«Дело» о смерти

Однажды в Центральном архиве Союза писателей СССР разбирали дела Иностранной комиссии давних лет.

По роду литературной работы я наведываюсь в архивы. Зашел и в тот день. Как завсегдатая, меня попросили помочь знанием немецкого языка.

Странно представить теперь, но тогда я почти равнодушно взял в руки три тонкие папки из порыжелого картона, которые протянула хранительница архива. Хотя мне и бросилось в глаза помянутое в наружных надписях имя: Б. Брехт.

«Наверное, что-то сугубо официальное, — подумалось мне. — Скорее всего так…»

Я знал здешние архивные порядки. Через Иностранную комиссию Союз писателей осуществляет связи с литературными организациями и лицами многих стран земного шара. Основное содержание ведомственного архива составляют бумаги, касающиеся, что называется, «литературной кухни». Переписка с коллективными партнерами, обмен мнениями по поводу различных симпозиумов, совещаний и съездов, стенограммы заседаний, запросы зарубежных литераторов по поводу переизданий их книг в СССР, оплаты гонорара и т. п. И хотя среди потерявшей злободневность переписки, сберегаемой в архиве, встречаются подчас автографы с именами первой величины, далеко не все, как говорится, способны возбудить любопытство литературоведа.

Однако извлеченные папки оказались не совсем обычными.

Одна папка называлась: «Переписка с Б. Брехтом. 20 ноября 1940 — 20 июня 1941 гг. На 21 листе».

Две другие — «Переписка Б. Брехта с М. Штеффин…»

— Посмотрите, пожалуйста… В папках со Штеффин все тексты только на немецком. Есть ли связь между материалами этих трех дел? И кто такая М. Штеффин? — сказала Наталья Константиновна Покровская, заведующая архивом. — Она Маргарет Штеффин…

Я начал читать, припоминая одновременно, где же мне встречалось это имя. Оно было явно знакомо. Что-то звучное, отдаленно лирическое, причастное к поэзии. Но где же я слышал эту фамилию — Маргарет Штеффин?

Начальные листы первой папки, содержавшие переписку почти за полтора года, касались проезда в самый канун войны, если употребить стилистику некоторых документов, «видного представителя немецкой литературной эмиграции» Бертольта Брехта с семьей из Финляндии через Советский Союз в Соединенные Штаты.

Как было видно, из-за трудностей получения въездных виз в США поездка эта началась лишь в середине мая 1941 года. Бумаги давали представление об этапах и процедуре оформления дипломатических виз, в которую были вовлечены в качестве посредников советские представительства в США и Иностранная комиссия Союза писателей в Москве. Затем речь шла о железнодорожных и пароходных билетах, о средствах для почти двухнедельного переезда от Ленинграда до Владивостокского порта, о текущих счетах, о возможностях попутного получения гонорара за вышедшие книги в столичных издательствах, о валюте в рублях и долларах и т. п.

Словом, поначалу это было, если выразиться на современный лад, своего рода «выездное дело».

Затем вдруг тема переписки круто менялась. Начинали мелькать слова: «комнаты в отеле», «больница», «Грета», «Маргарет Штеффин-Юуль», «посмертная маска», «теплое гостеприимство», «многолетняя сотрудница и друг»…

И тут меня вдруг осенило, я вспомнил. Ну да, конечно!.. Эту фамилию, Штеффин, я встречал на титульном листе пьесы Б. Брехта «Жизнь Галилея»! Но как-то не вдумывался раньше в смысл пометки, стоявшей под заглавием замечательного творения писателя: «В сотрудничестве с М. Штеффин».

Я погрузился в чтение, мысленно представляя себе тогдашнюю обстановку в Москве. Ведь теперь уже события развертывались в конце мая — июне 1941 года. То был самый-самый канун. Истекали последние дни до нападения фашистской Германии на Советский Союз.

Фабула разыгравшейся жизненной драмы была такой. Ехавшая вместе с Брехтом, в его маленькой семейно-дружеской группе, Маргарет Штеффин заболела по дороге. В тяжелом состоянии ее поместили в московскую клинику.

У Брехта и его семьи были уже билеты на шведский пароход, отплывавший из Владивостока в Соединенные Штаты. Писатель не хотел уезжать. Но между СССР и США в то время не было регулярного пассажирского сообщения. А многие объективные обстоятельства вынуждали к отъезду без промедлений.

До неизбежного отплытия парохода «Анни Йонсон» оставалось около трех недель. И меньше месяца — этого не могли знать люди, чью переписку теперь я читал, — оставалось до того часа, когда новым смыслом зазвучало слово «война».

В эти оставшиеся недели в Москве пытались спасти жизнь Маргарет Штеффин.

Этим были заняты многие люди.

В Союзе писателей СССР основные нити коллективных усилий держал в руках заместитель председателя Иностранной комиссии М. Я. Аплетин (около 15 писем и телеграмм из содержащихся в папке поступили на его имя от Б. Брехта или представляют копии его ответов писателю). Следил за событиями и руководитель Союза писателей А. А. Фадеев (есть копии телеграммы с его подписью и телеграфный ответ Б. Брехта).

М. Штеффин лежала в московской спецлечебнице-санатории «Высокие горы», являвшемся одновременно филиалом Центрального института туберкулеза. Ей старались помочь лучшие силы столичной медицины.

30 мая 1941 года Б. Брехт и его уменьшившаяся группа в составе жены писателя известной актрисы Елены Вайгель, двоих детей и датской писательницы Рут Берлау (Лунд) выехала из Москвы во Владивосток.

