38. Семья

Докторскую я завалила.

Если бы я объяснила своему куратору, доктору Рансимену, почему не могу работать, он бы помог мне, нашел дополнительное финансирование, обратился в департамент с просьбой о продлении срока сдачи. Но я не объяснила. Я не могла. Куратор не понимал, почему почти год я не отправляю ему ничего. Когда в июле мы встретились в его кабинете, он предложил мне отказаться от этой идеи.

– Докторская диссертация – дело очень сложное, – сказал он. – Ничего страшного, если вы не справитесь.

Из кабинета я вылетела в ярости на себя. Я кинулась в библиотеку и схватила полдюжины книг, принесла их в комнату и свалила на стол. Но мыслить рационально в тот момент я просто не могла, и на следующий день книги перекочевали на мою постель в качестве подставки для ноутбука, на котором я стала смотреть «Баффи – истребительницу вампиров».

Осенью Тайлер поговорил с отцом. Сначала он позвонил маме, а потом перезвонил мне и рассказал об этом разговоре. Он сказал, что мама «на нашей стороне», что она считает ситуацию с Шоном неприемлемой и убедит отца что-нибудь сделать.

– Отец все сделает, – сказал Тайлер. – Все будет хорошо. Ты можешь приехать домой.

Через два дня у меня снова зазвонил телефон. Я поставила «Баффи» на паузу и ответила. Звонил Тайлер. В семье произошел взрыв. Тайлер как-то неуверенно себя чувствовал после разговора с мамой, поэтому позвонил отцу, чтобы узнать, что он собирается делать с Шоном. Отец был в ярости. Если Тайлер еще раз заговорит об этом, орал отец в трубку, он вычеркнет его из семьи.

Мне было больно представлять эту сцену. В разговорах с отцом заикание Тайлера всегда усиливалось. Я представляла, как брат согнулся над телефоном, пытаясь сосредоточиться и высказать все, что накипело у него на душе, а отец грубо обрывает и оскорбляет его.

Тайлер все еще не пришел в себя после разговора с отцом, когда у него зазвонил телефон. Он подумал, что отец решил извиниться, но это был Шон. Отец ему все рассказал.

– Я могу вышвырнуть тебя из этой семьи за пару минут, – сказал Шон. – Ты знаешь, что я могу. Спроси у Тары.

Я слушала Тайлера, вперившись взглядом в застывшее изображение Сары Мишель Геллар. Тайлер говорил долго, перескакивая с одного события на другое. Я чувствовала, что он пытается найти объяснение и терзается чувством вины. Отец, наверное, неправильно его понял. Это ошибка, проблема общения. Может быть, это была его вина. Может быть, это он не смог сказать правильные слова в нужный момент. Так оно и есть. Он это сделал, и он должен это исправить.

Я слушала отстраненно, словно меня это не интересовало. Мне казалось, что наши отношения с Тайлером, братом, которого я любила всю жизнь, предопределены. Я словно смотрела знакомый фильм и знала концовку. Я уже прожила эту драму вместе с сестрой. Это был момент, когда я потеряла Одри. Это был момент, когда цена стала реальной, когда все налоги были уплачены и на руках осталась чистая сумма. В такой момент Одри поняла, что гораздо проще отойти в сторону – нет смысла менять всю семью на одну сестру.

И я заранее знала, что Тайлер пойдет тем же путем. Я уже слышала эти его слова через помехи дальней связи. Он решил, что делать, но я знала нечто такое, чего он не знал: решение уже принято, и теперь ему предстоит лишь оправдать его.

В октябре я получила письмо.

Файл PDF был приложен к электронному письму от Тайлера и Стефани. В письме говорилось, что они тщательно обдумали, что именно хотят сказать родителям, и отправят им копию этого файла. Я поняла, что это значит. Это значило, что Тайлер готов отказаться от меня, заговорить отцовскими словами, назвать меня одержимой и опасной. Письмо – это ваучер, пропуск обратно в семью.

Я никак не могла заставить себя открыть вложение. Инстинкт останавливал мои пальцы. Я помнила Тайлера, каким он был в детстве: спокойный старший брат, читавший книги, пока я лежала под столом, глядя на его носки и упиваясь музыкой. Я не думала, что смогу это вынести, услышать эти слова от него.

Как просить прощение за то, что ты испортила отношения человека с его отцом, со всей его семьей? Для этого нет слов.

Я кликнула мышкой, и вложение открылось. Я настолько погрузилась в собственные мысли, что прочла весь текст, не поняв ни слова: «Наши родители опутаны цепями насилия, манипуляции и контроля… Любые перемены они считают опасными… Они изгонят любого, кто захочет перемен… Это извращенное представление о преданности семье… они говорят о вере, но Евангелие учит другому. Береги себя. Мы тебя любим».

Жена Тайлера Стефани рассказала мне историю этого письма. Когда отец пригрозил изгнать Тайлера из семьи, брат каждый вечер твердил снова и снова: «Что мне делать? Она – моя сестра».

