Глава четвертая

Имам Шамиль, отправив устада Джамалуддина-Гусейна и Кебед-Магому с трехтысячным отрядом в султанство Элисуйское, сам решил выступить в направлении Ашти-Кул и Гуль-Хосрех казикумухского округа, чтобы отвлечь силы командующего войсками Южного Дагестана генерала Аргутинского, — тот мог ударить в тыл отряду, посланному в Элису, или преградить отход Даниель-беку.

До выступления устада из Чечни в Цудахар на имя Аслан-кадия и в Акуша Талгат-кадию были отправлены приказы: «Мобилизовать силы и ждать подхода казикумухского шейха Джамалуддина с войсками».

Такие же фирманы были посланы наибам аварских вилаетов. Шамиль писал им: «В полной готовности, с двадцатидневным запасом непортящихся продуктов, собирайтесь на Гудул-Майдане под Гунибом и ждите моего прихода к третьему дню второй недели июля». Из чеченских отрядов имам взял с собой ичкеринцев во главе с Шугаибом и беноевский отряд наиба Байсунгура.

В означенный день на Гудул-Майдане — небольшом поле под горой Гуниб, где аварская молодежь проводила конные состязания, — собрались с отрядами Хаджи-Мурад, гумбетовский Абакар-кадий, Газияв андийский и другие наибы.

Шамиль повел их, минуя Кази-Кумух, в сторону Ашти-Кул. Кулинцы не оказали имаму сопротивления. Отсюда он послал разведчиков вниз — в Кази-Кумух, а сам поднялся к близрасположенному Гуль-Хосреху и стал лагерем возле селения.

Разведчики возвратились на второй день и доложили имаму о том, что часть казикумухского гарнизона с ополчением во главе с Аглар-ханом отозваны в кюринский округ Аргутинским.

Тогда Шамиль решил вернуться, занять Кумух, укрепиться там и встретиться с врагом. Он отправил в ханскую столицу небольшие отряды Абдурахмана согратлинского, Шахмардана чиркеевского и чохского Инкау-Хаджи. Сам задержался в Гуль-Хосрехе, чтобы мобилизовать хосрехскую и кулинскую молодежь. Большинство мужчин обоих селений присоединились к нему.

На заре следующего дня, когда Шамиль дал команду к выступлению и мобилизованные стали выезжать из села, вдруг с одной из высоких крыш раздался голос:

— Внимание! Внимание! Поселяне! Не следуйте за имамом Шамилем! Войска его, ушедшие в Кази-Кумух, обращены в бегство. Все, кто признал его, будут наказаны!

Хосрехцы повернули обратно. Кулинцы во всю прыть пустились в сторону своего аула. Те из мюридов Шамиля, которые не знали лакского языка, не поняв, в чем дело, стали отходить к аулу Чара.

Все это произошло мгновенно. Шамилю с трудом удалось навести порядок среди колонн и выявить виновного. Им оказался хосрехский глашатай, который по сговору с братом старосты, ушедшего с Аглар-ханом, решил вызвать панику в войсках имама.

Арестовав провокаторов, Шамиль повел своих мюридов по дороге в Кази-Кумух. Миновали аулы Ваччи и Кая. У Шовкра имам оставил отряд Газиява андийского, чтобы разрушить мост, а сам стал подходить к Кази-Кумуху.

Увидев быстро движущийся кавалерийский отряд русских с артиллерией, Газияв поспешил догонять основные силы.

Как выяснилось, в Кумухе стоял Аглар-хан. Посланные Шамилем накануне отряды беспрепятственно вошли и заняли Кумух. Усталые мюриды, расквартировавшись у местных жителей, предались безмятежному сну в надежде, что имам немедленно последует за ними. Но Аглар-хан, возвратившись в ту же ночь со своими сотнями, устроил облаву. Многие мюриды, захваченные врасплох, были на месте убиты, некоторым, в том числе чохскому Инкау, хорошо знавшему местность, удалось бежать. Остальные были пленены.

Шамиль был расстроен известием. Особенно огорчило его сообщение о том, что попали в плен ученые — Абдурахман согратлинский и Шахмардан чиркеевский. Но и сам он со всем войском оказался в опасном положении. Впереди в боевой готовности стояли сотни Аглар-хана. Сзади наступала кавалерия Аргутинского. Справа — глубокое, обрывистое ущелье Казикумухского Койсу. Слева — стена голых гребтов.

Шамиль решил идти вперед. Он быстро разделил свое войско на две равные половины. Один из отрядов повел сам, обогнув маленькое озеро, к возвышенной части селения, где через седловину горы перекидывалась дорога, ведущая в Аварию. Второй отряд во главе с беноевским Байсунгуром, Газиявом и Хаджи-Мурадом направил вниз по дороге. Оба отряда должны были оттеснить конные сотни Аглар-хана, чтобы дать возможность тылам начать отступление вверх — к Чохской дороге, до подхода кавалерии Аргутинского.

Жители Кази-Кумуха, проживающие в верхней части селения, попытались оказать сопротивление. Они встретили отряд имама ружейным огнем из окон и с крыш. Тогда Шамиль выставил вперед пленных кулинцев и хосрехцев, которые стали умолять соотечественников не стрелять по ним. Таким образом мюриды ворвались в селение.

Заняв две вершины горы над седловиной и аулом, отряд Шамиля стал огнем кремневок прикрывать отступление раненых, вьючного обоза и резерва.

Хаджи-Мураду, Байсунгуру и Газияву тоже удалось прорвать цепь ополчения Аглара и ворваться с базарной площади в нижнюю часть городища.

Пока Хаджи-Мурад с Байсунгуром теснили сотни хана к северу, Газияв занял возвышенность над мостом, ведущим на противоположный берег реки, где была расположена крепость. Попытка гарнизона выйти на помощь хану не увенчалась успехом.

Когда тылы одолели крутой перевал Уграних, имам дал команду легкой кавалерии Хаджи-Мурада, Байсунгура и Газиява начать отход. Только успел хвост всадников Шамиля занять крутую высоту Уганих, как со стороны Кази-Кумуха грянул пушечный залп. Но мюриды были в безопасности. Миновав лакский аул Хуты, последний на пути к Аварии, Шамиль не спеша повел утомленное войско. Он был озабочен думой об Инкау. На чохцев имам никогда не надеялся, поскольку они с самого начала хозяйничания царских сатрапов в Дагестане держались русских. Но взятый год тому назад заложником чохский ученый Инкау-хаджи стал дорог ему как человек порядочный во всех отношениях. Имам боялся, что Инкау, спасшийся бегством из Кази-Кумуха, по возвращении своем в родное село покинет того, к кому не менее привязался за год.

Но беспокойство имама оказалось напрасным. Инкау-хаджи с несколькими десятками уцелевших мюридов ждал его на плато Турчи-даг. Шамиль обрадовался встрече с ним. На плоской вершине горы он устроил дневку. Перед вечером на дороге, ведущей к Турчи-дагу, дозорные имама заметили всадника. На взмыленном коне подъехав к караульным, он сказал:

— Мне нужно видеть Хаджи-Мурада или Шамиля.

— Проезжай! — караульный кивнул головой на вершину.

Гонец оказался тайным осведомителем Хаджи-Мурада. Он сообщил:

— Основные силы гяуров покинули Хунзах. В Арани остался небольшой гарнизон. Время самое подходящее для наступления. Люди просят вас торопиться.

Присутствовавший при беседе Хаджи-Мурада с осведомителем Шамиль сказал:

— Трудно начинать какое-либо дело с середины. Надо взяться сначала за один из краев, хотя бы со стороны непокорного Ансаля. Но ничего, попробуем с божьей помощью.

По дороге к Хунзаху Шамиль встретил второго гонца, который спешил от калаляльского наиба.

— Гяуры заняли аул Харачи, — сообщил он. — Галбац просит, если есть возможность, послать помощь.

Шамиль приказал Хаджи-Мураду возглавить силы, идущие к Хунзаху, а сам с отрядом Шугаиба ичкерийского пошел на помощь Галбацу. Перед аулом разведчики имама наскочили на неприятельский пикет. Подоспевшие всадники Шугаиба обратили в бегство передовые посты врага.