Этот день отмечен в папке письмом на имя все того же заместителя председателя Иностранной комиссии М. Я. Аплетина:

«Дорогой товарищ Аплетин…

Я вынужден оставить здесь тяжело больной своего многолетнего помощника и друга Маргарет Штеффин. Только Ваше теплое и сердечное обещание заботиться о ней и в том случае, если она выздоровеет, организовать ее дальнейшую поездку придает мне мужество, чтобы самому продолжить путь. Товарищ Штеффин незаменима в моей работе…»

Заинтересовавшись разворотом событий, я начал наводить подробные справки о Маргарет Штеффин.

И в одной из книг последних десятилетий, посвященных жизни и творчеству Б. Брехта, нашел следующую характеристику. Литературовед из ГДР Ганс Бунге писал о М. Штеффин: «Она была незаменимой помощницей, как строгий критик. То, что она внесла в «Трехгрошовый роман» и «Дела господина Юлия Цезаря», неотделимо от написанного Брехтом. Она была единственной сотрудницей, когда создавались эти романы и многие пьесы («Горации и Куриации», «Страх и отчаяние в Третьей империи», «Винтовки Тересы Каррар», «Допрос Лукулла», «Жизнь Галилея», «Карьера Артуро Уи»). Была участником его рабочего коллектива, когда писались: «Круглоголовые и остроголовые», «Господин Пунтила и его слуга Матти», «Добрый человек из Сезуана». Вместе с Маргарет Штеффин в 1938–1939 годах Брехт перевел «Воспоминания» Мартина Андерсена-Нексе. Она же сделала для Брехта перевод пьесы Нурдаля Грига «Поражение». Она проделала наибольшую часть работы при издании сборника «Песни, стихи, хоры» и «Собрания сочинений», задуманного в 1934 и изданного в 1938 году в Праге».

Я принялся листать сочинения писателя. И на обороте титульных листов пяти пьес Б. Брехта, названных выше в одном ряду с «Жизнью Галилея», встретил ту же пометку, на которой не задерживался глаз раньше, — «В сотрудничестве с М. Штеффин». Сноски еще к двум пьесам и комментарии к произведениям подтверждали верность и большинства других свидетельств немецкого литературоведа.

В последующие дни я с возросшим интересом продолжил чтение архивных материалов.

Поезд от Москвы до Владивостока в 1941 году шел без малого десять суток. И каждый день — так было условлено — транзитный пассажир дальневосточного экспресса «интурист» Б. Брехт обменивался телеграммами с Маргарет Штеффин через Инкомиссию и друзей, находившихся у постели больной.

^{Телеграмма Б. Брехта Маргарет Штеффин. Июнь 1941 г.}

Телеграммы эти — трогательное проявление отношений Б. Брехта к своей сотруднице и другу. То, что связывало этих людей на протяжении долгих лет, представало теперь сжатым в объем нескольких телеграфных строк, ежедневно обращаемых удаляющимся вместе с мчащимся на восток экспрессом писателя к лежащему в Москве умирающему товарищу.

Так продолжалось несколько дней.

Некоторое представление о картине происходив шего в это время в Москве дает подшитая к делу копия письма М. Я. Аплетина. Письмо отправлено 3 июня 1941 года, судя по всему, на владивостокский адрес, вероятно, авиапочтой, вдогонку уехавшим. С тем, чтобы Б. Брехт получил его сразу же по прибытии во Владивосток. Привожу выдержку в переводе с немецкого:

«…Дорогой друг,

в соответствии с нашей договоренностью мы ежедневно посылаем Вам телеграммы о здоровье Греты Штеффин. Все ли доставлены?

Персонал в клинике и врач очень внимательны и любят Грету. Каждый день мы подробно говорим с врачом[16], и каждый день кто-нибудь навещает Грету. Будьте спокойны — здесь делается все необходимое, и мы не забываем о ней ни на минуту…

P. S… Как прошла поездка? Передайте, пожалуйста, от меня приветы тов. Хелли и Барбаре. Как дела у Штефа?[17]

Всего хорошего в дальнейшей поездке».

Однако уже на следующий день после отправления этого письма в состоянии больной наступило внезапное ухудшение. И 4 июня она скончалась.

В папке было еще несколько писем и телеграмм, касавшихся полученного Б. Брехтом известия о смерти М. Штеффин и сделанных писателем распоряжений относительно посмертных изображений (фотографий и гипсовой маски), похорон, имущества и бумаг покойной.

Материалы папки завершаются письмом Б. Брехта из Владивостока от 11/VI.41 г. На письме стоит входящая дата, когда получение его было зарегистрировано в Союзе писателей, — 20 июня 1941 года. До войны оставалось два дня.

«Потеря Греты — тяжелый удар для меня, — писал тогда среди прочего Брехт, — но если уж я должен был ее оставить, то не мог бы это сделать нигде, кроме как в Вашей великой стране. Я никогда не забуду товарищества и радушия, которые я — и она со своей стороны — узнали тут».

Очевидно, придавая особое значение этому заключительному письму, Брехт продублировал его. В «деле» подшита копия, отличающаяся лишь припиской, сделанной Брехтом от руки: «Я отослал это письмо авиапочтой. Копию доставит Вам товарищ Максимов, который во время поездки был чрезвычайно предупредителен к нам».

Вот что, коротко говоря, содержалось в первой папке.

Пусть читатель простит мне почти хроникерскую сухость обзора. Но это еще не само повествование, а своего рода предыстория.

Содержимое двух других папок в основном отвечало сделанному на них обозначению — «Переписка Б. Брехта с М. Штеффин…» Хотя в виде исключения попадались и письма третьих лиц, судя по всему, пересылавшиеся Брехтом — для сведения — своей корреспондентке.

Всего в этих двух папках находилось несколько десятков писем Б. Брехта и черновых или чистовых копий с обращением к нему М. Штеффин. Писано это было чаще всего на особой тонкой бумаге то на машинке, то от руки. Иногда на многих страницах.

