Глава четвертая

После окончания Крымской войны Шамиль не предпринимал никаких действий. На дагестано-чеченских пограничных линиях тоже наступило затишье. Имам занимался большими делами своего маленького государства, связанными с будущей войной, разрухой и неурожаями — последствиями войны недавней. Он стал больше уделять внимания дому, детям, но особенно Джамалуддину и Гамзату, от которых узнавал о происходившем в России.

В одну из пятниц, после молитвы, Шамиль сидел в своей библиотеке с Джамалуддином и Гамзатом. Молодые люди, бывшие офицеры царской службы, с первых дней возвращения на родину в беседах с Шамилем только отвечали на его вопросы. Шамиль не имел привычки говорить с членами семьи о делах государственных. По отношению к Джамалуддину и Гамзату он был сдержанно внимательным. Если молодые люди, отвечая на его вопросы, увлекались многословием, он останавливал их незаметно, переводя разговор на другую тему. Сын и племянник вначале чувствовали некоторую скованность в его присутствии, но постепенно привыкли, увидев под внешней строгостью доброту мудреца.

Обычно беседы их начинались после ужина в кунацкой. Шамиль задавал вопросы одному из них. И на сей раз, обратившись к Джамалуддину, он спросил:

— Ты говоришь, что в последнее время жил в Полша?

— Да, отец, я был отправлен в Польшу по приказу царя перед началом крымской кампании, — ответил Джамалуддин.

— Скажи, пожалуйста, страна Полша похожа на Чечню или Дагестан?

— Нет, отец, она такая же равнинная, как и Россия.

— Удивительно. А какую веру исповедует народ?

— Христианскую, только их вера немного отличается от русского православия, как ислам суннитского и шиитского толка.

— Дядя, — вмешался в разговор Гамзат, — ты сказал «удивительно», чему удивляешься?

— Народу Полша. Они такие же мужественные и свободолюбивые, как горцы, и очень способные в делах ратных. Не сомневаюсь, если бы их страна была такой гористой, как наша, никто не покорил бы Полша.

— Откуда ты знаешь поляков, папа?

— Как не знать, давно знаю, с времен покойного праведника — первого имама Гази-Магомеда, да будет над прахом его мир! — Имам предался воспоминаниям: — Я слышал, что в те годы, когда пача Микалай стал творить в Полша то, что творил у нас, народы страны поднялись против него, но не устояли. И обрушил на них свой гнев грозный царь. Одних воинов сослал в страну вечных снегов, других, обладающих военными знаниями, — на Кавказ, драться против нашего народа. Но разве могут те, у кого отняли родину и свободу, умножать успех поработителя? Вот и стали солдаты и офицеры Полша искать у нас и у черкесов убежища. Мы принимали их и даже возвышали над своими, как умельцев и храбрецов. Второй имам — покойный Гамзат — отряд телохранителей составил из солдат и офицеров бывшей польской армии. Некоторых он сделал своими советниками. И у меня их было несколько сотен. При Ахульго они воздвигли укрепления и оборонительные сооружения. Прекрасные стрелки, да и шашкой владели искусно. Когда двинул свои силы на Ахульго коварный генерал Граббе, воины Полша стали у первых позиций. Они до конца разделяли с нами все тяготы длительной осады и пали геройски до единого. Облаченные в наши одежды, они были неузнаваемы. Только чалму не разрешалось носить им как иноверцам. Когда пал Ахульго и кованый сапог царского аскера ступил на поверженный в прах, опьяненный победой гяур не знал, что рядом с мусульманами лежат его единоверцы. Будучи вынужденным отдать тебя в заложники, — Шамиль глянул на Джамалуддина, — я бежал, как побитый волк, потерявший свою стаю. — Шамиль опустил голову. Лицо его стало грустным. Ему всегда было тяжело вспоминать дни поражения.

— Но как видишь, благодаря аллаху, все окончилось хорошо, — прервав молчание, сказал Гамзат.

— Хорошо и то, что вы вновь обрели родину. Но это еще не все. Коронованный львенок, видимо, тоже обладает аппетитом отца. Не зря по его приказу оставлены на Кавказе войска русских, сражавшиеся на турецком фронте. Так что трудно сказать, только всевышний знает, чем все окончится. Несомненно одно, я буду драться до конца.

Джамалуддин поднял голову. Впервые со дня приезда глянув в глаза отцу, он сказал:

— Молодой царь мягче и добрее покойного. Он не разделял многих взглядов своего батюшки. В высших кругах поговаривали, что он сторонник конституции и умеренных мер воздействия на народ. Этим можно объяснить его стремление к заключению мира сразу же после смерти отца. Если я не ошибаюсь, он официально ставил вопрос о мире с тобой — и кажется, на довольно выгодных для тебя началах.

— Как бы ты поступил на моем месте? — спросил Шамиль, с любопытством глядя на Джамалуддина.

— Я бы дал согласие, — решительно ответил Джамалуддин.

— Не потому ли, что сроднился душой с русскими?

— Не только поэтому. Если бы вы знали, что такое Россия и русский народ, без сомнения предпочли бы мирное соседство с ними.

Лицо имама сделалось строгим. Скрывая внутреннее волнение, он спокойно ответил:

— Я ничего не имею против русского народа. Простым людям не нужны войны. Мне приходилось видеть не раз, как веселились солдаты, когда мы заключали временное перемирие. Я знаю, что значит заставлять людей идти воевать. Дела начинают правители. Войны бывают захватнические и оборонительные. Ислам тоже разделяет их на джихат — захватническую, с целью распространения и утверждения магометанства, и газават — священную войну, оборонительную, которую веду я. Наш народ никогда не примирится с тем, что насаждает царь. Наши люди не злобны, но и не лишены благородного гнева, который вспыхивает у каждого уважающего себя при попытках унизить человеческое достоинство. Многие горцы сдержанны и высоконравственны. Они не привыкли прислуживать. Служат возвышенным как равные равным. Они враждуют открыто, говорят — не скрывая своих мыслей и чувств.

— Отец, такие качества свойственны русским тоже, — сказал Дажамалуддин, а Гамзат добавил:

— Во имя спасения нашего народа надо закончить войну.

— Значит, и ты предлагаешь примириться с русскими? — Шамиль обратился к племяннику.

— Да, дядя, не устоять тебе против них.

— Двадцать лет я устоял и, если на то будет воля аллаха, устою еще.

— Отец, если бы тебе предложили выбрать Россию, Турцию или Иран, в какую из этих сторон ты бы переселился по собственной воле? — спросил Джамалуддин.

— Ни в какую, ибо все те, что стоят во главе этих государств, одним миром мазаны.

— Зачем же тогда ты стремился к соединению с турецкими войсками в недавно минувшую кампанию? — спросил опять Джамалуддин.

— Я этого не делал, а если бы и сделал, то только в собственных интересах, интересах своей страны и народа. Надо быть абсолютным дураком, чтобы не воспользоваться ослаблением непримиримого врага. Я считал Миколая одним из худших царей, и это подтверждено фактом, что даже единоверные паранцизы и инглисы поднялись против него, став на защиту иноверной Турции.

— Не думай, дядя, что английские и французские короли такие благодетели, не без корысти встали они на защиту султана, — заметил Гамзат.

— Брат прав, — сказал Джамалуддин, — англичане поглядывают на Кавказ с неменьшим аппетитом, чем русские престолонаследники, и мне кажется, нашему народу выгоднее было бы решиться на союз с русским государством.

Шамиль вспыхнул:

— Вы говорите это по собственному убеждению или вас научили там?

— По собственному убеждению, папа, сознавая абсолютную необходимость.

— Тогда я постараюсь переубедить вас с помощью нашего народа. Каждый из вас будет поставлен во главе какого-нибудь владения, и когда вы, люди, знакомые с военным искусством, поведете своих мюридов против неверных, тогда прозреете.

— Нет, отец, я никогда не подниму оружия против русских, ибо считаю это братоубийством! — воскликнул Джамалуддин.

Лицо Шамиля стало белым. Он стиснул зубы, как будто боялся, что из груди его вырвется горячий поток возмущения. Он встал и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.

— Зачем ты поспешил заявить об этом, — упрекнул Джамалуддина Гамзат.

— Я не мог иначе. Он, наверное, лелеял надежду увидеть в нас преемников, пусть лучше узнает сразу.