Увидев многочисленное войско Шамиля, мелкие отряды харачинских отступников бросились бежать и заперлись в крепости. Харачинцы, подстрекаемые отступниками, укрепились в селении и оказали сопротивление мюридам. Аул удалось взять только после двухдневного боя. Местной знати удалось бежать под покровом ночи.

Взяв Харачи, Шамиль осадил крепость и немедля приступил к штурму. Но натиск штурмовиков каждый раз разбивался ответной силой артиллерийского огня. Беспрерывная пушечная пальба не давала мюридам подойти к стенам крепости.

Имам наблюдал за ходом штурма. Увидев своих воинов, повернувших обратно после очередной попытки к укреплению, Шамиль пришпорил коня. Подъехав к Галбацу, он сказал:

— Сколько удовольствия и радости доставляете вы врагам, показывая свои спины.

— Но ведь никак невозможно перейти черту обстрела. Это потребует больших жертв, — возразил наиб.

— Лучше один раз в мощном натиске потерять некоторое число воинов, нежели постепенно убавлять силы, растягивая дело до бесконечности, — заметил имам.

— Герои могут показать себя в единоборстве или в схватке с множеством врагов, но против разящей силы железных мячей трудно устоять самым отважным, — сказал Галбац.

— Только силу и мощь, исходящую от бога, не может одолеть человек. Все остальное он может! — воскликнул имам.

Наиб молчал.

— Клянусь всевышним, никому не позволю отойти отсюда и не отойду сам, пока не будет взята крепость. Так давайте же биться до тех пор, пока не пожнем одно из двух наилучших благ: победу над врагом или смерть праведников, — обратился Шамиль к воинам.

Стегнув коня, он первым поскакал к крепости. Стаей птиц полетели вслед за ним мюриды. Грянул пушечный залп. Но не остановили на сей раз железные мячи людскую лавину, увлеченную вождем. Под свист винтовочных пуль сомкнулось кольцо мюридов под стенами крепости. Осажденные растерялись. Подсаживая друг друга, карабкались на стены смельчаки, тогда как снайперы Шамиля снимали со стен и башен обороняющихся.

Наконец осажденные поняли бесполезность сопротивления. Они собрались посредине крепостного двора, побросали винтовки, сабли, кинжалы в кучу.

— Раскрыть ворота! — приказал начальник гарнизона.

Комендант вышел навстречу победителям.

— Мы сложили оружие, сдаемся на суд имама.

Шамиль помиловал всех. Пленных под конвоем сразу отправили в Чечню. Следом двинули обоз с трофеями. В крепостных складах оказалось много зерна, оружия, боеприпасов. Десять действующих пушек было взято в Харачинской крепости вместе с прислугой.

Около тысячи раненых разместил Шамиль в освобожденном укреплении. Знахари засучив рукава принялись за дело.

Успешно действовали и Хаджи-Мурад с Байсунгуром. Беспрепятственно заняв Хунзах, они обложили Арани. После ночного нападения цитадель была взята и разрушена. Гарнизон уничтожен полностью.

Но удержаться в Хунзахе Хаджи-Мурад опять не сумел. Из Кази-Кумуха через Чох вновь явился Аргутинский с ополчением Кюринского и Казикумухского округов. Хаджи-Мурад вынужден был покинуть бывшую резиденцию, жители которой отказались ему помочь.

Хунзахцы, считавшие себя горожанами, несмотря на зависимость от хана, привыкли диктовать остальным. Им не хотелось жить без привилегий, наравне со всеми согласно уложениям шариата. Их больше устраивали крепостнические и помещичьи законы Российской империи.

Хаджи-Мурад с Байсунгуром, оставив город до прихода Аргутинского, явились в Харачи. Имам остался недоволен Хаджи-Мурадом, который не сумел склонить на свою сторону хунзахцев. Собрав военный совет, Шамиль сказал:

— Эта проклятая столица аварских ханов остается камнем преткновения в течение всего периода борьбы с неверными. Ее жители постоянно переходят с одной стороны на другую и обратно. Они окончательно лишились чувства постоянства и преданности даже по отношению к тому, чей авторитет казался незыблемым. — Имам посмотрел на Хаджи-Мурада. Тот опустил глаза. — Не лучше ли нам снова двинуться на этот город, взять его, расселить жителей по окрестным аулам, а сельчан поселить в Хунзахе?

Собравшиеся некоторое время молчали.

Первым взял слово Хаджи-Мурад.

— Я прежде отговаривал тебя от выселения хунзахцев, но дело вышло противоположно моему предположению. А потому сделай так, как говоришь.

— Надо поступить иначе, — возразил Инкау чохский.

— Как именно? — спросил имам.

— Не только жителей Хунзаха, всех надо переселить подальше от гнезда неверия, раскола и сопротивления. Хунзах должен быть населен людьми верными нам от начала до конца.

С Инкау-хаджи согласились все.

— Немедленно возвращайся в город, сообщи жителям о нашем постановлении, — приказал Шамиль Хаджи-Мураду. Заметив нерешительность наиба, он добавил: — Не беспокойся, Аргут ушел вниз. Занимай крепость. Она свободна. Эти вести утром принесли лазутчики. Гаибы Галбад, Газияв и Дибир займутся переселением жителей из сел, расположенных рядом с городом. А я завтра последую вслед за вами.

Отправив наибов с отрядами к Хунзаху, Шамиль сам двинулся туда через день. В дороге Шамиля нагнал посыльный из Гоцетля, который сообщил о том, что большой отряд гяуров во главе с Аргутом, повернув обратно, стал возле Чалды, от которого начинается хунзахский подъем.

Шамиль поспешил к Чалде. Навстречу имаму из этого аула явился человек.

— Будь осторожен, — сказал чалдынец Шамилю. — Аргут умножил свои силы за счет сотен Аглар-хана и ополченцев чохского отступника Ибрагима-хаджи. Кроме того, несколько десятков лошадей волокут железные трубы на колесах, из которых стреляют железными шарами.

— Нам лучше не связываться с этим жирным донгузом[55] Аргутом, который знает местность и благодаря своей хитрости может провести самого шайтана. Мы выиграли сражение в Харачи, в наши руки попало много добра, может быть, ограничимся этим? — высказал свои мысли Инкау-хаджи.

— Нет, — возразил Шамиль, — не можем мы уподобляться детям, которые, вырвав сладости у других, убегают. Как можно бросить тех, кого отправили в город и окрестные деревни? Я не вернусь сам и не позволю никому уйти, оставив соратников в беде. То, что мы захватили в Харачи, слишком мизерно по сравнению с ожидающей нас вечной наградой на том свете. Я обязательно пойду на выручку Хаджи-Мураду, чтобы ударить по хвосту Аргута. А ты, Инкау, останешься здесь с Байсунгуром. Сюда должны прийти пушки из Дарго. В отряде беноевского наиба есть перебежчики, умеющие стрелять из пушек. Когда привезут орудия, пойдете в Танус, укрепите его, установите орудия где следует, большей частью — над дорогой, и приготовитесь к обороне.

Шамиль направился в Чалду. Аргутинского в селении не оказалось. Жители сообщили, что он ушел к Хунзаху рано утром.

Не останавливаясь в Чалде, имам стал подниматься к хунзахскому плато. Ему приходилось идти с боями, поскольку по обеим сторонам дороги Аргутинский установил посты, а кое-где сделал преграды.

Оттеснив мелкие отряды Ибрагима чохского и Аглар-хана, Шамиль поднялся на плато.

Мюриды, оставленные в крепости, узнав, что в Хунзах поднимается с большими силами Аргутинский, покинули крепость и присоединились к Хаджи-Мураду, который укрепился в городе.

Заняв крепость, Аргутинский стал быстро исправлять разрушения, оставив на позициях Аглар-хана и чохского штабс-ротмистра Ибрагима со всем ополчением.

