Глава шестая

В Элисанджи по истечении сорока дней после смерти жены Шамиль собрал приближенных, чтобы сообща выбрать для резиденции более безопасное место. Возвращаться в Старое Дарго, почти сровненное с землей, не пожелал. Вместе с товарищами он объездил окрестности Элисанджи, но удобной площадки для строительства жилья и служебных помещений так и не подыскал. Однако на следующий день имаму повезло. Он поехал по делам к веденскому наибу Умалату и перед селением заметил небольшую равнину, залитую яркими лучами заходящего солнца. Она была расположена между аулом Ведено и зеленой стеной поднимающегося вокруг леса. Поляна показалась очень уютной, Имам решил строиться на ней.

— Кому принадлежит эта поляна? — спросил Шамиль наиба.

Умалат назвал имя чеченца.

— Не продаст ли он эту землю мне?

— Для чего тебе, имам, эта равнина?

— Я бы поселился здесь.

Умалат обрадовался, пообещал в тот же день переговорить с владельцем. Чеченец, которому принадлежала поляна, с радостью согласился и тут же назвал примерную стоимость земли.

Шамиль вернулся в Элисанджи, сообщил приближенным о выбранном месте и немедля отправил казначея Юнуса в Ведено вручить деньги хозяину участка. Строители набросали план будущего селения и эскизы домов, мечети, служебных, складских и прочих помещений, более обширных и удобных, чем в Старом Дарго.

Ведено — большое ичкерийское селение, расположенное у реки Хулхулау. Аул окружен вековым лесом. Выше него — тесное, поросшее дубняком ущелье, переходящее в небольшую мрачную котловину.

Ущелье значилось Харачаевским — по названию вышерасположенного аула Харачи. По дну ущелья и котловине зигзагами вилась дорога, поднимаясь на Керкетский перевал Андийского водораздела. Далее, обогнув горное озеро Ам-Озень, главная дорога спускалась к селению Ботлих и примыкала к сети дагестанских дорог. Так что не только красота солнечной поляны, но и стратегическое положение аула было учтено Шамилем. Новый поселок, выросший рядом с Ведено, получил название Новый Дарго.

Здесь поселились Шамиль с семьей и все приближенные, ученые и государственные деятели имамата с семьями и прислугой. Ближе к реке потянулась солдатская слобода. Тут же поднялись деревянные корпуса оружейных мастерских, порохового и литейного заводов. Купец Муса открыл в ауле мануфактурную и хозяйственную лавки.

Вслед за имамом в Ведено последовали многие простые жители Старого Дарго. Численность населения аула возросла в несколько раз, он превратился в шумную столицу имамата. Теперь сюда стали стекаться все пути из округов Чечни и Дагестана.

— Много внимания уделяешь ты делам государственным, порой забываешь себя, — сказал Шамилю однажды устад Джамалуддин-Гусейн, оставшись с ним наедине.

Шамиль посмотрел на старого учителя с удивлением. Ему казалось, что он в отношении себя не позволял ничего лишнего, но и не ограничивал ни в чем.

— Почтенный устад, я живу так, как жил всегда в мирные дни, и делаю все, что делал прежде, не забывая других и себя.

— Не о том я говорю, сын мой. Недавно исполнился год с того дня, как лучшую из твоих жен, первую, посланную аллахом Патимат ангелы вознесли в блаженные покои небес. Тебе как главе имамата нельзя ограничиваться одной женой. Ты должен думать не только об умножении сил и мощи страны, но и о своем роде, который нужно усилить и умножить за счет мужского поколения. У тебя всего лишь три сына, притом один не при тебе.

Шамиль слушал опустив голову.

— Дочь моя Загидат на выданье, — продолжал учитель. — Немало женихов добивались и добиваются ее руки, но я как отец не нахожу достойного. Только тебе могу отдать ее, если дашь на это согласие. Мечта моя — навсегда кровно породниться с тобой.

— Я рад, отец мой, исполнить все, что ты скажешь, — ответил Шамиль, — ибо нет в нашем вилаете человека, стоящего выше тебя во всех отношениях.

— И еще один совет тебе, сын мой: засватай за Гази-Магомеда дочь Даниель-бека — Каримат. Девушка очень красива. Парень не станет возражать, а главное — этим ты окончательно привяжешь к себе этого бывшего царского генерала, знатока военного дела.

— Подумаю в отношении второго предложения, — ответил имам.

Шуанат, полновластная и единственная теперь хозяйка женской половины дома Шамиля, восприняла новость о женитьбе мужа на дочери устада внешне спокойно.

— Ну и что же? Повелитель волен делать все, что считает необходимым, — ответила она свекрови.

Однако отдать серебряные и золотые украшения, принадлежавшие покойной Патимат, для подарка новой невестке отказалась.

— У покойной есть две дочери. Все, что осталось от матери, принадлежит им. Из своих ценностей тоже ничего не дам. Если вам угодно преподнести дорогие подарки дочери устада, отдавайте то, что принадлежит вам. — Шуанат при этом взглянула вызывающе сначала на свекровь, затем на тетушку Меседу.

— Хорошо, тогда я скажу ему, — имея в виду сына, заявила Баху.

— Можешь говорить, не боюсь его, никто меня не заставит отдать то, что принадлежит мне и другой.

Когда Баху рассказала сыну о дерзком ответе невестки, Шамиль с улыбкой заметил:

— На самом деле, ты не должна требовать от нее ничего из того, что принадлежит ей и другим. Возьмите у Юнуса деньги из части, принадлежащей мне, и купите то, что необходимо.

За кажущимся внешним спокойствием Шуанат скрывалась клокочущая буря ревности. Временами она утешала себя мыслью о том, что Загидат — дочь Джамалуддина-Гусейна — некрасива, надменна и груба. Но именно поэтому ей становилось не по себе. «Если бы он выбрал помоложе да покрасивее, не обидно бы было», — думала Шуанат. С нетерпением ждала она возвращения мужа из мечети. Сославшись на головную боль, Шуанат не подала ему ужин.

— Видала? У твоей ласточки коготки оказались как у коршуна, — говорила Баху про невестку золовке Меседу.

— Ты, сестра Баху, не обижайся на нее, любящее сердце подобно пылающему очагу, оно может согреть ласково и обжечь неосторожно коснувшегося. Видимо, ею овладела ревность.

— А когда она выходила замуж за моего сына, не думала, каково было покойной Патимат?

— К сожалению, жаждущий думает сначала о себе, потом о других, — ответила Меседу.

— Пусть думает о чем угодно, а дочь устада Загидат-ханум вполне достойна имама, — ответила Баху.

Перед сном Шамиль не позвал к себе жену. И Шуанат решила не идти к нему, хотя душа ее жаждала горячего объяснения с мужем. Погасив свет, долго лежала она с открытыми глазами, ворочаясь с боку на бок. В доме все давно погрузились в сон, а ее покинул покой. Перед взором поочередно являлись образы то обожаемого мужа, то ненавистной Загидат. Наконец, не выдержав, она встала и, осторожно ступая босыми ногами, вошла в спальню мужа. Шамиль спал. Шуанат подошла к нему, опустилась на колени перед постелью. В комнате было темно. Мрачная ночь черным занавесом нависла за стеклами окон. Женщина прислушивалась к ровному, спокойному дыханию и с обидой думала: «Вот он, предался безмятежному сну, не подумав обо мне. Не кажется ли ему, что в груди у меня кусок обгоревшего кизяка? Или он разлюбил?..» Она хотела сначала прильнуть к нему всем существом своим, но горькая обида погасила чувство горячего порыва. Она грубо толкнула его в плечо.

— Кто здесь? — встрепенувшись, спросил Шамиль.

— Это я, — низким голосом ответила Шуанат.

— Ласточка моя, иди ко мне, — нежно шепнул он, протянув руку.

— Не за этим пришла к тебе, — сухо ответила Шуанат.

— А за чем же? — сквозь дремоту спросил он.

— Еще смеешь спрашивать, как будто ничего не случилось… Боже мой, об этом говорят все не только в доме, но и в селении. Мне одной ты не соизволил ничего сказать… Или теперь я буду у тебя на положении наложницы?

— Глупенькая щебетунья, любимая. Сердце мое с того часа, как мы встретились, принадлежит тебе одной и навсегда. Не любил я никого, кроме тебя, и любить не буду. Ну иди же ко мне, иди!

Шуанат легла рядом. Они ласкали друг друга долго, молча, как будто встретились впервые после длительной разлуки. Успокоившись окончательно и убедившись, что Шамиль ее любит по-прежнему, Шуанат сказала:

— Противная жаба! Не могу себе представить, что она будет лежать здесь рядом с тобой, как я.

— Ну что ты переживаешь? Не злилась же на тебя Патимат, когда я проводил с тобой многие ночи.

— Но ведь мы любили и любим друг друга, не сходились по какому-то расчету.

— Какой может быть расчет у Джамулуддина-Гусейна? Это один из виднейших ученых нашего вилаета, мой старый учитель, которого я любил и люблю не менее отца своего, а его дочь Загидат-ханум хорошая, достойная девушка, лучше мне взять в жены ее, чем другую. Тебя я буду любить и беречь, а ее заставлю рожать детей.

— А если она не будет рожать?

— Ну и что же, все зависит от воли аллаха.

— Хорошо, но знай, ничего из собственных украшений и украшений покойницы я для нее не дала и не дам, — не унималась Шуанат.

— И хорошо сделаешь, не давай ничего, а я закажу еще купцу Мусе для тебя одной такие украшения, каких нет ни у кого.

Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть покой растревоженному сердцу Шуанат. Встала она в хорошем настроении и с того дня еще больше следила за своей внешностью и нарядами.

В доме готовились к предстоящей свадьбе. Шуанат принимала участие во всех приготовлениях, удивляя свекровь и остальных. Но сердце ее вновь сжалось от ревности, когда новая невеста переступила порог дома.

Шуанат довелось пережить тяжелую ночь. От сознания, что в объятиях любимого мужа лежит другая, она доходила до бешенства и готова была, ворвавшись в спальню, избить ненавистную соперницу. Ей хотелось плакать, кричать так, чтобы не только разбудить спящих, но и потрясти весь аул. Испугавшись этой мысли, она встала, зажгла лампу и, раскрыв Коран, стала читать…

Брезжил рассвет, Шуанат спала, положив голову на раскрытую книгу. В это время к ней зашел Шамиль. Осторожно отложив Коран в сторону, он взял ее на руки, понес к постели. Шуанат обняла его за шею, прижалась к нему и дала волю слезам.

Осень и зима 1845 года прошли спокойно. На кордонных линиях Восточного Кавказа наступило затишье. Главнокомандующий фельдмаршал Воронцов, едва избежав плена, потеряв половину вверенной армии, возведенный в княжеское достоинство, предался в Тифлисе праздности мирной жизни, тем более что после даргинского похода ему было дано право вести дело покорения горцев по своему усмотрению. Шамиль тоже не имел намерений предпринимать какие-либо действия, решив отдохнуть сам и дать возможность воинам сделать передышку. Но планы его неожиданно изменились. В конце зимы в Ведено из Черкесии прибыла делегация во главе с известным Хаджи-Юсуфом египетским. Вместе с ним пришел человек, которого Хаджи-Юсуф представил как ученого, назвав Сулейманом-эфенди.

Хаджи-Юсуф сообщил имаму о печальной участи, постигшей шейха Курбана — одного из трех послов имама к турецкому султану. Он сказал:

— Только через год шейху Курбану, да будет светлой память о нем, удалось попасть на судно, следовавшее в Стамбул. В султанате он вручил письмо владельцу престола Абдул-Меджиду и отправился в Мекку. После совершения хаджа вновь вернулся в Стамбул, взял ответное письмо у султана, адресованное тебе, и, к великой печали, на пути из Турции в Черкесию скончался.

Имам и присутствовавшие, подняв руки перед лицом, прочли заупокойную молитву. После сообщения Хаджи-Юсуфа о том, что перед смертью Курбан успел передать письмо Сулейману-эфенди, ученый стал рассказывать о себе:

— Я родом из Кабарды. С юношеских лет из-за усердия к своему исповеданию и долга набожного мусульманина совершил паломничество к святыням ислама. На обратном пути остановился в Стамбуле и решил остаться там для умножения знаний в области чистой религии и юриспруденции. Окончив высшую духовную семинарию, получив звание улема, решил вернуться в родные края для укрепления веры в сердцах соотечественников и борьбы с неверными. Поселился в Черкесии, так было решено в некоторых правящих кругах Османов, близких к тени аллаха. Имею широкую связь с контрабандистами, на судах которых прибывают из Стамбула эмиссары. Это в основном переселившиеся в Турцию черкесы, кабардинцы и бежавшие польские офицеры. Через меня реализуются доставленные на военных английских судах вооружение и боеприпасы. Сейчас у нас есть хорошие оружейники и люди, умеющие изготовлять порох. Но одна беда: мы не имеем человека, который мог бы собрать под знамя ислама весь народ и, предводительствуя, привести к победе.

