9. Непорочный в роде своем

Летом 1999 года я спела главную партию в «Энни». Отец занимался серьезной подготовкой. Никогда еще со времен осады Уиверов, когда мне было пять лет, он не был так уверен, что Дни отвращения близятся.

Отец твердил, что 1 января компьютерные системы всего мира отключатся. Не будет ни электричества, ни телефонов. Все погрузится в хаос, и это станет Вторым пришествием Христа.

– Откуда ты знаешь, когда это случится? – спрашивала я.

Отец отвечал, что правительство запрограммировало все компьютеры на шестизначный календарь, то есть году отводится только две цифры.

– Когда 99 превратится в 00, компьютеры не поймут, что за год наступил. И сломаются.

– А разве их нельзя починить?

– Нет, это невозможно. Человек поверил в свои силы, а силы его оказались слабы.

В церкви отец предупреждал всех. Он советовал папе Джею установить надежные замки на своей заправке и запастись оружием.

– Вашу заправку разграбят сразу же, как только наступит голод, – сказал он.

Брату Мамфорду он заявил, что каждый праведник должен иметь запас пищи, топлива, оружия и золота минимум на десять лет. Тот только присвистнул.

– Не все такие праведники, как вы, Джин. Некоторые из нас все же грешники!

Никто отца не слушал. Все продолжали жить своей жизнью под летним солнцем.

А тем временем мы варили и запасали персики, чистили абрикосы и превращали яблоки в соус. Разливали все по банкам, консервировали, подписывали этикетки и складывали в погреб, который отец выкопал в поле. Вход в погреб был замаскирован небольшим холмиком. Отец постоянно повторял, что я никому не должна говорить, где он находится.

Как-то днем отец забрался в экскаватор и выкопал яму рядом со старым амбаром. Затем с помощью погрузчика опустил в яму огромный контейнер на тысячу галлонов и закопал его лопатой, а сверху посадил крапиву и чертополох, чтобы никто ничего не заподозрил. Работая, он насвистывал мелодию «Я красива» из «Вестсайдской истории». Шляпа его была сбита на затылок. Отец буквально расплывался в улыбке.

– У нас единственных будет топливо, когда настанут последние дни, – сказал он. – Мы будем ездить, когда все будут ходить пешком. Мы даже съездим в Юту за Тайлером.

По вечерам я репетировала в оперном театре Ворм-Крик. Его ветхое здание располагалось рядом с единственным светофором в городе. Пьеса была другим миром. Здесь никто не говорил о конце времен.

В Ворм-Крик люди относились друг к другу не так, как я привыкла в своей семье. Конечно, я общалась не только с родственниками, но все эти люди были такими же, как мы: женщины, которые нанимали маму, чтобы она принимала роды, или покупали у нее травы, потому что не верили в медицинский истеблишмент. У меня была единственная подруга, Джессика. Несколько лет назад отец убедил ее родителей Роба и Дайану, что публичные школы – это всего лишь программа правительственной пропаганды, и они тоже заперли дочь дома. До того, как родители забрали Джессику из школы, она была одной из них, но потом стала одной из нас. Нормальные дети перестали с ней общаться, и она осталась со мной.

Меня никогда не учили, как разговаривать с теми, кто не похож на нас: с теми, кто ходит в школу и к врачам. Кто не готовится каждый день к концу света. В Ворм-Крик было полно таких людей. Их разговоры казались мне разговорами из другого мира. Именно так я себя и почувствовала, когда режиссер заговорил со мной впервые. Он словно пришел из другого измерения.

– Иди найди ФДР, – сказал он мне.

Я не двигалась.

– Президента Рузвельта. ФДР, – повторил он.

– Это как Джей-Си-Би? – спросила я. – Вам нужен погрузчик?

Все засмеялись.

Я выучила весь свой текст, но на репетициях сидела одна, уткнувшись в черную папку и делая вид, что повторяю роль. Когда нужно было выходить на сцену, я произносила реплики громко и без запинки. Это вселяло в меня уверенность. Если мне нечего было сказать, то хотя бы Энни могла говорить за меня.

