Глава третья

— Двести бараньих шкур, десять андийских бурок, не говоря о другом. Смотри, Мардахай, чтоб все было по-честному, — говорил Мугад, собирая новоиспеченного мусульманина в дорогу.

— Не беспокойся, брат, я хоть и мелкий торговец, но не жулик. Лучшие люди таркинского и дербентского базаров знали, что Мардахай слов на ветер не бросает. Клятву, данную на Коране, не нарушу, все сделаю так, как договорились.

Пять ишаков навьючили тюками, шестого дали Мардахаю вместо коня, для верховой езды. Уселся он на осла, повесил переметные сумы с харчами, приготовленными Залму, на плечо и тронулся в путь.

Молча посмеивались ашильтинцы над старым Мугадом, доверившим торгашу-еврею помимо прочего добра шесть ишаков — целое состояние.

— Ну, бог помощь! Счастливой дороги, — сказал Мугад, прощаясь.

Юнус проводил Мардахая далеко за аул. У поворота дороги остановился, пожал руку, говоря:

— Предупреждаю, не обмани. Сейчас начало весны, к концу лета ты должен сделать все дела и вернуться с дочерью. Если за клятвенными словами и обещаниями затаил ложь, несдобровать тебе, не смотри на мою доброту и веселость. Когда моей душой овладевает гнев, я могу быть беспощадным, особенно в мщении за обман. Клянусь аллахом, в случае чего брошу все и найду тебя даже в преисподней. И не только тебя, но и тех, кто попадется из твоего рода, уничтожу, не потому, что мне жалко этих ишаков или вонючих шкур, а потому, что из-за тебя нас засмеют ашильтинцы.

— Юнус, не порти мне настроение угрозами и себя не терзай сомнениями, поверь, если даже мне суждено будет умереть там, я попрошу доставить труп мой в Ашильту.

Вернувшись домой, Юнус застал мать встревоженной.

— Что с тобой? — спросил он. — Может, беспокоишься, что доверили столько добра Мардахаю?

— Нет, сынок, — ответила Залму, — я бы пожертвовала вдвое больше ради того, чтобы ты остался дома.

— Но я ведь никуда не собираюсь…

— И слава богу, но в твое отсутствие приезжал гонец от Гази-Магомеда, сказал, чтобы ты немедленно ехал к месту сбора.

— Тогда надо собирать хурджины в дорогу.

Залму заплакала.

— У других по трое дома сидят, а моего единственного не оставляют в покое, душа изнывает, глаза на свет не глядят, когда ты уходишь в поход.

— Неужели, мама, тебе не было бы стыдно перед людьми, если б я, здоровый молодой мужчина, сидел на очаре, строгал палочки, тогда как мои сверстники прославляются в боях за веру?

— Ах, сынок, виновата ли я, что аллах создал мое сердце таким мягким по отношению к тебе? Есть женщины, у которых не выдавишь слезы, когда они провожают своих сыновей, а я слабая, как ни стараюсь, не могу удержаться. Тоска ложится камнем на сердце, все думаю, где ты находишься, на чем склоняешь голову в ночной мгле, и кусок застревает в горле, когда ем, думаю, не голоден ли ты, не настигла ли тебя вражеская пуля, не дай бог. Ой, беда, да и только!

Залму, глянув на сына любящими материнскими глазами, повторила:

— Я готова отказаться от всех благ земных, все грехи на душу взять, лишь бы ты был рядом.

— Успокойся, с твоим сыном ничего не случится. Молись за меня, аллах услышит твою молитву и отведет вражеский удар, а если что-нибудь случится, не плачь, наоборот, радуйся, зная, что душа сына отправилась в рай.

— Ах, сынок, я бы хотела, чтобы ты сначала познал блаженство земное и меня порадовал.

— Порадую, мама, обязательно порадую, не убивайся, бери пример с отца. Когда я выезжаю из дому, он держится так, будто провожает меня на свадьбу.

— Отец… Он под сердцем тебя не носил, грудью не кормил, самое главное для него — честь папахи, а для меня ты.

— На то он уздень. Сам не раз участвовал в походах, и сын должен стараться не осрамить такого отца.

— Конь готов, — сказал Мугад, заходя в саклю.

— Ах, боже мой, как ты торопишься выпроводить поскорее сына, когда только успел привести и оседлать. — посетовала Залму на мужа.

— Мой сын не простой мюрид, а казначей имама, по его зову он должен являться первым, — с гордостью ответил Мугад.

Сотни две ашильтинской молодежи на отличных скакунах, вооруженные до зубов, под возгласы добрых пожеланий односельчан выехали из селения.

Сыро и, как всегда, сумрачно было в глубоких балках чумескентского урочища. Полумрак царил и в укрепленных саклях-норах, на площадках скал и среди густых зарослей, покрывающих склоны. Рассеянные струйки дымов голубым туманом поднимались над ярко-зелеными кронами лиственниц.

По всем тропам, ведущим вниз от Чумескента, разбрелись лазутчики имама. Принесший первое известие разведчик сообщил Гази-Магомеду:

— После нашего ухода на зимовку агачкалинское укрепление заняли люди шамхала тарковского и Ахмед-хана мехтулинского. Сейчас крепость занимают русские солдаты, их не больше ста человек.

Гази-Магомед велел позвать своего помощника по снабжению и строительству. Когда он явился, имам сказал:

— Шамиль, под твоим наблюдением строилась Агач-Кала, ее нужно очистить от гяуров. Возьми сотен пять людей, выгони солдат и оставайся там, пока не позову.

Гарнизон Агач-Калы, состоявший из роты солдат, узнав о подходе многочисленного отряда горцев, поспешно покинул укрепление, спустился в Казанище, где присоединился к ополчению шамхала тарковского и хана мехтулинского.

Шамиль беспрепятственно вошел в свободную крепость.

Через несколько дней лазутчики доложили ему о том, что к Агач-Кале идет легко вооруженный отряд русских и отступники во главе с ханом и шамхалом.

Шамиль решил встретиться с врагами в лесу. Ранним солнечным весенним утром он вывел своих мюридов из крепости, оставив в ней полсотни людей. Спустившись вниз на версту от укрепления, он разделил силы на два отряда. Во главе одного стал сам, второй поручил известному каменщику Ахвердиль-Магоме. Отряды заняли позиции по обе стороны лесистой дороги.

Шамхал и хан мехтулинский, не подозревая ничего, вели ополченцев и солдат, не сомневаясь в том, что мюриды заперлись в крепости. Когда же по ним с близкого расстояния из лесу дали залп, они, оставив раненых и убитых, поспешно попятились назад, боясь попасть в ловушку.

Два батальона русских солдат расположились на холме. Установив орудие на вершине, артиллеристы стали обстреливать лес справа и слева от дороги. Целый день они зря расходовали снаряды.

Не зная численности мюридов, боясь быть окруженными ночью, русские и ополченцы отошли.

Шамиль вернулся в крепость, где его ждал Амир-хан чиркеевский. Он привез распоряжение Гази-Магомеда. Шамиль должен был оставить отряд и крепость Агач-Калу Амир-хану, а сам спешно явиться в Чумескент.

Урочище было наводнено мюридами. Когда Шамиль предстал перед имамом, тот сказал:

— Мой верный помощник и друг! Светлейший шейх сказал, что ты был прав, выступая на военном совете против походов в отдаленные вилаеты. Мы не вняли голосу самого молодого из собравшихся на меджлис и потеряли половину четырехтысячного войска с предводителями и советниками. Тебе известно, что Гамзат-бек и шейх Шабан из крепости Чар под усиленной охраной были доставлены в Тифлис и там содержались под стражей. Человек, привезший последние известия из Гоцатля, сказал, что Гамзат-бека освободили из тюрьмы, но в обмен на свободу два его сына стали заложниками. Сам он дал слово не возмущать жителей и не поднимать оружия против гяуров.