Узнав эту историю, я приняла единственное за много месяцев правильное решение: обратилась к университетскому психологу. Меня приняла живая женщина средних лет с тугими кудрями и острым взглядом. На наших сеансах она почти не говорила, давая высказаться мне. И я говорила неделя за неделей, месяц за месяцем. Поначалу терапия ничего не дала – не могу вспомнить ни одного сеанса, который я назвала бы полезным. Но со временем влияние сеансов стало неоспоримым. Сначала я этого не понимала, не понимаю и сейчас, но в том, что я каждую неделю выделяю для этого время, признаю, что мне необходимо нечто такое, чего я не могу дать себе сама, было что-то важное и полезное.

Тайлер отправил письмо родителям. Он ни разу не отступил от занятой позиции. Той зимой я много часов разговаривала по телефону с ним и Стефани. Жена Тайлера стала мне настоящей сестрой. Они всегда были готовы поговорить со мной, когда это было необходимо, а необходимо мне было очень часто.

За свое письмо Тайлер заплатил высокую цену, хотя определить ее трудно. Его не отлучили от семьи, по крайней мере, не навсегда. Со временем он смог найти общий язык с отцом, но их отношения больше никогда не были прежними.

Огромное множество раз я извинялась перед Тайлером, но выходило как-то неловко. Как выразить это словами? Как просить прощение за то, что ты испортила отношения человека с его отцом, со всей его семьей? Для этого нет слов. Как отблагодарить брата, который не прогнал тебя, а взял за руку и вытащил из пропасти в тот самый момент, когда ты уже готова была сдаться? Для этого нет слов.

Зима в тот год выдалась долгая и мрачная. Каждую неделю я посещала психолога. Когда заканчивался один сериал и нужно было найти другой, я ощущала странное чувство утраты, почти лишения.

Наступила весна, за ней лето. Наконец, когда лето перешло в осень, я обнаружила, что снова могу читать и сосредоточиваться на прочитанном. В моей голове появились разные мысли, не только гнев и самообвинения. Я вернулась к первой главе своей диссертации, которую написала почти два года назад в Гарварде. Я снова стала читать Юма, Руссо, Смита, Годвина, Уолстонкрафт и Милля. Я снова стала думать о семье. Эта головоломка оставалась непонятной и неразрешенной. Что делать человеку, когда его обязательства перед семьей вступают в конфликт с другими обязательствами – перед друзьями, обществом, самим собой?

Я начала изучать эту проблему. Я сузила вопрос, сделала его конкретным и научным. В конце концов я выбрала четыре интеллектуальных движения XIX века и изучила их отношение к вопросу семейных обязательств. Одним из таких движений стало мормонство. Я работала целый год. В конце года у меня появился черновой вариант диссертации «Семья, мораль и социология в англо-американской философии, 1813–1890».

Больше всего мне нравилась глава про мормонство. В детстве в воскресной школе меня учили, что вся история была подготовкой к мормонству: все события после смерти Христа были устроены Богом для того, чтобы сделать возможным тот момент, когда Джозеф Смит преклонит колени в Священной роще и Господь восстановит одну истинную церковь. Войны, миграции, природные катаклизмы – все это было лишь прелюдией к истории мормонов. А вот светские историки объединяли духовные течения, подобные мормонству, воедино.

В своей диссертации я дала другой взгляд на историю – не мормонский и не антимормонский, не духовный и не светский. Я не считаю мормонство главной целью человеческой истории, но и не отрицаю вклад этого духовного течения в решение важнейших вопросов эпохи. Я считаю мормонскую идеологию главой большой человеческой истории. Я не отделяю мормонов от остальной человеческой семьи, а соединяю всех воедино.

Я отправила черновик доктору Рансимену, и через несколько дней мы встретились в его кабинете. Он сидел за столом и с изумлением смотрел на меня.

– Некоторые части вашей диссертации очень хороши, – с улыбкой сказал он. – Буду удивлен, если вы не станете доктором.

Я вернулась домой с тяжелой рукописью под мышкой. Когда-то, еще в университете Бригама Янга, доктор Керри предложил нам задуматься над вопросом: «Кто пишет историю?» Тогда этот вопрос показался мне странным. Историк для меня был кем-то вроде собственного отца, больше пророком, чем человеком. Его представление о прошлом и будущем нельзя было оспаривать или подвергать сомнению. Теперь же прежние взгляды показались мне почти смешными. «Кто пишет историю? – думала я, проходя мимо огромной церкви Королевского колледжа. – Историю пишу я».

В свой двадцать седьмой день рождения – в день, который я выбрала сама, – я защищала докторскую диссертацию. Защита проходила в маленькой, просто обставленной комнате. Я защитилась и вернулась в Лондон. Дрю нашел там работу, и мы вместе сняли квартиру. В январе, спустя почти десять лет с того дня, когда я впервые ступила в аудиторию университета Бригама Янга, из Кембриджского университета пришло подтверждение: я стала доктором Тарой Вестовер.

Я построила новую жизнь, и она была счастливой. И все же я ощущала утрату – и не только семьи. Я потеряла Олений пик, не просто покинув его, а покинув молча. Я сбежала, пересекла океан и позволила отцу рассказывать мою историю за меня, определять представление обо мне у всех, кого я знала. Я потеряла слишком многое – не просто гору, а огромную часть нашей общей истории.

Пришло время вернуться домой.