Представившись таким образом, Сулейман-эфенди вынул из газыря черкески свернутую трубочкой бумагу и протянул ее имаму.

— Это от главы государства, — сказал он.

Султан Абдул-Меджид писал:

«Во имя всемогущего бога! Приношу благодарность создателю миров! От владетеля трона Османского вилаета! Да сохранит всемилосердный боже знамена ваши в цветущем состоянии и будет сопутствовать успеху борьбы с врагами ислама!

Получив ваше письмо, я узнал сущность ваших надежд и даю истинное обещание не отделять вас от остальных. Доверьтесь мне до конца во время битвы и во время мира. Нет у меня прямой возможности помочь вам военными средствами, ибо нас разделяют море и земли, крепко охраняемые общими врагами. Но если успех будет сопутствовать нам, мы прогоним неверных и соединимся землями и сердцами. Да поможет нам в этом аллах! А пока будем стараться, чтоб ухватиться за край для движения на середину. Для этого нужно, чтобы вы изобразили на бумаге виды ваших владений с показанием дорог, лесов, равнин, гор, источников, указали численность войск, оснащенность всеми видами оружия и того, что лежит в запасе. А также изобразите селения, месторасположения вражеских сил, крепостей и приблизительную их численность и прочее.

После того как я совершеннейшим образом узнаю все, примусь с помощью небесного царя за общее дело. Да сделает аллах побежденными наших врагов.

Владыка престола Османского государства султан Абдул-Меджид».

Прочитав письмо, Шамиль сказал:

— Я обязательно сообщу султану обо всем, что он требует, но для подробного и точного изложения, а также изображения на бумаге всего требуемого понадобится немало времени и людей.

Сулейман-эфенди с любезной улыбкой заметил:

— Мы и об этом позаботились. Наш почтенный Хаджи-Юсуф владеет строительным искусством, может производить всякие математические расчеты, изображать на бумаге всякие виды.

— Очень благодарен вам. Мне именно теперь как никогда нужны ученые и мастеровые. Если он останется у меня на службе и покажет свои знания и умение, он будет по достоинству оценен и возвышен, — сказал Шамиль, знавший ранее Хаджи-Юсуфа со слов Амира.

— Благодарю тебя, почтенный имам! Я готов служить во имя угодного аллаху дела, — ответил Хаджи-Юсуф египетский.

— Аллах соединяет и связует следующих по его пути. Ты станешь во главе тех, кто будет исполнять поручение владыки лучшего трона. Есть и у меня ученые, сведущие в науках, есть такие, которые знают все входы и выходы не только своих, но и вражеских строений с точностью до одного анта. (Расстояние от указательного до большого пальца.) Что касается вопроса о человеке, который смог бы объединить под своей рукой ваши племена, — мы решим на Государственном совете, который будет созван через три дня.

В означенный день в диван-хане собрались наибы, кадии, муллы и служащие имамата. Шамиль представил им черкесское посольство, зачитал письмо султана Абдул-Меджида, сообщил о своем решении по этому поводу и предоставил слово Сулейману-эфенди. Медленно, ровно, не проявляя волнения, начал свою речь эмиссар:

— В течение многих лет наш народ, так же как народы Чечни и Дагестана, ведет неустанную борьбу с неверными, которые пришли к нам с целью порабощения и захвата. Наш край по своему расположению находится в более доступных условиях, чем Дагестан и Чечня. С трех сторон Черкесия окружена землями неверных и их сторонников. Четвертая сторона от владений единоверного, сочувствующего нам Турецкого вилаета отделена необозримыми водными просторами. И потому нет нам прямой помощи ни от кого. Даже владыка престола, султан Абдул-Меджид, не может помочь при желании сразу, ибо нет доступа к берегам нашей страны. Их крепко охраняют земные и водные силы русского царя.

— Как же тогда мы можем рассчитывать на помощь султана, если вы, находящиеся значительно ближе нас к государству Османов, не можете получить помощь беспрепятственно? — спросил Шамиль.

— Высокочтимый имам, в этом-то и беда наша и ваша. Только путем тайных связей мы будем сноситься с правительством империи султана и получать от них то, что можно получить окольными путями до поры до времени. А теперь, чтоб люди наши не уподобились стаду овец и не разбегались в разные стороны в поисках корма, выдели нам достойного удамана (старшего чабана), который будет действовать сообразно общему интересу под твоим руководством. Иначе все ученые и состоятельные люди нашего края, покинув земли предков, переселятся в Турцию, оставив на произвол врагов жалких соплеменников.

Когда закончил речь Сулейман-эфенди, стал говорить устад Джамалуддин-Гусейн.

— Слава аллаху, ведущему верных по истинному пути! Ваши лучшие люди пришли к правильному решению, пожелав перебросить мост взаимной помощи и дружбы от гор Черкесии до гор Чечни и Дагестана. Действительно, вам нужен наиб, который сможет взять в крепкие руки управление вашей страной и повести истинно верующих и преданных аллаху черкесов на газават. И мы должны помочь вам.

Шамиль заговорил вновь:

— Нам понятны ваши искренние желания и стремления. С помощью тех, кто способен объединять и помогать управлению, постараемся протянуть вам руку. Затруднение заключается в том, что у нас всего лишь два человека знают черкесский язык. А правитель, не знающий языка народа, которым правит, не может быть настоящим правителем. Один из ученых, владеющих языком ваших соотечественников, это наш секретарь Государственного совета Мухаммед-Тахир. Второй — бывший ремесленник, лудильщик из Кази-Кумуха, проживавший когда-то в Черкесии, а в настоящее время известный ученый, член нашего совета, почтенный Магомед-Эмин.

Взоры присутствующих обратились на скромного горца, который сидел с краю, держа в руках карманный томик Корана.

— Я не сомневаюсь, — продолжал имам, — в том, что наш брат Магомед-Эмин не откажется от почетной миссии представителя в Черкесском вилаете и с честью оправдает общие надежды.

Смущенный Магомед-Эмин заговорил:

— Я никогда не думал о возвышении, не стремился даже к маленькой власти. Делал наравне с другими то, что требует учение пророка Мухаммеда. Не знаю, обладаю ли я способностями править народом, объединять и предводительствовать.

— Ты обладаешь самыми замечательными качествами, необходимыми для правителя, — скромностью, честностью и знанием законов. Следовательно, будешь справедливо править. Также не лишен мужества и благоразумной сдержанности. Значит, сможешь предводительствовать, — сказал имам.

Обратившись к Магомед-Эмину, Сулейман-эфенди сказал:

— Не отказывайся и не сомневайся. Сделай это ради аллаха, пророка и нашего народа, а ты, имам, — он повернулся к Шамилю, — приказывай и требуй от подчиненных безоговорочного исполнения. Иначе, если оставишь просьбу черкесского народа без внимания, то тогда, когда ты умрешь и ангелы с распростертыми объятиями будут вести тебя в райские чертоги, я и люди наши ухватимся за полы твоей черкески и удержим в наказание за отказ в помощи единоверцам.

— Хорошо, — сказал Магомед-Эмин. — Я исполню волю просящих, но и от тебя, Сулейман-эфенди, потребую клятву в том, что ты останешься верным имаму и мне до конца.

Сулейман-эфенди, возложив руку на Коран, воскликнул:

— Клянусь!

Шамиль выделил из казны имамата немного средств для организации войск, приобретения оружия и на прочие нужды вновь учрежденного округа в Черкесии. Он дал слово Сулейману-эфенди в кратчайший срок исполнить требование турецкого султана и отправить все с доверенным человеком к нему в Черкесию.

Египетский Хаджи-Юсуф немедленно приступил с помощью ученых людей к составлению топографической карты имамата и граничащих с ним земель местных феодалов, кордонных линий, крепостей, дорог, гор, лесов и т. д. На это потребовалось немало времени, несмотря на то что нечто подобное топографической карте с изображением всего перечисленного у Шамиля имелось. К работе были привлечены почти все наибы Чечни и Дагестана. Правой рукой в этом деле для египетского ученого стал Гаджи-Али чохский, сын поручика милиции Абдуллы-Малика, состоявшего еще при бароне Розене переводчиком в Тифлисе. Сыну своему Абдулла-Малик дал хорошее образование. Гаджи-Али окончил Тифлисское реальное училище, затем военную школу. Способный молодой человек в совершенстве владел русским, грузинским, аварским и татарским языками. Он состоял на службе в султанстве Элисуйском при Даниель-беке и вместе с ним и его приближенными перешел к Шамилю.

Когда карты были четко составлены и изложены на бумагах, имам, ознакомившись с ними, остался доволен и приложил к ним письмо к султану следующего содержания:

«От Шамиля и важных лиц его народа к халифу времени — Абдул-Меджиду. Получив твое письмо, мы чрезвычайно обрадовались и благодарили бога за этот случай. Согласно твоему желанию мы старались, прикладывая все усилия для изображения на бумаге наших дорог, равнин, лесов, гор, воды, поселений и прочего без упущений и прибавления. При своей малочисленности народ наш со времен, предшествовавших моему правлению, ведет борьбу с неверными за обладание тем, что принадлежит ему. Мы теперь до некоторой степени избавились от стесненности. Но враг еще силен и грозит нам с некоторых позиций. А потому, надеясь только на единоверцев, мы вынуждены просить помощи, ибо иноверцам мы противны, как и они нам.

Если окажешь благодеяние, заслужишь благодарность от нашего народа. Если откажешь, подумай, какой ответ дашь судье на том свете… Теперь у нас благодаря милости аллаха развились умы и понятия об оружии, необходимом для войны. Мы делаем большие метательные оружия и снаряды, изготовляем порох, посредством которого действуют пушки. Кроме того, мы делаем стрелы, выбрасываемые с помощью пороха. Стрелы эти вредоносностью равняются железным снарядам. Их на нашем языке называют галуфушь[57]. И мир!

Имам Шамиль».

В день, когда нарочные с картами, письмом Шамиля и прочими сведениями собирались отправиться в Черкесию, из Кабарды в Ведено прибыла новая делегация. Возглавлявший делегацию богослов Хаджи-Бекир сказал имаму:

— Мы пришли от народов Кабарды и Балкарии с просьбой к тебе явиться в наш край, изгнать ставленников царя и утвердить шариат.

— Я могу прийти к вам, — ответил Шамиль, — если представители вашего духовенства и почетные люди дадут мне письменное заверение в своей готовности выступить с определенным числом вооруженных людей в означенный срок. Причем они должны дать согласие пойти со мной в поход в Черкесию после утверждения шариата в Кабарде.

Представители кабардинского народа вернулись обратно, пообещав сделать требуемое имамом.

Через месяц представители кабардинского и балкарского народов вновь прибыли к Шамилю. Они привезли письма двух муфтиев, двух шейхов и, к удивлению имама, даже от двух князей. Кабардинцы и балкарцы заверили имама в преданности, готовности подняться во главе ополчения на газават по первому зову.

Шамиль пригласил делегатов на заседание совета, где было решено начать поход сразу же, как только растают снега.

В ответном письме кабардинцам и балкарцам Шамиль предупредил, что их отряды в боевой готовности должны выступить навстречу и соединиться с ним около селения Старый Черек, вместе пройти страну из конца в конец, а затем двинуться в Черкесию. Хаджи-Бекиру он вручил приказ черкесскому наибу Магомед-Эмину, чтобы тот из Черкесии в Кабарду выслал вооруженный отряд в назначенный день и час.

Прощаясь, Шамиль сказал:

— Сейчас, когда наши силы возросли, а враги ослаблены и в униженном состоянии не проявляют активности, есть смысл продолжить начатое дело. Народы Кабардино-Балкарии и Черкесии жаждут, так же как и наши люди, окончательно изгнать ставленников царя. Если нам удастся отторгнуть эти вилаеты от царских владений, а также закрыть дорогу из Осетии в Грузию, мощь наша значительно возрастет. Мы объединимся и создадим государство, способное противостоять любой силе. Это можно сделать, имея дело с народом порядка, режима и дисциплины.

Планы и решения имама были одобрены советом. Весной, несмотря на разгар полевых работ, в имамате начались сборы к походу. Русское начальство линии с неослабным вниманием следило за развертывающимися событиями в маленьком государстве Шамиля. Имам, чтобы дезориентировать противника, стал концентрировать силы в нескольких пунктах. Однако основным местом сбора войск был аул Шали, в западной Чечне.