Это была не обычная почтовая бумага. Такой ни раньше, ни потом, кроме как в переписке Брехта, я не видел. Она была легкой, как папиросная, и хрустящей, прочной. На манер тончайшего пергамента. Но у нее была достаточно податливая и упругая поверхность, чтобы удобно было писать любыми карандашами, чернилами и на машинке. Она мялась, но не рвалась. И она почти ничего не весила.

Уже сама эта бумага, как потом оказалось, — любопытный штрих времени и даже черточка к психологической характеристике писателя.

Как и у многих литераторов, у Брехта был культ бумаги. Сам ее вид давал ему настроение и располагал к работе. Надо было, чтобы поле хотелось засеять письменами. Но Брехт к тому же был и настоящим знатоком писчей бумаги.

Это было у него с юных лет, в какой-то мере наследственным. Его отец был директором бумажной фабрики в баварском городе Аугсбурге.

Но то, что можно было считать более или менее праздным знанием либо писательской причудой, в годы эмиграции обрело вдруг совершенно четкий практический смысл. После захвата власти фашистами в 1933 году Брехту приходилось жить, как он писал в одном из стихотворений, «меняя страны чаще, чем башмаки». При постоянных переездах объем и вес все возраставшего личного архива, в том числе рукописей и переписки, приобретал особую важность.

Может быть, именно тогда Брехт и его ближайшее окружение, в том числе и Маргарет Штеффин, переключались преимущественно на эту бумагу, на которой писали затем многие годы.

Тонкий папиросный пергамент был трепетен, как завтрашний день беженца. И в то же время от него веяло благополучием прежних времен. Это была бумага люкс. Она изготовлялась, возможно, для самых состоятельных клиентов авиапочты. Может быть, в какой-нибудь из стран относительно тихой нейтральной Скандинавии. С высокой традицией бумажного производства и представлений о разумности и комфорте.

«Бумага только, на которой ты пишешь, так тонка и непотребна, что совершенно не годится для вечности», — шутливо сокрушалась Маргарет Штеффин по поводу летучих страничек, на которых и сама писала это письмо Б. Брехту 12 ноября 1935 года.

Однако эмигрантские прозрачные листки стойко выдержали превратности прошедших десятилетий. И даже самые слабые карандашные нажимы и легкие касания пера отчетливо выступают на них. Как будто Б. Брехт и М. Штеффин вели свою переписку вчера.

Но вернемся к двум папкам.

Было ясно, что все это принадлежало Маргарет Штеффин. И, вероятно, составляло часть бумаг, оказавшихся в архиве Союза писателей после ее смерти.

Не все письма были датированы. Однако рукой аккуратной М. Штеффин на многих указаны были их хронологические рамки, с допуском в несколько дней. (Этой позднейшей, но содержащей достаточную степень точности датировкой М. Штеффин, которой отмечена, кстати, и другая найденная в Москве ее переписка с Брехтом, в целом ряде случаев будем пользоваться и мы.) Письма охватывали большой период времени. От 1932–1935 годов, когда состоялись первые поездки М. Штеффин на лечение в туберкулезные здравницы СССР. И до 1940 года, пока сотрудница Брехта не присоединилась окончательно к окружению писателя, жившего тогда в Швеции.

В содержании обеих папок не было той четко уловимой логики развития темы, от письма к письму, которая присутствовала в более или менее официальных бумагах первой папки. Тут была личная переписка. Здесь от года к году, а иногда изо дня в день, шло духовное общение двух близких людей, двух единомышленников. Непринужденно затрагивались самые разнообразные предметы.

И все-таки в этом стихийно протекавшем почтовом обмене просматривались в конечном счете две сквозные темы.

Одна — это в широком смысле связи Б. Брехта с советским искусством и литературой, а также с миром немецкого антифашистского искусства, сложившимся тогда в Москве.

Непосредственные живые контакты с Советским Союзом, как удалось установить уже потом, нередко осуществляла Маргарет Штеффин в качестве ближайшей сотрудницы и поверенной Б. Брехта.

Получилось так, что самому писателю до мая 1941 года удалось приехать в СССР только два раза. Причем это были непродолжительные пребывания, исчислявшиеся немногими неделями. А идейно-эстетические и литературно-театральные связи с СССР, при всей их менявшейся неоднозначности на разных этапах, были жизненно необходимы Брехту — мыслителю, художнику, человеку. Недостававшие «поездки в Мекку» (так с шутливым почтением именуется иногда в переписке Москва) восполнялись М. Штеффин.

Уже из-за одной необходимости лечения М. Штеффин надолго приезжала, а затем задерживалась и жила в СССР. В отличие от Брехта она хорошо владела русским языком. Преимущества своей сотрудницы широко использовал Б. Брехт.

Творческо-деловые контакты М. Штеффин осуществляла по-разному. И по прямым поручениям и конкретным заданиям, и по собственной инициативе, которой она немало вносила в эти отношения. Тут были и частые встречи со знакомыми и друзьями — с писателями С. Третьяковым, М. Кольцовым, С. Кирсановым, В. Бределем, М. Остен, режиссерами Э. Пискатором, Н. Охлопковым, Б. Райхом, переводчиком В. Стеничем и другими. И текущие деловые визиты: в редакции журнала «Интернациональная литература» — его немецкого издания «Дойче Блеттер», московского литературного ежемесячника «Дас Ворт» (где Б. Брехт в 1936 году стал одним из соредакторов вместе с В. Бределем и Л. Фейхтвангером), газеты «Дойче Центральцайтунг». В издательства и организации, ведавшие выпуском произведений на немецком языке, — «Фегаар»[18], «Международная книга»… В Иностранную комиссию Союза писателей, в театры, на студию «Ленфильм» и т. д. и т. п.

Другая тема, столь густо представленная в этой части переписки, что начинало казаться, как будто письма с фактами и сведениями такого рода намеренно отобраны за ряд лет, был ход болезни, или, вернее сказать, борьба за жизнь М. Штеффин.