— Где находится Гамзат-бек сейчас? — спросил Шамиль.

— В Гоцатле.

— Он остался верным данному гяурам слову?

— Да.

— Что же он намерен делать?

— Об этом знает аллах, а сам Гамзат ни с кем не разговаривает. Говорят, целыми днями сидит один, склонившись над Кораном, даже в мечеть не ходит.

— Это хорошо. Было бы хуже, если бы он перестал брать в руки Коран, — сказал Шамиль.

— Кому-то из нас следует навестить Гамзат-бека, — продолжал имам. — Он имеет большое влияние, пользуется авторитетом даже среди людей ханского происхождения. К тому же он был нашим единомышленником и союзником. Несмотря на его действия в Чаре, пренебрегать такими людьми мы не должны.

— Ты хочешь, чтобы я навестил Гамзата? — спросил Шамиль.

— Это было бы благоразумно, — ответил Гази-Магомед.

— Но почему ты предлагаешь поехать мне?

— Потому что он уважает тебя больше других.

— Я не поеду к Гамзат-беку, — решительно заявил Шамиль.

— Почему?

— Не вижу в том благоразумия.

— Почему?

— Мне кажется, не следует лезть на глаза человеку, когда он не хочет никого видеть. Сейчас он ушел в свое горе. Повинным в этом в какой-то степени он считает тебя. Надо положиться на время. Если он окончательно не ушел от нас, вернется сам.

— Еще я должен сообщить тебе как человеку близкому о том, что собираюсь идти наверх. Ты пойдешь со мной?

— Конечно, — ответил Шамиль.

* * *

Пятитысячный отряд Гази-Магомеда двинулся к Эрпели. Жители аула отправили навстречу имаму седобородых для выражения покорности. Не заходя в Эрпели, Гази-Магомед пошел на Каранай-аул.

Каранайский кадий, подстрекаемый другом своим, араканским Саид-кадием, выслал делегатов навстречу мюридам.

— Не заходите в селение, — заявили они. — Наш народ не желает иметь с вами дела. Если придете, окажем сопротивление.

— Мы придем для того, чтобы посмотреть на каранаевских храбрецов. Идите скажите, пусть побыстрее вооружаются, — ответил Гази-Магомед.

Отделив тысячу всадников от отряда, имам направил их на Каранай-аул, приказав: «Без надобности оружия не оголять».

С возгласами «Ла-илаха-иллала» подъехали всадники к аулу.

Никто не оказал сопротивления. Небольшая безоружная толпа мужчин встретила мюридов у мечети. Один из каранаевских стариков, выйдя вперед, сказал:

— Мусульмане, простые люди Каранай-аула не находят причин для раздора с вами. Если наш кадий вместе с араканским имеют что-то против вас, пусть выйдут и скажут.

По распоряжению имама каранайский кадий был арестован и отправлен в Гимры.

Теперь Гази-Магомед решил свести счеты с кадием араканским.

Саид-кадий узнал о намерениях имама. Он призвал односельчан к оружию и, чтобы закрыть доступы к своему аулу, спустился вниз к Араканскому ущелью, через которое шла дорога к селению.

Однако устоять против натиска превосходящих сил имама араканцам не удалось. Они стали постепенно отходить вверх, оставив теснину. Мирные жители, увидев многочисленный отряд Гази-Магомеда, бросились к своим воинам, занявшим позиции на укреплениях перед аулом, и уговаривали их сложить оружие, пока не поздно. Дух сопротивления был сломлен.

Пока парламентеры, выделенные народом, вели переговоры с имамом, Саид-кадий успел скрыться.

— Наше основное условие — выдайте вашего кадия, — потребовал имам от араканцев.

Парламентеры сообщили, что кадий сбежал. «Если не верите, обыщите все дома и подполья», — сказали они.

Став лагерем рядом с селением, Гази-Магомед разрешил Шамилю с сотней мюридов войти в Араканы.

Помощник имама направился к знакомому дому бывшего своего учителя. Мюриды унесли из дома кадия все, что можно было взять, а Шамиль тем временем забрался в погреб, перебил все кувшины и опрокинул чаны с вином, а потом, подложив под стены порох, разрушил само винохранилище.

После дневки в Араканах Гази-Магомед через Ансаль, Багулял и вилает Андаля направился к резиденции аварских ханов — Хунзаху. Долго поднимались усталые мюриды по однообразной пыльной дороге, сжатой с обеих сторон желтовато-оранжевыми стенами скал и глинистых пород. Наконец их глазам предстала обширная зеленая равнина, окруженная высокими горами. На пологом склоне одной из гор амфитеатром поднимались белые сакли Хунзаха, над которыми кое-где возвышались, как вековые стражи, пирамидальные тополя.

Древнее пристанище аварских нуцалов горделиво глядело высокими окнами на маленькие селения Ботлаич, Сиух, Гонох и другие, где когда-то ютились рабы, захваченные в плен ханами при набегах в Грузию и на плоскогорье.

В местечке Ахалчи, недалеко от Хунзаха, раскинул свой лагерь имам Гази-Магомед. Когда правительница Хунзаха Паху-бике, вдова покойного Умма-хана, узнала о надвигающейся опасности, она приказала глашатаю бить тревогу.

Громкая дробь барабана долго звучала над селением. Она разносилась эхом по горам, долам, долетала до самых отдаленных уголков. Встревоженные хунзахцы хватались за оружие, вскакивали на оседланных коней, спешили к ханскому дому. Торопились к аулу и те, кого тревога застала в поле, в пути, в хозяйских хлопотах.

Выстроились воины на площади в ожидании приказа. Но ханша ждала парламентеров непрошеных гостей, не сомневаясь в том, что такая сила явилась не с добрыми намерениями.

Послы Гази-Магомеда, однако, не шли.

Тогда обеспокоенная Паху-бике сама послала делегацию во главе с престарелым муллой Нуром в лагерь пришельцев.

— Пусть будет ваш приход к добру и миру, — сказал мулла Нур, входя в палатку имама.

— Мир и тебе, почтенный мулла, — ответил Гази-Магомед, поднимаясь.

— Разорвав узду терпения, прислала меня почтенная ханша, чтобы узнать ваши думы и желания.

— Передай ей, что мы не собирались их скрывать и пришли сюда, чтобы узнать вас. Мы начали дело, продиктованное аллахом через священные уста его посланника. Нам необходимо утвердить в вашем вилаете шариат. Для этого нужно прежде всего изгнать гяуров. Малой силой с ними не справиться, вот мы и решили обойти селения и города, чтобы присоединить к нашим воинам тех, кто желает идти по пути истины. Если хунзахцы примкнут к нам, мы завтра же снимемся с места и пойдем вниз с поднятым оружием на тех, кто противится исламу.

— Я все понял, постараюсь дословно передать ханше, — сказал мулла Нур, поднимаясь.

Паху-бике ждала с нетерпением возвращения посланцев.

Когда вернулся мулла и передал ей сказанное имамом, возмущенная ханша обратилась к своему старшему сыну:

— Абу-Нуцал! Тебе исполнилось семнадцать лет, пора брать в руки дела ханства. Пойди к этому новоиспеченному мюршиду и скажи, что мы не можем исполнить его требования. Передай, что я и подвластный мне народ присягнули в верности русскому царю и что мы не нарушим присяги… Ты же знаешь, сын мой, — добавила ханша, — что дом наш теперь удерживается дарами русских. — Затем, наклонившись к уху сына, ханша прошептала слова, которые побоялась высказать вслух.