Ночью Шамиль послал в аулы, расположенные около Хунзаха, трех лазутчиков к Газияву, Дибиру и Галбацу, чтоб они шли на соединение с отрядами имама.

На следующий день еще до восхода солнца все три наиба с отрядами соединились с силами Шамиля.

Противники стали друг против друга лагерем.

После полуденной молитвы Шугаиб подойдя к Шамилю, сказал:

— Разреши испробовать острие этой шашки.

Ичкерийский наиб оголил блестящее кривое лезвие, на котором было написано: «Пусть сердце, крепкое, как этот булат, станет нежнее шелка при виде раненого и беззащитного». Эту дорогую шашку с серебряной рукояткой, изображающей клюв орла, в ножнах тонкой работы кубачинских ювелиров, подарил Шугаибу сам Шамиль.

— Испробуй, только не горячись, помни, что ведущий не всегда должен быть впереди, иначе он не будет видеть, что делается сбоку и сзади. Если надежны свои, надо не забывать о коварстве противника. Аллах на помощь! — сказал имам.

Шугаиб вернулся к отряду. Рядом с ним расположил своих мюридов беноевский Байсунгур.

— Приготовься к атаке, — сказал Шугаиб соседу.

Шамиль приказал Галбацу и Газияву быть готовыми двинуться на помощь чеченскому отряду, сел на лошадь и стал наблюдать в бинокль с холма.

Развернутым фронтом, потрясая остриями сабель, с гиком и свистом понеслись чеченские всадники по равнине к земляному валу, возвышающемуся перед крепостью. Аглар-хан бросил в контратаку свои кавалерийские сотни. Но натиск чеченцев был настолько стремителен, что казикумухцы, словно по приказу, натянули поводья и повернули коней обратно, буквально на расстоянии десятка шагов от противника.

Напрасны были старания и чохского ротмистра. Всего лишь несколько минут слышался лязг скрещенной стали. Отступники были выбиты с позиций и обращены в бегство.

Преследовать их Шугаиб не решился, потому что через головы отступников полетели пушечные ядра с батарей Аргутинского.

Шамиль, на лице которого сияла мягкая улыбка, вдруг сорвался с места и помчался туда, где только что, вспыхнув как соломенный костер, погас бой.

— Слава аллаху! — воскликнул он, увидев живого, невредимого Шугаиба, который тащил на себе раненого двоюродного брата. Шамилю показалось, когда он смотрел в бинокль, что ичкерийского наиба выбили из седла. Он спешился и помог наибу унести раненого.

Имам послал приказ Хаджи-Мураду оставить город и начать отход вниз с наступлением темноты. К вечеру следующего дня отряд Шамиля достиг Тануса. Отдохнув в Танусе несколько дней, имам решил уйти к Куруде. Курудинцы были сторонниками имама. Расположившись лагерем возле селения, Шамиль стал возводить оборонительные сооружения. Имам ждал Аргута.

* * *

Однажды утром Шамиль услышал барабанный бой. Поднявшись на гору, он увидел странное шествие. Впереди ехали мужчины, за ними следовали всадницы, некоторые из них были с детьми. За женщинами двигалось множество навьюченных лошадей, ослов, быков. Замыкал шествие вооруженный отряд пеших.

— Кто они и куда идут? — произнес Шамиль вслух, не отрывая бинокля от глаз.

Когда караван приблизился, имам удивился еще больше, обратив внимание на пестрые, дорогие наряды всадниц. «Это не свадебное и не праздничное шествие, — рассуждал он. — И при чем тут зеленое знамя? Нет сомнения, что они мусульмане… Если это отступники, идущие в поход, зачем бы им понадобились представители слабого пола с младенцами?»

Наконец он заметил, как от едущих отделились десять всадников. Они спустились к реке. Увидев, что мост разрушен, перешли реку вброд.

— Инкау-хаджи, — сказал имам чохскому ученому, — возьми десятка два муртазагетов, поезжай навстречу, узнай, что это за люди и куда следуют.

Инкау через четверть часа привез радостную весть:

— Почтенный имам, готовься встречать гостей, это возвращаются наши из Элису вместе с Даниель-султаном, его родными, близкими, женами, детьми, имуществом.

Шамиль сел на коня и в сопровождении свиты выехал навстречу гостям.

В тот же день в курудинской мечети Даниель-бек, возложив руку на Коран, сказал:

— Даю слово отныне служить верой и правдой имаму Шамилю. Клянусь священным писанием в том, что объявляю газават и, если аллаху будет угодно, умру во имя торжества ислама.

Наутро семейства султана и его приближенных с обозом отправили в Дарго. Даниель-бек со своими воинами, мюридами Кебед-Магомы и устада остались. В Куруду прибыл и Хаджи-Мурад с отрядом и чиркеевским ополчением.

Поздно вечером, оставшись наедине с Шамилем, устад Джамалуддин-Гусейн сказал:

— Сын мой, что ты намерен здесь делать? Не собираешься ли воевать с гяурами?

— Ты не ошибся, учитель. Я жду Аргута. Если он не придет сюда из Хунзаха, мы пойдем туда, куда пойдет он, — ответил Шамиль.

— Не лучше ли было бы отвезти гостей домой, разместить их, оказать должное гостеприимство, а затем вновь прийти сюда и делать то, что задумано?

— Нет, учитель. В верности таких людей, как элисуйский султан, лучше убедиться сразу на деле, а не на словах. Не мешает в том же убедить наших врагов, бывших его союзников. Я хочу, чтобы вчерашний генерал русского царя сегодня поднял оружие против солдат и таких же генералов, каким был он.

— Пусть будет так, как ты хочешь, — согласился устад.

Утром имам пригласил в свой шатер Даниель-султана. В присутствии советников и наибов Шамиль сказал ему:

— Даниель-эфенди, не взыщи за то, что не могу сейчас оказать тебе внимания согласно долгу. К сожалению, мы встретились друг с другом на дороге. Нам необходимо приложить еще некоторые усилия для частичного окончания дела. Тебе, как человеку, владеющему военным искусством, должно быть многое понятно без слов. Среди царских генералов есть у меня два сильных, непримиримых врага. Первый — Граббе, нанесший мне тяжелое поражение под Ахульго. Он уже бит как следует чеченцами. Второй — Аргут, и его ты, конечно, хорошо знаешь. Говорят, сегодня или завтра он покидает Хунзах и пойдет в Чохаль. Мы догоним его, обойдя Хунзах, чтобы встретиться на поле брани.

— Я исполню любой из твоих приказов и сделаю все зависящее от меня, — сказал Даниель-султан.

— Теперь нет сомнения в твоей верности, — поддержал бывшего султана устад Джамалуддин.

— Я могу пойти и сразиться с Аргутинским со своими мухаджирами, если ты, имам, прибавишь, доверив мне, своих воинов и людей, хорошо знающих дороги и местность.

— Я дам тебе три тысячи мюридов во главе с наибами Кебед-Магомой, Хаджи-Мурадом, Инкау-хаджи и другими, — сказал Шамиль.

* * *

Аргутинский, водворив гарнизон в Арани, имел намерение возвратиться в Дербент. В Чохе ему сообщили о том, что вслед за ним движется отряд Шамиля. Тогда он, приказав чохцам не пускать мюридов в селение и держаться до его возвращения, ушел в Согратль. Оттуда отправил гонца к Аглар-хану в Кази-Кумух с приказом немедленно собрать ополчение Кумуха, Цудахара, Леваши, Ашты-Кул и явиться с ними в Согратль.

Даниель-султан со своими мухаджирами, тремя тысячами аварских мюридов, с пятью пушками, захваченными в Харачи, двинулся в Турчи-Даг. Узнав о том, что Аргутинский ушел в Согратль и ждет там Аглар-хана с ополчением, Даниель-бек, не поднимаясь на плато, занял позицию на горе Хутуб — на виду у чохцев. Предварительно он решил послать к жителям Чоха представителей с требованием сдаться по-доброму, выдать заложников, установить шариат.

Правитель ротмистр Ибрагим-хаджи ответил:

— Пусть генерал Даниель даст нам несколько дней для размышления. Мы должны посоветоваться со старейшими.