Особняком выделялась подборка писем зимы 1940 года, когда оба адресата находились вне пределов СССР.

В 1940 году Маргарет Штеффин перенесла в Скандинавии операцию аппендицита, рискованную при тогдашнем общем ее состоянии… И вся, что называется, «история болезни» была подробно представлена в письмах.

Что же можно сказать в итоге?

В целом обе папки были как бы документированной предысторией к тому «делу» Иностранной комиссии, где содержались материалы о проезде через Советский Союз «видного представителя немецкой литературной эмиграции» Бертольта Брехта и его группы в мае — июне 1941 года, проезда, во время которого случилось чрезвычайное происшествие — смерть одного из участников группы.

Так или иначе, но, судя по всему, это была лишь часть московского архива М. Штеффин. Куда же подевалось остальное?

Некоторые материалы заведующая писательским архивом Н. К. Покровская дополнительно обнаружила среди старых «дел» Иностранной комиссии уже после того, как было решено предпринять целенаправленные поиски. Они оказались отдельно то ли потому, что находились до начала войны у немецкой писательницы-эмигрантки Марии Остен, разбиравшей бумаги скончавшейся подруги. То ли по каким-то другим, теперь уже трудно объяснимым причинам… Однако материалов этих тоже было сравнительно не так уж много.

Между тем выяснилось, насколько обширно было рукописное наследие, оставшееся после М. Штеффин в июньские дни 1941 года. Ныне даже безукоризненно осведомленные работники берлинского Архива Брехта едва ли возьмутся с точностью сказать, какую общую цифру единиц хранения оно насчитывало.

Со всей этой массой писем, рукописей, фотографий, книг М. Я. Аплетин и его сотрудники поступили так, как того с самого начала хотел Брехт. Несмотря на все превратности военных лет, их сберегли. И, когда приспела пора, переправили в ГДР, передали писателю.

В ходе сортировок незначительная доля литературного имущества М. Штеффин, по воле Брехта, осталась в распоряжении ведомственного архива Союза писателей или в виде первых немецких изданий его сочинений поступила в дар библиотеке Инкомиссии СП СССР.

Передавать и перевозить в Берлин то, что долгие годы сберегалось в Москве, пришлось частями, в несколько приемов.

В первой половине 1949 года Брехт, для которого наконец остались позади все скитания и переезды длительной полосы жизни, начал собирать хранившиеся по прежним местам эмиграции, у друзей, литературные архивы и книги. Весенним праздником троицы 1949 года помечена такая его дневниковая запись:

«Из Стокгольма прибыли ящики, кое-какая мебель, большинство книг. Из Москвы рукописи, которые оставила после себя Грета. Чемоданы из Швейцарии еще в пути».

По свидетельству давних работников Архива Брехта, тогда получено было из Москвы около тысячи рукописных листов.

Следующие партии литературного имущества М. Штеффин поступали с продолжительными паузами, определявшимися пожеланием самого Брехта, чтобы рукописные материалы доставлялись с личными оказиями, что в свою очередь требовало их сортировки на месте. (После войны Брехт все еще не очень полагался на иные способы переправки архивов, кроме как из рук в руки.)

Теперь уже трудно назвать все сроки и даты этой затянувшейся транспортировки. Однако достоверно известны несколько случаев после 1949 года.

В мае 1955 года, просмотрев лично, часть бумаг увез с собой Брехт, находившийся в Москве в связи с вручением ему международной Ленинской премии мира. В 1957 году еще часть литературного архива М. Штеффин взяла Елена Вайгель, возглавлявшая московские гастроли театра «Берлинер ансамбль». В 1961 году значительную долю бумаг переправил в Берлин известный немецкий писатель Бодо Узе…

В архиве Брехта хранится, например, такое письмо Бодо Узе от 9 декабря 1961 года на имя Е. Вайгель:

«…Во время моего пребывания в Москве тов. Стеженский из Международного отдела Союза советских писателей вручил мне прилагаемые записные книжки из наследия Маргарет Штеффин и один конверт с письмами и фотоснимками. Кроме того два первых издания пьес… с просьбой передать их Брехтархиву…»

Владимир Иванович Стеженский, помянутый в письме литературовед-германист, и поныне работает заведующим отделом в Иностранной комиссии. Он хорошо помнит кованный железом сундук Маргарет Штеффин, с беспорядочным ворохом бумаг, книг, фотографий, как свалила их туда, видимо, в поспешности последнего переезда владелица.

— Архив М. Штеффин, — рассказывает Владимир Иванович, — хранился всю войну у Аплетина, сначала на Кузнецком мосту, а потом и здесь, на улице Воровского. В сундуке этом были и какие-то полуистлевшие от времени носильные вещи. Я был в комиссии, занимавшейся передачей имущества Брехту, когда он приезжал в 1955 году… Вообще вначале там были связки, вязанки бумаг, целый сундук… Первая крупная сортировка 1949 года не слишком его разгрузила…

Уже сами по себе объемы литературного архива — один из признаков интенсивности духовных связей, которые объединяли ее владелицу с выдающимся мастером немецкого искусства.

Что же касается материалов, пролежавших до недавних пор в сохранных отсеках Центрального архива Союза писателей, то относительная их безвестность понятна. Тот самый девятый вал второй мировой войны, на приближающемся фоне которого проходят необычные недели пребывания Брехта в СССР, сразу же вслед за тем накрыл и надолго погреб под своей толщей многое, что было до него. Он как бы отшиб память о вчерашнем. История Маргарет Штеффин осталась в другой жизни, утратила злободневность, словно бы изменила свои масштабы по сравнению с лавиной событий военных и первых послевоенных лет. И только поэтому, думаю, волнующие свидетельства без движения пылились на архивных полках…

Итак, вот что за материалы оказались передо мной. И чем больше я их читал, тем более открывался живой драматизм отраженных в них событий.