К началу апреля объединенный отряд имама, перейдя реку Аргун, двинулся в Кабарду. Командующий линией генерал Фрейтаг, находившийся в крепости Грозной, предугадал, что Шамиль пересечет Терек через Татар-Тюбе. Он поспешил туда с гарнизоном, но после короткой схватки вынужден был отступить, срочно выслав охотников в Тифлис за помощью.

Двенадцатитысячный отряд горцев при семнадцати орудиях двигался двумя эшелонами. Они шли, сметая с пути аулы, расположенные на низменности, жители которых находились в мирных отношениях с русскими. Сотни подвод с домашним скарбом, тысячи вьючных лошадей, стада коров, буйволов, отары овец с женщинами, детьми, стариками угонялись в горы Чечни на поселение.

Шамиль ехал окруженный приближенными, в составе которых были представители Кабарды, Балкарии, Черкесии и офицеры, состоящие когда-то на службе у русских.

В пути Шамиль отделил от основного войска три тысячи мюридов во главе с Хаджи-Мурадом, Нур-Али и ичкерийским наибом Умалатом. Имам направил их в сторону Дарьяльского ущелья.

Узнав о наступлении горцев, командир владикавказского гарнизона растерялся. В это время во Владикавказ прибыл из Тифлиса уезжавший в отставку генерал Гурко. Увидев замешательство в крепости, Гурко взял командование на себя. Он немедленно выслал солдат гарнизона для охраны Военно-Грузинской дороги, в Тифлис срочно отправил гонцов с донесением и требованием подкрепления. Так что ко времени подхода Хаджи-Мурада, Нур-Али и Умалата со своими тысячами к назначенному месту вход в ущелье оказался занятым. Огонь русской артиллерии, установленной на высотах у ворот, не давал возможности подступиться.

Около недели безуспешно топтались мюриды у входа в Дарьяльское ущелье. Когда разведчики сообщили наибам о движении большого числа регулярных войск со стороны Крестового перевала, наибы, повернув свои отряды обратно, заняли позиции вдоль дороги, по которой имам подошел к Тереку, чтобы не дать возможности владикавказскому гарнизону ударить в тыл войску Шамиля.

С каждым часом настроение имама ухудшалось. Холмы и бескрайние равнины удручающе действовали на него. Во время ночлега, оставшись вдвоем со своим тестем и учителем устадом Джамалуддином-Гусейном, Шамиль сказал:

— Клянусь аллахом, интуиция еще ни разу не обманула меня. Напрасно мы затеяли этот поход. Идем бог знает куда и зачем, как муравьи по гладкой дороге. Нигде не укроешься, ни за что не зацепишься. Если противник выставит в ряд свои огромные пушки и даст залп по нашим аскерам, они будут скошены, как травы ловким косарем.

— Да, нудная равнина, немного лучше пустыни аравийской, — согласился устад и добавил: — Но идти нужно. Собственно говоря, и враги наши будут находиться в таком же положении, что и мы.

Войска Шамиля перешли вброд Терек, затем реку Черек и стали на холме, возле одноименного селения, в ожидании, что сюда подойдут кабардино-балкарские повстанцы. Прождали день и решили отправить своих представителей в Большую Кабарду. Ответ кабардинских князей был следующим: «Мы не согласны пустить имама в наш вилает, а также не можем выделить ополчение, не желая ссориться с русскими, с которыми состоим в мире сто лет. Если мы поссоримся, изменим русским, начнется кровопролитие и месть, а потому считаем, что худой мир лучше доброй ссоры».

Это послание поразило имама. Он целый час сидел в раздумье, отказавшись от пищи. Затем вызвал начальников отрядов.

— Пусть каждый воин принесет на это место по несколько камней, — приказал он.

Полдня таскали мюриды камни, и когда наконец сложили огромный курган, Шамиль сказал:

— Сердца неверных людей подобны камням. Им нужны понятия: совесть, честь, как и этим голышам. Пусть этот курган служит укором тем, которые боятся расстаться с земными благами, невечной жизнью.

Имам немного успокоился, когда из Нальчика прискакали гонцы, которые сообщили тревожную весть и привезли письмо от Хаджи-Бекира. Последний писал:

«Высокочтимый, украшенный храбростью, одаренный знаниями и уменьем имам! Спешу сообщить, что к Нальчику притянуты огромные силы неприятеля. Такие же силы двинуты из города, носящего имя проклятой царицы русских (Екатеринодара), в сторону Черкесии. Отряд, отправленный Наибом Магомед-Эмином, потерпел поражение. Лицемерный Сулейман-эфенди стал клятвопреступником — сдался русским. Будет лучше, если ты повернешь обратно, ибо этот мир изобилует людьми измены и неверия. Наши надежды не оправдались. Неверные начинают хватать всех подряд, чинить суд. Мы постараемся скрыться. Посылаю тебе в знак искреннего уважения белого коня, на котором можно гордо въехать даже в рай.

Раб божий Хаджи-Бекир».

— На, почитай, отец мой, — сказал Шамиль, подавая письмо Джамалуддину-Гусейну, и добавил: — Как видишь, не обмануло предчувствие. — Затем обратился к стоящему рядом секретарю, Мухаммеду-Тахиру: — Пойдем, надо написать письмо черкесам.

В походной палатке имама Мухаммед-Тахир сел на пол, достал чернила, бумагу, гусиное перо.

«Наибу Магомед-Эмину и верным людям черкесского народа от имама Шамиля. Мир вам и благословение-аллаха! Я имел намерение прийти к вам, но прежде хотел пересечь большую дорогу, ведущую из Капкея[58] в Гуржистан, а также в другие вилаеты. Кабардинцы желали моего прихода. Я прибыл к ним, все увидел, услышал, обсудил и решил повернуть обратно. Отступаю не потому, что в борьбе с неверными терял больше, чем они, нет, не потому, а из-за тысячи других причин, которые идут в нашу пользу. Если вы истинные мусульмане, верьте, что я действую во имя нашего общего блага, клянусь верховным существом! Если вам очень необходимо будет лично мое присутствие, я соберусь позже. Крепитесь и не унывайте. Жизнь земная — это испытание. Да сохранит вас аллах!

Имам Шамиль».

Проводив гонцов, имам дал приказ к отходу. В тот же день он отошел от Черека с головным отрядом.

По данным разведки, русские двигались со стороны равнины ниже того места, где переправился Шамиль в первый раз, на пути в Кабарду. Недалеко от Терека, на возвышенности, имам стал лагерем.

После молитвы и скромного походного обеда он забрался на самую вершину холма, южный склон которого был усеян мелким кустарником, а северо-восточный, обращенный к равнине, был голым. Он стал всматриваться в даль.

— Посмотри правее, — сказал ему стоявший рядом Кебед-Магома.

— Ну и что? — спросил Шамиль.

— Разве ты не видишь?

— Вижу, что ты хочешь предложить? — спросил Шамиль.

— Я предлагаю бросить на них часть конницы, остановить таким образом движение их, а самим тем временем начать отступление отсюда.

— А как же тылы? — задал вопрос Шамиль.

Кебед-Магома ничего не ответил.

— Нет, дорогой Кебед, я этого не сделаю. Мы будем стоять здесь до тех пор, пока не подойдет последний из отставших пеших мюридов и те, что следуют сюда с обозом. — Шамиль резко повернулся и, обратившись к каратинскому Галбац-Дибиру, приказал: — Занять высоту, установить здесь пять пушек. Дуба с Кебедом двинут тысячу всадников с фланга, как только противник подойдет на расстояние выстрела. Талгик останется в резерве со своими конниками, а ты, Салих, — он обратился к своему коноводу, — скачи обратно и поторопи пеших, причем предупреди, чтобы шли выше прежней переправы.

Четырехтысячная пехота имама успела переправиться через Терек и продвинуться в сторону Минаретского ущелья, когда к позиции, занимаемой кавалерией, подошел авангард русских. Генерал Фрейтаг отправил к позиции имама Тенгинский полк, прибывший из Черкесии по моздокской дороге на соединение с ним. Приблизившись к холму, на котором укрепились горцы, тенгинцы сначала дали залп из четырех тяжелых орудий, затем бросили в атаку кавалерию. Навстречу им помчались отряды Кебеда и наиба Дубы.

Конницы противников столкнулись. После короткой схватки в рядах горцев произошло замешательство. Кто-то неосторожно крикнул: «Галбац покинул высоту!» Тенгинские всадники воспользовались замешательством. Имам бросил резерв. Мюриды с засученными рукавами черкесок, с возгласами «ла-илаха-иллала!» кинулись на тенгинцев, высоко неся шашки. Но тенгинцы, не нарушив строя колонны, выстояли и даже пошли в наступление. Горцы неожиданно круто повернули коней и спрятались за горой, с гребня которой тут же грянул пушечный залп. Этим залпом была остановлена кавалерия грозненского гарнизона в несколько сотен казаков.

Тенгинцы отошли к хутору, возле которого расположилась пехота Фрейтага. Утром разведчики полка донесли об уходе Шамиля к верховьям Терека.

Имам возвратился в Ведено. Хаджи-Юсуф египетский был удивлен короткому походу Шамиля и поражен изменой Сулеймана-эфенди. Хаджи-Юсуф доложил имаму о ходе строительных работ и о том, как он работал над положением о наибах, составленным имамом и другими деятелями маленького государства. Египетский черкес дополнил положение, внес некоторые поправки и составил специальный наказ для наибов. Изменения, добавления к положению, а также наказ имаму очень понравились, и он решил назначить Хаджи-Юсуфа наибом Гехи, вновь заселенного.

Когда черкес стал применять на практике исправленное положение и наказ, оказалось, что у него ничего не получается. Тогда он стал прибегать к мерам насилия, доходившим до телесного наказания. Естественно, что на действия нового наиба стали поступать в канцелярию имама многочисленные жалобы от гехинцев. Тогда Шамиль освободил Хаджи-Юсуфа от должности наиба.

Оказавшись не у дел, Хаджи-Юсуф попросил разрешения у Шамиля съездить в Черкесию, повидаться с родственниками и узнать о положении дел у Магомед-Эмина. Шамиль дал согласие. Вскоре имаму стало известно, что Хаджи-Юсуф самовольно вступил в отношения с карским пашой и позволил себе порицать действия Шамиля. Такое поведение имам расценил как предательство. Он написал письмо Хаджи-Юсуфу, в котором приказывал ему немедленно возвратиться в Ведено. Хаджи-Юсуф вернулся. Шамиль передал дело египетского черкеса в суд. Обвиняемый признался во всем, уверял, что, связываясь с карским пашой и осуждая некоторые действия имама, не имел злого намерения. Суд постановил выслать Хаджи-Юсуфа на поселение в Акнаду — шамилевскую Сибирь, хотя по закону ему полагалась смертная казнь.

Аул Акнада был расположен у подошвы закованного во льды Богогского массива в Аварии. Глухой, малолюдный поднебесный аул был разрезан бурливой рекой, берущей начало от вековых ледников. Вокруг маленького селения, похожего на ступеньки разбитой скалы, возвышались мрачные гранитные утесы, поросшие соснами. Зияли бездны, теснимые хаотическим нагромождением обрушенного камня. Суровой природе соответствовали высокие башнеобразные строения с мелкими оконцами и щелеобразными улочками.

Жизнь в Акнаде для бывшего полковника египетского хедива, человека, коснувшегося прелестей азиатской цивилизации, была хуже смерти.

Через два года он бежал к русским. Прибыв в крепость Грозную, умер в первую же ночь. Шамиль и те, кто знал Хаджи-Юсуфа, расценили внезапную смерть его в убежище врагов как наказание аллаха.

* * *

Меджлис имамата постановил провести перепись населения Дагестана и Чечни. Летучей почтой всем округам были доставлены приказы с указанием сроков исполнения.

Первым с итогами переписи явился к Шамилю ичкерийский наиб Умалат.

— В наших местах, — сказал он, — за последние пять лет стало в три раза меньше мужчин и дети рождаются все реже и реже. Да и откуда? У нас ведь сплошь вдовы — от восемнадцати до тридцати лет…

Шамиль задумался, затем, обратившись к секретарю меджлиса Мухаммед-Тахиру, распорядился:

— Срочно собери моих ближайших советников!

Когда члены меджлиса собрались, имам пересказал им данные переписи по Ичкерии.