Понятно, что ротмистр хотел оттянуть время. Он еще перед тем, как подойти войскам Шамиля, отправил нарочных в Кумух и Согратль.

Даниель-бек согласился дать чохцам время для раздумья.

На четвертый день, когда парламентеры мюридов вновь поднялись в селение, Ибрагим-хаджи от имени жителей выразил согласие принять требуемые условия.

Не успели посланцы далеко отойти, как услышали громкий голос глашатая:

— Внимание! Радостная весть! Слушайте, люди, к нам идут друзья на помощь!

Тогда ротмистр быстро поднялся на крышу крайнего дома и крикнул вслед парламентерам:

— Гей, люди Данияла, приспешники Шамиля, мы изменили свое решение! Передайте тем, кто вас послал, что мы до сих пор обходились без имама и шариата, думаем обойтись и впредь! Для нас достаточно признания одного аллаха!

Затем Ибрагим-хаджи крикнул глашатаю:

— Эй, Чауш, объявляй сход! Пусть мои помощники и юзбаши приготовятся!

Даниель, узнав о коварном обмане чохцев, пришел в негодование. Досадуя на себя, он дал команду немедленно начать штурм. Тысяча всадников под предводительством Инкау-хаджи помчалась к селению. Чохцы успели сделать заграждения и, вооружившись, засели за домами и заборами дворов. Отряд Хаджи-Мурада был брошен навстречу Аглар-хану. Сам Даниель-султан остался с резервом наблюдать за тылами.

Заняв позиции друг против друга, противники, перестреливаясь и переговариваясь, топтались несколько дней.

Чохцы всячески поносили своего односельчанина Инкау, называя его изменником.

— Эй, продажный Инкау! Мы очень сожалеем, что выдали тебя в заложники год тому назад, а затем выпустили и семью. Лучше бы снесли твою голову, положили в хурджин и отправили в подарок имаму! — кричал старик, высовываясь из-за груды кизяка, уложенного на крыше.

— Моя голова в руках имама, а вот твою, наверное, повезу я в подарок его псам, — отвечал Инкау, пересыпая слова сочным матом.

С тысячным отрядом, наступая с невыгодных позиций, Инкау ничего не мог сделать с обороняющимися. Он посылал к Даниелю, требуя помощи, но Даниель ответил, что не может оставить тыл с хунзахской стороны открытым.

Ночью, придя к Даниелю, Инкау сказал:

— Становится невмоготу бесцельно топтаться на месте. Идти на верную смерть и тем обрадовать врагов тоже не хочется. Я считаю целесообразным отступление.

В то время когда Инкау разговаривал с Даниелем, к палатке подъехал гонец. Быстро спрыгнув с коня, он подал письмо Даниелю: «От имама». Даниель стал громко читать:

— «Во имя аллаха всемогущего мой приказ! Аргут на нашей стороне у Хунзаха. Не возвращайтесь оттуда, пока не покорите обманщиков, отступников и тех, кто заблуждается.

Да поможет вам аллах!»

Даниель собрал всех командиров и, зачитав им письмо имама, сказал:

— Клянусь аллахом, я не отступлю и сделаю так, как сказал имам, если даже лягу здесь с теми, кто пришел со мной из Элису. Приготовимся. Начнем наступление на обоих фронтах. Устанавливайте три пушки напротив аула, две — на позиции против Аглара. После короткой артподготовки начнем атаку и штурм. Я пойду на помощь Инкау. Наступление на аул поведем с двух сторон одновременно!

Никто не спал в эту ночь в лагере Даниеля.

Не успела серая полоса рассвета врезаться в звездный полумрак, как грянул залп пушек, громовым раскатом разнесшийся по горам эхом. Словно гулом землетрясения пробужденный аул безмолвствовал минуту, скованный паническим страхом. Лишь после второго залпа поднялся невероятный шум. Послышались крики женщин, детей, ружейные выстрелы, топот бегущих.

До восхода солнца мюридам удалось прорвать оборону на обеих позициях. Отряд Хаджи-Мурада теснил силы Аглар-хана. Инкау с мухаджирами Даниеля занял часть аула. К полудню войска казикумухского хана вместе с акушинцами и цудахарцами были обращены в бегство. Поспешно ушел и Аглар, не успев захватить знамя, шатер с коврами и личные вещи.

Хаджи-Мурад потирал руки, скрежетал зубами, глядя вслед Аглару, сожалея, что из-под рук выпорхнула такая птица. Он бы не выпустил хана, если бы не обратил основной удар на изменников — акушинцев и цудахарцев, которые несколько недель назад выручали Даниеля под Элису, а теперь пришли сражаться с ним на стороне Аглара.

Большие богатства — драгоценности, которыми издавна славился аул, попали в руки мюридов, поскольку дома чохской знати были в основном расположены внизу и в центре аула. Увлекшись мародерством, мюриды ослабили натиск. Сотню за сотней бросал Даниель в верхнюю часть селения, но они, как и предшественники, считая дело сделанным, старались побольше захватить. На верхнюю окраину, где селились бедняки, с наступлением темноты никто не обращал внимания. Взять там было нечего. Жажда мести была заглушена радостью удавшейся наживы. Чохцам удалось скрыться. О них никто не сожалел, кроме Инкау, который был ранен в ногу, а потому не мог свести счеты с теми, кто его оскорблял и унижал в дни осады.

Наутро мюриды очистили дворы и помещения, забрав все, что могло пригодиться в хозяйстве, и подожгли Чох.

Даниель предал земле павших и дал отдохнуть своим воинам несколько дней. Затем двинулся к лагерю имама.

Узнав о судьбе Чоха и бегстве Аглара, Аргутинский, присоединив к себе часть, находившуюся в Хунзахской крепости, поспешил уйти, боясь, что Даниель с Хаджи-Мурадом отрежут ему пути в сторону Кази-Кумуха и вниз, к Шуре.

* * *

Оставив Хаджи-Мурада с отрядом в Аварии, имам с Даниель-султаном поехал в Дарго.

Через некоторое время и Хаджи-Мурад с родственниками и сватами прибыл в Гехи-Мартан. Прошел год после смерти Дурды. Теперь Хаджи-Мурад мог взять в жены чеченку Сану, и он еще до поездки в Гехи-Мартан заехал в Дарго, чтобы пригласить Шамиля на свадьбу в Хунзах. Но Шамиль, поблагодарив, отказался. В душе он был недоволен Хаджи-Мурадом. Убийство Дурды он считал делом его рук, потому что именно за день до убийства Хаджи-Мураду донесли, что Дурды собирается в Хунзах, чтобы отказать ему за неприсланный, но обещанный калым. Однако внешне имам не выдал своего недовольства, сославшись на неотложные дела.

В Дарго на имя Шамиля было получено письмо из Тифлиса от Абдурахмана согратлинского. Пленник писал имаму в стихах:

«Примите привет и сердечный салам

От тех, кто живет на чужбине.

Поклон и тебе, бескорыстный имам,

Забытыми чтимый поныне.

Скажи, неужели иссякла казна

Для жертв газавата, насилья?

Иль преданность верных тебе не нужна,

Когда им обрезали крылья?»

Шамиль никогда не забывал о пленных, предпринимая все возможные средства для их освобождения. Царские наместники знали, что он за одного своего давал двух, а то и трех русских пленников.

Письмо Абдурахмана растрогало имама. Прочитав его устаду Джамалуддину-Гусейну, Шамиль сказал:

— У нас есть два человека, грузинский князь и русский офицер, тоже знатного происхождения. Я надеялся, что мы обменяем их на моего сына и племянника или получим взамен много денег. Но теперь я обменяю их на Абдурахмана и Шахмардана, ибо лучшим богатством считаю умы ученых, от которых имел всегда пользы больше, чем от казны. Только надо будет предложить обмен военнопленными, не показывая противнику того, как дороги они нам.

— Правильно сделаешь, — одобрил устад.

Получив письмо Шамиля, Нейдгард ответил, что он согласен за двух пленных офицеров выдать только одного, Абдурахмана или Шахмардана.