Тут схлестнулись и переплелись решающие повороты в человеческих судьбах, в том числе в биографии такого художника, как Б. Брехт, с уже обозначившимся крутым изломом истории. Каждый участник действовал в предельно напряженной ситуации. Характеры, насколько удавалось судить, обнаруживались с особой откровенностью.

Уже первые обследования того, что называют «окрестностями образа», показывали, что драматизм пронизывает даже мельчайшие сцепления жизненных и литературных фактов.

Вот один из примеров.

В завершающем письме М. Я. Аплетину из Владивостока от 11 июня 1941 года Брехт упоминает о фигурках маленьких слоников, которые он хотел бы, чтобы извлекли из Гретиного чемодана и прислали ему на память.

Как оказывается, фигурки эти обладали для автора письма не только житейской 'символикой. Они, эти слоники, что и вызывало, собственно, азарт поиска, — из фактов поэтического отношения к действительности не раз перевоплощались в факты поэзии Б. Брехта.

Это было целое стадо слоников. Возможно, даже не единственное. Фигурки малюсеньких гигантов из кости и дерева, собранные и добытые по разным случаям Брехтом, в основном во время заграничных поездок. Клыкастое и добродушное стадо, что с годами росло у старинных друзей, к которым он был особенно привязан, в том числе у Маргарет Штеффин. Фигурки были со значением, и каждый слон имел кличку.

Тема «слоников» неоднократно возникает в письмах и дневниках Брехта.

В канун нового, 1936 года Брехт, находившийся тогда в Нью-Йорке, где ставил в рабочем театре свою пьесу «Мать» (по роману М. Горького), сообщает М. Штеффин о посланном ей рождественском подарке. Среди нескольких вещей, отправленных с подвернувшейся оказией в Данию, есть и «…маленький слон из слоновой кости, и он должен называться Нью-Йоркским в стаде моих слонов, — пишет Брехт, — которые должны оберегать тебя… Из-за «Нью-Йоркского» я совершил маленькую поездку…»

Судя по другому письму, написанному между 7 и 19 января 1936 года, к рождественской посылке, было приложено «наставление к употреблению», а Нью-Йоркский слон был «…маленький (совсем маленький)… из слоновой кости» и разыскивался с особыми стараниями.

И в прощальное свое посещение лечебницы «Высокие горы» 30 мая 1941 года, за несколько часов до отъезда во Владивосток, Брехт оставил М. Штеффин подобный же талисман, стража-слоника…

Переписка с М. Штеффин указывает жизненные истоки некоторых сонетов Б. Брехта, где уже известные нам слоники преображаются в поэтические персонажи.

«А о слоне я начал писать сонет, точно так же, как и ты, и как раз в то же самое время», — сообщает Брехт в уже цитированном январском письме 1936 года.

Слоны — счет долгим разлукам, память о неделях и месяцах, когда нарушался ход времени… Поверенные и хранители чувств, свита заветных совместных представлений… Полпреды верности… Грозные силачи и мудрые советчики, стражи и пажи, когда она в одиночестве, а его нет рядом… До такого обобщающего смысла возводятся образы «слоников» в сонетах Брехта.

Направленность этой образной символики можно почувствовать хотя бы на примере шутливого сонета, написанного Б. Брехтом, судя по деталям, вероятно, в Париже, недалеко по времени от упоминавшейся поездки в Нью-Йорк. Речь идет о каре, которая постигла лирического героя, не отличавшегося аккуратностью в ответах на письма, после того как неожиданно замолчала его корреспондентка:

Однажды снова не было письма.

Я вызвал стражу к Триумфальной арке.

Шесть боевых слонов, газон круша,

Понуро встали в темном парке.

Они, покачиваясь, слушают меня:

«Ее я вашей поручил защите,

Вам приказал: семь раз перетопчите,

О ком подумает, хоть в чем-нибудь виня!»

Зловещее молчание храня,

Вожак свирепо поднял хобот, целясь,

И кличем указал виновного… меня.

Тут на меня, гремя, все стадо устремилось.

Бежал… Едва в почтамте дверь за мной закрылась,

Я стал писать письмо, в окно взглянуть боясь.

(Перевод Н. Лиховой)

Разгневанное слоновье стадо в сонете Брехта уже почти подобно фуриям мести из греческой мифологии, потому что в данном случае это — угрызения совести самого героя… В такой символ преобразует игрушечных «каминных» слоников фантазия поэта!..

Чрезвычайно интересно еще одно вновь обнаруженное письмо, отправленное Брехтом из Англии на Кавказ М. Штеффин между 13–25 ноября 1934 года (судя по датировке, проставленной позже рукой адресата). Из него выступают жизненные истоки одного из «Английских сонетов» Брехта, названного «Покупка апельсин».

Фрукты — первое, что всегда требовалось туберкулезнице. И вот какой случай произошел с автором письма на одном из лондонских перекрестков. «Вчера вечером я проходил по улице… — сообщает Брехт. — Там стоял торговец с тележкой, полной апельсин. «Надо будет купить несколько штук для Греты», — подумал я. И пару минут, под впечатлением своего заблуждения, я все-таки видел тебя здесь ожидающей меня…»

В лирическом стихотворном послании намеренно воспроизводится ситуация, близкая к реальной:

В тумане желтом на Саусемптон-стрит

Вдруг с фруктами тележка появилась.

Под лампой бабка грязная возилась

С кульками…

(Перевод Н. Лиховой)

«Ведь апельсины быть всегда должны! Как руки у тебя, они теплы, влажны. В кармане мелочь выловил поспешно». Автоматизм поступка — прочность привязанностей — срабатывает прежде, чем голос рассудка: «Внезапно стало горько ясно — я в Англии, где не было тебя и нет…»

Верным будет сказать вот что. Если бы даже Маргарет Штеффин была только адресатом и прообразом героини поэзии Брехта, то и тогда, возможно, о ней стоило бы писать. Влияние этой незаурядной личности на. Брехта и его музу было весьма значительным. Немало стихотворных произведений — лирических циклов, пафосных гражданских посланий, сонетов — навеяно ее обликом, посвящено или адресовано М. Штеффин.