С того дня Шамиль избегал встреч с сыном и племянником. Наступила осень. Состояние здоровья Гамзата опять ухудшилось. Он слег и вскоре умер. Джамалуддин был удручен. Он целыми днями не выходил из своей комнаты. Магомед-Шафи, впечатлительный юноша, с такими же темно-бархатными, мечтательными глазами, как у Джамалуддина, не разлучался с братом. Прильнув к нему, Магомед-Шафи мог часами слушать рассказы о далеком Петербурге, о бескрайних просторах России, больших шумных городах, роскошных дворцах и замечательных русских людях. Он рассказывал о своей жизни в русской столице, учебе в пажеском и кадетском корпусе, о жизни во дворце, о царе, о его детях.

Младший сын Шамиля, хотя и был с детских лет обучен верховой езде, стрельбе, участвовал с отцом и в походах, не питал пристрастия к делам ратным в отличие от Гази-Магомеда. Он готов был целыми днями слушать рассказы о разных странах, интересных людях, замечательные истории. А Джамалуддин все вспоминал — малахитовые и золоченые стены залов Зимнего, золотые купола храмов, мрамор, гранит и величественные мосты Невы, русские тройки с веселыми колокольчиками, кареты, запряженные цугом, фамильные гербы у парадных подъездов роскошных особняков, дворцовые балы, ливрейных лакеев, которые были одеты богаче любого шамилевского наиба.

Иногда вместе с Магомедом-Шафи Джамалуддин выходил на поле посмотреть джигитовку. Но взоры его невольно устремлялись вдаль. Он стоял задумчиво, вспоминая манеж конногвардейцев, военные парады на ледяной глади Невы. Его раздражали визгливые звуки зурны, ему хотелось услышать торжественный марш «Двуглавый орел».

Обеспокоенный Шамиль как-то поделился с тестем — устадом Джамалуддином-Гусейном — своими переживаниями.

— Я боюсь, что в ту минуту, когда в Ахульго отдал сына в заложники, я потерял его навсегда. Ко мне вернулся русский человек, непонятный. Близкий и в то же время чужой. Но я люблю его. Это моя плоть, кровь, как мне вернуть его?

— Это сделает время. Его необходимо женить. Когда у него появятся дети, он через них привяжется к тебе, дому, родине, — ответил тесть. Имам согласился с ним.

Вечером, войдя в комнату Джамалуддина, сев рядом с сыном, Шамиль сказал:

— Тебе двадцать семь лет. Твой младший брат уже женат, это следует сделать и тебе.

Джамалуддин ответил:

— Жениться никогда не поздно. Не понимаю, как можно не любя соединить свою судьбу с кем-либо?

— Сын мой, у нас редко кто женится или выходит замуж по любви. Я сам когда-то об этом чувстве знал по стихам и только после того, как был дважды женат, имел пятерых детей, познал волнующее томление и радость удовлетворенной любви. Женись пока так, как женится большинство, а там, если встретишь вдруг такую, которая заставит гореть сердце твое огнем, но не погасит рассудок, женишься еще раз.

— На ком я могу жениться, если за время своего пребывания здесь не видел ни одной девушки?

— Об этом позаботится тетушка Меседу. У нее большой опыт в этих делах. Твою покойную мать выбрала для меня она же — и не ошиблась. Патимат подарила мне трех сыновей и двух дочерей. Я был доволен ею.

Джамалуддин не стал возражать.

Меседу сразу взялась за дело. Много было в Чечне красавиц, достойных любого молодца, но выбор пал на златокудрую, похожую на альпийскую ромашку Галимет — дочь наиба Малой Чечни Талгика.

Сыграли свадьбу, привели невестку в дом. Но взаимоотношения между молодыми сложились как складываются между случайно встретившимися немыми людьми. Джамалуддин не знал чеченского языка, Галимет — аварского, не говоря о русском. Джамалуддин старался быть ласковым, встречал ответную ласку, но сердце его не горело огнем. Душе его были более приятны беседы с младшим братом.

Как-то Магомед-Шафи сказал ему:

— Брат, я полюбил девушку.

— Как это тебе удалось?

— Очень просто. Помнишь, я недавно ездил в Чох?

— Да.

— Так вот, наиб Чохаля Инкау пригласил меня в гости. С ним я сидел в кунацкой. Вдруг Инкау громко крикнул: «Аминат, иди сюда!» Я думал, что он зовет кого-либо из домашних женщин, чтобы распорядиться подать еду. Но в комнату вбежала очень красивая девушка, без платка, с распущенной косой. Увидев меня — чужого мужчину, она вскрикнула от неожиданности и, закрыв лицо руками, убежала. Инкау улыбнулся, а я застыл, пораженный ее красотой. Жена наиба подала еду, но я, несмотря на то что был голоден, не мог есть.

— Значит, ты влюбился в эту девушку с первого взгляда и решил жениться на ней?

— Наверное.

— Отцу об этом сказал?

— Рассказал.

— Он одобряет твой выбор?

— Не возражает.

— И ты будешь заставлять любимую мыть твои ноги? — с ласковой улыбкой глядя на младшего брата, спросил Джамалуддин.

— Буду заставлять, ведь от этого моя любовь к ней не убавится, а ей, если любит меня, будет приятно, если нет, пусть знает — я муж, а не тряпка.

Джамалуддин долго, внимательно смотрел на родного брата, который казался ему всегда добродушным и даже немного застенчивым. Теперь он увидел в нем то, чего не мог найти в себе. Никаких чувств к Галимет не проснулось в нем. Напротив, отчужденность между ними с каждым днем увеличивалась, и тем не менее он не мог позволить себе даже малейшей грубости по отношению к ней.

Неизбежное вскоре случилось. Галимет, воспользовавшись приездом отца в Новое Дарго, заявила ему:

— Забери меня домой, я не могу жить с этим странным человеком. Ничего мужского в нем не вижу. Он слишком много внимания уделяет своей внешности и особенно ногтям. Он берется за то, что не положено делать мужчине. Безразличен к оружию и коню. Если ты не заберешь меня, я сбегу куда-нибудь.

Наиб Талчик понял дочь, но не взял ее из дома имама.

Наступили дождливые осенние дни. Джамалуддин простудился и надолго слег. Он резко похудел и стал харкать кровью так же, как Гамзат.

Галимет вернули в дом отца.

Поздней осенью, когда Джамалуддину стало немного легче, Магомеда-Шафи женили на Аминат — дочери чохского наиба Инкау-Хаджи.

Первый день нового 1857 года ознаменовался дерзким набегом салатавского наиба Гебека на Темир-Хан-Шуру. Шамилю было известно, что основные силы русских временно расквартированы на правом крыле кордонной линии и все основное начальство линий и укреплений вызвано главнокомандующим в Тифлис.

В шуринском, каранаевском и эрпелинском укреплениях стояли небольшие гарнизоны. С пятью сотнями конных мюридов Гебек на рассвете подошел к городу. Остановив отряд на возвышенности, наиб отделил пятьдесят всадников и послал к укреплению, а сотню — в сторону восточных казарм. Мюриды этой сотни, убив часовых, ворвались в лазарет, но, видя, что нечем поживиться, стали покидать здание, тем более что в городе подняли тревогу и часовые, заметив с башен крепости полсотни скачущих к ним, начали стрельбу.

Начальник шуринского гарнизона полковник князь Багратион выбежал из дому в парадной форме, сел на коня и поскакал в сторону казарм. Взяв роту Апшеронского полка, готовившуюся к праздничному параду, и полсотни казаков Донского полка, Багратион помчался к скопищу мюридов. Гебек успел отойти. На пути между Каранай-аулом и Эрпели Гебек остановился, заметив малочисленность отряда противника. Оголив шашки, двести конников Гебека помчались наперерез отряду Багратиона. Но мюриды, не вступив в сражение, вынуждены были остановиться и отойти, так как заметили, что с обоих флангов, со стороны каранаевского и эрпелинского укреплений спешно движутся всадники на помощь Багратиону. Гебек увел свой отряд в горы.

Узнав о набеге салатавского наиба Гебека на Темир-Хан-Шуру, временно командующий войсками левого фланга генерал князь Григорий Орбелиани послал своих лазутчиков в горы, которые узнали, что Гебек вновь собирается спуститься на равнину. В Темир-Хан-Шуру и в укреплении Евгеньевское стали стягивать войска.