Абу-Нуцал-хан сел на подведенного коня и с десятком нукеров поскакал к стану Гази-Магомеда.

Имам вышел навстречу молодому хану. Он повел его в шатер, усадил на палас, приготовился слушать.

Абу-Нуцал передал имаму слова матери, то, что она сказала на ухо, сообщил шепотом:

— Моя мать, правительница Аварии, заверяет тебя, что никто из хунзахцев не будет препятствовать твоим действиям против гяуров, и в знак верности своей готова выдать вам одного из своих младших сыновей.

— Уйди, твоя мать продала свою совесть неверным. Истинному мужчине-мусульманину не подобает вести серьезные разговоры с женщиной, даже через ханского отпрыска. Передай ей, что мы идем. Пусть готовится.

Как только Абу-Нуцал ушел, Гази-Магомед, обратившись к Шамилю, сказал:

— Начнем. Я пойду с койсубулинцами и андалалцами по дороге, а ты поведешь богулялцев в обход, со стороны кладбища. Выступай немедленно.

Не успел Абу-Нуцал въехать в дворцовые ворота, как кто-то, наблюдавший за движением во вражеском стане, с крыши крикнул:

— Идут с двух сторон!

Паху-бике, глянув на хмурое лицо сына, сказала:

— Будь достойным своего отца, ты, будущий владыка!.. Стань во главе войска и покажи себя, да поможет нам аллах!

Но бывавшие не раз в горячих делах, поседевшие под бременем лет нукеры и черноусые воины с недоверием, непочтительно покосились на хана-юнца.

Эти взгляды не скрылись от зорких глаз правительницы. Она еще больше забеспокоилась, когда прочла растерянность на лицах хунзахских воинов, которые оробели перед тысячным отрядом имама, берущим Хунзах в клещи.

Воспылало гневом сердце гордой ханши, когда она увидела Абу-Нуцала, гарцевавшего на коне в окружении всего нескольких нукеров. Она сорвала папаху с головы стоявшего рядом охранника, выхватила кинжал из его ножен и вмиг забралась на крышу дома. Нахлобучив папаху поверх черного платка, потрясая кинжалом, закричала ханша на весь аул:

— Эй вы, женщины Хунзаха, седые старухи и юные девушки! Киньте свои платки мужьям, сыновьям, отцам, братьям! Наденьте шапки, вооружайтесь и идите за мной! Пусть ваши мужчины качают детей в колыбели, подносят нам воду и перевязывают раны! Спешите! Мы покажем койсубулинским, андалалским и богулялским ослам, на что мы способны.

Шумной толпой высыпали женщины, молодые и старые, вооруженные вилами и лопатами, на площадь.

Пристыженные хунзахцы вскочили на коней и помчались. Одни — за молодым ханом к въезду в селение, другие — за братом Паху-бике в сторону кладбища. За ними двинулся резерв, составленный из подростков, молодых женщин и девушек.

Каждая сакля была превращена в крепость, град пуль и камней летел в непрошеных гостей с каждой крыши, с каждой стены, из-за каждого дерева.

Много раз шли в атаку мюриды имама Шамиля и всякий раз с большими потерями откатывались назад.

Несколько часов длился этот безуспешный для сил имама, кровопролитный бой.

Только после полудня Шамилю удалось ворваться на прикладбищенскую окраину. Воодушевленный прорывом, тесня противника, он бросился вперед и вдруг остановился, услышав чей-то крик сзади. Оглянувшись, он заметил, что часть его отряда, наступавшая с восточной стороны, стала пятиться под напором нескольких хунзахцев, а некоторые из мюридов обратились в бегство.

— Стойте, бесстыжие трусы! — крикнул Шамиль и выстрелил в спину бегущих.

Мюриды остановились.

— Вы что, как ослы, испугались оводов? — потрясая кремневым пистолетом, закричал Шамиль и бросился вперед.

На улицах Хунзаха закипел рукопашный бой.

Шамиль, Ахвердиль-Магома, Юнус и с ними три десятка мюридов прорвались к большому дому хунзахского купца. Выбив из него защитников, они стали стрелять по дворам домов, расположенных ниже.

В разгар боя Шамиль услышал торжествующие возгласы человека, стоящего на сеновале:

— Эгей! Мусульмане, полюбуйтесь! Богулялцы перешли на сторону хунзахцев и бьют койсубулинцев! Хвала удальцам Богуляла! Ликуйте, хунзахцы, аллах отвернулся от Гази-Магомеда! Он отступает!

И действительно, богулялцы неожиданно ударили в тыл своим и тем вызвали панику среди мюридов Койсубу и Андаля. Гази-Магомед спешно начал отступать к дороге. Увидев это, Шамиль решил покинуть дом, где укрепился с товарищами, но хунзахцы заперли снаружи ворота. Оказавшимся в ловушке они стали кричать: «Эй, выходите, мы не сделаем вам зла!»

— Если вы не собираетесь делать зло, то зачем же вы заперли ворота? — спросил Шамиль. Затем, обратившись к своим, сказал: — Лучше умрем, но не сдадимся в плен, — и спрыгнул с забора дома на улицу. За ним последовали Ахвердиль-Магома, Юнус и остальные мюриды. На них со всех сторон стала напирать толпа. Шамиль, прижимаясь к стене, оголил шашку. Вооруженные хунзахцы надвигались как туча. Один из них ударил кинжалом одного из мюридов. Завязалась схватка. Шамиль смело отражал удары нападающих. Упали, сраженные, еще несколько мюридов. Оттащили своих убитых и раненых и хунзахцы. Кто-то, со стороны двора вскочив на забор, хотел нанести удар кинжалом по голове Шамиля, но Ахвердиль-Магома шашкой сбил его. Грозные крики, горящие злобой глаза, оскаленные рты врагов мелькали перед глазами Шамиля. В минуту, когда гибель казалась неминуемой, он увидел перед собой седобородого старика. Руки его были протянуты к толпе.

— Люди! Остановитесь! — кричал он. — Я прошу вас пощадить этого молодого человека. Самим аллахом он наделен не только силой и ловкостью барса, но и блестящим умом. Не троньте его — это один из лучших моих учеников! Пусть он и оставшиеся в живых его товарищи уходят с богом. Они побеждены!

Шамиль не верил своим ушам. Только когда толпа отхлынула и человек, стоявший спиной к нему, повернулся, он узнал старого учителя муллу Нура.

Шамиль бросил шашку к его ногам.

— Спасибо, отец, — сказал он, кинув благодарный взгляд на учителя.

— Иди домой, сын мой, — прошептал мулла Нур.

Без шапки, с засученными по локоть рукавами черкески, безоружный, склонив голову, шел Шамиль неторопливо вниз, обходя могильные холмики хунзахского кладбища. За ним, понурив головы, следовали казначей Юнус, каменщик Ахвердиль-Магома и двое раненых мюридов.

Никто не остановил, не тронул безоружных.

Распустив андалалцев и гумбетовцев, повел Гази-Магомед уцелевших койсубулинцев к родным селениям.

Весть о победе хунзахцев над имамом Гази-Магомедом докатилась до Петербурга. За верность России император Николай I пожаловал Абу-Нуцал-хану аварскому Георгиевское знамя с гербом Российской империи, добавив к этой высокой награде солидный куш золотом.

Слух о жестоком побоище в Хунзахе дошел до Ашильты еще до того, как Гази-Магомед свернул лагерь в Ахалчи. Обеспокоенная Залму оседлала коня, подвела его к мужу, говоря:

— Мугад, садись и немедленно поезжай к городу — узнай о сыне, ты видишь, я не нахожу себе места. Если не поедешь, поеду я.