Но М. Штеффин была не только прообразом поэтических героинь Брехта, включая все спектры этого понятия — нравственный, гражданский, эстетический. В течение почти десятилетия она работала с Брехтом, активно участвовала в создании многих его произведений.

За годы творческого содружества она стала для Б. Брехта не просто незаменимой сотрудницей, ценителем написанного, которому он безраздельно доверял, его критической совестью, а часто и соавтором многих страниц возникавших произведений. Она не чуралась никаких ролей в ежедневном совместном труде. Сама способный литератор, переводчик и писатель, М. Штеффин была для Брехта стенографисткой, делопроизводителем, референтом, доверенным представителем, курьером. «Питомцем» и вместе с тем «воспитателем» — по определению самого Брехта.

Она была фанатически предана той идейно-творческой практике и художественной программе, которую выработал и развивал Брехт — новатор литературы и театра. Она хорошо чувствовала суховатую и безыллюзорную точность брехтовской фразы, его чуть грубоватое прямое слово, за которым стояла правда жизни.

У Брехта она училась, хотя и не всегда умела, как он, смотреть без шор, владеть скальпелем диалектического анализа. Верить не в кумиры и заповеди, а тому, что превыше всего, — фактам и логике реальности, черпать оптимизм в самом потоке жизни.

Зато без лишних слов понимала она стремления Брехта максимально усилить революционизирующее воздействие своего искусства на современность. Она была энтузиастом прямого и открытого обращения Брехта к политическому сознанию аудитории, его агитационно-площадного сценического зрелища, его «эпического театра».

М. Штеффин тонко ощущала музыку стиха и проникновенно разбиралась в образно-поэтических нововведениях Брехта, в его нацеленных на разговорную интонацию способах версификации, доведенных до «стихов без рифм и регулярного ритма»…

Здесь нет нужды перечислять все. За этим стоит главное — общность отношения к решающим основам жизни и искусства, солидарность единомышленников.

Брехт нередко называл М. Штеффин «своим солдатом». Но оба они служили более высокому делу — освобождению человечества и идеалам революции, которая должна была покончить со всеми видами угнетения. Воюя на плацдарме, созданном искусством Брехта, М. Штеффин была одновременно и солдатом революции. То и другое часто оказывалось синонимами.

Вот еще одна подробность.

В обнаруженных письмах разных лет мелькает выражение: «Nur der Soldat hat Gl?ck» или «Der Soldat hat Gl?ck». Б. Брехт и M. Штеффин обмениваются этой фразой в периоды разлук, когда на расстоянии надо ободрить друга, вдохнуть уверенность. Эти слова звучат в письмах как пароль или клич, хорошо знакомый обоим. С частицей «nur» — «только» они означают: «только солдату везет». А в контексте писем фраза обретает разные смысловые оттенки, главный из которых, пожалуй: «только солдат добудет счастье».

Легко установить первоисточник девиза. Это — первая строка и своего рода рефрен из стихотворения Бертольта Брехта «О счастье солдата революции».

Это короткое стихотворение, всего в шестнадцать строк. Смысл его в том, как много и немного надо солдату для того, чтобы сказать, что ему везет.

Солдат — это человек, который собрал себя в кулак, подчинил все в себе достижению высокой цели. Он весь сосредоточен на поединке с силами зла, угнетения и кривды. И живет уже по другим меркам, чем прочие люди, занятые узколичными или рутинными интересами.

В моменты накала борьбы самым сладким из чувств становится чувство исполненного долга. И «везет» солдату тогда, когда ему дано познать эту высшую радость:

Солдату везет.

Корабли, на которых он плывет,

Идут хорошо и сами в цене

И возвращаются с ним назад.

Его оружие хорошо.

Его напарники тверды и дружны.

Солдату везет.

К примеру, в бою

Мужество силы в него вольет,

И он не свернет назад.

Стихотворение входит в цикл «Песни солдата революции». Он состоит из ряда произведений, в названиях которых автор дважды вынес инициалы своего современника, одного из таких реальных «солдат революции». Инициалы эти «М. Ш.». Как свидетельствуют комментарии к пятому тому немецкого десятитомника Б. Брехта, буквы «М. Ш.» обозначают имя — Маргарет Штеффин.

Читателю не покажется удивительным, что после всего этого мне захотелось представить себе эту женщину — какой она была, что повелевало ей нести свой крест, что думала и пережила за недолгую, как вспышка, жизнь, как выглядела, ходила, одевалась, говорила…

Если оттолкнуться от сведений и представлений, копившихся постепенно, то вот первый эскиз портрета.

Он относится, пожалуй, к самому началу 30-х годов, еще до прихода Гитлера, когда завязалось сотрудничество с Брехтом. Она жила тогда в Берлине, и ей было двадцать четыре года.

…Этим солдатом была хрупкая белокурая женщина, чуть ниже среднего роста. У нее были шелковистые волосы, нежно очерченный овал лица, прямой красивый нос, тонкие брови и синие мечтательные глаза. Другая на ее месте, наверное бы, по-иному распорядилась таким сочетанием внешних данных, позволявшим при известных стараниях приблизиться к почти рекламному типу маленькой отечественной блондинки, одной из немецкий Лёреляй карманного издания. Но эта поступала как раз наоборот. С девичьих лет она носила короткую прямую стрижку, придававшую ей спартанский вид, платье строгого покроя или такой же костюм, иногда с галстуком. В подобных комбинезонах и блузках с короткими рукавами щеголяли тогда многие рабочие девчата, но Грету, пожалуй, и невозможно даже вообразить себе в облачении иного типа.