— Я не сомневаюсь, — сказал Шамиль, — что и в других округах то же самое. Да и как этому не быть, если более тридцати лет, с времен почтенного шейха Мансура, в беспрерывных войнах мы теряем лучших своих сыновей. И сегодня мы не можем сказать, где край этого черного начала, когда и наступит ли вообще желанный мир. Неверные упрочили свою власть в странах, граничащих с нашим вилаетом. Более пятнадцати лет не опускаю оружия вместе с вами и я. Мы не должны вкладывать клинки в ножны до тех пор, пока неверные не оставят мысль о нашем покорении. Но для борьбы нужны силы. Они будут нужны и тем, кто после нас продолжит дело, угодное аллаху. Если мы не будем пополнять ряды, не устоять нам против несметных полчищ гяуров. А у нас не то что вдовам — подрастающим девицам вскоре не за кого будет выходить замуж. Не будет мужчин, не станет армии, гяуры истребят остатки нашего народа и водворятся в нашем краю. Надо искать выход…

— Выход один, — сказал устад Джамалуддин-Гусейн, — надо в принудительном порядке заставить каждого мужчину иметь не менее двух жен.

— В принудительном порядке этого делать нельзя, — возразил Даниель-бек, — не каждый имеет возможность уплатить калым, несмотря на то что за вдову дается половинный. Кроме того, каждый будет стремиться взять девушку или вдову помоложе, бездетную, а средний возраст выпадет.

— В таком случае, — объявил имам, — предоставим право выбора женщинам!

— Как? — по меджлису пронесся удивленный возглас.

— А так. Очень просто: женщина, желающая стать второй женой, сама выберет и назовет желанного.

— Это недопустимо! — запротестовал Веденский кадий.

— Почему же допустимо из века в век сохранять это право за мужчинами? — спросил имам, обращаясь к кадию.

— Я не могу сказать почему, но так повелось с времен пророка Мухаммеда и, наверное, задолго до него. Женщина, что ни говорите, есть всего лишь женщина, на ее создание истрачено всего одно ребро мужчины. Слабая она… — ответил кадий.

— Каждое живое существо, как и человек, рождается из ничего. Но согласиться с тем, что женщина слабая, я не могу, ибо встречал мужчин гораздо слабее телом и духом, нежели иные женщины, — сказал Шамиль. — Женщина рожает и растит детей, обрабатывает поля и огороды, обшивает и готовит пищу нам. Ухаживает за больными и стариками. Женщины обеспечивают наших воинов продуктами питания. В жаркие дни боев и в критические минуты надевают папахи, опоясываются и с обнаженным оружием становятся рядом со сражающимися мужчинами.

Все присутствующие смотрели на имама широко раскрытыми глазами, будто он говорил им что-то неслыханное.

— В твоих словах звучат неоспоримые истины. До сих пор, переоценивая себя, мы действительно недооценивали тех, кто создает нам всякое благополучие, — согласился Джамалуддин-Гусейн.

— Хорошо, — сказал Веденский кадий, — положение о праве молодых вдов можно легко внести в твой кодекс, но как на деле это осуществить, скажи, имам?

Шамиль ответил:

— Очень просто. Завтра же Умалат с помощью глашатая созовет сход женщин-вдов в возрасте от восемнадцати до тридцати лет и предложит каждой назвать имя мужчины, за которого она желает выйти замуж.

— Не так-то просто нашим женщинам раскрыть тайну своего сердца мне, мужчине, — сказал ичкеринский наиб, улыбаясь.

— Не беспокойся, и это учтем, дадим тебе в помощники мою тетушку Меседу. Она слыла лучшей свахой в Гимрах, уж ей раскроет душу каждая.

— А если мужчины-избранники станут возражать? — не унимался веденский кадий.

— Я не сомневаюсь в том, что найдутся недовольные среди мужчин, но мы не отступим и сделаем так, как решили, тем более что повелители будут освобождены от уплаты калыма, — ответил имам.

* * *

Ичкерийский наиб Умалат в тот же день составил список веденских вдов, наутро глашатай объявил сход женщин-вдов в возрасте от восемнадцати до тридцати лет в диван-хане имамата.

Веденцы были немало удивлены небывалому событию. Особенно — старухи и замужние женщины. Они гадали, что бы это значило. Наверное, рассуждали они, вдов хотят отправить строить дорогу. Не менее удивленные вдовушки на всякий случай навели красоту, принарядились, собираясь на закрытый сход.

К дому имама вслед за вдовушками потянулись ребятишки, старики и самые любопытные из Веденских женщин. На почтительном расстоянии от стражи, стоявшей у двери диваны-ханы, они облепили заборы и крыши домов.

Молодые вдовы расселись рядами на полу диван-ханы, устланном коврами. Те, что постарше, — впереди, а молоденькие — в задних рядах. Шум сразу оборвался, когда появился ичкеринский наиб. Закрыв платками лица, женщины стыдливо опустили головы.

Когда Умалат сообщил им решение меджлиса, они не поверили ушам своим, вытаращили на говорившего глаза.

— Может быть, ты, наиб, вздумал пошутить над нами? — строго спросила чеченка, сидевшая в первом ряду.

— Пошутить я мог бы с одной из вас и не на виду у всех, — нашелся Умалат.

Женщины стали переглядываться. Тогда поднялась сидевшая у дверей тетушка Меседу. Она произнесла следующие слова:

— Женщины Ведено! Нет силы, способной противиться воле аллаха! Но адаты, утвержденные людьми, можно обойти, как испорченную дорогу. Почему могут выбирать нас даже недостойные женихи и, пользуясь какими-то правами, хватать, как ослиц, и водворять в ненавистный дом?

Обиду свою на исковерканную насильным замужеством судьбу она сохранила до старости и рада была данному теперь женщинам праву выбора.

— Не надо стесняться, — продолжала Меседу. — Ваше право узаконено меджлисом. Ваш выбор будет одобрен имамом. Называйте имена тех, кто вам нравится, на груди которого позабудете горькую долю одиночества.

Большинство женщин, особенно молоденькие, стали подходить к тетушке, называя имена желанных. Меседу следила, чтобы несколько человек не назвали одно и то же имя. Были среди женщин и такие, что не двинулись с места. Когда Меседу подошла к ним и спросила: «Не остановился ли на ком-нибудь из джигитов ваш выбор?» — они ответили: «Нет, мы хотим остаться верными памяти тех, кого любили».

Среди молодых в задних рядах у самой стены продолжала сидеть худенькая, с детским выражением лица, молоденькая вдовушка, которой нельзя было дать и восемнадцати. Она сказала Меседу:

— Я хочу выйти замуж за имама Шамиля.

Меседу растерялась.

В это время не так спокойно было на мужской половине. Особенно волновались жены, любящие, ревнивые. Мужчины, безмятежно воспринявшие постановление меджлиса, утешали их, подшучивая:

— Ну что ты, женушка, стоит ли переживать! Для тебя лучше сделали, впряжем молодку в плуг, свалим на нее всю черную работу, а ты отдыхать будешь, позвякивая ключами. Красоту и молодость сохранишь. Плохо ли тебе даром получить помощницу, да и мне неплохо, жалеть тебя, беречь буду.

Но нашлись и такие, которым было не до шуток. Молодые мужья боялись, что их женят на себе тридцатилетние вдовы да еще с хвостиком — детишками.

В тот же день после полуденной молитвы имам объявил: никого не заставят взять третью жену, но и одной обходиться, не имея на то веской причины, никому не будет дозволено, ибо это дело государственной важности.

Меседу с нетерпением ждала возвращения Шамиля. Когда он стал подниматься по ступенькам дома, тетушка, распахнув дверь перед ним, шепнула:

— Жду тебя, серьезный разговор будет.

— Ну что ж, заходи, поговорим, — ответил имам, пропуская вперед тетушку.

— Племянник мой, — сказала Меседу, — когда мы думаем сделать что-то для других, забываем, что оно может обернуться и в нашу сторону.

— Что случилось?

— А вот что. Одна из веденок, не знаю, в своем она уме или нет, но факт тот, что она во время опроса заявила, что хочет стать твоей женой.

— Ну и что же?

— О владыка! До него не дошло! — воскликнула Меседу и, подчеркивая каждое слово, повторила: — Одна из молоденьких вдовушек сказала, что хочет выйти замуж только за самого имама, чтобы родить от него сына.

— Хорошо. Нет основания для беспокойства, то, что распространяется на всех, не должно обойти меня. Желание этой вдовушки придется удовлетворить.

Меседу сделала удивленные глаза.

— Да, да, ничего не поделаешь. Она хоть внешне недурна? — спросил Шамиль.

— В общем, хороша, черноглазая, белолицая, стройная, как все чеченки, — ответила Меседу.

— Тем более придется взять. Я бы сделал это в доказательство своего усердия, даже если бы она была чуть красивее дочери шайтана. Узнай все о ее родных, пошли то, что необходимо из подарков для вдовы и сообщи ее родителям о моем согласии жениться.

Новость о женитьбе имама на вдове Аминат по ее выбору изумила Чечню. Но это известие вторым ударом сразило любящее сердце Шуанат.

— Нет, это невозможно, как ты смел дать согласие из-за желания какой-то легкомысленной молодки? Я не вынесу этого!

— Ласточка моя, нет причины для душевной тревоги. Пророк Мухаммед имел четырнадцать жен, все они жили в мире и дружбе между собой. Многие мусульмане по тем или иным соображениям имеют по нескольку жен, из числа которых одна бывает любимая, вот как ты, — успокаивал имам жену.

— Это ужасно!

— А разве у христиан не принято многоженство?

— Нет, они не такие, как мусульмане, наши мужчины от начала и до конца остаются преданными одной жене.

— Удивительно! Оказывается, даже у царя всего одна жена. Какое потомство может дать она?..

— Ты все думаешь о потомстве да о войне.

— Ты не права. О тебе я думаю больше всего, — серьезно сказал Шамиль, взял жену за руку и притянул к себе.

— Скажи, а вот если бы я посмела поиграть в любовь с кем-нибудь из мужчин, как бы ты посмотрел на это?

— Никак не посмотрел бы, поскольку не допускаю и не допускал такой мысли.

— А ведь это могло случиться, — с лукавой улыбкой, заглядывая в глаза, зашептала Шуанат.

— Когда и с кем? — спокойно спросил Шамиль.

— Хотя бы с тем пленным офицером, князем Орбелиани, с которым ты заставлял меня беседовать по-русски.

Шамиль ответил:

— Если бы ты позволила что-нибудь недозволенное приличной женщине даже на словах, ты унизила бы только себя. Обманутый вызывает сочувствие, обманывающая — презрение. В таких случаях наказание аллаха неизбежно.

— Что же мне делать? Не хватает у меня сил одолеть ревность, — со слезами на глазах произнесла Шуанат.

— Ты бери пример с Загидат. Она ведет себя как покорная жена. Если я приведу еще двух жен, помимо Аминат, она не упрекнет меня и спокойно будет ждать своего вечера.

— Твоя жаба будет спокойна, если даже ты не позовешь ее до конца дней своих.

— Шуанат, не надо быть злой, довольствуйся тем, что дано богом, а дано тебе больше, чем остальным женщинам, — сказал Шамиль.

Без свадьбы, без шума, в сопровождении нескольких родственников пришла чеченка Аминат в дом имама. Он ласково обошелся с молодой вдовой, пожелавшей родить от него сына.

* * *

Через три года после «сухарной экспедии» в Андию и Дарго главнокомандующий отдельным Кавказским корпусом фельдмаршал Воронцов ознакомил императора Николая I с новым планом военных действий против мятежного имама.

Поход намечался в Аварию. Командующий учел прошлые ошибки, решил вклиниться во вражескую территорию со стороны темирханшуринского урочища, через владения мехтулинского хана, земли левашинского общества, чтобы обеспечить себя не только помощью подвластных русскому наместничеству владений, но и поддержкой близлежащих Казикумухского и части Аварского округов. В случае неудачи этот план предусматривал удобные и быстрые пути отступления.

Царь одобрил намеченные действия Воронцова и благословил кавказские войска на новые подвиги. В Темир-Хан-Шуру через Владикавказ, крепости Грозная и Хасав-Юрт прибыл главнокомандующий с многотысячным отрядом. Весна в Дагестане стояла теплая, сухая. Ярко светило солнце, цвели черешневые сады, пели птицы.

Фельдмаршал провел смотр войск, сделал последние распоряжения и, удобно устроившись в мягкой коляске, окруженный свитой и приближенными, двинулся за кавалерийским авангардом. Артиллерия, пехота и бесконечный обоз серой лентой растянулись по ухабистой дороге Кумыкского плоскогорья.

В санитарном обозе, за которым двигалась бесчисленная вереница подвод и вьючных лошадей, ехал известный русский хирург Николай Иванович Пирогов. Он прибыл на кавказский театр военных действий из Петербурга с целью испытания эфирного наркоза в полевых условиях.