За неделю до премьеры мама выкрасила мои русые волосы в ярко-рыжий цвет. Режиссер сказал, что это превосходно. Осталось лишь подобрать мне костюмы до генеральной репетиции в субботу.

В нашем подвале я нашла растянутый свитер, весь в дырах и пятнах, и безобразное синее платье, которое мама перекрасила в тускло-коричневый цвет. Платье прекрасно подходило для сироты. Я с облегчением вздохнула – найти костюмы оказалось легко. Но потом я вспомнила, что во втором действии Энни носит прекрасные платья, которые купил ей папа Уорбек. Ничего такого у меня не было.

Я сказала об этом маме. Она погрустнела. Мы проехали сотню миль, обошли все магазины подержанной одежды, но ничего не нашли. На парковке возле последнего магазина мама поджала губы и сказала:

– Есть еще одно место, куда можно заехать.

Мы приехали к тете Энджи и остановились перед оградой из белого штакетника, соединявшей ее дом с домом бабушки. Мама постучала, потом отступила от двери и пригладила волосы. Энджи удивилась, увидев нас, – мама редко бывала у сестры. Но тут же тепло улыбнулась и пригласила нас войти. Ее гостиная напомнила мне вестибюль дорогих отелей из кино, столько там было шелка и кружев. Нас усадили на бледно-розовый диван, и мама объяснила, зачем мы приехали. Энджи сказала, что у ее дочери есть несколько платьев, которые могут подойти.

Мама осталась ждать на розовом диване, а Энджи повела меня наверх в комнату дочери. В шкафу я увидела множество роскошных платьев с кружевами и аккуратно завязанными бантами. Мне было страшно к ним даже прикоснуться. Энджи помогала мне примерять платья, завязывала банты, застегивала пуговицы, поправляла рукава.

– Возьми это, – сказала она, протягивая мне синее платье с белыми плетеными шнурами на корсаже. – Его сшила бабушка.

Я взяла это платье и еще одно, из красного бархата с белым кружевным воротником. Мы с мамой поехали домой.

Меня никогда не учили, как разговаривать с теми, кто не похож на нас: с теми, кто ходит в школу и к врачам. Кто не готовится каждый день к концу света.

Премьера состоялась через неделю. Отец сидел в первом ряду. Когда спектакль закончился, он отправился прямо в кассу и купил билеты на следующий день. В воскресенье в церкви отец только об этом и говорил. Не о врачах, не об иллюминатах, не о конце света. Только о спектакле в городе, где главную партию поет его младшая дочь.

Отец не возражал, когда я решила участвовать в следующей пьесе, и в следующей, хотя его беспокоило, что я так много времени провожу вне дома.

– Даже представить не могу, какие ужасы творятся в этом театре, – говорил он. – Наверняка это логово соблазнителей и прелюбодеев.

Режиссер следующей пьесы развелся с женой, что окончательно подтвердило отцовские подозрения. Он сказал, что не для того столько лет держал дочь дома, не пуская в школу, чтобы теперь видеть, как развращает ее сцена. А потом отвез меня на репетицию. Почти каждый вечер отец говорил, что пора положить конец моей театральной жизни, что он приедет в Ворм-Крик и окончательно заберет меня домой. Но на каждой премьере он неизменно оказывался в первом ряду.

Иногда он изображал моего агента или менеджера – поправлял мою технику, предлагал песни для моего репертуара, даже давал советы по здоровью. Той зимой меня мучили ангины. Петь я не могла. Как-то вечером отец подозвал меня и велел открыть рот, чтобы осмотреть миндалины.

– Да, они распухли, – кивнул он. – Здоровые, как абрикосы.

Когда маме не удалось справиться с ангиной с помощью эхинацеи и календулы, отец предложил собственное средство.

– Люди этого не знают, но солнце – лучшее лекарство в мире. Вот почему летом никто не болеет ангиной. – Он кивнул, словно одобряя собственную логику, и продолжил: – Если бы у меня были такие миндалины, я бы каждое утро стоял на солнце с раскрытым ртом. Пусть солнечные лучи освещают их хотя бы полчаса. Все сразу же пройдет.

Он называл это лечением.