Тогда Шамиль написал:

«Ты волен делать с моими мюридами все, что заблагорассудится. Держите их под арестом до скончания века. Даже если вы их расстреляете, смерть их никому не будет в тягость, ибо умирали лучшие — пророки, и нет смерти краше той, на которую идут ради аллаха, родины и народа».

Прождав некоторое время и убедившись в полном безразличии имама к судьбе плененных, Нейдгард отправил Шамилю второе письмо с согласием обменять двух ученых на двух офицеров.

* * *

В тяжелые для имамата дни приближенные Шамиля неоднократно предлагали, а учитель Джамалуддин-Гусейн настоятельно требовал, чтобы имам просил помощи у турецкого султана. Имам каждый раз отвечал:

— Разве они не знают, в каком затруднительном положении находимся мы в течение многих лет, воюя с Арасеем? Если бы султан был истинным мусульманином, он сам протянул бы единоверцам руку помощи. Не хочу я унижаться и просить у того, кто стремится к благам этого мира за счет захвата и угнетения, за счет слез и крови народа. Не верю я султанам и шахам, так же как и царям. И не нужно мне ничьей помощи, кроме владетеля всего сотворенного, особенно теперь, когда успехи сопутствуют нам как никогда с помощью благословенной руки, указующей пути.

— Я сомневаюсь, сын мой, в том, что русский царь сложит оружие и даст нам возможность наслаждаться течением мирных дней.

Шамиль ответил:

— Все, что исходит от аллаха, я воспринимаю без огорчений и радости в суете земной.

Вскоре после этого разговора устада с Шамилем в Дарго из Черкесии прибыл человек, который назвал себя Иззет-беем. Войдя к имаму и протягивая пакет, он сказал:

— Почтенный Шамиль-эфенди, вот письмо от ученого Хаджи-Юсуфа из Черкесии, у которого гостил Ибрагим-паша, посланный из Турции султаном Абдул-Меджидом.

Предложив посланцу сесть, имам, вскрыв пакет, стал читать:

«Мир и благополучие тебе, твоему дому, родным, близким, стране и народу! Достопочтенный имам Шамиль, великий из великих вилайета! Да будет неиссякаемой милость аллаха к тебе и тем, кто следует с тобой по истинному пути!

Наш светлейший из светлых, представляющий собой земную тень владыки миров, великий султан Абдул-Меджид, да хранит его аллах, изъявил желание помочь тебе как единоверцу в правом деле против общего врага.

Если ты имеешь желание изложить какое-либо дело или то, что у тебя на душе, его величеству султану, — пошли людей ко мне.

Да поможет нам всем аллах! И мир!

Верный слуга его превосходительства султана Абдул-Меджида Ибрагим-паша».

— Хорошо, — сказал имам, прочитав послание, — но, прежде чем дать ответ, я должен посоветоваться со старейшими, учеными. Ты располагайся в моем доме не как гость, а как хозяин. Когда решим, тогда напишем или отправим с тобой людей, которые устно доложат то, что мы решили.

На заседании Государственного совета многие ученые и наибы высказывались за установление отношений с султанством Турции. Устад предложил имаму, не ограничиваясь письменным ответом, послать делегацию в Стамбул.

— Я не против дружеских взаимоотношений с мусульманскими странами, — сказал имам в заключение, — но в искренность Абдул-Меджида не верю. Сомневаюсь в том, что он без какой-либо цели решил проявить благосклонность и предлагает помощь тогда, когда мы в ней не нуждаемся. Но я сделаю так, как вы сказали.

Устаду Джамалуддину-Гусейну, который знал турецкий язык, было поручено написать письма Ибрагиму-паше и султану.

«Имеющему благородные качества и высокое поведение хаджию Ибрагиму-паше. Да сохранит тебя всевышний! Поклон и добрые пожелания! А затем, как только мы получили твое письмо, улетели из наших душ заботы и печали, уступив место радости. В своем письме ты сообщаешь и показываешь искреннее намерение свое и светлейшего султана Абдул-Меджида.

Не ограничиваясь письменным ответом, мы решили послать доверенных людей, которые, если будет угодно аллаху, с твоей помощью и помощью других отправятся в Стамбул к владыке престола. Да сохранит их и вас аллах!

Это письмо из Дарго от имама Шамиля».

Письмо, адресованное султану, было такого содержания:

«Высокочтимому, бесподобному владыке турецкого трона, светлейшему Абдул-Меджиду наш поклон, милосердие и благословение аллаха! Амин!

Дошло до нас почетное послание от твоего имени из Черкесии. Мы прочли то, что в нем было написано, поняли смысл, сильно обрадовались и остались довольны. Если ты спросишь о нашем положении, то хвала аллаху! По милости его до сего времени здоровы и пока пребываем в безопасности от несчастий и беспокойств времени. В сообщении почтенного Ибрагима-паши имеются неясности. Несмотря на то что у нас есть люди, владеющие турецким языком и письменностью, мы просим тебя лично написать подробно то, что ты думаешь и предлагаешь, по-арабски или высказать словами тем, кто передаст тебе это письмо.

С помощью бога я готов делать все во имя ислама. Это письмо написано в месяце сафара 1262 года имамом народов Дагестана и Чечни Шамилем».

Вызвав к себе ученого Амира, шейха Мусу из Гехи-Мартана и казикумухского улема Курбана, Шамиль сказал:

— Оденьтесь в простую одежду мирных странников. Спрячьте оружие под одеждой. По два письма с одним и тем же текстом вместе с деньгами зашейте в надежных местах под подкладкой головных уборов. Пойдете туда, куда поведет вас Иззет-бей, а затем через море, как люди, желающие, совершить хадж[56] к святыням ислама, поедете в Стамбул. Там вам организуют встречу с султаном.

Четыре всадника до русской границы ехали спокойно. В балке около дороги спешились, вернули коней, стали ждать наступления темноты. Ночью пошли дальше, держась в стороне от тракта. Однако каким-то образом командующему линией стало известно о том, что имам направил посольство в Турцию через Черкесию. Последовал приказ об усилении дозора на дорогах, ведущих на север.

Посланцы и проводник не торопились. Минуя населенные пункты, иногда останавливались в одиноких хуторах. Опытный Иззет-бей проявлял крайнюю осторожность. Днем все укрывались в балках, заброшенных овчарнях, а ночью двигались дальше. Когда пошли мимо станиц Сунженских и терских казаков и ступили на земли Кубани, Иззет-бей стал смелее и торопливее. Он окончательно успокоился и повеселел, когда ступил на черкесскую землю.

В первом же селении ему сообщили о печальной участи четырех черкесских юношей, которые задержались на ярмарке в городе и, возвращаясь ночью, были схвачены и убиты как шпионы Шамиля.

Когда пришли в Абадзех, Иззет-бей повел послов к Хаджи-Исмаилу, который, в свою очередь, отвел их к Хаджи-Юсуфу. Пробыв в Абадзехе около десяти дней, люди имама, теперь уже с Хаджи-Юсуфом, пошли дальше. Черкесский ученый Хаджи-Юсуф останавливался в каждом ауле и выступал перед народом с воззваниями.

Из речи ученого Амир и другие черкесы ничего не могли разобрать, за исключением слов «газават», «имам Шамиль», «Истамбул», «султан». Когда же Амиру стало известно, что Хаджи-Юсуф всенародно рассказывает о содержании писем Шамиля, он обратился к нему, знавшему тюркский язык, по-кумыкски:

— Почтенный хаджи, мне кажется, не следует разглашать содержание посланий, адресованных отдельным личностям, ибо это не есть воззвание к народу и должно носить характер тайны. Кроме того, мы еще не достигли конца пути…

— Можете не беспокоиться, — ответил Хаджи-Юсуф, — у нас не бывает измены, как и в имамате Шамиля.

Идя таким образом к югу, проводник и путники вскоре спустились на скалистое побережье Черного моря между Анапой и Сухуми. Здесь Хаджи-Юсуф передал их старику черкесу Шамугун-бею. Когда стали прощаться, Амир спросил Хаджи-Юсуфа:

— Почтенный, мы уже достигли берега моря, а с Ибрагимом-пашой так и не встретились.