Движение русских войск во владениях шамхала тарковского и хана мехтулинского Ибрагима, сына покойного Ахмед-хана, происходило без происшествий. В столице Мехтулинского ханства — в Верхнем Жунгутае, где постоянно квартировал небольшой гарнизон, главнокомандующий простоял несколько дней в ожидании подхода тылов. Затем двинулся дальше.

От Верхнего Жунгутая прямая до того дорога начала петлять. На хребет Чанкатау тропа поднималась змеиными извивами. Затем последовал крутой склон Кизил-Ярского перевала. Достигнув вершины с пробитой скалой, через которую русские солдаты недавно проложили дорогу, Воронцов вышел из коляски. К нему подвели коня. Туго натягивая узду, он стал спускаться по каменистым склонам, поросшим мелким кустарником. С этой стороны Кизил-Яра начинались владения даргинских вольных обществ. Дорога с середины горы сходила вниз, хребты становились ниже, не было скал и обрывов — одни покатые громады да плешивые холмы.

Аул Леваши, расположенный на пологом склоне холма, войска прошли без остановки. Дальше, вверх от Левашей до Хаджал-Махов, с двух сторон дороги тоже тянулись голые, безжизненные хребты. Воронцов пересел в коляску, приказав ехать на некотором расстоянии от арьергарда кавалерии, за которым тянулись клубы белой въедливой пыли. Постепенно навстречу стали попадаться красновато-коричневые возвышенности. От высохшего русла реки дорога стала подниматься. Из-за поворота показались первые сакли и минарет аула Хаджал-Махи. Селение казалось слитым с серым однообразием гор. Лишь справа возвышался оранжевобокий крутой кряж. У Ташкапура, где разветвляются дороги в три стороны — на Кази-Кумух, Гуниб и Гергебиль, головные конники вслед за проводниками повернули вправо, в сторону Гергебиля.

Воронцову вновь пришлось оставить удобную коляску. Дорога потянулась вдоль русла реки.

— Как называется эта река? — спросил Воронцов у генерала Клюки фон Клюгенау, ехавшего рядом.

— Казикумухский Койсу! — ответил старый кавказец, исходивший все дороги в горах.

Что значит «койсу»? — снова спросил главнокомандующий.

— Слово «кой» означает колодец, по-татарски, «су» — вода. Колодезная вода. Как видите, теснина довольно глубока.

Разглядывая сдвинутые друг к другу, отвесно нависшие стены голых скал, Воронцов поехал молча, не торопя осторожного коня. Две лошади едва могли пройти рядом по узкому карнизу, вырубленному самой рекой. Койсу с шумом вскипала, обдавая брызгами холодные стены, как будто под ее руслом пылал неугасимым пламенем адский огонь. Монотонный шум и грозный рокот взбешенной стихии не умолкали.

— Пожалуй, теренгульский овраг и перевал Кырк приятней, нежели это дьявольское ущелье, — заметил Воронцов, вспоминая первый поход в горы Дагестана из Чечни.

Но вскоре каменный коридор с полоской голубого неба стал расширяться, и взору представился маленький оазис, затерянный в кольце высоких хребтов. Показалась зелень лужаек и садов, смягчая нагую твердь безжизненных камней. Сакли Гергебиля, похожие на строения всех аулов Дагестана, забелели на склоне горы. Селение было укреплено.

Воронцов расположил свой лагерь напротив аула в ожидании подхода тылов. Гужевой транспорт под усиленной охраной был направлен вкруговую к летней стоянке самурского полка на Турчи-Даг. Воронцов думал, что ему удастся без труда взять Гергебиль, поскольку в ауле не было регулярных войск имама, а от Гергебиля он предполагал идти не задерживаясь к более укрепленному аулу Салты.

Гергебильский наиб Идрис, узнав о движении вражеских сил со стороны Темир-Хан-Шуры, ни минуты не сомневался в том, что они не минуют его аула. Он немедленно отправил через Андию гонцов в Новое Дарго к имаму.

Из донесений лазутчиков Шамилю было известно о прибытии больших сил из Тифлиса и подготовке войск к походу в горы через Шуру. Имам быстро собрал отряд и немедленно двинулся в Аварию. На Хунзахском плато он встретился с телетлинским наибом Кебед-Магомой и Хаджи-Мурадом. Те ничего не знали. Присоединив их отряды к своим, имам стал спускаться к Гергебилю. Когда его мюриды достигли аула Куруда, услышали грохот пушек. Шамиль взял бинокль, поднялся на вершину горы Ифут, расположенной недалеко от селения. Его взору представилась печальная картина полуразрушенного Гергебиля. На переднем плане высились обломки разбитых пушечными ядрами высоких стен и башен Гергебильской крепости. Очередной штурм гергебильские ополченцы сумели отбить, русские отходили к своим позициям.

Шамиль решил ночью внезапно ударить по лагерю Воронцова. Но вечером из осажденного аула к имаму пришел человек, посланный Идрисом, и сказал:

— Имам, не вступай в столкновение с гяурами. Среди них появилось опасное заболевание, которое в течение одного-двух дней выносит все соки из тела и, высушив таким образом человека, приводит к смерти.

Пришедший добавил:

— Враги, желая, чтобы подобная болезнь появилась и среди правоверных, бросают в водные источники, текущие к селению, трупы солдат и лошадей.

— В Гергебиле есть подобные заболевания? — спросил имам.

— Было несколько случаев, которые окончились смертью, — ответил пришелец.

— Я знаю эту болезнь, — сказал Шамиль. — Она иногда возникает у паломников, совершающих хадж в Мекку. Об этом я читал в книгах. Уберечься от этого черного мора можно только бегством. Но мы не убежим, чтобы враги не подумали, что испугали нас. Все останемся на этой высоте, чтобы грозить им своими пушками, но если ветер с их стороны подует в нашу сторону, тогда придется отойти подальше.

Гергебильские ополченцы оборонялись, зная, что прорыв принесет им гибель.

Шамиль, наблюдая с вершины Ифута, заметил, как со стороны вражеского лагеря каждый день отходили части в сторону Турчи-Дага. Как выяснилось, это были заболевшие солдаты, которых быстро эвакуировали вверх.

Главнокомандующий знал из донесений лекарей, что в его войсках вспыхнула холера, которая с каждым днем больше вражеских пуль косит солдат, и все же упорствовал в своем желании непременно взять Гергебиль. Он ограничился госпитализацией заболевших и изоляцией подозрительных. Но когда умерли два офицера и одна из рот полностью выбыла из строя, он, покинув пораженное место, отступил к Турчи-Дагу.

К удивлению обеспокоенного Пирогова, который находился на Турчи-Даге, число больных холерой с каждым днем стало уменьшаться и у большинства процесс окончился выздоровлением.

— Да, удивительно, — говорил хирург, — видимо, возбудитель болезни не переносит холод на высоте семь тысяч девятьсот пять футов над уровнем моря.

Отряд Воронцова пришел на плато Турчи-Дага. Эту господствующую высоту с усеченной вершиной, с обилием подножного корма, студеными родниками и ручьями командование часто использовало как удобную летнюю стоянку. Южный склон Турчи-Дага был хорошо виден с крыш салтинских домов.

Аул Салты возвышался на юго-западном склоне Салтинского хребта, находясь на расстоянии почти десяти верст от моста Георгиевского. Нижняя часть селения спускалась к небольшой равнине, верхняя поднималась по склону. Левая оконечность салтинской горы была обращена в глубокий ров. Справа от аула, внизу, синело небольшое озеро, зеленели фруктовые сады и участки обрабатываемых земель. Салты был укреплен Шамилем сильнее Гергебиля. Имам знал, что Воронцов с Аргутинским и Аглар-ханом после передышки на высотах Турчи-Дага двинутся к Салтам. Он не сомневался в том, что, несмотря на середину лета, холодные ночи заставят неприятеля с вершины спуститься пониже. Он был уверен, что Салты, так же как и Гергебиль, штурмом взять противнику будет нелегко.

Пользуясь густым туманом, Шамиль не раз предпринимал вылазки. Внезапно нападал на лагерь, на фуражиров, на обозы противника, двигавшиеся к стоянке. Безуспешно пытался он захватить большой обоз вьючных лошадей и подвод. На боковинах подвод на фоне белых кругов были изображены красные кресты. Такие же изображения были на нарукавных повязках у некоторых людей. За этими подводами двигались кибитки маркитантов с мешками и ящиками, открытые и крытые брезентом. Замыкал караван обоз фуражиров. Все это двигалось, окруженное тройной цепью вооруженных всадников. С головной стороны и в конце каравана также ехали отряды конников.

Наблюдая за огромным обозом, Шамиль думал, что рассчитывать на быстрое окончание дела нельзя. Наконец однажды дозорные имама заметили массовое движение неприятеля. Спустившись с высот Турчи-Дага и пройдя некоторое расстояние, противник стал лагерем на возвышенности против аула. В течение двух недель враг ничего не предпринимал. Но это было кажущееся бездействие. На самом же деле русские усиленно готовились к предстоящему штурму. Неустанно проводили они рекогносцировку местности. Рыли окопы, траншеи, делали подкопы в сторону укреплений имама. Наконец на заре одного из июльских дней в стане главнокомандующего послышалась громкая дробь барабана. Затем грянули орудия, установленные против аула, и под громкие крики «ура», не нарушая боевого порядка, солдаты пошли на штурм.

Шамиль спокойно наблюдал за всем происходившим с вершины небольшой башни, замаскированной в массе скученных высоких саклей. Чаще всего его взор обращался к палатке Воронцова с красными фестонами и флагштоком у входа. Здесь все время суетились офицеры и бегали связные. А внизу, на подступах к селению, завязался бой.

Три дня, чередуя артобстрелы с атаками, штурмовали царские войска Салты. После безуспешных попыток прорвать оборону главнокомандующий дал приказ перейти к осаде. Беспрерывный пушечный обстрел селения, от которого глохли люди, продолжался с утра до позднего вечера. Масса солдат грозовой тучей кружила справа, у подступов к селу и вокруг озера. Вытаптывались посевы, вырубались сады. Динамитом и минами взрывали каменные преграды и земляные валы у стен крепости.

Салты казался вымершим. Жители его заранее были выселены. Мюриды во время артобстрела прятались в укрытиях. В минуты кратких затиший выходили из убежища, чтобы взглянуть на новые разрушения. Четырежды в день с вершины минарета раздавался печальный призыв муэдзина к молитве. Иногда можно было услышать и одиночную стрельбу шамилевских снайперов. Это русские смельчаки приближались к салтинским стенам на ружейный выстрел.

Беноевский наиб Байсунгур и телетлинский Кебед-Магома со своими отрядами обороняли нижнюю окраину аула. Хаджи-Мурад с ичкеринским Умалатом стояли у правой окраины Салтов, выше позиции, которую занимал Байсунгур, ибо основной огонь и повторяемые изредка атаки были направлены в эту наиболее доступную сторону.

Линия, за которой стоял неприятель, с каждым днем приближалась к стенам Салтов. Подвигались парапеты, прикрывающие батареи. Становились ближе траншеи с подкопами, над которыми вырастали земляные валы. Салты рушился на глазах. Груды камня серели под обломками стен домов и других строений. Как редкие, обломанные, почерневшие зубы старца, поднимались из руин полуразрушенные башни. Но Шамиль держался. Так же как когда-то в Ахульго, с надеждой фанатика и смирением фаталиста он всю ночь молился в мечети, часто обращая взоры к мрачному потолку. Это единственное здание, построенное из огромных плит гладко тесанного камня кремниевой породы, казалось неуязвимым. Пушечные ядра как мячики отлетали от стен храма, и потому в нем все время бывало людно. В подсобных помещениях мечети лежали тяжело раненные. За ночь едва успевали похоронить мертвых. Днем одновременно с восстановительными работами рылись и могилы. Но все же имаму в Салтах, превращенных в ад, казалось легче, чем в Ахульго. Не было детей, женщин, стариков, изнуренных бессонницей, истощенных, шатающихся от голода. Стоицизму не только здоровых, но и смертельно раненных никто не удивлялся, ибо в ауле не было слабых духом. Мюриды, привыкшие к бранной жизни, легко мирились с печальной участью в надежде на лучшее в потустороннем мире, убежденные, что «все от бога и к нему возвращается».

