18. Кровь и перья

После этого я редко разговаривала с Шэннон и Мэри, а они старались не общаться со мной и только напоминали о моих обязанностях по дому, о которых я всегда забывала. Мне казалось, что в квартире нашей все в порядке. Ну и что, что в холодильнике завалялись гнилые персики, а в раковине скопилась грязная посуда? Ну и что, что запах шибает в нос, как только переступаешь порог? Мне казалось, что запах совершенно нормальный, в доме вполне чисто. И точно так же я относилась к себе самой. Обычно я не пользовалась мылом – только когда принимала душ, а делала это раз или два в неделю, да и то не всегда с мылом. Выйдя из туалета, проходила мимо раковины, где Шэннон и Мэри всегда – всегда – мыли руки. Я видела их удивленно поднятые брови и вспоминала Ба-из-города. «Какие фривольные, – думала я. – Я же не писаю на руки!»

Атмосфера в квартире стала напряженной. Шэннон смотрела на меня как на бешеную собаку, а я ничего не делала, чтобы разуверить ее.

Мой банковский счет постепенно пустел. Я боялась, что недостаток знаний не позволит учиться, но через месяц, заплатив за обучение и аренду, купив продукты и учебники, начала бояться, что, даже сдав экзамены, не смогу вернуться к учебе по весьма тривиальной причине: у меня просто не будет денег. В интернете я изучила возможности получить стипендию. Для полной стипендии нужно было сдать практически все экзамены на отлично.

Я проучилась всего месяц, но уже понимала, что стипендия для меня абсолютно недостижима. Американская история стала проще, но только в том, что теперь я не проваливала тесты целиком и полностью. Мне хорошо давалась теория музыки, но с английским все обстояло гораздо хуже. Преподавательница говорила, что у меня есть наклонности к литературе, но язык мой поразительно формален и скован. Я не сказала ей, что училась читать и писать только по Библии, Книге Мормона и речам Джозефа Смита и Бригама Янга.

Но тяжелее всего мне давалось западное искусство. В лекциях я ничего не понимала. Большую часть января я считала, что Европа – это страна, поэтому из того, что говорил профессор, лишь малая толика имела для меня какой-то смысл. А после случая с холокостом я не пыталась просить пояснений.

И все же это был мой любимый курс – из-за Ванессы. На каждой лекции мы садились рядом. Она мне нравилась, потому что была похожа на истинную мормонку: она носила свободную одежду с высокими воротничками, никогда не пила колу и не делала уроков по воскресеньям. Она была единственной из студентов, кто не походил на язычника.

В феврале профессор объявил, что вместо одного экзамена в середине семестра мы будем сдавать их ежемесячно и первый состоится на следующей неделе. Я не знала, как к нему подготовиться. Для этого курса не было учебника – только альбом с картинами и несколько дисков с классическими композициями. Я слушала музыку и рассматривала картины, пытаясь выучить, кто и что написал, но запомнить эти имена мне не удавалось. Единственный в жизни экзамен я сдавала перед поступлением. И это был тест с выбором правильных ответов. Я полагала, что все экзамены проходят именно так.

В день экзамена профессор велел всем достать свои синие книжки. Я не успела удивиться тому, что такое эти синие книжки, как все вытащили их из своих сумок. По классу словно прошла синхронная волна. Казалось, всем это давно привычно, а я оказалась единственной балериной на сцене, которая не была ни на одной репетиции. Я спросила у Ванессы, нет ли у нее запасной. У нее оказалась книжка, и я открыла ее, ожидая увидеть таблицу для выбора правильного ответа. Но страницы были чистыми.

Окна закрыли, проектор мигнул, на экране появилась картина. У нас была минута, чтобы написать название и полное имя автора. В моем мозгу царила полная пустота. Так продолжалось несколько минут, я сидела и не могла дать ни одного ответа.

На экране появилась «Юдифь и Олоферн» Караваджо. Я смотрела на картину: молодая девушка спокойно заносит меч над телом мужчины и тянет лезвие по его шее – так она тянула бы струну через головку сыра. Вместе с отцом я сворачивала головы курам: держала их за ноги, а он заносил топор и опускал с громким звуком, после чего мне приходилось держать их еще крепче, потому что тушки начинали дергаться, рассыпая вокруг перья и пачкая мои джинсы кровью. Вспомнив кур, я усомнилась в достоверности изображенной Караваджо сцены: никто не может с таким спокойным, равнодушным выражением на лице отрубить другому человеку голову.

Большую часть января я считала, что Европа – это страна, поэтому из того, что говорил профессор, лишь малая толика имела для меня какой-то смысл.

Я знала, что картину написал Караваджо, но помнила лишь фамилию, да и ту не могла правильно написать. Я была уверена, что картина называется «Юдифь и кто-то», но не смогла бы написать имя Олоферна, даже если бы за это меня саму обезглавили.