В прическе и одежде она не терпела ничего лишнего, отвлекающего. Только целесообразное, не требующее времени, удобное, как униформа. Такое пренебрежение к красивостям, к чисто женскому входило в ее внутренний кодекс.

Дочь каменщика с окраины Берлина, она еще подростком начала участвовать в левом молодежном движении. Затем вступила в Коммунистическую партию. Человеческое братство, классовая борьба и уничтожение угнетателей — эти три принципа стали основой ее убеждений. Политические противники ее дела часто подчеркивали несочетаемость этих слов — «братство», «борьба» и «уничтожение». Но для нее тут не было никаких противоречий.

Она была подвижником идеи и в преданности делу революции доходила до самоотречения. Кроме того, известную суровость ее доброй и даже нежной от природы натуре придавали болезнь и некоторые жизненные обстоятельства, часто заставлявшие ее, подавляя личные чувства, руководствоваться понятиями пользы, цели, разума и долга. Так что она не только страстно хотела, но и немножко приказывала себе быть солдатом, возможно, убеждая себя в трудные минуты, что «так надо».

Это давалось нелегко, поскольку она была слишком женщина, душевные движения и страсти которой не хотели знать ранжиров и подчиняться приказам. По существу самоучка, она была человеком редкой природной одаренности, владела шестью иностранными языками. Когда сердце ее кричало, она исписывала многие страницы в письмах к своему избраннику, завершая их словом «люблю», многократно повторенным порой, помимо родного, на датском, шведском, норвежском, русском, английском, французском языках.

Просматривая сохранившиеся фотографии, видишь затаенную страсть в мечтательных глазах, крутой волевой подбородок, большой чувственный рот. Это была сильная натура. Самые несочетаемые качества странным образом соединялись в ней. Страстность и рассудочность, душевная ранимость и упругая воля, детскость и фанатическая приверженность идее.

Даже самое любовь она сумела соединить со служением гражданскому долгу, который был для нее превыше всего. Когда оказалось, что обстоятельства не дают возможности безраздельно связать свою судьбу с любимым человеком, она с тем большим рвением и беззаветностью погрузилась в работу, которая их объединяла, — в служение антифашистскому революционному искусству.

Во всем, что касалось творчества, Брехт был человеком крутым, страстным и безжалостным. Трудиться долгие годы в одной упряжке с таким художником было не просто.

У Брехта для М. Штеффин было еще одно прозвище, выражавшее важную черточку их отношений. В его письмах нередко мелькает обращение — «Liber alter Muck…» — «Дорогой старый Мук…»

Это прозвище-каламбур содержало игру слов. В памяти возникал сразу герой школьной сказки В. Гауфа «Маленький Мук» (М. Штеффин тоже была маленького роста, и в суждениях ее звучали иногда нотки усталой мудрости, над чем мягко подшучивает прозвище. Ведь «старый Мук» был на десять лет моложе автора писем). Но основной смысл каламбура был в другом. И в качестве главного улавливался только собеседниками.

Глагол «mucken» в немецком означает роптать, ворчать, противиться, возмущаться, протестовать. Под словом «Мук» при желании можно подразумевать средоточие и гнездилище всех этих свойств человеческой натуры.

Среди обнаруженных в Москве бумаг есть набросок сонета Б. Брехта, в котором прозвище Мук выводится именно из этих свойств характера героини:

Am liebsten aber nenne ich dich Muck,

Weil du mir, wenn du aufmuckst, so gef f?llst,

Wenn du den Klassiker zur Rede stellst…

(Но охотней всего я называю тебя — Мук,

Потому что ты мне особенно нравишься,

Когда, противореча, призываешь классика к ответу…)

По дальнейшему содержанию сонет — шутливая бытовая картинка… Но таким же «неуступчивым Муком», недовольным ворчуном и духом противоречия, М. Штеффин, как увидим, умела бывать и в принципиальных творческих вопросах.

На протяжении почти десяти лет этих людей связывали многообразные и сложные отношения. Но главным в них всегда была духовная общность, идейная близость единомышленников, сходно смотревших на современность и будущее. Причем Б. Брехт не раз отмечал идейно-творческое влияние, которое оказывала в его работе М. Штеффин.

В обращенном к ней цикле отважных — «Песни солдата революции» 30-х годов есть стихотворение «Хороший товарищ М. Ш.». Оно из тех двух, где в названиях вынесены инициалы адресата. Поэт так оценивает свои отношения с передовыми борцами пролетарской революции и их «представителем» при нем — «хорошим товарищем М. Ш.»:

К вам пришел я как учитель, и как учитель

Я мог бы от вас уйти. Но так как я учился,

Я остался. И позже также,

Бежав под датскую соломенную крышу,

Скрылся ведь я не от вас.

И одну из вас

Вы придали мне.

Чтобы она испытывала

Все, что я говорю; чтобы она улучшала

Отныне каждую строку

Опытом школы бордов

Против угнетения.

С тех пор она поддерживает меня —

Слабая здоровьем,

Но веселая духом.

Неподкупная даже мной.

Часто, смеясь, я сам вычеркиваю строчку,

Предчувствуя уже, что она об этом скажет.

Перед другими она защищает меня.

Вот я слышу, как она встает с больничной койки,

Чтобы растолковать вам пользу «учебных пьес»,

Ведь она знает, что я стараюсь

Служить вашему делу.

Так писатель обозначает важную черту их отношений: его хрупкая миловидная сотрудница, часто тяжело болевшая, представляла для него духовный и творческий авторитет, он видел в ней даже как бы революционного комиссара своей музы. И так было не только в пору датской эмиграции, но с первых лет их содружества.

И последний рубеж ее жизни тоже был солдатский — июнь 1941 года. К этому времени она сильно исхудала, словно бы уменьшилась в росте, стала бесплотной, один неукротимый дух с синим гневным мерцанием в глазах.