Около двух месяцев длилась осада Салтов. Ни в одном месте не удалось прорвать оборону горцев. Исход дела решили две мины. Ночью они были поднесены через траншеи и подложены в подкопы год блокгаузы Салтынской крепости. Сильный взрыв на рассвете до основания потряс не только крепость, но и всю гору, на склоне которой стояло селение. Со страшным грохотом рухнули стены, прилегавшие к бастиону. Сотни раненых и убитых горцев остались под грудами развалин.

В образовавшуюся брешь неудержимой стихией хлынули солдаты. Наиб Байсунгур упал, придавленный обрушенной стеной. Когда к нему кинулись мюриды и стали вытаскивать из-под камней придавленную ногу, он, придя в себя, закричал:

— Оставьте меня! Или вы оглохли, не слышите голосов приближающихся врагов? Закройте брешь собой!

С кинжалами и шашками бросились мюриды навстречу солдатам. Скрестились булаты со сталью штыков. Сцепились в мертвой хватке столкнувшиеся противники. На них стали напирать с противоположных сторон. Перевес оказался на стороне штурмующих.

Отчаянно сопротивляясь, отступали мюриды под напором ощетинившегося леса штыков. Словно стая гибких рысей, извиваясь и делая гигантские прыжки с камня на камень, со стены на стену, изловчась, бросались они в гущу солдат, чтобы поработать последний раз изо всех сил смертоносным лезвием. Груды мертвых тел остались у бреши после короткой рукопашной схватки. С обезумевшими взорами, искаженными в ярости лицами бросались воины друг на друга до тех пор, пока пламя гнева внезапно угасало от неслышного дыхания настигшей смерти.

Уцелевшие стены саклей, горы обрушенного камня вырастали новой преградой на пути штурмующих. Ни на шаг не отошли аскеры имама без боя. До самого вечера длилось сражение. Все время подбрасывал главнокомандующий свежие силы на помощь штурмующим. Даже с наступлением темноты не отошли солдаты назад. Был дан приказ не оставлять салтинских домов нижней окраины. Стеной преград поднялось пожарище между усталыми противниками. С шумом рушились земляные крыши саклей, оставляя черные тлеющие балки бревенчатых потолков. Мрачно клубился дым к тихому небу. Никто не спал в Салтах в эту ночь.

У имама заседал совет. Каждый наиб и сам Шамиль знали, что сражение проиграно. Но им, томимым жаждой мести, хотелось драться не из-за любви к бою, а чтобы уничтожить как можно больше неверных, хотя бы ценой собственной жизни.

На следующий день с восходом брошенные Воронцовым свежие части начали штурм с новой силой. Воины Шамиля ждали этого и с ответной яростью отразили первый натиск. Когда умолкали крики «ура» и штурмующие откатывались к своей позиции, мюриды уходили за укрытия, прячась от ружейного огня. К полудню черная полоса пожарища, разделявшая аул пополам, оказалась пройденной русскими. Осажденные отошли еще на одну ступень крыш вверх.

Много солдат полегло в этот день в тесном скопище салтынских саклей.

Отрядам Хаджи-Мурада, Кебед-Магомы и Умалата был дан приказ удержаться до наступления темноты. Но поредевшие сотни этих наибов не смогли бы устоять, если бы Шамиль сам не явился на передовые позиции с приближенными и резервом.

В этот вечер муэдзин не призывал мусульман к намазу. Мечеть оказалась в руках противника. Туда теперь стаскивали русских раненых. Путь к отступлению разбитых отрядов имама был предусмотрен заранее. Отход начался с вечера. Только в полночь оставили последние мюриды свою позицию. Оседланные кони ждали их за горой внизу. Сидевшие у новой линии пожарища солдаты не услышали быстрого топота коней последних защитников Салтов. Шамиль с остатком сил отступил в Дариду.

С наступлением дня натиск штурмующих не встретил сопротивления. Раздались возгласы: «Ушли! Ушли! Братцы, аул свободен!» Затрубили трубы, забили барабаны в лагере русских. Знамя победы на остроконечной крыше минарета сменило флаг со звездой и золотым полумесяцем.

Пришла неизменная печаль похорон павших. Усиленно заработали санитары, вынося раненых из аула. Вместе с русскими солдатами подбирали горцев. Взятые с поля боя в лазарет не считались пленными. Среди подобранных в Салтах воинов Шамиля оказался и беноевский наиб Байсунгур. Когда его брали, он был без сознания. Раздробленная правая нога висела на кожном лоскуте. Байсунгура уложили на нечто подобное операционному столу, сооруженному из камней и досок в одной из просторных палаток. Переводчик объяснил Байсунгуру, что часть ноги ниже жгута посинела и требует ампутации.

Байсунгур, приготовившись мужественно встретить смерть, безразлично махнул рукой и закрыл глаза. Ему хотелось поскорее избавиться от мучительной боли. Но когда его привязали к столу, а лицо накрыли какой-то чашей и вместо воздуха он стал вдыхать холодные удушающие пары, в сердце проснулось беспокойство. Ему захотелось вырваться, скинуть с лица маску, но движения рук были скованы кожаными ремнями. Он стал мотать головой, чьи-то сильные руки прижали ее к доске. Наиб хотел закричать, но почувствовал, что не может выдавить из горла ни звука. И вдруг ему стало легко. Он почувствовал, что будто летит, и успел подумать, что это душа его отделилась от тела и вознеслась в блаженную обитель рая…

Когда Байсунгур очнулся, то увидел над собой безоблачное августовское небо, понял, что лежит он на охапке сена. Повернул голову — и оказалось, что он среди раненых мюридов и русских солдат.

— Байсунгур, да хранит тебя аллах, как ты себя чувствуешь? — спросил один из мюридов, заметив, что наиб зашевелился.

— Как может себя чувствовать воскрешенный из мертвых? Не знаю, где я нахожусь и что со мной сделали…

— Ногу твою отрезали, спилили торчавшую кость и зашили культю. Самый главный и лучший резал тебя.

— Лучше бы насмерть зарезал, чем оставил в таком виде, — сказал Байсунгур.

— Значит, еще не настал твой час, придется смириться с судьбой, — успокоил мюрид своего наиба.

Байсунгур закрыл глаза. Через некоторое время он почувствовал прикосновение чьих-то пальцев к своей руке. Байсунгур открыл глаза. Перед ним стоял невысокий человек с засученными рукавами, в длинном клеенчатом фартуке, без головного убора. Бакенбарды с висков спускались до середины щек. Волевые черты смуглого худощавого лица смягчались ласковым взглядом лучистых глаз.

— Ну вот и слава богу, пришел в себя. Дадите попить, потом накормите, — сказал человек стоящему рядом помощнику.

Когда они отошли, лежавший рядом мюрид шепнул, указав на отошедших пальцем:

— Тот, в фартуке, и есть самый главный врач, это он спасал тебя.

Байсунгур не ответил. Как ни старался он примирить себя с неизбежной участью, однако на душе у него было сумрачно. Что ждет его в стане врагов? На что он годен? Неужели ему суждено влачить жалкое существование нищего-инвалида, и почему так было написано на роду? Уж лучше бы снесла голову вражеская шашка. Горькое чувство обиды душило его. Он думал о родной Чечне, близких, детях, жене. Придется ли еще увидеть их? Имаму теперь такой наиб не нужен, если бы даже его отпустили русские.

Так лежал он день, другой. Окружение сотен таких же, как он, калек постепенно успокоило его, тем более что среди русских были такие, которые весело смеялись и шутили друг с другом. Это вначале удивляло наиба, а потом и сам он начал улыбаться, когда кто-нибудь из мюридов вспоминал смешные истории.

Когда появлялся главный врач, Байсунгур взволнованно отвечал на его приветствия:

— Идрастуй пожалуста!

Первое слово он знал давно, второе — «пожалуста» — он заучил в лазарете. Наиб удивлялся, не понимая, почему у главного врача два имени. Одни называли его господин Пирогов, другие — Николай Иванович. Наконец он решил, что имя Пирогов происходит от местности, селении, откуда тот родом.

Байсунгур видел большое уважение и почтение, с каким обращались даже офицеры к главному врачу. Но особенно трогало чеченского наиба то, что этот русский человек с одинаковой заботой и любовью относился к раненым горцам и солдатам, к рядовым и офицерам. Байсунгур думал о том, что сумеет ли теперь или когда-нибудь словом или делом выступить против русских. Он повторял про себя: «Нет, оказывается, наказания тягостнее добра, сделанного тебе великодушным врагом».

Через три недели из Дарады пришло радостное известие. От имама явились посланники к главнокомандующему с предложением обменять пленных русских солдат на подобранных в Салтах раненых мюридов.

Воронцов дал согласие.

В день обмена, когда в сопровождении вооруженного отряда горцев прибыли оседланные кони и арбы для раненых, Байсунгур, прощаясь с лекарями и помощниками лекарей, санитарами и ранеными солдатами, сказал через переводчика:

— Я не думал, что вы такие хорошие. Видимо, простые русские люди тоже вынуждены приказами правителей идти против нас, так же как идут наши против вас. Клянусь аллахом, я убедился в том, что гяуры и мы могли бы крепко дружить. А тебя, врач, отныне будет хранить твой бог и наш аллах, которого я буду неустанно молить, — сказал Байсунгур, обращаясь к Пирогову.

Знаменитый хирург с лекарями проводил подопечных азиатов.

Шамиль в знак благодарности сверх обещанных солдат вернул и двух молоденьких офицеров, боевое крещение которых из-за горячности юношей окончилось печальным пленом во время штурма Салтов.

Прибыв на арбе в Дараду, Байсунгур на костылях отправился к имаму. Шамиль поднялся навстречу беноевскому наибу, подал ему подушку, помог сесть. Имам в Дараде остановился в доме зажиточного узденя. Расспросив наиба о состоянии здоровья и самочувствии, он мягко упрекнул его в непослушании.

— Неоднократно предупреждал тебя не торчать постоянно на линии огня и на крепостной стене, когда в этом нет нужды.

— Но ведь не брала меня пуля, не доставала сабля. Значит, суждено было этому случиться у стены Салтынской крепости, — с грустью ответил Байсунгур.

— Слава аллаху, что жив остался, приделаем деревянную ногу, ходить будешь, округ будет за тобой. А вот Умалат, — Шамиль кивнул на дверь, ведущую в соседнюю комнату, — наверное, не выживет, тяжелый очень.

Байсунгур встал, опираясь на костыль и палку, направился в соседнюю комнату. Ичкерийский Умалат лежал на полу в углу комнаты. Правое плечо и грудь были перевязаны лоскутом белой материи. Красное сатиновое одеяло было откинуто. Немного отекшая правая рука неподвижно лежала на подушке. Черты бледного лица были заострены. Когда к нему подошел Байсунгур, Умалат открыл глаза, долго пристально смотрел на соотечественника, затем, страдальчески оскалив зубы, криво улыбнулся, протянул левую руку для пожатия.

— Умалат, брат мой, да сохранит тебя аллах, не легче тебе?

— Нет, Байсунгур, с каждым днем тяжелее становится, видно, конец подходит.

— Это ведомо только владыке. Я тоже так думал, когда меня в лагере русских связали по рукам и ногам и усыпили таким лекарством, от которого я чуть не уснул навеки, и даже не почувствовал, как отпилили кость ноги и зашили кожу, как старый чарык. И как видишь, выжил. И ты выживешь.

— Нет, я рад был бы умереть, и как можно быстрее, чем так мучиться.

Тогда Байсунгур, обратившись к Шамилю, сказал:

— Имам, если наши хакимы[59] не в силах помочь ему, давай позовем, давай попросим главного хакима русских.

— Откуда мы его возьмем?

— Оттуда, откуда привезли меня. Там есть главный над всеми врачующими. Он прибыл в горы недавно и, говорят, на время. Большой мастер своего дела. Я слышал, что он лечит самого царя. Отрезал и отпилил мою ногу так, что я и не почувствовал. Но дело не в одном мастерстве, главное то, что он человек особенный. К нам относился как к родственникам, приветливо и ласково. Уважают и слушают его там больше самого генерала. Позови его к Умалату.

— Не отпустят, да и сам он не согласится приехать к нам, — ответил Шамиль.

— А я думаю, согласится, человек с такой доброй душой не может отказать в помощи.

— Как зовут его?

— Одни называют Николай Иван, как самого царя, другие — господин Пирогов, по месту, откуда он родом.

— А как точнее, лучше?

— Я думаю, не ошибемся, если назовем — Николай Иван господин Пирогов.

— Хорошо, я пошлю за ним людей, но не верю в то, что он изъявит желание приехать.

— Надо хорошенько попросить, сказал «пожалуста», что, мол, так и так, надо очень помочь важному наибу, которому грозит смерть. А если откажут, ничего не поделаешь, хоть легче будет от сознания того, что старались.