Я делала так целый месяц.

Было ужасно неудобно стоять с разинутым ртом и головой, наклоненной так, чтобы солнце светило прямо в горло. Я не выдерживала и полчаса. Челюсть начинала болеть уже через десять минут. Кроме того, я ужасно мерзла, стоя без движения в морозную зиму. Ангина стала мучить меня еще сильнее. А когда отец замечал, что я начинаю хрипеть, он тут же говорил:

– А чего ты хотела? Что-то я не видел, чтобы ты лечилась, как я сказал.

Впервые я увидела его в оперном театре Ворм-Крик: незнакомого юношу в больших белых ботинках и шортах цвета хаки. Он болтал со школьниками и широко улыбался. В спектакле он не участвовал, но в городе было мало развлечений, и на той неделе я видела его еще несколько раз, он приходил навестить друзей. Как-то вечером, пробираясь в одиночку по темным кулисам, я наткнулась на него – он сидел на моем любимом ящике. Этот большой деревянный ящик стоял в самом уединенном месте – вот за что я его любила.

Он подвинулся, освобождая мне место. Я осторожно присела. Я была так напряжена, словно из ящика торчали острые гвозди.

– Меня зовут Чарльз, – сказал он.

Наступила пауза. Он ждал, что я назову свое имя, но я молчала.

– Я видел тебя в последнем спектакле и хотел кое-что сказать. – Я приготовилась к чему-то неприятному, но он продолжил: – Я хотел сказать, что ты пела лучше всех. Я никогда не слышал такого красивого голоса!

Как-то вечером я вернулась домой от Рэнди и обнаружила отца и Ричарда на кухне. На кухонном столе стоял большой металлический ящик. Пока мы с мамой готовили мясной рулет, они собирали содержимое ящика. Прошло больше часа. Они закончили свою работу, и я увидела нечто вроде огромного телескопа защитного цвета. Длинная труба была установлена на невысоком широком треножнике. Ричард был так возбужден, что переступал с ноги на ногу, постоянно повторяя:

– Он стреляет больше чем на милю! Он может сбить вертолет!

Отец молчал, но глаза его сияли.

– Что это? – спросила я.

– Это винтовка пятидесятого калибра, – ответил отец. – Хочешь попробовать?

Я посмотрела сквозь прицел, направив винтовку на склон горы, и увидела в перекрестье тонкие стебельки травы.

Мясной рулет был позабыт. Мы вышли на улицу. Солнце уже село, спускалась темнота. Я смотрела, как отец ложится на мерзлую землю, долго прицеливается – мне показалось, что прошел целый час, – а потом спускает курок. Грохот был оглушительным. Я зажала уши руками, но сразу отпустила, чтобы услышать, как выстрел эхом отдается в расщелинах. Отец стрелял снова и снова. Когда мы вернулись на кухню, у меня в ушах звенело. Я почти не услышала отца, когда спросила его, зачем нам это.

– Для обороны, – ответил он.

Следующим вечером у меня была репетиция в Ворм-Крик. Я сидела на своем ящике, прислушиваясь к монологу, доносившемуся со сцены. И тут появился Чарльз. Он сел рядом со мной.

– Ты не ходишь в школу, – сказал он.

Это был не вопрос.

– Тебе нужно записаться в хор. Тебе понравится хор.

– Может быть, – ответила я, и он улыбнулся.

Отец сознательно решил купить телевизор именно в тот год, потому что он знал, что 1 января все исчезнет. Он хотел дать нам последнюю возможность почувствовать этот мир, прежде чем его не станет.

Из-за кулис вышли друзья Чарльза. Он поднялся и попрощался. Я смотрела, как он уходит вместе с ними, как они смеются и шутят, и представляла себе другую жизнь, в которой я могла быть одной из них. Я представляла, как Чарльз приглашает меня к себе домой поиграть или посмотреть кино. И эти мысли были приятны. Но когда я представляла, как Чарльз приезжает в Олений пик, меня охватывала настоящая паника. А вдруг он обнаружит наш погреб? Или бак с топливом? В тот день я наконец поняла, для чего нам винтовка. Это могучее оружие с поразительной дальнобойностью могло сокрушить долину. С его помощью мы могли защитить свой дом, свои припасы – ведь отец говорил, что мы сможем ездить, когда все будут ходить пешком. У нас будет и пища, когда все будут голодать и рыскать в поисках еды. Я снова представила, как Чарльз поднимается по холму к нашему дому. Но теперь я лежала на гребне и смотрела на него в перекрестье прицела.