— Да, — ответил Хаджи-Юсуф. — Вы не спросили раньше, а я забыл сказать о том, что месяц тому назад Ибрагим-паша вернулся в Турцию.

Маленький черкесский аул, где жил Шамугун-бей, был расположен около моря. Из других селений черкесы спускались к берегу лишь в дни ярмарок или во время сражений с неверными. Скалистые берега, испещренные множеством ущелий, укромных бухт, где тихо колыхались черноморские волны, были усеяны небольшими крепостями и сторожевыми башнями пограничной охраны. Старый черкес Шамугун-бей, когда-то храбрый джигит, и в старости остался человеком смелым и ловким. Он свободно говорил по-русски, отлично владел татарским и турецким языками, знался с контрабандистами и теми людьми, которые за деньги могли купить и продать что угодно и перевезти это «что угодно» куда угодно.

— Ждите, — сказал он посланцам имама, — скоро должно прийти торговое судно из Стамбула, на котором я постараюсь отправить вас.

Когда же прибыло долгожданное судно, оказалось, что оно оцеплено со всех сторон сторожевыми катерами и подойти к нему нет никакой возможности ни днем, ни ночью. Чтобы убедить истомившихся посланцев в правоте своих слов, Шамугун-бей повел подопечных в один из базарных дней на берег. Амир и другие увидели целый лес мачт вокруг торгового турецкого парохода.

— Видите — сказал старый черкес, — не только человеку, но даже крысе нельзя пробраться туда по канату. Я стараюсь сделать все возможное, но на сей раз не могу ничего поделать. — Чтобы подбодрить упавших духом мюридов, он добавил: — Не огорчайтесь, еще не все потеряно. У меня есть в резерве не менее надежный путь. С контрабандистами легче делать дела.

Через несколько дней Шамугун-бей сообщил, что в одну из укрытых меж скал бухт ночью прибыло нелегально второе турецкое судно. С наступлением темноты он повел кружным путем своих подопечных к той бухте. Шли, а вернее — ползли они по скалам, узким тропам почти всю ночь. На рассвете, когда за синей гладью моря, слившейся с небесами, заалели блики восходящей зари, Амир и остальные услышали шепот и всплески воды у скал.

Шамугун-бей не торопился. Сделав рывок вперед, он пригибался, сливаясь серой одеждой с серым гранитом, покрытым лишайником. Сонная предрассветная тишина царила вокруг. Даже море казалось уснувшим. На посветлевшем небе, как искры затухающего костра, гасли звезды. Вдали на вершине сторожевой башни одиноко маячил силуэт часового. Шамугун-бей с мюридами подполз к обрывистому краю, обращенному к укромной бухте. Глянув вниз, он отшатнулся. Ужасное зрелище представилось взорам Амира и его спутников. Из воды торчали обугленные останки сожженного судна, корма которого уткнулась в берег. Жалкие обрывки обвисших парусов колыхались при дуновении ветерка. На берегу и в воде лежало несколько темных трупов. У чужих берегов нашли безвременный конец черноусые турецкие молодчики, осмелившиеся переступить запретную черту. Хозяева сурового берега не посчитали нужным предать земле останки непрошеных гостей.

Амир, закрыв глаза, шептал молитву. Потрясены были страшным видением и его спутники, которых, может быть, тоже ждала подобная участь, если бы они пришли сюда в тот день, когда прибыло судно контрабандистов. Гнетущее чувство переживал каждый, и каждый был рад, что сам аллах препятствует их поездке в страну султана. Ни один из них до сих пор не ступал ногой на деревянную скорлупу, качающуюся на волнах бескрайней стихии. При мысли об этом сердца их наполнились необъяснимым суеверным страхом.

— Ну что ж, — сказал Шамугун-бей, прервав печальное раздумье своих спутников, — каждому свой день, всему свой час, делать нечего… Дождемся другого, более счастливого транспорта.

К полудню они благополучно вернулись в селение. Настроение у всех продолжало оставаться подавленным.

— Мне кажется, — сказал Шамугун-бей, — нет смысла ехать вам троим из-за одного дела. Одного или двоих скорее могут взять хозяева судов.

— Ты прав, отец, — сказал Амир, обрадованный словами черкеса. — Мы посоветуемся между собой и решим, кому из нас ехать к султану.

В дом Шамугун-бея в течение дня приходило много разных людей. Одни подолгу шептались с ним, другие, сообщив что-то, удалялись быстро. Хозяин часто уходил из дома. Иногда он возвращался скоро, иногда же не появлялся в течение дня. Однажды он вернулся расстроенный, развел руками, говоря:

— На сей раз, видимо, отвернулся от меня аллах, ничего не могу поделать. Но вы не огорчайтесь, я отведу вас к надежному человеку, своему другу Хасан-бею в соседнее село. Может быть, ему удастся что-нибудь сделать…

Амир сказал старому черкесу, что Курбан изъявил желание ехать один в Турцию, представившись паломником, а он с Мусой возвратится обратно, проводив товарища.

Шамугун-бей одобрил решение посланцев имама, говоря, что так будет лучше. Он в тот же день отвел своих подопечных в соседнее село к Хасан-бею. Последний встретил их приветливо, угостил и пообещал все устроить. Новый хозяин жил в лучшем в поселке доме, был хорошо одет, держался с достоинством и превосходством. Старый черкес, распрощавшись с мюридами и пожелав им удачи, ушел.

В один из дней Хасан-бей, поздно вечером возвратясь из поездки, сказал мюридам:

— Сегодня я был по своим делам в крепости у русских. Их начальник спросил — не у тебя ли гостят посланники Шамиля. Я ответил — нет, это мирные люди, собирающиеся совершить паломничество в Мекку. Тогда начальник упрекнул, что я говорю неправду, что эти люди вовсе не мирные хаджии и будет лучше, если они возвратятся обратно домой. Видимо, кто-то доложил им об этом, — заключил Хасан-бей.

Сообщение хозяина огорчило и встревожило посланцев. Но хозяин успокоил их тут же:

— Я договорился по пути с одним моряком, который много лет курсирует между двумя берегами. Он дал слово взять одного из вас. На днях судно должно отчалить.

На другой день утром явился моряк, который обещал Хасан-бею взять с собой одного из горцев, и заявил:

— Я передумал, не могу никого взять, боюсь. Если русские захватят меня с кем-нибудь из посторонних людей, они живьем сожгут вместе с судном. Если попадусь один, заберут все, что есть у меня, а самого отпустят, поскольку знают, кто я. Так поступали со мной не раз.

Тогда шейх Муса и Амир решили уйти, оставив Курбана у Хасан-бея. В Абадзехе они зашли к Хаджи-Юсуфу, который был очень огорчен неудачей. Здесь возвращающиеся встретили своего земляка — бывшего унцукульского кузнеца Джабраила, которому удалось совершить хадж в Мекку и Медину. Они втроем уговорили Хаджи-Юсуфа перейти на службу к имаму. Хаджи-Юсуф сказал:

— Я провожу вас до ваших мест, повидаюсь с имамом, а там решу.

Только через год удалось Хасан-бею посадить шейха Курбана на судно, следовавшее в Константинополь. Вручив письмо султану Абдул-Меджиду, он поехал в Аравию.

Тем же путем привел Хаджи-Юсуф ученого Амира, Мусу и Джабраила в Дарго. Шамиль был огорчен, расстроен и обеспокоен судьбой шейха Курбана.

Когда черкесский проводник ушел из Дарго, Амир, придя к имаму, спросил:

— Ты отказал в работе Хаджи-Юсуфу?

— А разве он просил? — задал вопрос в свою очередь Шамиль.

* * *

Зал, в котором проводились заседания Государственного совета имамата, представлял собой огромную квадратную комнату, устланную коврами. За исключением единственного низкого столика, за который садился секретарь, в помещении ничего не было. На столике в кожаном чехле лежал большой Коран в сафьяновом переплете — «немой верховный страж правопорядка».