Прошло тридцать секунд. Может быть, я смогу набрать несколько баллов, если хоть что-то напишу, поэтому я нацарапала «Кареважио». Написанное мне не понравилось. Вспомнив, что одна буква была удвоенной, я зачеркнула и написала «Карреваджио». Опять неправильно. Я произнесла несколько вариантов, и все казались мне неправильными. Осталось двадцать секунд.

Рядом со мной усердно писала Ванесса. Конечно, она писала. Она же была здесь своей. Писала она очень аккуратно, и я смогла прочесть написанное: Микеланджело Меризи да Караваджо. А рядом так же разборчиво было написано: «Юдифь и Олоферн». Десять секунд. Я быстро списала, но не стала писать полное имя Караваджо, решив, что это будет слишком уж откровенный обман. На экране появилась следующая картина.

За время экзамена я несколько раз подсматривала в тетрадку Ванессы, но это было безнадежно. Я не могла списывать ее ответы. Мне не хватало фактической информации и стилистических навыков, чтобы писать собственные. В отсутствие знаний мне приходилось царапать лишь то, что приходило в голову. Не помню, просили ли нас оценить «Юдифь и Олоферна», но если бы это было так, я описала бы свои впечатления: спокойное выражение лица девушки никак не соответствовало моему опыту забоя кур. Изложенное правильным языком, это могло бы стать фантастическим ответом – что-то о спокойствии женщины, которое является мощным контрапунктом к общему реализму картины. Впрочем, сомневаюсь, чтобы профессор впечатлился моими замечаниями насчет того, что «когда отрубаешь курице голову, не хочется улыбаться: ведь кровь и перья могут попасть в рот».

Экзамен закончился. Окна открыли. Я вышла во двор и остановилась. В морозном воздухе передо мной красовались вершины гор Уосатч. Я хотела остаться. Горы были незнакомыми и угрожающими, но мне все равно хотелось остаться.

Я неделю ждала результатов экзамена, и дважды за это время мне снился Шон: снилось, как я нахожу его без сознания на асфальте, переворачиваю и вижу лицо, залитое кровью. Я замерла между страхом перед прошлым и страхом перед будущим. А потом описала этот сон в дневнике. И рядом, безо всяких объяснений, словно связь была очевидна, написала: «Я не понимаю, почему мне в детстве не позволили получить достойное образование».

Результаты экзамена стали известны через несколько дней. Я не сдала.

Как-то зимой, когда я была совсем маленькой, Люк нашел на пастбище филина. Птица была без сознания. Она почти замерзла. Она была черной и большой, по крайней мере, мне тогда так показалось. Люк принес филина домой, и мы любовались его красивым оперением и острыми когтями. Помню, как я погладила его полосатые перья, такие гладкие, словно вода. Отец держал безжизненную птицу. Я знала, что, если бы филин был в сознании, нам никогда бы не удалось приблизиться к нему. Я оскорбила саму природу, просто прикоснувшись к птице.

Перья филина были покрыты кровью. Шип впился в его крыло.

– Я не ветеринар, – сказала мама. – Я лечу людей.

Но она все же вытащила шип и промыла рану. Отец сказал, что крыло заживет через несколько недель, а филин очнется гораздо раньше. Почувствовав себя в ловушке, в окружении хищников, он будет биться до смерти, стараясь освободиться. Он – дикая птица, а в дикой природе такая рана смертельна.

Мы положили филина на линолеум у черного хода. Когда он очнулся, мы сказали маме, чтобы она не ходила на кухню. Мама ответила, что пусть лучше филин замерзнет до смерти, чем поселится на нашей кухне. Она прошла мимо птицы и начала греметь кастрюлями, готовя завтрак. Филин захлопал крыльями, заскреб когтями по двери, в панике пытаясь выбраться. Мы закричали. Через два часа отец отгородил половину кухни фанерными щитами. Филин прожил у нас несколько недель, а мы ловили для него мышей. Иногда он их не съедал. Убрать тушки мы не могли. Запах смерти был сильным и отвратительным. Входя на кухню, мы словно получали удар под дых.

Филин беспокоился все больше. Когда он начал отказываться от еды, мы открыли черный ход и выпустили его. Птица не излечилась полностью, но отец сказал, что на горе ему будет лучше, чем у нас. Он был для нас чужим. И научить его быть своим мы не могли.

Я хотела рассказать кому-нибудь, что провалила экзамен, но что-то не позволяло мне звонить Тайлеру. Может быть, мне было стыдно. А может быть, я не хотела его тревожить, он готовился стать отцом. Со своей женой Стефани он познакомился в Пердью, и они быстро поженились. Она ничего не знала о его семье. Мне казалось, что новая жизнь – и новая семья – нравилась Тайлеру больше, чем старая.