Мугад и сам переживал, хотя внешне старался не показать этого жене.

Не сказав ни слова, он выехал.

— Счастливой дороги! Откуда едешь? Откуда идешь? — спрашивал Мугад каждого путника.

Он старался быстрее проехать мимо, если встречный оказывался не со стороны Хунзаха.

Наконец стали встречаться аскеры.

— Вы не видели Юнуса ашильтинского? — спрашивал он.

— Не знаем такого.

— Неужели не знаете казначея имама?

— Мы в канцелярии не сидели.

Другие, более словоохотливые, отвечали:

— Как не знать, знаем, он, кажется, убит.

— Вы мусульмане или нет, зачем торопитесь сообщить недобрую весть? — сокрушенно говорил Мугад, укоряя неосторожных.

— Ты же спрашиваешь, — недоумевали аскеры.

Когда же ему отвечали, что казначей имама жив, тысячу благодарностей и добрых пожеланий посылал Мугад вослед путнику.

Долго ехал Мугад, не останавливая торопливого коня. Наконец он увидел отряд всадников со знаменем, который, перевалив через хребет, медленно спускался навстречу.

Когда отряд приблизился, Мугад отъехал с дороги, пропуская встречных. Первым узнал его Шамиль.

— Вах! Мугад, куда путь держишь?

Не успел старик ответить, как увидел Юнуса.

— Отец, откуда ты взялся?

Тут обрадованный Мугад приободрился, но, не показывая радости, спокойно произнес:

— Еду в Чалда по делу, — и тронул коня. Не признаваться же при всем народе, что он, старый Мугад, не нашел в себе сил дождаться сына или вести о нем, поехал, как за маленьким, словно Юнус — лучше всех, а Мугад — самый любящий отец…

— Когда возвратишься? — хитро скосив глаза, спросил Юнус.

— Завтра.

Юнус, конечно, догадывался, что никаких дел в Чалда у отца не может быть. Просто аул этот стоял на высоком обрыве над дорогой, откуда начинался подъем к Хунзахскому плато.

Время было летнее. Имам Гази-Магомед после поражения под Хунзахом, возвратившись в Гимры, предался молитвам. Иногда он появлялся то в том, то в этом ауле Койсубу и других общин вместе со своим другом Шамилем или старым шейхом ярагским, который с неменьшей активностью, чем прежде, выступал с проповедями.

* * *

Новообращенный мусульманин Мардахай, явившись в Тарки, сразу же отправился на молебен в мечеть, чем поразил сначала всех тарковских торгашей-кумыков, затем весь еврейский магал.

С правоверными города дело обошлось куда проще, чем с соплеменниками. Служители мечети — мулла, дибир, мудун, муэдзин — даже пожали ему руку и поздравили его, когда он показал бумагу о своем обращении в мусульманство, подписанную ашильтинским кадием. А в родном магале соплеменники подняли крик. Сначала в дом Мардахая сбежались соседи, потом родственники, за ними все, кому не лень.

Хлопая себя по бедрам, ударяя кулаками по лбу и груди, они требовали от Мардахая немедленного переобращения в веру предков. Родственницы, упрекая его, проливали слезы. Наконец староста магала предложил Мардахаю пойти с ним к раввину. Мардахай отказался. Тогда раввин сам пришел к нему. Вспоминая всех святых, царей и посланников, описывая страдания великого народа, изгнанного из Иерусалима и других городов древней Иудеи, раввин сначала по-доброму, затем угрозами пытался сломить волю отступника.

Но Мардахай, к собственному удивлению, на сей раз оказался непоколебимым. Раввин, в сердцах плюнув на свои башмаки, удалился.

Но родственники не унимались. Они всячески старались воздействовать на родича — правда, безуспешно. Тогда и они, как раввин, начали ругать его. Одна только дочь Мазай молчаливо наблюдала за сценами, происходившими в доме.

— О Мардахай, назови то место, где ты оставил совесть! — вопила сестра, приехавшая из Дербента.

— А что, ты хочешь подобрать ее, своей не хватает? — с ехидной усмешкой спрашивал Мардахай.

— Ты, старый дурак, покрыл позором весь наш род. Эти вшивые горцы будут использовать тебя вместо ишака! — вопила Гульбахор.

— Ты сама ишачка! Кто дал тебе право оскорблять охранника казны имама?

— О добрые люди, посмотрите на этого помешанного! Он говорит, что имам доверил ему свою казну. И это сыплется из беззубых уст человека, который даже в молодости не цеплял на пояс деревянный кинжал.

— Слушай, Гульбахор, кому ты рассказываешь? Разве мы не знаем, на что способен Мардахай? — кричали в ответ соседки.

— Нет, вы только взгляните на этого мюрида! Ха-ха-ха! — смеялась сестра.

Бедный Мардахай, будучи не в силах справиться с шумной стаей соплеменниц, сел на пол, утирая слезы.

Тут Мазай не выдержала. Вскинув голову, упершись кулаками в бока и дерзко сверкнув глазами, она закричала:

— Вон отсюда! Уходите все! Мой отец хорошо сделал, Мардахай герой! Он теперь в ваших советах не нуждается!

— Вай! Вай! — завопила Гульбахор. — И эта разбойница туда же.

— А ты, тетушка, помолчи, это тебе не дербентский базар. Ишь ты, приехала распоряжаться моим отцом! А почему не позаботилась о его дочери-сироте, когда она прибегала к тебе? Небось жалко стало куска хлеба, отправила опять сюда. И вы, соседи, освобождайте дом, вас тоже я узнала в трудные дни.

— Вы только послушайте, люди, язык у нее как у блудницы! — закричала Гульбахор.

— Это я блудница? — Мазай кинулась на тетку и вцепилась ей в волосы.

Мардахай бросился разнимать их.

Ловко работая руками и ногами, взбешенная Мазай вытолкала всех из комнаты и, плюнув вслед, захлопнула дверь.

— Не бойся, отец, — сказала она, обнимая старика, — пусть еще кто-нибудь попробует обидеть тебя. Все это получилось из-за меня, тебе, наверное, досталось. Смалодушничала я вначале, убежала, а потом искала, хотела пойти, но никто не знал, в какую сторону тебя увели. Сколько слез пролила в одиночестве. Никто не приютил, не приласкал меня. Подруги и ребята из хороших семей перестали меня замечать, считая безродной сиротой. Теперь ни за что не покину тебя, пойду за тобой всюду и никому не дам в обиду.

— Знаю, хорошая моя, от семи сыновей отказался бы ради тебя одной, чуть не умер от тоски по тебе, но аллах милостив.

— Не аллах, а худай, — поправила Мазай.

— Какая разница, от названия творец не изменится, — сказал старик.

От тяжелой дороги или от переживаний Мардахай слег. Долго болел. Мазай нежно ухаживала за ним и одновременно занималась торговыми делами. Она выгодно продала овечьи шкуры шорникам, дороже обычных цен сбыла андийские бурки, обменяла масло и брынзу на бязь, бархат, нитки, парчу. За бесценок купила мешок соли и нужное количество керосина и сахара. Была у нее и другая, повседневная забота — каждое утро выгонять на пастбище шесть ослов, а вечером приводить обратно.

Мардахай не поднимался.

— Смотри, доченька, — сказал он ей однажды, — слаб я стал, если умру, все, что купила, и вырученные деньги повезешь в Ашильту. Дом узденя Мугада знают все. То, что приобрела и выручила, принадлежит ему. Есть у Мугада сын — лучший джигит в округе. Если будут оставлять тебя, оставайся. Характер у него хороший, неплохим мужем будет, но только смотри, чтоб все оформили по закону. Соглашайся, они люди приличные, иначе пропадешь одна. Я дал им слово, поклялся.