В Тифлисе в штабе главнокомандующего заседал военный совет. Наместник Барятинский знакомил вновь назначенных начальников пяти военных отделов с положением о реорганизации всего военного управления Кавказа, с распределением войск, утвержденным императором Александром II. Излагая намеченный план военных действий, Барятинский говорил:

— Экспедиции в глубь гор не раз доказывали их бесплодность, напрасную потерю сил и средств. Необходимо вернуться к системе, которую указывал сподвижник Ермолова — Вельяминов, помня его слова: «Кавказ есть большая крепость, чрезвычайно твердая по местоположению, искусно огражденная укреплениями, обороняемая многочисленным гарнизоном. Предпринимать эскаладу против такой крепости — безрассудство. Благоразумный полководец прибегнет к искусственным средствам — заложит параллели, станет продвигаться сапою, одновременно со всех сторон, утверждаясь на захваченных позициях». Господа, с этим не согласиться нельзя! Чтобы обеспечить полное покорение, мы должны становиться твердой ногой на завоеванном. Командующие военными отделами, имея штабы на местах и пользуясь большими полномочиями, будут все вопросы местного характера решать самостоятельно. Командующий левым флангом генерал Евдокимов, первым начав действия, должен открыть доступ к Чечне. Прикаспийский край, генерал Орбелиани, обратится в сторону непокорной Салатавии. Лезгинская кордонная линия, командующий барон Вревский, двинется через нагорный Дагестан — Дидо, Анкратль, Анцух и Капучи. Для достижения успеха учитывать моральное воздействие, не забывая о снисходительности. Начинайте с установки преград, дабы непокорные не только не могли совершать набеги, но и проникать к сочувствующему нам населению с целью пропаганды.

Имаму стало известно о готовящихся против него мерах. По дорогам, ведущим в Дарго-Ведено, из Аварии, Большой и Малой Чечни день и ночь скакали гонцы, меняя взмыленных коней летучей почты. Они спешили к имаму с тревожными вестями о том, что бесчисленные войска гяуров с множеством орудий и снаряжения концентрируются у границ.

Хотя наступательные действия на имамат были начаты одновременно с трех сторон, интенсивность отмечалась лишь с левого крыла линии, то есть на Чечню. Шамилю было ясно, что основной удар новый командующий, как и его предшественник, готовит в сердце имамата. Велев наибам Аварии ограничиться своими силами, Шамиль мобилизовал все регулярные части на оборону Чечни. Чтобы отвлечь противника от ближайших границ к своей резиденции, имам решил прорваться в тыл врага — к Владикавказу. Но его маневр не удался: стена вражеских преград твердо стояла на всех путях к тылам. Испытанные методы борьбы, такие как заманивание противника в глубь гор с последующим уничтожением в каменных мешках, не удавались. Царские войска не вклинивались, не предпринимали отдельных экспедиций, не шли на штурм отдельных укреплений. Движение по всему фронту шло медленно, но твердо. Под прикрытием мощной артиллерии и огня новых нарезных винтовок войска генерала Евдокимова начали прорубку просек к Майор-тупу и строительство дороги к куринскому укреплению и Шалинскому лагерю, которые обеспечивали захват всей равнины Большой Чечни.

Отряды Шамиля безуспешно метались от одной позиции к другой, атакуя, устраивая внезапные налеты, вступая в отчаянные кровавые схватки, но всякий раз они кончались неудачей. Силы Евдокимова проникли в Аргунское ущелье и возвели у входа укрепление для штаб-квартиры Куринского полка.

В лесистых верховьях Шара-Аргуна непрерывно действовал топор. Был занят Аух. Построили укрепление Евдокимовское у верхнего течения Аргуна. Таким образом, Малая Чечня оказалась в руках Евдокимова. Путь во фланг Дагестана был открыт. Сообщения с Малой Чечней и Западным Кавказом оказались отрезанными. Наиб Малой Чечни Дуба сдался русским. Теперь командующий линией начал наступление в двух направлениях: в сторону кумыкской плоскости и в сторону непокорной нагорной Чечни, на подступах к которой воздвигается укрепление Шатоевское.

Не лучше обстояли дела и на границах Салатавии. Войска, стянутые в Темир-Хан-Шуру и в укрепление Евгеньевское, начали наступательные действия: первые — к Чиркею, вторые — через теренгульский овраг к Буртунаю. На помощь салатавскому Гебеку Шамиль бросил из Караты своего сына Гази-Магомеда вместе с отрядами наибов Ауха и Гумбета. Жители Салатавии угнали скот и скрылись в лесах. Пустые аулы заняли мюриды имама, выставив караулы по всему левобережью Сулака. Теренгульский овраг был укреплен завалами и искусственными ямами, замаскированными сверху прутьями и кустарниками.

Князь Орбелиани приказал взять Теренгуль.

В холодный, дождливый день осени поднимался русский отряд по скалистым тропам, идущим вдоль оврага. Туман скрывал движущихся. Отряд достиг перевала и на крутом спуске разрушил завалы, устроенные горцами. Здесь не были выставлены пикеты. Орбелиани, воспользовавшись оплошностью наиба, приказал двигаться прямо на теренгульский овраг. Конница на рысях спустилась в темную глубину оврага, затем беспрепятственно заняла противоположную высоту с караульной башней, откуда бежала небольшая часть мюридов, застигнутая врасплох. Отряды Гази-Магомеда, Гебека и других наибов, узнав о появлении русских, бросились со всех сторон к Теренгулю. Но было поздно: позиция, защищавшая доступ в центр Салатавии, оказалась в руках царских войск. Конники Орбелиани приступили к прорубке просек через овраг и засыпке ям. Орбелиани удалось оттеснить мюридов Гази-Магомеда и занять высоты напротив Нового Буртуная. Плато высоты было избрано местом штаб-квартиры князя. Через несколько дней сюда прибыл генерал Евдокимов, который вместе с князем Орбелиани произвел рекогносцировку путей, ведущих к Ауху, Дылыму и Зандаку. У Нового Буртуная собралось около шести тысяч русских с четырнадцатью орудиями.

Сюда, в один день с Евдокимовым, прибыл и Шамиль. На другой день имам отвел свои силы от Нового Буртуная вверх по лесистому побережью Сулака. Этим движением он хотел отрезать пути сообщения русских войск с тылами. Мюриды атаковали транспорт, следовавший из Евгеньевского к лагерю Орбелиани. Атаки с трудом были отбиты. Шамиль установил четыре орудия на высоте Алмаки и открыл пальбу по авангарду русских. Евдокимов выдвинул вперед мортиры и ударами гранат вынудил Шамиля убрать орудия. Имам тут же бросил конницу на аванпосты и пикеты противника. Солдаты в свою очередь кинулись в атаку. На помощь солдатам бросилась кавалерия Орбелиани. Мюриды отошли к лесу.

Воспользовавшись темнотой, имам направил пехоту на позиции врага у Старого Буртуная и выбил пикет с кургана на подступах к аулу. На рассвете Орбелиани послал к кургану всадников — дагестанцев, перешедших на сторону русских. Мюриды имама встретили их орудийным огнем. Но дагестанцы, воюющие на стороне русских, не дрогнули. Они продолжали мчаться вперед к кургану. Шамиль наблюдал за той и другой стороной из-за укрытия. Он стоял в окружении своей свиты.

Восхищенный смелостью соплеменных отступников, имам, обратившись к наибам, сказал:

— Видите вы этих смельчаков, ринувшихся в нашу сторону? Узнаете их? Это бывшие братья наши, которые, бросив нас, соединились с гяурами. Во всем этом виноваты вы. Ваше алчное поведение, безрассудные меры притеснения вооружили их не только против вас, но и против меня. А враги наши как нельзя лучше обласкали, подкупили и, воспользовавшись вашим невежеством, обратили их против вас. Какой позор! Прежде чем столкнуться с прямыми врагами, мы и эти люди должны совершить братоубийство, а те, — имам указал на колонну солдат, — будут с удовольствием любоваться нашей схваткой.

— Разреши мне контратаковать их, — сказал салатавский наиб Гебек, обратившись к Шамилю.

— Попробуй, — ответил имам.