Я позвонила домой. Трубку снял отец. Мама была на родах, когда мигрени прекратились, она стала чаще заниматься повивальным делом.

– Когда вернется мама? – спросила я.

– Не знаю, – ответил отец. – С тем же успехом могла бы спросить у Господа. Это Он решает. – Он хмыкнул, потом спросил: – Как учеба?

Не помню, просили ли нас оценить «Юдифь и Олоферна», но если бы это было так, я описала бы свои впечатления: спокойное выражение лица девушки никак не соответствовало моему опыту забоя кур.

Мы с отцом не разговаривали со времени инцидента с видеомагнитофоном. Я чувствовала, что он пытается меня поддержать, но не могла признаться, что провалила экзамен. Мне хотелось сказать ему, что все хорошо. Я даже представила, как говорю это.

Но вместо этого я сказала:

– Неважно. Я не представляла, что будет так тяжело.

Наступила пауза. Я буквально видела, как каменеет лицо отца. Я ждала резкого ответа, но он тихо произнес:

– Все будет хорошо, дорогая.

– Не будет, – ответила я. – Я не смогу получить стипендию. Мне даже экзамены не сдать. – Голос у меня задрожал.

– Не будет стипендии, ну и пусть, – сказал отец. – Может быть, я смогу помочь тебе деньгами. Мы подумаем… Просто будь счастлива, хорошо?

– Хорошо, – согласилась я.

– Если хочешь, приезжай домой.

Я повесила трубку, не в силах понять, что это было. Я знала, что это продлится недолго, наш следующий разговор будет совсем другим, нежность этого момента забудется, а на первый план выйдет наша бесконечная борьба. Но в тот вечер отец хотел помочь. И это было важно.

В марте у нас был второй экзамен по западному искусству. На этот раз я приготовила себе карточки. Часами запоминала написание незнакомых имен, преимущественно французских (теперь я понимала, что Франция – это часть Европы). Жан-Луи Давид, Франсуа Буше… Произнести эти имена я не могла, но уже могла написать.

Мои конспекты были ужасны, и я попросила у Ванессы разрешения воспользоваться ее тетрадями. Она посмотрела на меня скептически. Мне показалось, что она заметила, как я списываю у нее. Она сказала, что дать конспекты мне не может, но мы можем позаниматься вместе. После занятий я пошла к ней. Мы уселись на полу, скрестив ноги, и раскрыли конспекты.

Я пыталась читать свои записи, но предложения были обрывочными и непонятными.

– Не думай о конспектах, – сказала Ванесса. – Они не так важны, как учебник.

– Какой учебник? – удивилась я.

– Ну, учебник, – рассмеялась Ванесса. Она восприняла это как шутку, но я вовсе не шутила.

– У меня нет учебника.

– Конечно же есть! – Ванесса указала на толстую книгу с картинами, по которой я пыталась выучить названия и имена художников.

– А, этот… Я просматривала его.

– Ты просматривала его? Ты его не читала?!

Я непонимающе смотрела на Ванессу. Мы учились искусству и музыке. Нам дали диски с музыкой для прослушивания и книгу с картинами, чтобы их смотреть. Мне и в голову не приходило читать книгу по искусству, я же не читала диски.

– Я думала, что нам нужно лишь рассматривать картины.

Собственные слова показались мне глупыми.

– Значит, когда нам говорили изучить раздел со страницы пятьдесят до страницы восемьдесят пять, ты не думала, что их нужно прочитать?

– Я думала, нужно рассматривать картины, – повторила я.

Во второй раз это прозвучало еще глупее.

Ванесса начала листать книгу, которая неожиданно показалась мне настоящим учебником.

– В этом твоя проблема, – сказала она. – Тебе нужно читать учебники.

В голосе ее послышался сарказм. Мой поступок – после шутки о холокосте и списывания на экзамене – показался ей чрезмерным. Она была сыта по горло. Ванесса сказала, что мне пора идти. Ей нужно готовиться к другому предмету. Я взяла свои конспекты и вышла.

Оказалось, что Ванесса дала мне превосходный совет – читать учебники. На следующем экзамене я получила «В», а в конце семестра уже «А». Это было чудо, я так это и воспринимала. Каждый вечер я училась до двух-трех часов ночи. Я верила, что это цена, которую мне нужно заплатить за поддержку Господа. Я хорошо успевала по истории, еще лучше по английскому. Лучше всего были мои результаты по теории музыки. Получить полную стипендию мне вряд ли бы удалось, но я уже думала, что смогу претендовать на половинную.

На последней лекции по западному искусству профессор объявил, что, поскольку многие студенты провалили первый экзамен, он решил его не учитывать. Чудо! Моя провальная оценка исчезла. Мне хотелось прыгать от радости, обнять Ванессу. Но потом я вспомнила, что она больше со мной не садится.