— Отец, перестань, мне тяжело слушать. Ты обязательно поправишься, мы поедем вместе. Я исполню тогда все, что ты скажешь… Как зовут сына Мугада? — спросила Мазай.

— Юнус.

— Каков он из себя?

— Молодой, очень красивый.

— Это случайно не тот разбойник, который хотел наброситься на меня здесь в прошлом году?

— Нет, — сказал Мардахай неправду, опустив глаза.

В душе он не осуждал Юнуса, веря, что парень и в самом деле хотел тогда пошутить, но он боялся, что дочь заупрямится, откажется ехать к нему.

Старик через два месяца поднялся. Он был еще слаб, но задерживаться не хотел, зная, что Мугад и остальные будут переживать и, может быть, проклинать его, думая, что он обманул их. Однако обстоятельства снова вынудили его остаться. Пожитки он собрал, но надо было продать саклю — не оставлять же ее на произвол…

Покупатели, однако, не находились. Никто из евреев не хотел покупать жилье Мардахая.

Из таркинцев тоже не нашлось желающих поселиться в еврейском магале. К счастью, Мазай отыскала одинокого перса, которому по сходной цене продали они с отцом свою лачугу.

О дне их отъезда никто не знал.

— Не говори никому, — приказал отец дочери, — а то какая-нибудь карга с пустым кувшином перейдет назло дорогу.

Еще не рассвело, когда, готовая в путь, вышла Мазай во двор. К спинам шести ишаков привязала она вьюки и мешки. Седьмого, купленного в Тарках, вывела за уздцы, усадив отца.

Никто не услышал последнего скрипа ворот в доме Мардахая. Чуть посерело небо, кое-где еще светились меркнущие звезды. Одни петухи радостными криками провожали их в дальнюю дорогу.

Поднявшись на окраину Тарков по дороге, ведущей в горы, глянул Мардахай на сонный аул, где прошли его годы. «Что ждет нас впереди?» — с грустью подумал он и, тяжело вздохнув, пришпорил длинноухого рысака.

* * *

Юнус, к радости матери, не отлучался из дома, работал в поле, помогал отцу по хозяйству. Чувства его к далекой, однажды увиденной девушке не остывали.

Теперь он думал не только о ней, но и о ее отце Мардахае, который вот уже четыре месяца как ушел вниз с товаром и не возвращался, несмотря на данную клятву.

Он не раз намеревался поехать в Тарки, узнать, что случилось с Мардахаем, но Залму не хотела слышать об этом:

— Бог с ним. Пусть пропадет все, я дала себе слово, что, если ты вернешься из Хунзаха живым, прощу Мардахаю обман, — говорила она.

Но в душе Юнуса вскипала злоба. «Нет, зато я ничего не прощу этого старому еврею, все равно найду его», — говорил он сам себе.

Наступила осень. В одно дождливое утро Залму разбудила сына, говоря:

— Встань, сын мой, посмотри с крыши, у тебя острее глаз, мне кажется, мимо коровьего луга едет Мардахай. Во всяком случае, борода его.

Юнус вскочил, накинув шубу, вышел на крышу.

— Да, мама, это Мардахай, и женщина рядом на осле, платком укрыта, наверное, Мазай.

— Слава аллаху, вернулся, пусть теперь позлятся соседки, а то засмеяли совсем, — говорила Залму, суетясь.

Юнус быстро приоделся, умылся, но встречать не вышел. Если Мардахай и вправду везет дочь свою, он, Юнус, как уважающий себя уздень, не должен этого делать.

А Мардахай уже подъехал к воротам дома Мугада. Обрадованные хозяин и хозяйка помогли ему сойти с ишака, стали втаскивать в дом тюки, узлы, хурджины.

— Что же ты сидишь, сходи, дочь моя, — сказала Залму, обратившись к промокшей девушке, которая, сидя на осле, поглядывала из-под низко опущенного платка на происходившее вокруг.

— Нет, сестра моя, — сказал Мардахай, — и по вашим и по нашим обычаям девушка не должна останавливаться в доме жениха. Отведи ее к своей сестре, пусть пока поживет там.

— Хорошо, — сказала старуха и в душе прониклась уважением к Мардахаю, который строго придерживается адатов.

Мазай отвели в дом сестры Залму.

Весть о возвращении Мардахая с большими тюками, с красавицей дочерью разнеслась по всему аулу. Под всяким предлогом заходили ашильтинки посмотреть на приезжую.

— Ничего не скажешь, хороша и разодета, как ханская дочь, — говорили они.

Мазай не пришлось долго уговаривать — она не задумываясь приняла мусульманство.

— Раз это сделал мой отец, сделаю и я, — ответила девушка на предложение будущей свекрови.

Надо сказать, что Залму осталась довольна и внешностью, и способностями дочери Мардахая.

— Все умеет делать. Всякая работа горит в ее руках, — говорила Залму.

В Юнусе, которого показали невесте через окно, она не узнала горца, пытавшегося напасть на нее в Тарках. Разодетый, стройный молодой человек пришелся ей по душе.

Пышную свадьбу справили в доме Мугада через месяц. Много кунаков съехалось из разных аулов. Удостоили своим вниманием жениха имам Гази-Магомед и его помошник Шамиль.

Маазат, так стали называть Мазай, после того как она стала мусульманкой, была счастлива.

Только отцу ее не смогли подобрать подходящего имени. Так и остался он Мардахаем и был доволен, что ему не нужно приставлять к своему имени название селения или имя отца. Во всем имамате был только один-единственный Мардахай.

* * *

«Переходите к решительным мерам. Необходимо пресечь дальнейшие действия Кази-муллы», — писал Николай I наместнику Кавказа после его донесения о результатах расследования трех дел: Кизлярского, Джаро-Белоканского и Хунзахского.

Имаму стало известно о том, что готовится специальная экспедиция на Чумескент и Гимры. Военный совет решил направить все усилия на укрепление Гимры.

Собрав воинство, имам приступил к возведению оборонительных сооружений вокруг селения. От зари до зари работали люди. Возводили каменные стены с бойницами, рыли сообщающиеся траншеи, ямы, делали насыпи, завалы. В самом узком месте гимринского ущелья, где проходила дорога к аулу, он построил башню, соединенную с одноэтажным помещением, в массивных стенах которого было пробито множество мелких бойниц. Стояло оно на возвышенности, обрывистая сторона которой была обращена к дороге. Проход к аулу был прегражден огромными глыбами камней, сброшенных вниз после взрыва скал.

Пока Шамиль занимался укреплением родного села, имам спешил из одной мечети в другую. Громко звучал его голос в переполненных храмах:

— О аллах, дай победу тому, кто содействует вере! Оставь без помощи того, кто не содействовал ей. Покарай изменников и неверных. Мусульмане, еще дымится на лезвиях кинжалов кровь врагов, порождая ржавчину. Берегитесь, чтобы эта ржавчина не покрыла ваши души. Это произойдет, если погасите пламя гнева в своем сердце против неверных. В священной книге сказано: «Раз приступил к войне, не поддавайся робости! Будь терпелив к ужасам боя. Нет смерти кроме как с наступлением срока».

Во все уголки Аварии летели воззвания и призывы имама являться по первому зову. Они громко зачитывались на очарах. Сельские старейшины сосчитывали сотни. Кадии и муллы, поставленные имамом во главе обществ, благословляли воинов на газават.

К великому удивлению и радости Гази-Магомеда, в один из дней ранней весны в Гимры приехал Гамзат-бек гоцатлинский. Суровое лицо его покрывала бледность, впалые от худобы глаза выражали печаль и решимость.