Гебек, гумбетовский Абакар-Дибир с двумя тысячами всадников стали спускаться с высоты и пошли вправо, в обход. Навстречу им бросился со своим полком Багратион. Завязался рукопашный бой. На помощь Багратиону Евдокимов бросил драгун. Шамиль открыл по ним огонь из пушек. Но драгуны, не обращая внимания на ядра, ложившиеся рядом, вклинились во вражескую колонну и отрезали отряд Гебека от Абакар-Дибира, который сумел отойти. Брошенный на помощь Гази-Магомед ничего не смог сделать. Гебек со своими мюридами был схвачен в кольцо и сдался русским.

Шамиль отступил к Новому Буртунаю. Он установил на возвышенности свои орудия и беспрерывно бил из них по лагерю русских. Выдвинув вперед артиллерию, Орбелиани продолжал закладку укрепления и фуражировку.

Из Дарго-Ведено к Шамилю примчался посыльный. Он сообщил имаму о внезапной кончине матери и болезни сына Джамалуддина. Оставив в Салатавии гумбетовского наиба Абакар-Дибира, Шамиль вернулся в Новое Дарго. После отъезда имама в аулах Салатавии образовалось два лагеря: одна часть населения стояла за Шамиля, другая хотела подчиниться русским. Шамиль знал цену и значение Салатавии, а потому, похоронив мать и проведав больного сына, вновь явился в Гумбет и стал сколачивать силы для отправки в Салатавию и Аух во главе с Гази-Магомедом.

Солдаты генерала Орбелиани занимались прорубкой просек от Нового Буртуная к аулу Дылым. Гази-Магомед стал между Новым Буртунаем и Дылымом, желая приостановить действия русских. Он послал в обход две с половиной тысячи мюридов, которые со стороны селения Алмаки открыли огонь по Новому Буртунаю. Но под натиском превосходящих сил оба отряда Гази-Магомеда вынуждены были отступить в сторону Мичикальской дороги.

Несмотря на неудачи, Шамиль не терял надежду на успех. Он усилил отряд Гази-Магомеда за счет мобилизованных в Аварии ополченцев и сам с отрядом чеченцев явился к Дылыму. Он стал строить здесь редуты и завалы, думая задержать врагов. Но несмотря на ноябрьские холода, пехота генерала Орбелиани, брошенная к Дылыму, после кровопролитного боя взяла приступом позицию Шамиля. Предав огню сакли Дылыма, имам отступил.

Вернулся Шамиль в Дарго-Ведено в подавленном состоянии.

Здоровье Джамалуддина резко ухудшилось. Местные лекари разводили руками, говоря, что они не в силах ничем помочь больному. Тогда Шамиль вызвал к себе Гаджи-Али и сказал ему:

— Поезжай в Хасав-Юрт, там при лазарете есть старый лекарь, он давал купцу Мусе лекарство от простуды, нагноений, от головных болей и болей в животе. Скажи ему, что мой сын Джамалуддин, вернувшийся из России, заболел и верит только лекарственным средствам русских. С тобой поедет приказчик Мусы и еще два муртазагета, которые имеют кунаков в том городе.

Хаким Али выехал. Приближаясь к русским постам, он вынимал из-за голенища сапога белый флажок и объяснял постовым по-русски, куда и зачем он едет.

Комендант Хасавюртовской крепости разрешил им въехать во двор, на территории которого был расположен лазарет. Гарнизонный врач Петровский вышел к посланцам. Али сказал:

— Мы от имама Шамиля. Его сын Джамалуддин, возвратившись из России, тяжело заболел. Имам просил для него лекарство.

— Что я могу дать, не видя больного, не зная, чем он страдает?

— Я думаю, что у него чахотка, хотя отец уверен, что его при возвращении отравили медленно действующим ядом.

— Объясните, пожалуйста, какие признаки заболевания? — спросил лекарь.

— Кашель у него сильный, кровью харкает, похож на скелет, а на щеках румянец.

— Да, вы, наверное, правы. К великому сожалению, мы не имеем средств, которыми можно излечить чахотку. Но кое-что могу дать.

Гарнизонный врач вынес Али три пакетика.

— Вот это для общего успокоения, это от кашля, а это для усиления аппетита.

Гаджи-Али, поблагодарив лекаря, поспешил домой.

В эту пятницу к Шамилю не шел сон и не находил имам в молитвах утешения. Беды и неудачи преследовали его одна за другой. Войска на всех фронтах терпели поражение. Недавно похоронил мать. Вслед за ней умерла любимая тетушка Меседу. Теперь он боялся за сына. Несмотря на холодное время года, он решил увезти Джамалуддина из Дарго-Ведено подальше в горы не столько из-за болезни, сколько из-за боязни, что тот вновь может оказаться в руках врагов, которые подступали к его столице. Но как сказать Джамалуддину, чем объяснить необходимость отъезда из дома родного отца в чужой дом. Шамиль не терпел лжи, потому и решил быть откровенным с сыном. Войдя к Джамалуддину, он сел у постели и долго молчал, перебирая четки. Джамалуддин лежал неподвижно. Грустный взгляд запавших глаз был устремлен на лампу. Возле постели были разбросаны старые русские газеты и петербургские журналы, которые обычно привозил из Хасав-Юрта купец Муса. Джамалуддин читал их повторно с большим удовольствием, чем Коран, а в последнее время отказался от всего, даже не стал изучать арабский язык.

После продолжительного молчания Шамиль сказал:

— Сын мой, до выпадения снегов тебе надо подняться выше в горы, где меньше туманов и больше солнечных дней.

В пасмурные, туманные дни больной чувствовал себя хуже. Джамалуддин, повернув голову к отцу, с тревогой в голосе спросил:

— К кому, куда я поеду на зиму глядя?

— Поедешь в Карату, к Гази-Магомеду.

— Нет, не поеду я к нему, лучше останусь здесь.

Шамиль знал, что взаимоотношения старших сыновей натянуты.

Джамалуддин считал Гази-Магомеда фанатиком, грубым невеждой, слепо исполняющим волю отца. Гази-Магомед с большим усилием скрывал неприязнь к старшему брату, который, живя в России, навсегда потерял не только облик, но и душу горца-мусульманина.

— Здесь оставаться нельзя, вслед за тобой придется отправить всех остальных из дому. Аллах отвернулся от меня, не знаю, это испытание всевышнего или начало конца…

Шамиль сидел согбенный, погруженный в печаль. Длинные тонкие пальцы его медленно перебирали янтарь. Джамалуддину стало жаль этого могучего человека, верящего в судьбу и провидение, непоколебимого в своих убеждениях, удивительно простого и величественного. Сын поражался скромности и невзыскательности отца, который довольствовался простой бедняцкой пищей и одеждой. Ломоть пресной лепешки, кусочек овечьей брынзы, мисочка калмыцкого чая — повседневный завтрак его. В обед он ограничивался чашкой супа из общего котла или миской галушек с отварным мясом.

Джамалуддин проникся к нему глубоким уважением и искренней сыновней любовью, но между ними преградой стояла Россия. Для Джамалуддина она была второй родиной, для Шамиля — обителью несправедливого, жестокого гяура-захватчика. Сын лелеял мечту о примирении отца с государем, отец — об избавлении от посягательства иноверного пачи на его страну.

— Отец, мне известно все, что творится здесь. Твои наибы больше думают о своем спасении, чем о тебе. Я знаю, что изменили и перешли на сторону русских наиб Большой Чечни Талгик, Малой Чечни Дуба, мичиковский Эски, взят в плен Гебек салатавский. Генерал Вильяминов — выходец из солдат, способный полководец, человек смелый и решительный. Барятинский не зря назначил его командующим сил, поставленных лицом к Чечне. До сегодняшнего дня его части не потерпели ни одного поражения. Он придет сюда и возьмет эту жалкую столицу твоего имамата. Умоляю тебя, пока не поздно, примирись с русскими.

Шамиль встал, глянул в глаза сыну, медленно, не поворачиваясь пошел к двери, как человек, которому прочли неожиданно смертный приговор. И только перешагнув через порог, он сказал:

— Завтра утром выедешь. Магомед-Шафи и Хаджияв довезут тебя до места.