Эту смерть Брехт рассматривал как тяжелую духовную утрату.

В стихотворении с характерным названием «Список потерь» Брехт стремится осмыслить ту черную брешь в дружеском окружении, которую повлекла за собой начавшаяся мировая война. Он называет несколько ближайших из близких друзей, погибших или пропавших без вести в превратностях эмигрантских скитаний поры военного лихолетья: «Перебираясь с одного тонущего корабля на другой и не видя проблесков на горизонте, — занес я на маленький листок имена тех, кого уже нет со мной…»

Открывается скорбный список так:

…Маленькая учительница из класса рабочих

Маргарет Штеффин. Средь учебного курса,

Изнуренная скитаниями,

Зачахла и сгинула мудрая.

Так оставила меня та,

Которая всегда противоречила мне,

От обилия знаний, в поисках нового…

Высокие слова поэзии можно подкрепить выдержками из научно-мемуарных источников.

Уже был случай привести оценку исследователя из ГДР Г. Бунге. А вот свидетельство не современного ученого, а участника событий композитора Ганса Эйслера.

Г. Эйслер — художник поколения Брехта и ближайший его соратник. Имена поэта и композитора произносились вместе на протяжении двух с лишним десятилетий. И творческое содружество Брехт — Эйслер дало шедевры революционного искусства, начиная от «Песни единого фронта» до спектакля «Жизнь Галилея»…

В 1975 году в ГДР в качестве седьмого тома Собрания сочинений Г. Эйслера вышла книга «Больше спрашивайте о Брехте». В одной из бесед, представляющих расшифрованную магнитофонную запись, Г. Эйслеру среди прочего был задан вопрос о совместной работе Брехта с М. Штеффин.

Чувствуется, что композитор с радостью услышал это имя и с присущей ему импульсивностью ответил:

«Ну, да это же Грета Штеффин — просто молодец! Рабочая девушка из Берлина… необычайно одаренная — совершенно изумительное дарование, с блистательным вкусом в самых утонченных литературных вопросах, хотя и самоучка… Она была самой ценной сотрудницей Брехта.

Я должен сказать, что пьеса «Страх и отчаяние в Третьей империи» — обрисованная там рабочая среда — без Штеффин не могла бы быть написана.

Своим сотрудничеством Штеффин передала Брехту в известной степени знания о берлинских рабочих, об их сокровенной житейской повседневности. Это было настоятельно нужно Брехту. Он был очень привязан к ней, он еще в Америке сокрушался о смерти Греты, которая тяжело болела туберкулезом. Храбрая, высокоодаренная женщина. Я ею очень восхищаюсь. Ей я даже посвятил музыкальную пьесу!»[19]. (Hanns Eisler. «Gespr?che mit Hans Bunge. Fragen Sie mehr ?ber Brecht», VEB, Deutscher Verlag f?r Musik, Leipzig, 1975, S. 110.)

В этом свидетельстве примечательно не только содержание, но и тон высказывания Ганса Эйслера. Тон радости от встречи с полузабытым и восторженного утверждения того, что не слишком известно даже широкому кругу нынешних почитателей Брехта.

Причины, оказавшие влияние на это незаслуженное полузабвенье, достаточно очевидны.

Частью из-за долголетней недоступности обширного посмертного архива М. Штеффин, частью из-за специфики тематической именно тут, на скрестке интернациональных литературных связей, образовалась своего рода «ничейная земля», до которой в надлежащей степени не дошли еще руки ни советских, ни немецких биографов Б. Брехта.

Возглас Эйслера: «Ну, да это же Грета Штеффин!..» — потом не раз слышался мне, когда шла работа над книгой.

Одним словом, экскурсы в научно-мемуарную литературу только подогревали любопытство. И одновременно утверждали в правомерности попытки воссоздать образы встретившихся мне людей и событий.

Конечно, не национальные особенности определяют уроки прожитого. И все-таки, может быть, я бы не взялся за перо, если бы найденные материалы не были пронизаны связями с нашей отечественной Историей, ее людьми и культурой. А тем самым — с жизнью, которая шла своим чередом, волновалась и шумела за стенами Центрального архива Союза писателей…

Писание документального произведения часто подобно выкладыванию фресок из цветной мозаики. В обоих случаях осколки реальности предшествуют картинам, возникающим в воображении.

С другой стороны, фантазия и чувство, когда они в ладу с реальностью, — сами лучшие следопыты фактов. Они угадывают местонахождение недостающих сведений, подсказывают направления поисков, а главное, наполняют их сегодняшним смыслом.

Ведь как ни ценны факты, еще нужней мысли.

Обнаруженные в Москве материалы дали трамплин для последующих разысканий.

Чтобы получить живое впечатление о действующих лицах, было недостаточно штудировать только рукописные и печатные источники. Или смотреть сохранившиеся изображения в фотоальбомах и нескольких документальных фильмах у нас и в ГДР, где в послевоенное десятилетие с большинством соратников по искусству жил и трудился Брехт.

Многое осталось незафиксированным ни на бумаге, ни на пленке. Вместе с тем в пору, когда писалась книга (первое ее издание вышло в 1978 году), здравствовали еще многие люди из близкой героям среды или даже из их непосредственного окружения. Кто своими глазами мог наблюдать, а то и участвовать в событиях, канва которых просматривается в обнаруженных материалах. Иные, к счастью, благополучно здравствуют и поныне.

И я разыскал не только очевидцев, но и некоторых активных участников событий в разных городах СССР и ГДР. Ушедшая эпоха отложилась в их характерах, мышлении, судьбах. Она жила и искала выхода в их слове.

Такие вспышки прошлого в настоящем, сплавленные с документальным материалом и собственными раздумьями, складывались в главы книги.

Первая встреча произошла в Москве…

Было это в начале 70-х годов…