Шамиль вызвал к себе хорошо знавшего русский язык Гаджи-Али, лекарского помощника из русских, принявшего ислам, хакима Али и Хаджиява.

— Возьмите с собой белый флаг, оденьтесь в праздничные одежды. Оружие можете не брать, только кинжалы. Отправитесь в лагерь русских, обратитесь к главному генералу, попросите его, чтобы разрешил самому большому хакиму приехать к нам для оказания помощи тяжело раненному наибу Ичкерии Умалату.

Утро было ясное, теплое. В Дараде, превращенном в лагерь-стоянку войск имама, было необыкновенно оживленно. Три хорошо одетых всадника, при орденах, с полосками серебряных эполет на левом плече, безоружные, с белым флагом выехали из аула и повернули коней на дорогу, ведущую в Салты. Ехали они быстро, торопя горячих коней.

Русские дозорные, видя невооруженных горцев с белым флагом, пропускали их беспрепятственно. На подъеме почти у самого лагеря парламентеры осадили коней и остановились на некотором расстоянии. Караульные, заметив их, сообщили дежурному по лагерю и в штаб главнокомандующего. Когда личный адъютант доложил фельдмаршалу Воронцову о прибытии парламентеров от Шамиля, главнокомандующий ответил:

— Ну что ж, пойдите спросите, чего они хотят.

Адъютант с двумя штабными офицерами и десятком донских казаков направился к посланцам. Парламентеры спешились, пошли навстречу. На расстоянии нескольких шагов друг от друга остановились. Тогда адъютант Воронцова сделал шаг вперед. Гаджи-Али тоже отделился на шаг от своих, сделал легкий поклон головой и заговорил на русском языке:

— Господин майор, честь имею представиться — Гаджи-Али, полковник армии имама.

— Личный адъютант его сиятельства главнокомандующего генерал-фельдмаршала князя Воронцова — майор Гребнев, — представился в свою очередь офицер.

— Мы от имени Шамиля приехали просить разрешения главнокомандующего отпустить хирурга господина Пирогова на несколько часов в Дараду, чтобы он, если это возможно, оказал помощь тяжело раненному наибу.

— Я доложу вашу просьбу главнокомандующему, — ответил адъютант и, повернувшись на калбуках, четко отбивая шаг, направился к штаб-палатке.

Через некоторое время адъютант в сопровождении тех же лиц явился вновь. Он стал на прежнее место в той же позе, гордо вскинул голову и, не глядя на парламентера, сухо, коротко ответил:

— Приказано отказать.

— Может быть, фельдмаршал не доверяет нам, в таком случае я останусь у вас в качестве заложника до возвращения хирурга, — сказал Гаджи-Али.

Но адъютант, даже не дослушав до конца предложение, резко повернулся и стал удаляться.

— Я так и знал, — заметил с грустью хаким Али.

— Конечно, — добавил Хаджияв, — на их месте, может быть, и имам поступил бы так же.

— Нет, наш имам не поступил бы так, — возразил Гаджи-Али Он продолжал стоять в раздумье.

Тогда хаким Али, обратившись к нему, сказал:

— Вот если бы мы попросили самого Пирогова…

— Как его попросишь? Он ведь не в собственном доме… Вы же знаете, что согласно порядку положено обращаться по инстанции. Рассуждать теперь нечего, поехали обратно.

Опечаленные отказом, парламентеры уселись на коней и не торопясь повернули в сторону Дарады. Они знали, что имам тоже будет огорчен отказом. Ведь он из-за тяжелого состояния Умалата до сих пор сидел в Дараде.

Не успели парламентеры отдалиться на версту от лагеря русских, как Хаджияв, ехавший позади остальных, оглянувшись, увидел странного всадника. Человек в длинном сером сюртуке, в соломенной шляпе с широкими полями, в брюках навыпуск неумело восседал, растопырив ноги, на неуклюжей большеголовой коротконогой лошаденке, которая, несмотря на то, что всадник усердно хлестал ее тоненькой плетью, невозмутимо, лениво продолжала шагать, не обращая внимания на торопившегося седока.

— Диво! — воскликнул с улыбкой Хаджияв, останавливая коня. Товарищи его, тоже оглянувшись, остановились. — Клянусь аллахом, — продолжал удивленный Хаджияв, — ничего подобного в жизни мне не приходилось видеть.

— Это, наверное, ихний поп, — сказал хаким Али, разглядывая странного человека из-под руки.

— Нет, это не кашиш, — возразил Хаджияв. — У кашиша волосы длинные, иногда заплетенные косичкой, и бородка. А этот с бакенбардами, франтоватый.

— К тому же, — добавил Гаджи-Али, — у него мужественные черты лица, несмотря на то что на лошади сидит как мешок.

— Скорее всего это какой-нибудь чиновник, — продолжал гадать хаким Али. — За спиной у него большая сумка.

Странный всадник приближался. Парламентеры молча ожидали его. Гаджи-Али, заметив насмешливую улыбку на лице веселого Хаджиява, предупредил его:

— Послушай, сделай серьезное лицо. Чего оскалил зубы и сияешь, как начищенный медный таз?

— Здравствуйте, господа! — воскликнул путник, подъехав к парламентерам.

— Здравствуйте! — ответили горцы.

— Не вы ли приезжали в лагерь за врачом?

— Мы, — ответил Гаджи-Али.

— Так вот, мне доложили об этом лишь после того, как вам было отказано. Крайне возмущен, прошу извинения. Я как человек гражданский, то есть не подчиненный непосредственно командованию, волен в своих действиях в пределах законных прав. Прошу доставить меня к нуждающемуся в помощи хирурга.

— Мы просили Пирогова, — нерешительно промолвил недогадливый хаким Али.

— Я и есть Пирогов Николай Иванович, — с улыбкой ответил странный наездник.

Парламентеры недоуменно переглянулись.

— Что он говорит? — спросил Хаджияв, не понимавший по-русски.

— Говорит, что он есть тот самый хаким, за которым мы ездили, — объяснил Гаджи-Али.

— Раз он так говорит, наверное, он и есть тот хаким, — согласился Хаджияв.

— Мы очень благодарны вам, господин Пирогов! Надо торопиться, наиб в тяжелом состоянии, — сказал Гаджи-Али, беря за уздцы ленивую клячу знаменитого хирурга.

— Пожалуйста, поосторожней, я ведь верховой ездой не увлекался, боюсь свалиться, — предупредил Пирогов.

Гаджи-Али ехал рядом с Пироговым.

— Удивляюсь, как чисто, без всякого акцента вы говорите по-русски, — сказал ему Николай Иванович.

Но бывший ротный фельдшер, облаченный в одежду горца, так и не признался великому хирургу в том, что он его соотечественник, плененный когда-то Шамилем, принявший ислам, женившийся на аварке и разделяющий теперь участь народа этой страны.

Вскоре парламентеры с Пироговым въехали в Дараду, в обширный двор дома, расположенного недалеко от сельской площади. Навстречу с веранды во двор спустился Даниель-бек. Опередив его, два нукера подбежали к лошади Пирогова и стали у стремени. Когда хирург слез с коня, Даниель-бек, подойдя к нему, сказал:

— Здравствуйте, господин Пирогов! Не думали, что вы приедете. Имам очень тронут вашим вниманием.

Пожав протянутую руку, хирург ответил:

— Так могло случиться по причине, не зависящей от меня, но слава богу, как видите, я к вашим услугам.

— Заходите, пожалуйста, — Даниель-бек распахнул дверь в саклю.

В просторной кунацкой на постели, разостланной на полу, лежал раненый. Лицо было бледным. Меж бровей залегла глубокая складка страдания. Пирогов осторожно подошел, присел на корточки, пощупал пульс: сто двадцать. Потрогал лоб — сильный жар.

Умалат, широко открыв глаза, разглядывал незнакомого человека.

— Это большой хаким, его вызвали специально, чтоб помочь тебе, из лагеря русских, — объяснил Гаджи-Али.

Больной что-то пробормотал в ответ и вновь закрыл глаза.

Пирогов поднялся, посмотрел на глиняные и медные чаши, кувшинчики с каким-то зельем и отварами из трав.

— Перенесите больного поближе к окну, — сказал он, обращаясь к Гаджи-Али.

С помощью хозяина и нескольких горцев, стоявших рядом, больного вместе с постелью перенесли и положили посередине комнаты напротив окна.

— Вы двое останьтесь, — Пирогов глянул на Али и хозяина, — остальные пусть выйдут.

Николай Иванович вымыл руки, протер спиртом и стал осматривать рану и повязку, которую успел снять Али. Шея, надплечье и плечо были опухшими. Ниже правой ключицы зияла рана, из которой торчала матерчатая турунда. Пирогов пинцетом извлек ее, понюхал.

— Турунда с мышьяком, — пояснил Али.

— С мышьяком? — удивленно переспросил хирург.

— Да, горцы во все раны вкладывают турунду с мышьяком, все же это дезинфицирующее средство. Правда, мышьяк вызывает некроз тканей, но тем обеспечивает и отток гноя из раны, — объяснил бывший ротный фельдшер.

Хирург ничего не ответил, только покачал головой. Затем взял в руки металлический зонд и, введя его в рану, стал ощупывать пулю. Раненый болезненно корчился.

— Потерпите, голубчик, потерпите, — приговаривал хирург. — Вот она, прошла под ключицу и застряла у плечевого нервного сплетения. Оттого резкие боли. Ну что ж, попробуем извлечь.

Тут же на полу, стоя на коленях, Пирогов оперировал. Раненый то терял сознание, то громко стонал, приходя в себя. Лицо больного покрылось крупными каплями пота. Но и по лбу хирурга струился пот.

Полтора часа длилась операция. С трудом разогнул Пирогов колени, поднимаясь с пола.

— Фу! Ну вот и слава богу! — сказал он, вздохнув.

— Ну как, рана опасная? — спросил Даниель-бек.

— Думаю, все обойдется, а там бог знает, — ответил Пирогов, разводя руками. — Я оставлю кое-какие лекарства, дезинфицирующие средства и перевязочный материал. Только, пожалуйста, прошу, никаких турунд с мышьяком не вставляйте больше, ибо, если мышьяк разъест стенку крупного сосуда, раненый погибнет от кровопотери, — пояснил он, обращаясь к Гаджи-Али.

Пирогов стал доставать перевязочный материал, склянки и порошки из санитарной сумки.

— А впрочем, оставлю все, — сказал он и высыпал содержимое сумки на угол одеяла.

Уложив инструменты, он наклонился к больному и вновь стал ощупывать пульс. Умалат, видимо, почувствовал некоторое облегчение и, с благодарностью глянув на хирурга, пожал ему руку.

— Ну, голубчик, прощайте, выздоравливайте, да хранит вас господь! — сказал Пирогов на прощание.

Даниель-бек пригласил хирурга в соседнюю комнату. Здесь на полу была разостлана серая льняная скатерть. На ней стояли деревянные и медные блюда с кусками отварного мяса, чесночным тузлуком и галушками.

Когда большой хаким вошел, сидевшие у скатерти горцы поднялись. Один из них, величественный, с каким-то особенно проницательным выражением голубовато-серых глаз, благородными тонкими чертами лица, с коротко подстриженной рыжей бородкой подошел к Пирогову и, что-то пробормотав, пожал руку. Гаджи-Али указал почетное место гостю на большой подушке.

— Садитесь, пожалуйста, Николай Иванович, разделите с нами трапезу, — сказал он.

Вместе с Пироговым к сидящим присоединился и проголодавшийся за день Али. Ели молча. Николай Иванович поглядывал на величественного горца, который так аккуратно резал маленьким ножом кусочки мяса, ел неторопливо, а после того, как все насытились, поднял руки с благодарственной молитвой.

— Мне пора, уже садится солнце, — сказал русский гость, поднимаясь.

— Останьтесь до утра, отдохните, потом проводим вас до места, — предложил Гаджи-Али.

— Не могу, — отказался Пирогов.

— Пусть он осмотрит еще нескольких больных, — обратился к Гаджи-Али хозяин дома.

— Неудобно просить об этом. Мы ведь пригласили его помочь одному. Да и нет у нас таких тяжелых, как Умалат, — возразил Гаджи-Али.

В это время в комнату вбежал хозяйский сын. Обратившись к величественному горцу, мальчик стал быстро говорить. Лицо его было испуганным. Величественный человек сделал распоряжение, обратившись к Даниель-беку. Последний поспешил к выходу, за ним последовали остальные.

Спустившись по лестнице во двор, Даниель-бек с группой мюридов и нукеров быстро поехал по дороге, ведущей вниз. На небольшом расстоянии от селения, окруженная отрядом мюридов, стояла сотня русских казаков с двумя офицерами.