— Я вернулся к тебе, не найдя утешения в молитвах и в изнурительном посте. Мое сердце жаждет крови. Я хочу мстить врагам, — сказал Гамзат-бек имаму.

— Хвала аллаху! — воскликнул Гази-Магомед.

Гамзат-бек продолжал:

— Я сражен страшным известием. Один из моих сыновей, взятый гяурами в плен, умер в Тифлисе. Второго тоже можно считать погибшим, они не вернут его мне. Это наказание за то, что я смалодушничал, хотел найти у них покровительства, а теперь я не буду щадить ни себя, ни их… До меня дошел слух, что тебе вновь грозят гяуры. Дай мне дело, чтобы я мог искупить свою вину перед богом.

— Собери отряд, иди в Чумескент, — сказал Гази-Магомед.

Вскоре после этого, когда Гази-Магомед узнал о том, что в Гимры двинулись большие силы русских, он отозвал Гамзат-бека из Чумескента в Гимры, а в аулы Койсубу разослал призывы:

«Мусульмане, если хотите, чтобы в Дагестане был жив дух ислама, то, не теряя времени, идите к нам, ибо враги идут на нас. Если вовремя придете на помощь, мы будем победителями».

* * *

Весеннее солнце нежно ласкало изумрудную листву гимринских садов и виноградников. Скинув белый покров, сонливо кутались в мягкие облака вершины Койсубулинского и Салатавского хребтов. Полноводная река под шумный напев несла темные воды к просторам Каспия.

Тихо казалось вокруг, но аул был полон тревожной суеты. Взрослые хмурились, даже веселые ребятишки стали серьезными.

Как будто предчувствуя беду, жалобно выли псы, мычали коровы, блеяли овцы, выгоняемые за аул. Только неутомимые труженики-ослики безразлично помахивали хвостами, сгибаясь под тяжестью домашнего скарба. Все что могли уносили из дому гимринки. Они торопились уйти с детьми и стариками от родных очагов подальше в горы. Без слов, одними взглядами прощались с ними мужчины.

Только вооруженные мюриды спешили к аулу, оставив нерасседланных коней в ущелье с коноводами.

— Да будет плохим их конец! — произнес имам, увидев в бинокль темную массу, движущуюся от перевала.

Генерал барон Розен выступил из Темир-Хан-Шуры с двумя батальонами гренадерского полка, одной ротой егерей, четырьмя дивизионами драгун, с восемью орудиями, одной конно-артиллерийской ротой.

Кроме регулярных сил с ним шло ополчение в тысячу человек во главе с Ахмед-ханом мехтулинским, столько же — с шамхалом тарковским, пять сотен эрпелинцев, ишкартынцев и араканцев о главе с Саид-кадием.

Расположив эти силы на высоте против Гимры на расстоянии ружейного выстрела, генерал стал изучать каждую преграду, улицу, двор, саклю. Аул казался вымершим.

Розен знал, каким было селение два года тому назад, и вот каким оно стало теперь. Только на короткое время — в минуты призыва муэдзина к молитвам — наступало в нем оживление, а потом снова все погружалось в тишину и бездействие. В предвечернее время никто не пригонял скот с пастбищ, не струились голубые дымки над плоскими крышами, не мелькали тусклые светильники в маленьких оконцах.

— Значит, в нем не осталось мирных жителей, Гимры готов к обороне, — сказал командующий и приказал: — Дать несколько залпов из горных орудий и начать штурм.

В течение целого дня одна за другой следовали безуспешные атаки, прорвать оборону горцев не удавалось. Тогда командующий распорядился поставить четыре орудия над дорогой, ведущей в аул, и четыре над тропой, закрытой завалом и каменной стеной с высокой стороны аула.

С раннего утра до полудня обстреливала артиллерия эти два пункта, разметав наконец заграждения. Неожиданно прекратив обстрел, Розен бросил в образовавшиеся коридоры по батальону пехоты и под прикрытием огня легких орудий прорвал линию обороны горцев в двух местах.

Мюриды отошли к домам, которые были также укреплены.

— Основной удар на возвышенную часть селения! — скомандовал Розен.

Мощным натиском солдаты выбили мюридов из нескольких крайних домов. Они не только укрылись в них, но и с меньшими потерями стали отбрасывать мюридов вниз. Темнота помешала действиям обеих сторон, но русские не оставили занятых позиций.

К полудню следующего дня Розен вклинился в позицию горцев уже в середине аула. Разорвав фронт Гази-Магомеда на две части, русские вместе с ополченцами стали теснить Гамзат-бека вверх — к юго-западу, а Гази-Магомеда вниз — к северу.

Мюриды сопротивлялись отчаянно. Все чаще и чаще возникали рукопашные схватки. Израненные, обезоруженные мюриды, собрав последние силы, с голыми руками бросались на солдат и гибли на штыках.

Ни одна сакля, ни один камень не были сданы без боя…

Особенно жестокая схватка разгорелась на третий день. Гимринские улицы были усеяны трупами мюридов и солдат.

В этот жаркий полдень муэдзин не поднялся на минарет, но ни один мюрид не пропустил короткий обряд молитвы. Взоры всех с мольбой поминутно обращались к небу. Но аллах отвернулся от верных рабов своих. С каждой минутой редели их ряды. Имам не терял надежды даже тогда, когда с двумя десятками аскеров вынужден был укрыться в маленькой крепости, на придорожной возвышенности. Башня над этим квадратным зданием с мелкими бойницами была разрушена снарядом.

— Зачем ты зашел в эту ловушку? — спросил Шамиль Гази-Магомеда.

— Не бойся смерти, каждый из нас должен смириться с кадру[39], как смирились те, чьи души вознеслись в рай, — ответил имам.

Шамиль занял место у одной из бойниц. Но десятком выстрелов из кремниевых ружей удержать сотни штурмующих было невозможно. Осажденные понимали это, но ни один из них не думал сдаваться. Громкие голоса слышались совсем близко. Русские смельчаки подползли к двери и стали бить в нее прикладами. Штыки их винтовок просовывались в бойницы. Топот солдатских сапог слышался над головой.

— Они уже на крыше, — сказал имам. Гази-Магомед стоял у двери, подпирая ее плечом, два мюрида — рядом с ним.

Удары чего-то тяжелого стали сотрясать бревенчатый потолок. Вскоре через пробоину, сделанную в крыше, вместе со светом влетели пули солдат.

Мюриды прижались к стенам.

— Братья, — сказал имам, — нас здесь перебьют как мышей, мы погибнем, не причинив вреда неверным. Дешево достанется им наша жизнь. Не лучше ли выйти и умереть в сражении?

— Они могут бросить в отверстие порох с подожженной соломой… Дадим последний бой и с честью сложим головы, — поддержал Гази-Магомеда Шамиль.

Имам выхватил шашку и, потрясая ею, сказал на удивление спокойно и даже игриво:

— Кажется, сила еще не изменила джигиту.

Он решительно шагнул к двери, затем, повернув лицо к стоящим сзади, сказал:

— Трусость не спасает, смелость не губит. — Выдвинув железный засов, он рванув дверь, крикнул: — Во имя аллаха! — и бросился наружу.

Перед ним выросла людская стена. Огромный камень, брошенный с крыши, угодил ему в затылок. Он дрогнул, покачнулся и, сделав несколько нерешительных шагов назад, упал навзничь. Штык одного из солдат пригвоздил его к земле.

Мюриды, столпившиеся у открытой двери, с ужасом смотрели на своего имама.

— Он упал? — спросил Шамиль, посылавший пули в пробоину крыши.