Гаджи-Али вручил Джамалуддину пакетики с лекарством. Утром Салих помог сесть больному на Кегера. Закутанные в бурки и башлыки, три всадника выехали из дома имама. Шамиль стоял у окна. Он не отрывал пристального взгляда от старшего сына, пока кони не скрылись в лесистой балке, через которую шел путь к горам Дагестана.

* * *

Несмотря на первые легкие пляски декабрьских метелей, закаленный в походах, привычный к северным холодам генерал Евдокимов двинул главные силы к ущелью реки Бассы, по которому шла прямая дорога в Ичкерию и к столице имамата Дарго-Ведено. Имам мобилизовал все силы для укрепления своей столицы и сконцентрировал здесь большинство регулярных войск, собранных в Чечне и Дагестане. Часть сил во главе с ичкеринским наибом Умалатом имам бросил к бассовскому ущелью, а сына Гази-Магомеда — к аулам Тавозень и Алисанджи. Шамиль надеялся, что с наступлением холодов царские войска, как обычно, отойдут на зимние квартиры. Но, к великому удивлению всех горцев, впервые за многолетнюю историю Кавказской войны русские продолжали наступление в условиях зимы. Ичкеринский Умалат не выдержал. Он явился с повинной к главнокомандующему. Пали духом и аскеры Гази-Магомеда. Каратинский наиб, бросив свои позиции, пошел на соединение с отцом в Дарго-Ведено.

Евдокимов раскинул зимний лагерь в двух верстах к северу от Ведено. Шамиль, эвакуировав семью в Килятль и несмотря на сильную стужу, расселил веденцев в мелких горных аулах. Имам стал готовиться к обороне. Когда все работы в Ведено были окончены, он, оставив трехтысячное войско во главе с Веденским Адилем и Гази-Магомедом, ушел в Килятль.

Заняв Салатавию, Барятинский решил соединить Буртунай с крепостью Внезапной и через хубарские высоты с Миатлами. Для этого нужно было воздвигнуть укрепления в Дылыме и у Хубара. Шамиль приказал гумбетовскому наибу Абакар-Дибиру портить дороги и ставить преграды в местечке Мичикал, чтобы закрыть царским войскам доступы из Салатавии в Гумбет.

Прибывший в буртунаевское укрепление барон Врангель двинул свой отряд по руслу Акташа к Мичикальскому ущелью. Это ущелье начинается у подошвы Буцрахского хребта, через который проходит перевал, известный под названием Андийских ворот. По Мичикальскому ущелью вьется дорога из Салатавии в Гумбет, Андию, Аварию. Абакар-Дибир успел построить преграды на этой дороге. Бруствер с банкетом и бойницами тянулся здесь на протяжении двухсот сажен. За рядом завалов в лесных чащобах ущелья укрылись аскеры имама.

Барон Врангель, дав возможность передохнуть бойцам у входа в ущелье, двинул отряд на вражеские позиции во фронт и в обход. Под натиском солдат мюриды Абакар-Дибира вынуждены были подняться на высоту Анчимеэр. На помощь Абакар-Дибиру, по приказу Шамиля, пришел андийский наиб. Превосходящие силы горцев и снегопады вынудили Врангеля вернуться в Салатавию.

Через несколько дней в Андию прибыл сам Шамиль. Чтобы преградить путь к Андийскому вилайету из Салатавии, он приказал немедленно приступить к сооружению преград, главным образом на хребте Буцрах. Некоторую надежду Шамиль возлагал на ауховского наиба Идриса. На помощь ему имам послал шалинского кадия с несколькими сотнями муртазагетов, дав им два горных орудия. В Аух был отправлен и отряд мюридов из Гумбета. Но, несмотря на все старания горцев, очистить Салатавию от царских войск не удалось. Занятие Салатавии позволило русскому командованию взяться за Дагестан с левого крыла.

Когда Евдокимов осадил Ведено, Барятинский приказал барону Вревскому срочно начать действия в Прикаспийском крае, чтоб оттянуть от столицы имамата часть оборонительных сил. Вревский немедленно выступил из Шуры в сторону Ауха. Генерал Евдокимов приказал барону Врангелю идти в Ичкерию, и Врангель двинул отряд к реке Яман-Су. Границы Ичкерии зорко охранялись засевшими в лесах и хуторах мюридами Чечни и Аварии, которые сознавали важность ичкерийского пути. Понимал это и Врангель.

За Баши-Юртой, у опушки леса, отряд барона встретился с мюридами. Ружейный огонь не остановил солдат. Пехота зашла с флангов и ворвалась в лес. Мюриды держались на вершине лесистого кряжа. Солдаты вскарабкались на него и после короткой схватки овладели высотой. Бойцы имама были оттеснены по всей позиции. Часть отряда Врангеля, овладев побережьем Яман-Су, приступила к рубке леса, а полковники Давид Чавчавадзе и Мирской двинулись к ичкеринским хуторам. Следом за ними на Чечню пошла колонна генерала Ракусы, которая заняла хребет на левом берегу Аксая. На этот хребет мюриды обратили свой огонь. Но удержать численно превосходящие силы противника им не удалось. Оттесняя по всей линии отступавших с боями аскеров имама, отряды Мирского и Чавчавадзе соединились с колонной Ракусы. Они двинулись вверх по течению Аксая, затем спустились влево к долине Яман-Су и заняли оставленный мюридами аул Ирзау.

Таким образом, русские войска утвердились в глубине Ичкерии среди разбросанных между реками Яман-Су и Аксаем селений.

Солдаты Ракусы начали рубить лес, а Врангель направился к аулам Саясан и Шаухал-Берды. Ичкеринцы не стали сопротивляться. Их почтенные люди явились к барону с просьбой не трогать жилища, за что обещали не вмешиваться в боевые дела и сдаться тотчас, как отступят воины имама.

Мюридам удавалось удерживаться на прибрежной высоте Аксая несколько дней. Но внезапным ночным нападением, воспользовавшись туманом, охотники Врангеля выбили их с высоты.

Когда просека к Саясану была прорублена, Врангель пошел к Шаухал-Берды через Аксай. Быстрым натиском всадников и драгун Врангель отбросил мюридов в верхние леса. Жителей в Шаухал-Берды не оказалось. Врангель повел свои силы к аулам Девлет-Бей и Ноной, которые находились в нескольких верстах от Шаухал-Берды. Жители этих селений встретили солдат ружейным огнем. Врангель спешил драгун и бросил на непокорных. Защитники селений, не выдержав натиска, бросили скот, домашние вещи и укрылись в лесных чащобах. В этих селениях жили каранаевцы, эрпелинцы, еще с 1843 года переселенные сюда Шамилем. В сундуках ноноевцев и довлетбеевцев солдаты нашли ценности, вывезенные ими при набеге на Кахетию. Аулы были преданы огню.

К середине февраля войска Евдокимова подошли и расположились полукольцом с северо-западной стороны столицы имамата. Сын Шамиля, каратинский наиб Гази-Магомед, укрепился в резиденции имама — Новом Дарго. Веденский наиб Умалат, преградив подступы, засел в Ведено. Из сторожевых башен Дарго и Ведено оба наиба зорко следили за движением в стане врага. В укрепленном лагере русских, раскинувшемся на склонах и вершине лесистой горы, день и ночь горели гигантские костры. Срубленные вековые деревья навалом лежали у расчищенных дорог, прорубленных просек. Снег, бережно закутавший девственные леса, угрюмые горы, квадратные крыши саклей, держался прочно, скованный морозом. Он уступал только огню, обнажая черную землю, темные стволы и ветви деревьев на пути медленного движения русских колонн к чеченскому аулу.

Дозорные имама в длинных овчинных шубах и черных бурках, в косматых папахах сидели, нахохлившись, словно большие птицы на крепостных стенах и башнях, всматриваясь во вражеский лагерь. Они знали, что кроется за полоской леса, там, где царит сейчас подозрительное безмолвие. Особенно в туманные дни врывалась в души дозорных тревога. Напрягая слух, всматриваясь в даль, они передвигались из стороны в сторону, сжимая курки кремневок. Столица имамата казалась погруженной в зимнюю спячку. Только легкие струйки голубых дымов, поднимающихся к серому небу, свидетельствовали, что жизнь теплится под кровлями притихших домов.