У входа и выхода диван-ханы неподвижно застывала охрана, держа на плече оголенные клинки.

У стены, противоположной двери, рассаживались судьи — законоведы, справа — пострадавшие, слева — преступники, обвиняемые.

Шамиль садился рядом с секретарем.

Когда вошел артиллерист с переводчиком, все были на местах. Последним рассыльный ввел Янди. Пугливо озираясь, робко опустился ответчик на ковер. Увидев седоусого солдата и поняв, в чем дело, парень немного приободрился.

Заседатели выслушали сначала жалобщика через толмача, затем кадий обратился к Янди и потребовал объяснения.

Толмач повторил жалобу артиллериста. Чеченец Янди в свое оправдание сказал:

— Этот донгуз не уступил мне дорогу при встрече со мной на узкой тропе, потому я ударил его.

Мнение членов суда по поводу поступка Янди разделилось. Большинство было склонно к оправданию Янди, поскольку он чеченец, живет в своем родном селе, на земле своих предков, а солдат — человек пришлый, он должен считаться с хозяевами страны, уступать им, подчиняться, уважать обычаи.

Имам не имел привычки перебивать говорящего. Он всегда и всех выслушивал внимательно, опустив глаза, наклоняя голову в сторону выступающего.

После вопросов и высказываний взоры всех обратились к Шамилю. Имам поднял голову, посмотрел в упор на молодого парня, спросил спокойно:

— Свой поступок считаешь правильным?

Янди уловил недовольное выражение в глазах имама, ответил уклончиво:

— Не знаю.

Тогда Шамиль обратился к заседателям:

— Почтенные знатоки и блюстители правопорядка! Этот молодой человек на самом деле не знает, прав он или нет. Те из вас, которые склонны думать, что его поступок правилен, потому что он чеченец, проживающий на своей земле, ошибаются. Мне ли повторять вам, что перед аллахом все люди равны и ничто не принадлежит им, даже собственная жизнь, которая дается временно.

Сторонники Янди склонили головы.

— Думаете, что, приютив у себя несчастных перебежчиков, мы осчастливили их? Царские солдаты — люди, обиженные нечеловеческими законами их правительства. На двадцать лет, в самые лучшие годы, их отрывают от семей, родных, близких. С ними обращаются как со скотом, унижая достоинство воинов пощечинами. Если бы этот седой солдат мог выносить оплеухи и пинки, он не перебежал бы на нашу сторону. А разве вам не приходилось сталкиваться с русскими храбрецами, которые не уступают нашим в смертельных схватках? Разве их умельцы не помогают советом и делом нашим мастерам литейного, оружейного дела и в строительстве? Янди, у тебя зрение хорошее? — спросил имам, обратившись к подсудимому.

— На расстоянии двадцати шагов при стрельбе из пистолета попадаю в древесный лист, — похвастался молодой человек.

— Тогда скажи, какого цвета усы у солдата?

— Белого.

— Седые, значит, — поправил Шамиль.

Янди опустил глаза.

Повернув голову к судьям, имам сказал:

— Юноша поднял руку на седины лишенного родины, который пришел к нам с доверием, старается быть полезным за то, что мы даем ему возможность существовать на свете.

Шепот одобрения и согласия послышался среди сидящих.

Шамиль продолжал:

— Если этот парень сегодня поднял руку на седины солдата, нет сомнения в том, что завтра он ударит своего отца… Пятнадцать плетей по голой спине, чтобы впредь неповадно было давать волю рукам! — спокойно произнес Шамиль.

Охранники, стоявшие у дверей, взяли Янди под руки и повели во двор. Чеченец сел на землю, задрал рубаху и, пригнувшись лицом к коленям, получил определенное ему количество ударов.

* * *

Среди одноэтажных приземистых саклей чеченского аула Цонтери выделялись два двухэтажных дома, обращенных окнами друг к другу. На восходе и на закате солнца у окна большего дома появлялся средних лет мужчина со смуглым лицом.

В доме напротив, у окошка, залитого яркими лучами солнца, щуря глаза и улыбаясь, появлялась белолицая девушка. Изгибаясь вправо и влево, откидывая голову назад, она расчесывала длинные черные волосы. Девушка делала вид, что вовсе не замечает известного ичкерийского наиба Шугаиба. Султанат — так звали единственную дочь зажиточного узденя Абу — смущенно отходила от окна, когда Шугаиб, выйдя из дома, начинал моргать то одним, то другим глазом, таким образом объясняя свои чувства…

Когда шамилевский генерал Шугаиб уходил в поход, Султанат стояла у окна и провожала его долгим взглядом, восхищаясь и конем, и всадником. Наиб не торопил скакуна, часто оглядывался. Смотрел не на жену, стоявшую у ворот с ребенком на руках, а на окно соседа, у которого грустно застывала Султанат.

Так продолжалось около года. Ичкерийский наиб знал, что девушка чуть ли не с детства просватана за двоюродного брата. Он знал также, что отец ее, Абу, как и всякий чеченец, ни за что не нарушит данного брату слова. Шугаиб особенно разволновался, когда узнал, что Абу готовится к свадьбе. Он изменился и характером. Исчезли невозмутимое спокойствие и гордое достоинство. Он становился то чрезмерно весел, то раздражителен по всякому пустяку, когда ему не удавалось увидеть Султанат.

На одной из цонтерейских свадеб он шепнул своему пятисотенному:

— Посмотри, как расцвела дочь Абу…

— Неотразима! — ответил пятисотенный.

Султанат стояла в толпе девушек, выглядывавших из женской комнаты в кунацкую, где на ярких коврах за свадебным пиршеством восседали мужчины.

— Пригласи ее на лезгинку, — опять шепнул наиб пятисотенному, когда гармошка начала мелодию огненного танца.

Пятисотенный птицей вспорхнул с места, вырвал из рук тамады «палочку любви», вихрем пронесся по кругу, затем, застыв перед толпой девушек, коснулся палочкой плеча Султанат.

Залюбовался Шугаиб девушкой. В длинном, до пят парчовом платье, в белом платке, грациозно изгибая тонкие руки, проплывала она мимо, не поднимая опущенных длинных ресниц. Когда она приближалась, горячая волна крови приливала к его смуглому лицу. Чтоб не выдать сидящим безудержного волнения, наиб смущенно опускал голову.

Никогда никому не рассказывал Шугаиб о своих чувствах, надеясь, что со временем это увлечение, начавшееся случайно, погаснет. Но чем больше он сознавал необходимость прекратить подглядывания, тем острее ощущал влечение к девушке.

Наступила весна. Она все чаще и чаще притягивала к окнам обоих. Однажды, узнав о том, что Абу с женой уехали на базар, Шугаиб вошел в дом соседа под предлогом, что ему необходимо поговорить с отцом девушки. Его встретила Султанат. С минуту они стояли молча, застыв друг перед другом. Заметив, что краска смущения залила лицо девушки, Шугаиб спросил:

— Отец дома?

— Нет, уехал на базар.

— Он нужен мне.

— Хорошо, я скажу ему, когда вернется.

— А впрочем, не надо, не говори. Я сказал неправду. Нужна мне ты. Тебя хочу видеть, голос твой услышать.

— Захотел воспользоваться правом наиба? — заметила девушка.

— Нет, милая, неписаным правом неудержимых чувств. Прости меня, не смог иначе.

— Уйди, что скажут соседи…

— Я хочу услышать то, что скажешь ты. Согласишься стать второй женой моей?

— Я не вольна сама решать это.

— Мы будем решать вместе…

— Все знают, что я обручена.

— Для истинной любви не существует преград, но если ты любишь другого…

Шугаиб пошел к выходу.

— Я не люблю его, — шепнула вслед Султанат.

Шугаиб повернулся к ней:

— Ты можешь сказать это при кадии и свидетелях?

— Могу, — решительно ответила девушка.

— Тогда начну действовать я. Не ожидай восхода солнца. Подходи к окну и при сиянии луны, если любишь меня, — сказал он уходя.