— Да, он мертв, — ответил кто-то из мюридов.

Бросив кремневку, Шамиль туго затянул пояс. Затем быстро засучил рукава, подоткнул полы черкески и, плюнув на ладони, выхватил шашку.

— Расступитесь! — крикнул он.

Пружинящей походкой барса Шамиль сделал несколько быстрых шагов к двери и, оттолкнувшись от высокого порога, перелетел через железную щетину штыков, окруживших выход. Солдаты от неожиданности отпрянули в стороны.

Шамиль, размахивая шашкой, расчищал себе путь. Во время прыжка папаха слетела с его головы. Двое солдат выскочили наперерез. Один из них хотел нанести удар прикладом по бритой голове смельчака, но Шамиль, увернувшись, двумя взмахами зарубил обоих и, перепрыгнув через тела, побежал дальше. Стрелять в него солдаты не решились, боясь попасть в своих.

Шамиль бежал в сторону ущелья. Впереди справа на бугре он увидел высокого желтобородого человека в длинной черной черкеске. Шамиль узнал в нем бывшего своего учителя Саид-кадия араканского. Рядом с ним стоял молодой горец в бурке, в лихо заломленной назад белой косматой папахе.

— Хан-Махул, — обратился к молодому горцу кадий, — посмотри, уходит из рук, неужели не найдется герой, способный остановить его?

Хан-Махул птицей слетел на тропу и, став на пути бегущего, поднял пистолет. Шамиль, плашмя ударив его шашкой по руке, выбил оружие и занес клинок над ним. Но Хан-Махул, прикрывшись длинной полой бурки, увернулся. Тогда Шамиль, перебросив шашку в левую руку, ловким взмахом раскроил череп противнику. Секунды были утеряны. Перед Шамилем вырос огромный солдат, белобрысый, веснушчатый. Он сделал выпад и всадил штык Шамилю в грудь так, что конец его, прорвав черкеску, показался со стороны спины. Шамиль, схватившись за винтовку двумя руками, оттолкнул солдата и вытащил штык из груди. Солдат упал, винтовка осталась в руках у Шамиля, и он ударил прикладом напавшего на него, а потом швырнул винтовку в гущу остолбеневших солдат.

Подняв свою шашку, он хотел побежать дальше, но, покачнувшись, едва устоял на ногах. Обернулся, ожидая врага сзади. Камень, брошенный кем-то, раздробил ему ключицу над штыковой раной. В глазах у Шамиля потемнело. Он почувствовал, что силы покидают его, деревенеют ноги.

— Вот и конец. О аллах!

— Я аллах, я аллах! — вдруг услышал он рядом, за своей спиной.

Этот голос принадлежал Саид-кадию, и он вернул силы Шамилю. Слабеющей кистью сжал он рукоятку окровавленной шашки. Страшный, как у загнанного зверя, горящий гневом взгляд его остановился на араканском кадие. Тот дрогнул и, побледнев, попятился к солдатам.

Не нашлось среди них больше храбрецов, желающих стать на пути человека, казавшегося чудовищем.

Шатаясь, как пьяный, из стороны в сторону, Шамиль подошел к обрыву и, только здесь свалившись, покатился вниз. Никто не сомневался в том, что это движение было последним в его жизни…

В этой же лощине прятался совсем юный мюрид, который, сделав из сакли такой же удачный прыжок через штыки вслед за Шамилем, все время бежал за ним, и только в последний миг, когда Шамиль встретился с солдатом, юноша метнулся к лощине и там затаился в зарослях шиповника. Это был гимринский муэдзин.

Когда стемнело, услышал муэдзин стоны и подполз к раненому.

— Шамиль! Ты жив?

Шамиль узнал юношу.

— А, Ризван… Нас никто не преследует?

— Слава аллаху, нет.

— И все-таки тебе лучше уходить.

— А как же ты?

— Обо мне заботиться не надо, я уже мертвец, — едва шевеля губами, сказал Шамиль.

— Пока будешь дышать, я не уйду.

Шамиль хотел повернуться на спину. Корчась от боли, закашлял, изо рта потекла кровь.

— Пить…

Ризван на корточках сполз к речушке, зачерпнул папахой воду. Сделав несколько глотков, Шамиль откинулся, вновь закрыл глаза.

Ризван спустился в ущелье, под скалой нашел нору, в которой прятались пастухи во время дождя, вымел ее пучком сломанных ветвей кустарника и вновь вернулся к раненому.

— Шамиль, здесь оставаться опасно, там внизу есть убежище, я потащу тебя туда.

— Не трогай, не могу шелохнуться.

— Я осторожно…

Ризван снял с себя черкеску, подложил ее под раненого и волоком потащил.

Шамиль, видно, потерял сознание, он не реагировал на толчки.

С трудом удалось Ризвану втащить его в нору. Сделав дело, молодой человек облегченно вздохнул, сел у входа, вытер пот со лба рукавом рубахи.

Предвечернюю тишину никто не нарушал. Только речные лягушки издавали печальные звуки.

— Пить, — попросил Шамиль, придя в сознание.

Снова сполз к реке Ризван, зачерпнул папахой воду, снова поднес раненому. Когда стало совсем темно, Ризван вполз в нору, лег рядом с Шамилем и всю ночь не смыкал глаз. Он читал предсмертную молитву над умирающим.

Под утро Шамиль утих, но не охладел. Наоборот, голова его стала горячей. Парень, устало прикрыв глаза, уснул. Когда проснулся, солнце уже стояло высоко. Прежнее спокойствие царило в ущелье. Шамиль спал.

«Что там делается, наверху?» — подумал Ризван. Ему захотелось есть. Он поднялся, напился воды. От этого есть захотелось еще сильнее. Идти к аулу опасно. Может быть, в нем еще сидят гяуры… Навряд ли, что им делать в пустом разрушенном селении? Отсвет их костров не зажигал неба ночью, и шума не было. Где же тогда люди?

«Непременно поднимусь, как только стемнеет, — решил муэдзин. — Бедная мать, наверное, оплакивает меня, как оплакивают многие женщины Гимры павших сыновей, мужей, отцов и братьев. Их души теперь блаженствуют в чертогах рая… Почему же тогда близкие рыдают об усопших, вместо того чтобы радоваться их избавлению от тягот земных?.. Вот и его будет горько оплакивать Баху, все лицо издерет до крови, — думал Ризван, глядя на Шамиля. — А может быть, он еще выживет, крепкий ведь какой, сильный и ловкий, как лев. Если бы не он, летала бы и моя душа в небесах». Ризван опять посмотрел с благодарностью на раненого и решил помолиться за него.

Как только стемнело, голодный, дрожа от холода, пошел он вверх к Гимрам. На окраине селения остановился. Темно и тихо было в ауле. Повернулся, глянул на возвышенность — темно было и там.

«Значит, ушли враги», — решил Ризван. Медленно побрел он к саклям. В переулке мелькнула чья-то тень.

— Эй, ты кто?

— А ты кто?

— Я Ризван, здешний муэдзин.

— А я Сабит, местный чауш. Ты живой?

— Как видишь. Люди не вернулись?

— Вернулись немногие.

— А семья Доного?

— Остались в Ашильте, казначей имама Юнус приютил их у себя.

— Он жив?

— Да, он отошел с Гамзат-беком, Ахвердиль-Магомой, Кебедом и другими к западу, а нас оттеснили вниз… Но как же ты уцелел? Говорят, что все, кто был с имамом, погибли, и сын Доного тоже.

— Шамиль еще жив, он в тяжелом состоянии, надо сообщить его родителям.

— Они не сомневаются в том, что он убит, оплакивают.

— Как же теперь быть?

— А где Шамиль?