Когда Даниель-бек подъехал к ним, один из офицеров возмущенным тоном спросил:

— По-русски понимаете?

— Да, — ответил Даниель-бек.

— Где находится хирург Пирогов?

— Здесь, в селении, жив, невредим, собирается выезжать.

— Передайте ему, пусть немедленно следует за нами, таков приказ главнокомандующего.

— Хорошо, передам, — ответил Даниель-бек, поворачивая коня обратно.

Войдя в саклю, где хозяева с гостем ждали его возвращения, Даниель-бек сказал, обратившись к хирургу:

— Господин Пирогов, главнокомандующий прислал за вами сотню вооруженных казаков с двумя офицерами.

— Ох эти мне вояки!.. Ничего не поделаешь, на сей раз придется подчиниться, — с улыбкой сказал Николай Иванович и направился к выходу.

Величественный горец вышел следом на веранду. Здесь он остановился, склонил голову и, еще раз протянув Пирогову руку, сказал несколько слов по-аварски. Гаджи-Али поспешил перевести:

— Он благодарит вас и говорит, что завидует правительству, которое имеет таких умелых мастеров врачевания.

Николай Иванович пожал руку величественного горца и, сделав низкий поклон, быстро спустился по лестнице.

Во дворе Салих подвел большому хакиму белого коня с дорогим седлом, украшенным серебром.

— Это вам, Николай Иванович, подарок от имама, — сказал Даниель-бек.

— Что вы, что вы, господь с вами! Никаких подарков сроду не брал и не возьму. Лучшая благодарность для меня — простое спасибо, — сказал Пирогов.

— Тогда хоть сядьте на этого коня, доедете до места, а там как захотите, — предложил Гаджи-Али.

— Нет уж, увольте, ни за что не сяду. Откровенно говоря, боюсь ретивых животных. Плохой я наездник. Пусть этот прекрасный конь носит более достойного, а я обойдусь своей кобылкой. Из сотен лошадей в обозе специально ее для себя выбрал.

— Ну что ж, воля ваша, — сказал Гаджи-Али. Обратившись к одному из нукеров, он велел подвести гостю его косматую клячу.

Бывшие парламентеры в прежнем составе, но уже без белого флага, в полном вооружении сели на коней, чтобы проводить большого хакима до места. Увидев Пирогова, выезжающего из аула в окружении горцев, офицеры с казачьей сотней, не дожидаясь его подхода, повернули обратно.

Солнце садилось за белую зубчатую гряду далеких гор. Свежий воздух был полон ароматов альпийских трав. В лощине, где протекал небольшой ручей, многоголосым хором разливали печальную трель горные лягушки. Настроение у Пирогова было отличное. Он говорил спутникам:

— Право же, прекрасен ваш край. Вначале он показался мне ужасным, хаотическим нагромождением однообразных голых вершин. Горы казались грозно вздыбленными, окаменевшими волками, преграждающими путь пришельцам. И люди представлялись суровыми и угрюмыми. Только теперь, приглядевшись поближе, я увидел истинную поэзию величественной природы, в которой так гармонично сочетается неприступное величие с доступной простотой, грозная суровость с мягкой нежностью, леденящий холод с палящим зноем. Страна крайностей и чудес с великолепным народом, достойно воспетым лучшими поэтами России.

На вершине, через которую шла дорога, Пирогов остановил свою клячу и, обернувшись, глянул на аул, залитый лучами заходящего солнца. На крыше того дома, где он оперировал раненого, как монумент, стоял величественный горец в черной черкеске, высокой папахе, обвязанной белой чалмой.

— Имам, — сказал Гаджи-Али, движением головы указав на Шамиля.

— Я догадался об этом еще там, когда он подошел ко мне, — ответил Пирогов и добавил: — Бывает что-то такое необъяснимое в человеке, что невозможно скрыть…

Горцы проводили Пирогова почти до самого лагеря. Они остановились там, где начинался подъем к месту стоянки русских.

— Приезжайте к нам в гости, лучшим кунаком будете. Наш народ умеет ценить хороших друзей, — сказал Гаджи-Али, прощаясь с хирургом.

— Нисколько в том не сомневаюсь, унесу в душе добрую память о вас, и кто знает, может быть, когда-нибудь встретимся еще, — ответил врач, пожимая руки провожающим.

Неторопливо поехал он один вслед за скрывшейся за палатками лагеря сотней. Он часто оглядывался, помахивая шляпой людям гор, которые стояли на дороге до тех пор, пока большой хаким не скрылся из виду.

Сгущались сумерки. Николай Иванович подъехал к санитарной палатке. Навстречу к нему вышли армейский врач — дежурный по госпиталю — и лекарский помощник.

— Здравствуйте, Николай Иванович! С приездом! Слава богу, вернулись, забеспокоились все мы, заволновались, — говорил старый фельдшер.

— Чего волноваться-то зря, ехал-то ведь я с миром, по их просьбе.

— Оно-то так, да кто его знает, всяко бывает, — не унимался старый фельдшер.

— Все в порядке?

— Да, в лазарете все чувствуют себя хорошо, перевязки сделали, вот только его превосходительство главнокомандующий изволил гневаться.

— Не беда, простит, я ведь не армейский врач, — ответил Пирогов.

Долго не мог он уснуть в эту ночь. Через откинутый полог палатки ему виднелись огни солдатских костров, доносились звуки задушевных казачьих песен о степном раздолье, об удалом атамане, чернобровой дивчине, родимой матушке, которая ждет сыночка из далекого края.

«В мире так много добра, прекрасного, — думал хирург, — и человек, каждый в отдельности, независимо от рода, племени и вероисповедания, может стать очень близким, и зачем те же люди сеют зло и ненависть, совершенно не зная друг друга, зачем калечат, убивают один другого, когда можно было бы жить в мире, убивая зло, делая друг другу приятное и тем облегчая невечную жизнь?» — с грустью думал человек, посвятивший себя самой гуманной из наук.

Утром в санитарную палатку вошел дежурный по штабу.

— Господину Пирогову велено немедленно явиться к его превосходительству главнокомандующему.

— Сию минуточку, — ответил Николай Иванович, натягивая сюртук.

Лекарский помощник проводил хирурга сочувствующим взглядом.

— Храни господь, — прошептал он, перекрестив спину удалявшегося Николая Ивановича.

В штаб-палатке Воронцова были только сам главнокомандующий и адъютант.

— С добрым утром! — приветливо сказал им Николай Иванович.

Воронцов поздоровался. Высокий, стройный и достаточно бодрый в свои шестьдесят четыре года, он стоял в черном сюртуке с полупогончиками, белым крестом, свисавшим на цепочке с шеи. Свежевыбритое лицо казалось спокойным.

Пирогов продолжал стоять у входа, глядя на главнокомандующего.

Воронцов сделал шаг к столу и указал на скамью:

— Садитесь, пожалуйста.

Пирогов сел. После некоторого молчания, глядя куда-то в сторону, главнокомандующий спросил:

— Как же это вы, батенька, без ведома и позволения на то посмели?

Пирогов молчал.

Незаурядный ум и английское воспитание продиктовали князю тон разговора. Он говорил мягким, вкрадчивым голосом, хотя и не лишенным повелительных ноток.

— Не следовало бы забывать, Николай Иванович, что мы в ответе за вас перед государем императором и отечественной наукой.

— Напрасно изволили беспокоиться, Михаил Семенович. Горцы такие же люди, как и мы, и не хуже нашего отличают добро от зла.

— Надо помнить, что вы есть представитель противной стороны и вероисповедания, — возразил Воронцов.

— Помилуйте, какой я противник? Уверяю вас, если бы они не понимали то, что нам, медикам, нет дела до политики и интересов воюющих сторон, они не приехали бы звать меня на помощь.

— Хоть вы и есть представитель одной из гуманнейших профессий, но являетесь русским гражданином, а потому не можете стоять в стороне от политики своего государства, если вы патриот.

— Ваше превосходительство, у вас нет оснований касаться моей гражданственности. Во-вторых, я как человек штатский, не будучи подчинен вам в полном смысле этого слова, волен, как всякий медик, одинаково исполнять свой долг независимо от того, к какой стороне принадлежит раненый или больной. Отказ в помощи нуждающемуся в моем понимании равноценен убийству. Поймите меня, не мог я поступить иначе… А что касается отношения к горцам вообще, убежден, что добрыми деяниями можно достигнуть больших успехов, нежели силой оружия.

Воронцов задумчиво смотрел перед собой. Пирогов продолжал:

— Мне кажется, детям природы чуждо коварство. Говоря одно, они не думают о другом и не отвечают злом на истинное добро. Я очень благодарен вам за заботу. Прошу прощения за причиненное беспокойство, надеюсь скоро избавить вас от забот обо мне, — сказал Пирогов.

В это время послышалась громкая дробь барабана.

— Значит, отходим сегодня? — спросил хирург.

Воронцов утвердительно кивнул.

— Вот и хорошо, доеду с вами до Темир-Хан-Шуры, а там распростимся, миссия моя окончена, — сказал Пирогов, поднимаясь со скамьи.

Аул Салты, превращенный в руины, меньше интересовал Воронцова, чем Гергебиль. Последний в стратегическом отношении имел большое значение. Через него шла дорога в Гуниб и к другим аулам Аварии. Воронцов не мог примириться с тем, что этот аул остался в руках Шамиля.

До выступления из-под Салтов главнокомандующий отправил в Темир-Хан-Шуру связного к командиру кабардинского полка князю Барятинскому с приказом о немедленном выступлении на Гергебиль. И сам фельдмаршал направился туда же, присоединив к своим силам самурский отряд генерала Аргутинского. Часть обоза с санитарным транспортом, в основном гужевым, отправили в Темир-Хан-Шуру мимо Турчи-Дага через Кази-Кумух.

Шамиль разгадал намерение неприятеля. Он мог захватить транспорт противника, следующий через Турчи-Даг, но на сей раз он не позволил своим мюридам напасть на обоз. Лазутчики доложили ему, что вместе с этим обозом возвращается вниз большой хаким, оказавший помощь и спасший от смерти чеченского наиба Умалата.

Вслед за Воронцовым Шамиль двинул свои силы в сторону Гергебиля. Он вновь занял позицию на горе Ифут, с вершины которой как на ладони виднелась гергебильская низменность, вновь усеянная объединенными силами главнокомандующего вражеской армии.

Из донесений Шамиль знал, что до подхода войск Воронцова сюда из Шуры прибыл отдельный отряд и обложил Гергебиль. Наиб Гергебиля Идрис за несколько дней до повторной осады, узнав о наступлении неприятеля, вывел мирных жителей из аула, еще больше укрепил подступы, от верхней окраины аула прорыл подземный ход и выбил ступени на крутом склоне горы, обращенном к оврагу. Шамиль не мог бросить ему на помощь никого, поскольку Воронцов перерезал дорогу, ведущую к Гергебилю, и установил часть орудий против позиций имама.

Начался штурм. Повстанцы Гергебиля упорно сопротивлялись шесть дней. На седьмой день Идрис решил оставить аул. Собрав командиров сотен, он приказал:

— Уходите незаметно, поочередно, с наступлением темноты. Шамиль не осудит меня после того, как сам не удержал более укрепленную Салтынскую крепость. Я считаю истинной победой то, что нам удалось влепить пулю в физиономию проклятого донгуза Аргута, и не сомневаюсь в том, что имам обрадуется этому известию.

И на самом деле Шамиль был доволен, узнав о ранении генерала Аргутинского под Гергебилем. Этот бесстрашный как лев, хитрый как лиса и выносливый как сам черт генерал, избороздивший все горы Дагестана и Чечни, больше всех гяуров был ненавистен сторонникам Шамиля. Имам очень сожалел, что снайпер Идриса, которому удалось вывести из строя опасного генерала, пал в бою.

Покинутый мятежниками Гергебиль был разрушен и сожжен. В течение нескольких дней войска Воронцова и Шамиля простояли друг против друга, ограничиваясь артиллерийской перепалкой.

Близилась осень.

Наконец, считая дело сделанным, главнокомандующий приказал начать отход к Шуринской дороге. Головная колонна углубилась у ущелье, увозя раненых и больных. Хуже пришлось замыкающим самурцам, которые отходили, отстреливаясь от преследующих отрядов мюридов. Две пушки волокли в хвосте, они поочередно палили. Артиллеристов, отступавших задом, прикрывали ружейным огнем стрелки и казаки, сидевшие на конях задом наперед. Мрачное ущелье наконец проглотило хвост колонны.

Имам повернул свои отряды вверх, в горы.