В февральское утро, когда, вырвавшись из мертвого плена серых туч, яркие лучи солнца заставили заиграть блеском снега, вдруг над лагерем русских взвилась сигнальная ракета и грянул пушечный выстрел. Вмиг слетели с крепостных стен и башен дозорные, и в ответ загромыхала артиллерия Шамиля. Осажденные ждали штурма, но Евдокимов не спешил. До позднего вечера он прочесывал орудийным огнем укрепления Нового Дарго и Ведено.

Оживились пробужденные грохотом аулы, замелькали вспыхивающие огни, заклубились бело-розовые дымы, загорелось, медленно расползаясь по небесной сини, громадное зарево. Казалось, от утренней до вечерней зари неугасимо алели восток и запад. Так продолжалось около двух недель. В первых числах апреля, когда яркое солнце гордым владыкой кинуло всеобъемлющий взгляд на пробуждающуюся жизнь, в русском лагере завыли рожки, забили барабаны и солдаты, выстроенные в колонны, с криками «ура» кинулись к стенам Нового Дарго и Ведено.

Из-за крепостных стен и завалов раздались ружейные выстрелы, но шеренги солдат продолжали двигаться под прикрытием орудийного и винтовочного огня артиллерии и конных. Гази-Магомед на беспокойном коне скакал от одной позиции к другой. Он не давал громких распоряжений, не кричал, командуя; молча исподлобья оглядывал он своих мюридов.

У рва русские вынуждены были остановиться — это ударили орудия из гнезд башен. Откатилась назад людская масса — и вновь начался артобстрел. Оставив позиции, мюриды, не обращая внимания на ядра, падающие рядом, носили камни, глину, бревна, восстанавливая разрушения. На другой день штурм вновь повторился. Гази-Магомед дал команду подпустить противника к волчьим ямам, хорошо замаскированным, которые были устроены перед завалами. У этих позиций стоял отряд русских солдат-перебежчиков. Шамиль оставил их в Дарго, сказав сыну: «Положись на них, эти русские — народ более надежный, чем некоторые наши».

Евдокимов, как будто зная прочность этой позиции, более удобной для подхода к Дарго, обходил ее. Главным направлением для удара своих сил главнокомандующий выбрал Ведено. Гази-Магомед держал непрерывную связь с наибом Умалатом. Он даже выделил отряд, составленный из солдат-перебежчиков и мюридов Караты, в помощь Веденскому наибу. Умалат держался в разрушенном до основания ауле. Гази-Магомед, взобравшись на одну из высоких наблюдательных башен, обратил подзорную трубу в сторону Ведено. Каратинского наиба удивило затишье на Веденских позициях, в то время как на подступах к Дарго свирепствовал ураганный огонь.

— Чтобы это значило? — спросил он своего советника и тут же, сбросив бурку, вихрем помчался вверх по винтовой лестнице башни. Он был сражен тем, что представилось его взгляду, вооруженному биноклем: к Веденским стенам двигалось полсотни конников. Впереди, неся большой белый флаг, гарцевал всадник.

— Парламентеры от гяуров? — произнес Гази-Магомед вслух. Сердце сына Шамиля забилось учащенно, встревоженное предчувствием недоброго. Он увидел, как навстречу к русским выехал сам Веденский наиб Умалат с нукерами.

Гази-Магомед слетел вниз и, сев на коня, помчался в сторону Ведено. На окраине аула ему преградил путь отряд каратинцев и русских, посланных им на помощь Умалату. Понурив головы, они стояли перед ним. Гази-Магомед все понял. Он повернул коня, а воинам, возвращавшимся из Ведено, приказал:

— Оставайтесь здесь. Со стороны Ведено в Дарго никого не пускайте.

Однако весть о том, что Веденский наиб Умалат сдался русским, тихо пронеслась по всей позиции, защищавшей резиденцию Шамиля. Гази-Магомед внешне делал вид, что его не тронула измена Умалата. Обыкновенно неразговорчивый, угрюмый, наиб Караты даже пошучивал с мюридами, подбрасывая на ходу кремниевый пистолет и ловко ловя его за рукоять. Только глаза его, горящие холодным огнем негодования, не могли скрыть душевного волнения.

Железное кольцо противника все крепче смыкалось вокруг Нового Дарго. «Сдать сердце имамата превосходящим силам гяуров или продолжать баталию, идя навстречу неминуемой гибели?» — этот нерешенный вопрос не покидал сознания каратинского наиба с той минуты, как изменил Умалат.

Через день и под стенами Нового Дарго реял белый флаг парламентеров. Гази-Магомед отказался выйти к ним и другим не разрешил идти на переговоры. Он велел передать гяурам: «Общего языка между мной и ими не может быть, как и общих дел, за исключением бранных. Я скорее приму жестокую смерть, ниспосланную аллахом, нежели милость, дарованную врагом».

Артиллерийский обстрел, сменившийся атаками, начался снова. Лютый холод господствовал по ночам в развалинах шамилевской резиденции. Его дополнял голод, приводивший к физическому истощению воинов Гази-Магомеда. Однако каратинский наиб не падал духом. Он решил с честью сложить здесь свою голову.

Но имам, привыкший к боевым взлетам и падениям, умел ценить не только честь, доблесть, мужество, но и человека. Когда ему стало известно об измене Веденского наиба Умалата и грозящей опасности его неустрашимому сыну, единственно достойному наследнику имама, Шамиль забеспокоился. Он вызвал к себе младшего сына Магомеда-Шафи и сказал ему:

— Твоему брату грозит опасность. Немедленно собирайся, поедешь с Инкау-Хаджой и его отрядом в Дарго. Когда потеряли там все, этот маленький клочок не удержать. Голова Гази-Магомеда мне дороже разбитых жилищ. Скажите ему, чтобы он немедленно возвращался ко мне.

Магомед-Шафи с Инкау чохским без остановок, сменяя на ходу коней, спешили в Новое Дарго. Они успели ко времени. Положение осажденного Гази-Магомеда было тяжелым. Невзирая на усталость и наступившую темноту, Инкау повел свой отряд и, прорвав кольцо противника с восточной стороны, проник в Новое Дарго и в ту же ночь увел Гази-Магомеда со всеми силами в горы Дагестана.

В Ишичали, где теперь сконцентрировались обломки разрушенного государства Шамиля, из Сул-Кади прискакал Салих на взмыленном коне.

— Какие вести? Да будет к добру твой приезд! — говорили ему встречные ишичалинцы с тревогой.

Даже перед прославленными наибами и известными учеными не останавливался Салих.

— Где имам? — спросил он у Хаджиява. Казначей, не спрашивая ни о чем, указал пальцем в сторону мечети. Салих помчался туда. Но мугдун — служитель храма — успел предупредить молящегося имама о том, что к мечети скачет всадник. Шамиль поднялся, подошел к выходу. Салих бежал к нему.

В горах робеет только тот, кто несет недобрую весть. Салих склонил голову перед имамом, хотел сказать слово, но запнулся.

— Яллах! — произнес Шамиль, в смиренном горе опустив веки.

— Он при смерти, — прошептал Салих.

Лицо Шамиля вмиг оживилось.

— Коня! — сказал он молодому нукеру.

Джамалуддин был в тяжелом состоянии. Одни хрупкие кости, обтянутые белой кожей, остались от молодого блестящего офицера царской службы. Слабо блеснули его угасающие глаза при виде отца. Он с трудом протянул ему высохшую руку.

— Сын мой, аллах не без милости, скоро тебе станет легче. Я послал в Хасав-Юрт за хакимом.

Выезжая из Ишичали, Шамиль отправил Хаджиява и Салиха с четырьмя мюридами за русским врачом. Посыльные мчались с белым флажком по трудным дорогам. Торопливые кони скользили по липкой апрельской грязи. Жители сел, мимо которых летели всадники, удивленными взглядами, застыв на местах, провожали торопливых путников. Маленький белый флажок оказывал на всех магическое действие.

Начальник хасавюртовского гарнизона Мирской, лично знавший Джамалуддина, в разговоре с парламентерами спросил:

— Где сейчас находится Джамалуддин?

— Об этом не знают даже многие наши, говорить не велено, — ответил Хаджияв.

— Ну что же, я не буду настаивать. Ежели лекарь Петровский изъявит согласие ехать, пусть едет, — сказал Мирской.

— Надо ехать, — согласился полковой лекарь.