— Там, в ущелье, в норе.

— Ты, Ризван, пойди лучше к Пирбудагу — деду, он ведь ко всему и лекарь.

— Пойду, но прежде хочу узнать, мать моя вернулась или нет?

— Вернулась, иди обрадуй.

Словно на крыльях полетел Ризван к дому. Во дворе и в сакле было темно. Он распахнул дверь.

— Кто там? — спросил тихий женский голос.

— Это я, мама.

— Боже! Неужели ты жив, или с неба спустился? — радостно воскликнула женщина, кинувшись к сыну. Не видя ничего в темноте, она дрожащими руками ощупывала его руки, шею, лицо. — Ризван, соколик мой, клянусь, как только настанет день, зарежу барана, пожертвую бедным — приговаривала она.

— Мама, дай мне быстро что-нибудь поесть, я должен уйти.

— Куда же на ночь глядя? Не отпущу тебя.

— Внизу в ущелье лежит Шамиль. Раненый. Говорят, Доного с семьей в Ашильте. Я должен сообщить Пирбудагу.

— Хорошо, сынок, поешь толокно с брынзой — и пойдем вместе.

— Ты не ходи, мама.

— Обязательно пойду, не пущу тебя одного.

Мрак царил в полуразрушенном ауле. Быстро шла старушка, держась за бурку сына.

— Осторожнее, мама.

— Ничего, сынок, у меня ноги как у козы.

Они спустились к мельнице, подошли к сакле Пирбудага, постучали.

— Кто там?

— Это я, муэдзин Ризван.

Старик открыл дверь.

— Входите.

— Заходить не будем, я пришел сообщить тебе, что Шамиль тяжело ранен, я спрятал его в пастушьей норе.

— О аллах! — вздохнув, воскликнул Пирбудаг.

— Мой внук живой! Где он? Веди скорее, — сказала старая Хадижат, накидывая шаль на плечи.

— Мне рассказывали отступники, заглянувшие ко мне на мельницу, как храбро дрался Шамиль. От них я узнал, что он, пронзенный штыком, свалился с кручи, — говорил старик, торопливо следуя за Ризваном.

— Мы искали его всю ночь после боя в этой стороне, но так и не нашли. Подумали, что и его труп, как труп Гази-Магомеда, уволокли за собой гяуры. Они ушли сразу, оставив немного людей с одной пушкой, — говорила Хадижат. — Сегодня днем они вручили первым вернувшимся жителям бумагу на имя старосты. Мы, гимринцы, должны уплатить штраф по шесть рублей с дыма.

— А еще ежегодно по одному рублю с души, — добавила мать Ризвана.

Шамиль был без сознания, что-то бормотал.

— У него жар, — сказал Пирбудаг, ощупав внука.

Хадижат погладила Шамиля:

— Дорогой мой, это я, твоя бабушка.

— Он бредит, не трогай его, — сказал старик и, обратившись к Ризвану, попросил: — Сын мой, как же мы заберем его отсюда? Сходи в село, возьми у кого-нибудь лестницу, позови мужчин.

* * *

Около месяца находился Шамиль между жизнью и смертью. Когда стал поправляться, его привезли в Ашильту, к жене. Там Патимат подарила ему первенца, которого Шамиль, в честь своего любимого учителя устада Джамалуддина-Гусейна казимухского, назвал Джамалуддином.

Когда Шамиль окончательно окреп, он поехал в Балаганы к шейху ярагскому и одновременно проведал вдову Гази-Магомеда, дочь шейха, которая осталась в положении и должна была скоро родить.

— Что же теперь станет с ней? — спросил Шамиль удрученного отца.

— Меньше всего я беспокоюсь за нее, — сказал шейх. — Есть ученый человек из Кадара, который женится на ней сразу, как только она родит. Он усыновит ребенка и увезет ее отсюда, и никто не будет знать, где находится тот, кто родился от имама… Но не этим я озабочен, — продолжал шейх, — начатое дело надо продолжать. Ты, Шамиль, должен вернуться в Гимры.

— Это ничего не даст, — возразил Шамиль.

— Попробуй.

Шейху ярагскому хотелось узнать о настроении гимринцев.

— Тогда давай поедем вдвоем, — предложил Шамиль.

Гимринцы сухо встретили шейха. Один из старейшин сказал ему:

— Слишком велик ущерб, нанесенный нам войной. Не сейте, пожалуйста, больше раздоров между нами и неверными.

Шамиль, возмущенный тоном соотечественника, ответил:

— Не думаешь ли ты, что со смертью лучшего из нас — Гази-Магомеда — ослабеет шариат? Клянусь аллахом, я не допущу уменьшения его ни на мизинец и приложу все усилия, чтобы увеличить на локоть.

Шейх не стал больше разговаривать с гимринцами и в тот же день вернулся в Балаганы.

Шамиль побыл несколько дней у деда. Старики уговорили его вернуться вместе с семьей, тем более что дом их, стоявший в центре аула, не был поврежден.

Шамиль возвратился в Гимры, в родной дом. В первую же ночь проснулся он от громкого женского крика, который доносился сквозь рокот бушующей реки.

Он быстро встал, оделся, распахнув окно, прислушался к голосу.

— Э-гей! Храбрецы джамаата! Вооружайтесь! Спешите, идите на помощь! Враги под стенами наших домов! Помогите!

Быстрее порывов ветра замелькали тени в тесных переулках аула. Вооруженные мужчины спешили туда, откуда доносился голос. Встревоженные жены на всякий случай седлали коней, чтобы мужчины при удаче могли погнаться за врагом, а при поражении ускакать.

Шамиль сунул пистолет за пояс, кинжал взял в руки. Он быстро сбежал по лестнице, вышел на улицу. К нему присоединились несколько узденей-соседей.

— Кто это кричит? — спросил Шамиль у них.

— Понятия не имеем, сами хотим узнать.

Крик не прерывался.

— На помощь! Спешите на помощь! Они скоро сломают ворота!

И на самом деле, с той стороны, откуда слышался крик женщины, доносились тяжелые глухие удары.

— Где же вы, гимринские удальцы? Или беспробудный сон овладел вами? Гяуры врываются в мой дом!

Самые отчаянные джигиты впотьмах проявляли осторожность. Пригибаясь, они перебегали от дома к дому, вглядываясь в темень узких улиц. Большая толпа скопилась в переулках, расположенных близко к дому, на крыше которого стояла женщина, чем-то размахивая.

— Да это же дом Меседу, и голос, кажется, ее, — сказал Шамиль.

Не доходя до ворот тетушкиного дома, Шамиль вдруг услышал раскатистый смех и множество веселых голосов. Подойдя поближе, он остановился в недоумении.

Действительно, у дома Меседу теснилась толпа. Задом к ней стоял огромный бугай, который, не обращая внимания на крики и смех, ударял рогами в ворота дома. Шамиль, подойдя, спросил:

— Чей бык?

— Кажется, Тажудина. Наверное, прибежал с пастбища домой, спутал ворота, бьется рогами в чужие.

— Эй, Меседу! — крикнул Шамиль.

Меседу замолкла. Она спустилась во двор, вытащила дрючок, подпиравший ворота, раскрыла их и вышла на улицу, держа в руках старый, заржавевший от бездействия кинжал. Увидев бугая и поняв, в чем дело, Меседу пнула его в морду и вернулась во двор.

Соседи ее, до того не высунувшие носа, теперь тоже весело смеялись, присоединившись к остальным.

— Нет причин для смеха… А если бы на самом деле селению грозила опасность, которая из ваших жен или сестер вышла бы навстречу с оружием, как вышла Меседу? — строго спросил Шамиль.

Народ стал расходиться.