Шугаиб не знал, с чего начать. Откладывать было нельзя. Он решил посоветоваться с имамом. В нем он видел не главу государства, предводителя войск, требующего слепого подчинения, а старшего брата, друга, товарища, любящего и любимого, которому был предан всем существом своим. В дом имама он заходил как в собственный и знал, что в нем каждый, от мала до велика, рад ему.

Шугаиб застал Шамиля в постели. Тот был нездоров — болел рубец раны на животе.

Имам спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Полюбил я, — сказал Шугаиб.

Лицо имама осветила улыбка.

— Только избранным дано богом испытывать это блаженное чувство! — воскликнул Шамиль.

— А если любовь безнадежна?

— Такому человеку, как ты, мой друг, не откажут.

— Забываешь, имам, что для чеченца нарушение слова равноценно падению. Кровная близость для них превыше всякого положения и привилегий. Девушка, которую я полюбил, дочь состоятельного человека и давно обручена с двоюродным братом.

— Она знает о твоей любви?

— Знает и, наверное, тоже любит меня.

Имам задумался. Молчал и Шугаиб.

— Удивляюсь, — начал имам после некоторого раздумья. — Любовь — это лучшее чувство из земных — существовала во все времена. Сам пророк, влекомый этим чувством, осчастливил не одну из лучших женщин Аравии. Во многих вилаетах поэты воспели любовь. Но ни один из последователей Мухаммеда не подумал о женщине. Право выбора и решение участи вверено мужчинам. Принудительное согласие смирившихся женщин есть форма. Люди, связанные взаимной любовью, способны сделать больше добра, и нельзя допускать, чтобы наши дочери были уподоблены телкам, которых можно, схватив за хвосты, втолкнуть в любой хлев. Надо положить конец насилию в вопросах брака. Начнем, Шугаиб, с тебя. Ты пойди и заяви отцу своей любимой, что хочешь взять в жены его дочь на равных началах с прочими, то есть дашь отцу требуемый калым с условием, что девушка в присутствии кадия, муллы и почетных свидетелей сама назовет того, за кого хочет выйти замуж.

— Это значит идти на большой скандал, — возразил Шугаиб.

— Всякое новшество на пути встречает препятствие, которое нужно преодолеть.

— Мне кажется, лучше проявить осторожность. Поговорить с Султанат, чтобы она попробовала вначале отговорить жениха.

В таком случае всякий гордый, уважающий себя мужчина должен отказаться от невесты, — сказал Шугаиб.

— А если он упрямый глупец? — спросил имам.

— Тогда с ним надо обойтись как с ишаком. Было бы гораздо легче, если бы отцы их не были родными братьями, — заметил наиб.

— Не беда, в крайнем случае похитишь любимую, а я поручусь и сам постараюсь со временем примирить родителей с тобой.

Шугаиб вернулся в Цонтери. Он пробовал разными путями и хитростями подойти к Абу, но отец Султанат был непреклонен.

Приближался день свадьбы. Когда кадий во время обряда бракосочетания спросил Султанат, согласна ли она стать женой стоящего рядом человека, она смело ответила:

— Нет.

Жених не обратил на это никакого внимания. Он слышал это слово от своей невесты не раз и принципиально решил исполнить волю родителей.

Султанат тоже была не из покорных. Она не побоялась высказать отцу, что не согласна стать женой человека, к которому питает родственные чувства. Но Абу был неумолим. Тогда Султанат дала понять Шугаибу, что она согласна на побег.

В ночь перед свадьбой она собрала в узелок все, что ей было необходимо. По веревке спустилась из окна кладовой в сад. Осторожно прошла вглубь, перелезла через забор, прошла улочкой вниз к дороге. Четыре всадника ждали здесь. Пятый оседланный конь был для нее. Шугаиб сошел с коня, помог сесть. На плечи Султанат накинули бурку, на голову надели папаху. Пять всадников неторопливо поехали по дороге вверх.

Утром весь род Абу был поднят на ноги. Во все концы по всем дорогам и тропам была послана погоня. Абу и жених сходили с ума. Подозрение пало на Шугаиба, хотя прямых доказательств не было. Поднявшие тревогу нашли его утром в постели. Четверо ночных кунаков были присланы имамом на помощь ему из Дарго.

Две недели продолжались безрезультатные розыски. Веревка, спущенная из окна, свидетельствовала о добровольном бегстве Султанат. Взбешенный жених поклялся отомстить невесте. Много было хабаров в Цонтери в эти дни. Некоторые злые языки распустили слух о том, что девушка убежала с русским.

Жених с родственниками продолжали следить за наибом. Куда бы он ни выезжал, за ним на расстоянии следовали друзья Абу. Но Шугаиб умел ловко заметать следы. Преданные кунаки надежно упрятали Султанат. Только Шугаиб осторожно, никем не замеченный, приходил к ней по ночам и так же бесследно исчезал.

Но земля полнится слухами… Несмотря на все меры предосторожности, окольными путями до жениха и родителей стали доходить вести, что похищение Султанат дело рук ичкеринского наиба. Стало известно и о том, что какой-то кадий по согласию Султанат оформил бракосочетание с Шугаибом по шариату. Много разных толков и разговоров ходило по аулам Ичкерии, но, заглушив все хабары, вскоре разнеслась весть о подтягивании больших сил царя к границам Чечни и предстоящих карательных экспедициях.

Ичкерийский наиб стал готовить своих мюридов. Как-то, вернувшись поздно ночью с объезда аулов, он лег, не раздеваясь, в кунацкой, подстелив под себя бурку. Крепкий сон мгновенно сморил усталого наиба. Цонтери погрузился в тишину полуночи. Только лай собак да крики филина доносились из лесу. Никто в доме Шугаиба не услышал вражеских шагов. Не услышал и наиб, как к нему крадется смерть. Когда сильная рука недруга, пронзив сердце, пригвоздила его к глиняному полу, он вздрогнул всем телом и не успел издать крика. Перед широко раскрытыми глазами была молчаливая тьма. Удар был нанесен расчетливо, без промаха. Мрак перед взором, мрак в душе. Спокойно, медленно погружался наиб в вечный покой. Только в глубине угасающего сознания ясной звездочкой горел образ любимой. О ней думал Шугаиб в последнюю минуту…

Слух об убийстве Шугаиба потряс имама. Тотчас отправил он двести андийских мюридов в Цонтери, чтобы арестовать убийц и подстрекателей. Жители аула вооружились и встретили мюридов выстрелами. Тогда сотский отправил к имаму гонца, чтобы доложить о поведении цонтерийцев. Шамиль спешно послал на помощь андийцам пятьсот муртазагетов и, собрав еще пять сотен, отправился в Цонтери сам.

Начались переговоры между жителями селения и представителями имама. На другой день цонтерийцы, видя, что к селению движутся отряд за отрядом, согласились сдаться.

Войдя в селение, муртазагеты потребовали немедленно выдать убийц Шугаиба. Абу, выступив вперед, сказал:

— Они ушли из аула, но если бы даже были здесь, ни один из нас не посмел бы назвать их имена.

— Тогда мы сами найдем их! — крикнул один из муртазагетов и кинулся к воротам дома Абу.

Хозяин выхватил кинжал, чтобы зарезать смельчака, но промахнулся. Ударом шашки муртазагет разрубил Абу плечо. Цонтерийцы, оголив оружие, бросились на мюридов и муртазагетов.

Женщины, дети, старики защищались вилами и лопатами. Но всадники косили их шашками и кинжалами. Пока подошел имам, жители Цонтери были истреблены до единого. Сакли пылали, объятые огнем. Часть мюридов поскакала за теми, кто пытался спастись бегством и укрыться в ближайших хуторах.

Шамиль вернулся в Дарго в подавленном состоянии. Жену Шугаиба и малолетних детей он привез с собой и поселил в своем доме. Всю ночь молился он в мечети, не смыкая глаз.

Наутро Веденский наиб Адиль сообщил имаму, что Султанат покончила с собой, бросившись в пропасть.

Наибом Ичкерии Шамиль назначил ученого Умалата.