— Эти трое останутся в залог, — сказал Хаджияв, указав на Салиха и стоящих рядом с ним двух мюридов.

Седьмой оседланный конь без всадника, которого вел за узду один из парламентеров, был предназначен для лекаря. Петровский, взяв с собой санитарную сумку, сел на коня.

Теперь три горца с человеком в русской военной форме мчались обратно в горы. Настроение у Петровского вначале было бодрым. На крутых подъемах и обрывистых спусках, когда кони замедляли шаг, он перебрасывался словечками с едущим впереди или рядом Хаджиявом. Этот гарнизонный врач никогда не был в глубине гор. Сначала он с явным любопытством смотрел вокруг. Апрельский день был теплым, солнечным. Зеленели долины и горы. Высоко, в синих просторах неба, неподвижно распластав крылья, парили орлы. Вечером, сменив коней в одном из аулов, наспех перекусив, парламентеры поскакали дальше, увозя с собой обмякшего, непривычного к длительной верховой езде русского врача. Петровский стал молчалив. Пугливо озирал он силуэты гор, причудливые уступы скал, мрачные темные долины. Тревога вкрадывалась в уставшую душу, страх за собственную жизнь. Приходили самые фантастические мысли. Он уже считал себя пленником грозного Шамиля, которому тоже нужны образованные медики, но, вспоминая о заложниках, немного успокаивался, вверяя свою судьбу спасителю.

Длительный и трудный путь по горам и лощинам казался бесконечным. На рассвете, когда проводники, въехав в другой аул, вновь сменили коней, Петровский чуть не взвыл в отчаянии. Он не мог стоять от усталости. Непослушные, широко расставленные ноги его отказывались двигаться. Сочувственно улыбнувшись, ловкий Хаджияв помог ему вновь сесть в седло. Петровский буквально качался из стороны в сторону от бессилия, вцепившись обеими руками в луку черкесского седла. Он отказался от сухой лепешки с сыром, которую с аппетитом ели на ходу его спутники. Когда проезжали мимо аварских аулов, Петровский видел злобные взгляды жителей, обращенные на него — гяура. Наконец, перевалив через хребет, маленький отряд достиг аула Сул-Кади, где был спрятан больной Джамалуддин.

Все жители высокогорного селения высыпали встречать хакима.

Хаджияв подъехал к распахнутым воротам двухэтажной сакли. Петровскому помогли сойти с лошади. Кружилась голова, ноги не повиновались ему. Изнуренного трудной дорогой врача подбодряло чувство национального достоинства. Он, русский, не хотел показать своей слабости перед людьми, которым седло казалось троном нечеловеческое напряжение — обыденным явлением. Но усталость взяла свое. Петровский проковылял даже мимо Шамиля, не удостоив его вниманием. Войдя в саклю, где лежал больной, он сел на пол рядом с постелью. Джамалуддин сделал знак, чтобы все, следовавшие за русским хакимом, удалились.

Полковой лекарь пощупал пульс, осмотрел, послушал, дал капли и тут же рядом с больным растянулся на полу, попросив разрешения у Джамалуддина вздремнуть часок. Однако «дремота» человека, который чуть ли не трое суток не сходил с седла, перешла в глубокий сон, который длился день и ночь. Только к утру следующего дня доктор открыл глаза.

Джамалуддин не спал. Петровский вскочил, извинился, не поняв сразу, где он.

— Поспите, доктор, еще рано, в доме не поднялись, — прошептал Джамалуддин.

— Благодарю, я выспался, вот только не могу понять — вечер это или раннее утро.

— Утро, доктор, — ответил Джамалуддин.

Петровский глянул в окно. Первые брызги рассвета легли на темное небо.

— Простите, пожалуйста, Джамалуддин, мне стыдно перед вами, но путь к вам был сверх моих сил и воображения.

— Ну что вы, доктор, я же понимаю… Напротив, я должен принести вам извинение за своего батюшку, который осмелился доставить вам столь тяжелое испытание ради меня, а главное, что впустую. Я же знаю, что теперь мне ничто не поможет, дни мои сочтены — Джамалуддин устало закрыл глаза.

— Мужайтесь, друг мой, это у вас весеннее обострение процесса, дело можно еще поправить, если вы, воспрянув духом, поверив в жизнь, сами будете морально способствовать воздействию целебных средств, — успокоил больного врач.

— Нет, доктор, к чему… Все кончено… Я прошел свой отрезок жизни и отсчитываю количество данных мне вздохов. Нет смысла, и я не хочу бороться за это жалкое существование, которое вы называете жизнью. Я устал. Только за год своей жизни на родине я пережил столько мук, сколько не переживает самый несчастный за вечность.

— Ну что вы, полноте, ведь вы на родине, среди родных, вот излечитесь от недуга — и еще будете счастливы, потому что молоды. Жизнь полна превратностей, все может неожиданно обернуться к лучшему, — утешал Петровский.

Джамалуддин, вздохнув, застыл. Лекарь окинул взглядом низенькую саклю с темным потолком, мазанные глиной стены, увешанные домоткаными паласами, и остановил взгляд на оружии. Это были русские клинки, пистолеты. Петровский перевел взгляд на медный самовар, стоявший в углу, на таз с кувшинчиком. Джамалуддин открыл глаза.

— Какое убожество, не правда ли, доктор?

— Да, обстановка обычная для этих краев, — ответил Петровский. Сказав это, полковой лекарь поднялся, попросил Джамалуддина снять рубаху. Он внимательно выслушал больного. Джамалуддин закашлялся, лег. Легкая струйка крови вытекла на подушку. Доктор дал больному лекарство и оставил его в покое.

Аул пробуждался. На улице показались женщины. Одни спешили по воду, другие выгоняли скот на пастбище. Утро было ясное, солнечное. Петровский смотрел на узенькие кривые улочки, по которым стекали зловонные ручейки из под ворот и хлевов. Голые серые сакли, каменистые заборы, облепленные черными блинами кизяков, босоногая детвора, высыпавшая на улицу. Мычали коровы, заливались веселым пеньем петухи. Но вот, покрывая все шумы пробужденного аула, протяжно запел муэдзин, призывая к молитве. На улицу высыпали мужчины в длиннополых овчинных шубах.

— Доктор! — позвал больной.

— Я здесь, голубчик. — Петровский подошел к постели, присел, накапал капель больному, поднес стаканчик ко рту. Джамалуддин выпил.

— Благодарю вас, мне, кажется, легче. Удивительно, я уже давно не чувствовал себя так хорошо. Это, видимо, потому, что вы здесь, я слышу русскую речь от русского человека, и мне порой кажется, что я там, в России.

Петровский понимал, что это не то облегчение, о котором думает Джамалуддин. Он знал, что перед смертью многие больные испытывают такое состояние и бывают даже оживленными. Полковому лекарю, повидавшему на своем веку не одну смерть, всегда тяжело сознавать, что она нередко забирает молодых. Ему, представителю самой гуманной профессии, всегда тяжело испытывать свою полную беспомощность, и особенно в минуты, когда угасающий взор обреченного с мольбой и надеждой обращается на него. Он в таких случаях виновато опускал глаза и ласковым, вкрадчивым голосом, кривя душой и стыдясь своей лжи, говорил:

— Голубчик, наберитесь терпения, вы непременно, с божьей помощью, переборете недуг, у вас крепкое сердце, отличный пульс, вы еще ничего не чувствуете, а я вижу, что вам становится значительно лучше…

Целый день к Джамалуддину заходили местные люди и те, что приехали специально его проведать. Петровский не отходил от больного. Когда в комнату вошел Шамиль, Джамалуддин сказал по-русски, обратившись к лекарю:

— Это отец мой.

Полковой лекарь встал, вытянулся и, козырнув, словно генералу, застыл. Шамиль молча протянул ему руку. Петровский, видевший не раз и не одного простого и уважаемого горца, всегда обращался с ними уверенно, чувствуя свое превосходство. Но перед этим, на вид простым, как и все остальные, он почему-то почувствовал робость. Шамиль сел возле больного, знаком руки предложил сесть Петровскому. Хаджияв опустился рядом.

— Как его состояние? — спросил имам через своего казначея.