Рождество в том году у нас было скромным. Мы не были бедными: мамин бизнес шел хорошо, и отец все еще занимался металлоломом. Но все деньги мы тратили на припасы.

До Рождества мы продолжали готовиться. Каждое действие, каждое даже небольшое пополнение припасов могло стать решающим в деле выживания. Мы с тревогой ждали Рождества.

– Когда настанет час нужды, – говорил отец, – время приготовлений кончится.

Дни шли. Наступило 31 декабря. За завтраком отец был очень спокоен, но за этим спокойствием я чувствовала возбуждение и даже предвосхищение. Он столько лет этого ждал, закапывал винтовки, собирал продукты и призывал остальных поступить так же. Все в церкви читали пророчества, все знали, что Дни отвращения близки. Но все смеялись над отцом и подшучивали над ним. Сегодня же наступит день отмщения.

После ужина отец несколько часов читал книгу Исайи. Около десяти вечера он закрыл Библию и включил телевизор. Телевизор появился у нас недавно. Муж тети Энджи работал в компании спутникового телевидения и предложил отцу хорошую скидку за подписку. Когда отец согласился, мы ушам своим не поверили. Но, оглядываясь назад, я понимаю, что это было совершенно естественно для отца – перескочить из мира, где не было ни телевизора, ни радио, сразу в мир спутникового телевидения. Иногда мне кажется, что отец сознательно решил купить телевизор именно в тот год, потому что он знал, что 1 января все исчезнет. Может быть, он хотел дать нам последнюю возможность почувствовать этот мир, прежде чем его не станет.

Любимой программой отца был ситком «Молодожены». Тем вечером показывали специальный выпуск из разных эпизодов. Мы смотрели и ждали Конца. Каждые несколько минут я посматривала на часы – десять, одиннадцать… До полуночи я практически не сводила с часов глаз. Даже отец, который редко отвлекался на что-либо, кроме своих нужд, часто посматривал на часы.

23:59.

Я затаила дыхание. Еще минута, и все рухнет.

Полночь. Телевизор все еще работал, отбрасывая отблеск на ковер. Я подумала, что наши часы спешат, и побежала на кухню. Там я открыла кран. Вода все еще была. Отец сидел неподвижно, вперив взгляд в экран. Я вернулась на диван.

00:05.

Сколько времени пройдет, прежде чем исчезнет электричество? Может быть, есть какие-то резервы, которые дали нам эти несколько минут?

Ральф и Элис Крамден на экране ругались из-за мясного рулета.

00:10.

Я ждала, что экран замерцает и погаснет. Я старалась в полной мере насладиться последним роскошным моментом: ярко-желтым светом и теплым воздухом от обогревателя. Я уже испытывала ностальгию по прежней жизни, которая должна была кончиться с минуты на минуту. Сейчас мир перевернется и начнет рушиться.

Чем дольше я сидела неподвижно, всей грудью вдыхая последние ароматы гибнущего мира, тем сильнее была моя обида на продолжающуюся жизнь. Ностальгия переросла в усталость.

В половине второго я пошла спать. Напоследок я взглянула на отца. Лицо его закаменело, свет от экрана телевизора отражался от квадратных стекол его очков. Он замер на диване. В нем не было ни возбуждения, ни смущения. Казалось, что ничего не случилось, поэтому он сидит на диване один, почти в два часа ночи, и смотрит, как Ральф и Элис Крамден готовятся к рождественскому вечеру.

Мне показалось, что отец стал меньше, чем был утром. На его лице читалось совершенно детское разочарование. И на мгновение я подумала: как Бог мог лишить отца этого? Он всегда был верным Его слугой и с готовностью страдал, как страдал Ной, строя свой ковчег.

Но Бог отложил потоп.