должно быть около сорока пяти. Он старше императора, но, несмотря на разницу в возрасте, с юношеских лет он был в большой дружбе с наследником и обращался с царевичем на «ты». Отец его — русский князь. Мать была дочерью германского посла Сейн-Витденштейна. Ему дали хорошее образование — светское и военное. Он много лет служил на Кавказе, участвовал в Даргинской экспедиции с Воронцовым. Где-то около Анди был ранен в ногу, за что был награжден и повышен в звании. При штурме Гергебиля командовал кабардинским полком. За отличие в боях за эту крепость был удостоен звания генерал-майора и приглашен в царскую свиту.

— Значит, это матерый волк, знающий ходы и выходы наших кошар… Ничего, мы и с ним померимся силами, пока целы рога и шкура крепка, — сказал Шамиль, поднимаясь с ковра. Он вышел из комнаты через дверь, ведущую в мечеть. Джамалуддин с беспокойством посмотрел ему вслед. Отец все время уклонялся от откровенной беседы с ним. Их встречи бывали коротки и носили не родственный, а полуофициальный характер. У Джамалуддина появлялась робость, которую он не испытывал даже при общении с императором.

Через кунацкую Джамалуддин вышел в коридор и здесь столкнулся с Гамзатом, который, почувствовав себя лучше, стал подниматься, ходить. Высокий, сутулый, с нездоровым румянцем на восковом лице, он казался возбужденным.

— Слышал новость? — спросил он Джамалуддина.

— О Барятинском?

— Да.

— Отец только что сообщил, интересовался новым наместником.

Оба вошли в комнату, сели на тахту.

— Этого следовало ожидать. Воронцов слишком стар, чтобы довершить начатое Ермоловым, — стал говорить Джамалуддин. — Заслуги фельдмаршала нельзя не признать. Несмотря на неудачную Даргинскую экспедицию, вначале он многое сделал. Живя в Питере, я знал обо всем, что делалось на Кавказе. Воронцов восстановил русскую власть в прибрежном Дагестане, обезопасил лезгинскую и чеченскую линии, поставив ряд укреплений. Докончил лобинскую линию, начал белореченскую, взял Гергебиль, Салты, Чох, прорубил много просек, проложил дороги, то есть упрочил на Кавказе власть царя.

— Его система ничем не отличалась от системы Ермолова, — заметил Гамзат.

— Ты не прав, друг мой, — возразил Джамалуддин. — Система Воронцова заметно отличалась от беспощадной жестокости, граничащей с самодурством, системы Ермолова, движущей силой которого были меч и огонь. Воронцов относился более мирно к горцам.

— Какого ты мнения о Барятинском? — спросил Гамзат.

— Александр Иванович — человек разностороннего ума, очень энергичный, решительный. Представь себе, что он в юности писал неплохие стихи. Смолоду приобрел славу отчаянного храбреца.

— Рубака, гуляка, питерский повеса и кутила, — с улыбкой добавил Гамзат.

— Грешки молодости, свойственные многим светским людям, присущи и ему, — согласился Джамалуддин и продолжал: — Я знаю его с времен, когда он служил в Петрограде в лейб-гусарском полку. Он часто посещал царевича Александра, и не столько из-за интереса к наследнику, сколько из-за царевны Ольги. Тогда у гусара Барятинского еще не было шрама на лице. Он был красив и смел и не без основания слыл донжуаном. Ему удалось увлечь Ольгу. Их отношения, кажется, зашли слишком далеко. Узнав об этом, император решил разлучить влюбленных. Красавец гусар был сослан на Кавказ, где и сделал карьеру.

Новый главнокомандующий прибыл в Тифлис. Многие ветераны кавказских битв, лично знавшие Барятинского, искренне обрадовались. Сразу после прибытия нового наместника из его канцелярии в Новое Дарго пришло сообщение о том, что к имаму из Тифлиса следует курьер по особо важным поручениям, которого надобно встретить у границ имамата и проводить до Шамиля.

Две сотни муртазагетов во главе с Гаджи-Али были высланы к Мичику. Пакет, доставленный Шамилю курьером, с пятью сургучными печатями по углам и в центре, действительно имел внушительный вид. Шамиль осторожно вскрыл конверт, развернул лист глянцевой бумаги с государственным гербом и, внимательно поглядев на убористый почерк, передал Даниель-беку.

— Читай, здесь написано по-русски, — сказал он.

Даниель-бек, пробегая глазами по строкам, стал переводить:

«Почтенный Шамиль — сын Доного, имам Дагестана и Чечни! От имени его величества императора всея России Александра II спешу исполнить высочайшее поручение. Прежде чем начать вооруженные действия против вас, его императорское величество считает своим долгом предложить вам заключить с нами мирный договор. Если последует ваше согласие, после скрепления договора подписями и печатями мы обязуемся разрушить все укрепления и вывести из страны русские войска. Лично вы как имам будете возвеличены, отмечены высочайшими наградами и будете оставлены управлять Дагестаном и Чечней под началом царского правительства. Ответ на данное предложение прошу выслать в письменном виде.

Наместник Кавказа князь Барятинский».

Шамиль ознакомил членов Государственного совета с посланием Барятинского. Никто из присутствующих советников и ученых не согласился на заключение мира.

— Я тоже такого же мнения, как и вы, — сказал Шамиль. — Поистине русские цари приятны речами, богаты деньгами, с ними, может быть, легко сначала, но тяжело после. Мы ответим отказом, уповая на аллаха.

В ответном письме Шамиля было сказано:

«Достойный сардар! После многих столкновений и сношения с вами мы не верим царским ставленникам и самому царю, ибо те, с которыми мы имели дело, изменяли своим клятвам и обещаниям, а вы есть их последователь. Что касается личности имама, — может ли он, осуждавший и наказывавший отступников, добровольно склониться к тому, в чем обвинял других?

Меджлис имамата».

К удивлению присутствующих, Даниель-бек, бывший царский генерал, отказался поставить свою подпись под ответным письмом. С некоторых пор отношения Даниель-бека с Шамилем стали натянутыми. С того времени как он выдал свою дочь Каримат за среднего сына имама Гази-Магомеда, формы его правления изменились. Он стал груб и высокомерен в обращении с мюридами и простым народом, допускал в порывах гнева рукоприкладство, облагал подвластных непомерными налогами, обуреваемый страстью к обогащению. Когда это стало известно Шамилю, он вызвал его и подверг осуждению поведение не в меру старательного наиба. С того дня Даниель-бек считал себя оскорбленным.

Когда секретарь поднес Даниель-беку письмо на подпись, он, в отличие от остальных, не взял пера. Члены меджлиса тотчас встали, чтобы оставить наедине наиба и Шамиля.

— Чем объяснить твое несогласие с остальными? — спросил Даниель-бека Шамиль.

— Я много думал и пришел к выводу, что нам лучше пойти на мир с царем. Не все цари и не все люди одинаковы, и может быть, Александр II не изменит своему слову.

— А мне известно, что владетели трона не считают зазорным отступать от обещанного или изменять слову, данному низшим по сословию и особенно иноплеменным.

— Может быть, — согласился наиб, — они допускают это по отношению к отдельным людям, но в данном случае, когда будут договариваться представители большого государства с малым, на мой взгляд, подвоха не должно быть.

— Значит, ты за мир с гяурами? — спросил Шамиль.

— Да, имам, если на это пошел султан государства Османов, почему бы не пойти и нам…

Шамиль задумался, затем, тряхнув головой, решительно сказал:

— Нет, я останусь верным пути, по которому шел с юных лет до седин. Не запятнаю совесть, не уроню честь.