Петровский растерялся, смущенный прямотой вопроса. Ему хотелось сказать правду отцу, подготовить его, сказав, что дни Джамалуддина действительно сочтены… Но говорить об этом в присутствии больного врач считал преступным. Забыв о престиже врача, он солгал:

— Состояние вполне удовлетворительное. Это обострение легочного процесса. Уже произошел перелом, и дело пойдет к улучшению. — Сам того не замечая, Петровский говорил так неуверенно, что присутствующие усомнились в сказанном.

Шамиль, тут же поднявшись, вышел.

Джамалуддин, оставшись вдвоем с лекарем, спросил:

— Не правда ли, доктор, во всем облике моего отца есть что-то величественное, царственное?

— Вы правы, друг мой, действительно он необыкновенный человек, даже на вид.

— Я люблю его очень, настоящей, искренней сыновней любовью, люблю, как Россию… Если бы он примирился с русскими, я бы считал себя самым счастливым человеком и спокойно расстался с жизнью.

— Я думаю, что в конце концов ваш батюшка вынужден будет пойти на это.

— Доктор, вы не знаете этого человека. Ему кажется — нет лучше его страны, его народа, его религии во всей вселенной. О, если бы вы знали, как тяжело мне здесь. Эти голые хребты, угрюмые скалы, бедные аулы и жалкие жилища давят на меня. Даже шум рек раздражает, как предсмертный напев, доносящийся из преисподней. Я обречен. Не кажется ли странным, что мне тяжело, очень тяжело умирать на родине, возле близких и родных? Парадокс, не правда ли? Обычно всех нормальных людей томит тоска по родине. Они мучаются от того, что их прах будет предан чужой земле. Доктор, может быть, я сошел с ума, не судите меня.

— Что вы, что вы, голубчик, как можно… Я вас прекрасно понимаю. Не только государь император, но и все командование, все офицерство понимают это и сочувствуют вам, иначе вы не изволили бы видеть меня перед собой в этой глуши.

— Я очень благодарен вам, доктор, и единственно, о чем попрошу, напишите от моего имени письма к друзьям в Россию, прощальные письма. Скажите, что я остался верным им и всему русскому, уношу свою искреннюю преданность и любовь в небытие… Вот здесь все адреса. — Джамалуддин протянул лекарю свернутый лист.

— Я непременно исполню вашу просьбу, но вы напрасно считаете себя умирающим. Уверяю вас, что придет день, когда вы собственноручно напишете своим друзьям слова привета.

Джамалуддин горько усмехнулся.

Еще одну ночь провел Петровский у постели больного. Он отходил от него на считанные минуты, чтобы указать, как и какую пищу ему приготовить. Лекарь сам изготовил питательный состав из сливочного масла, меда и козьего сала с желтками. Растворив столовую ложку смеси в миске горячего молока, он давал это снадобье больному три раза в день.

Наутро, оставив Джамалуддину порошки и микстуры, Петровский распрощался.

— Теперь вас не будут торопить, доктор. Вы будете останавливаться на ночевки в аулах. Счастливого пути! В добрый час! — сказал Джамалуддин, пожимая руку русского врача.

Днем, после отъезда лекаря, Джамалуддин был весел. Он приветливо разговаривал со всеми, кто приходил навестить его. Успокоенный Шамиль после долгой молитвы прилег и уснул. У постели больного дежурил хаким Али. Ночью имам почувствовал прикосновение к своему плечу.

— Кто? — спросил он.

— Это я, хаким Али, иди к сыну, он умирает.

Шамиль быстро поднялся, вошел в комнату, где лежал больной. Джамалуддин, услышав скрип двери, повернул голову, улыбнулся, увидев отца. В комнате горела сальная коптилка. Шамиль подошел, сел у изголовья.

— Папа!

— Что, мой сын?

— Я умираю, отяжелели руки, ноги…

— Нет, сын мой, тебе кажется. Это сон, спокойный сон сковывает твои члены. Я сейчас прочту молитву, и ты уснешь, потом проснешься совсем здоровым. Ты же слышал, как русский хаким сказал, что произошел перелом в лучшую сторону, усни, сынок.

— Я не хочу спать, боюсь, что больше не проснусь.

— Ну хорошо, тогда послушай молитву, я буду читать вслух, и к тебе придет облегчение.

Шамиль стал читать тихо певучим голосом печальные молитвы по-арабски. Джамалуддин сначала внимательно вслушивался в непонятные слова чужой речи, потом стал зевать.

— Папа, перестань, послушай меня. — Джамалуддин протянул руку к отцу.

— Говори.

— Скоро конец… Обещай исполнить мою последнюю предсмертную просьбу.

Сердце Шамиля сжалось от сознания, что он теряет сына, из-за которого пережил столько мук. Но еще тяжелее было ему сознавать, что он не в силах исполнить то, о чем хочет просить он.

— Я слушаю тебя, — сказал отец, беря в руки холодные пальцы сына.

— Папа, за что ты держишься? Неужели не видишь обреченности на нищету этой суровой страны? Разоренная войной и неурожаями, изнуренная насилием, испепеленная огнями пожарищ, пала Чечня. Один за другим покидают тебя наибы. Они осознали, что в этом их спасение.

— Сын мой, прошу тебя, не говори мне об этом.

— Зачем ты, отец, закрываешь глаза на правду? Чечня была более надежной, чем Дагестан. Не удержишься ты здесь. Примирись с Россией. Этим ты спасешь себя и всех близких, иначе гибель неминуема.

Шамиль молчал.

— За что ты держишься? — вновь тихо повторил Джамалуддин.

— За родину, сынок, за то, за что цеплялись голыми руками наши предки, понимаешь? За свободу, независимость, свою религию…

— Все это будет оставлено тебе, если примиришься. Государь император ради меня пощадит тебя и остальных. Россия — могучая страна, путь к свету наш бедный народ найдет с ее помощью.

— Я не верю царскому правительству.

— Но ведь тебе изменяли и изменяют свои, близкие, те, кому ты верил…

— Да, сын мой, во многом виноват я сам. Мне следовало бы всячески препятствовать обогащению моих наибов, ибо они, нажив большие состояния, потеряли интерес к борьбе. Истинно, это государство продлилось для нас так долго, как не длилось для тех, кто предшествовал нам. — Шамиль задумался, с грустью глядя на сына.

— Папа, обещай примириться с…

Джамалуддин не договорил. Бледные губы его стали неподвижными. Он даже не успел издать последнего вздоха. Взгляд застыл на бревенчатом потолке.

В комнату вошли люди. Подняв голову, Шамиль увидел своего старого учителя устада Джамалуддина-Гусейна.

— Уйдем, мой сын, — сказал учитель ему.

Шамиль поднялся. Несмотря на множество народа, в доме царила тишина, говорили шепотом. Только голос муллы, читавшего ясин, монотонно звучал над усопшим.

На рассвете, после того как обмыли покойного, в комнату, где сидел Шамиль, вошли его сыновья, Гази-Магомед и Магомед-Шафи. Старший вынул из кармана носовой платок и, осторожно развернув его, двумя пальцами, с брезгливой миной на лице, поднял тонкую золотую цепочку с крестиком, на котором было изображено распятие.

— Это сняли с груди Джамалуддина, — прошептал он.

Гази-Магомед хотел этим, возмутив отца, облегчить его страдание, но Шамиль, посмотрев на христианскую святыню, спокойно сказал:

— В этом повинен не он, а я.

Никто не может противостоять фатальной силе, все будет так, как предопределено.

Слух о смерти Джамалуддина быстро разнесся по краю. Дошел он до Тифлиса и столицы империи. Из Петербурга на имя Барятинского поступила депеша, в которой император Александр II предписывал главнокомандующему Кавказской армией прекратить временно военные действия и еще раз попытаться начать переговоры с имамом Шамилем о заключении мира.

Когда в аварский аул Килятль прибыли парламентеры из Тифлиса, учитель тариката устад Джамалуддин-Гусейн, выйдя к посланцам, сказал:

— Имам молится день и ночь, но он не вложил лезвия оружий в ножны даже по просьбе умирающего сына, так что скажите тем, кто вас послал: «Мира между нами не может быть».

Устад с годами из сторонника панисламизма превратился в фанатика. Он независимо от Шамиля стал самостоятельно решать многие вопросы имамата, особенно после того, как выдал дочь за имама и женил двух сыновей на старших его дочерях.