15. Больше не ребенок

Той зимой произошло нечто особенное. Я сидела на ковре и слушала, как отец разглагольствует о мамином целительском призвании, и вдруг дыхание у меня перехватило. Я словно взлетела над собой. Я не видела больше ни родителей, ни нашей гостиной. Я увидела взрослую женщину, с собственными взглядами и собственными молитвами, которая не сидит, как ребенок, у ног отца.

Я увидела большой живот этой женщины, и это был мой живот. Рядом с ней сидела ее мать, повитуха. Женщина взяла мать за руку и сказала, что хочет, чтобы ее ребенок родился в больнице с врачами. «Я тебя отвезу», – ответила мать. Женщины направились к двери, но дверь оказалась заперта – преданностью и покорностью. Отцом. Он стоял, преграждая им путь. Но женщина была его дочерью, и она обладала его уверенностью и силой. Она отодвинула отца и шагнула к двери.

Я пыталась представить, какое будущее эта женщина может построить для себя. Я пыталась представить другие сцены, в которых они с отцом думали по-разному. Когда она игнорировала его советы и поступала по-своему. Но отец научил меня, что двух разумных мнений по одному вопросу быть не может: есть Истина и есть Ложь. Я сидела на ковре, слушала отца, но думала об этой незнакомке. Я разрывалась между ними, меня тянуло к обоим, и оба меня отвергали. Я понимала, что сохранить обоих в будущем невозможно. Никакая судьба не сможет выдержать его и ее. Я могу навсегда остаться ребенком, а могу потерять отца.

Я лежала в постели и рассматривала тени, отбрасываемые ночником на потолок. И тут возле двери раздался голос отца. Я инстинктивно вскочила, но потом снова легла, не зная, что делать. Такого никогда не случалось: отец никогда не приходил в мою комнату.

Он прошел мимо меня и сел на постель, потом похлопал по матрасу, приглашая меня сесть. Я села рядом, ноги мои почти не касались пола. Я ждала, что он скажет, но отец молчал. Глаза его были закрыты, челюсть закаменела, словно он прислушивался к голосу серафимов.

– Я молился, – сказал он спокойно и с теплотой. – Я молился о твоем решении поступить в колледж.

Он открыл глаза. В свете лампы зрачки его расширились почти на всю радужку. Я никогда не видела, чтобы его глаза были такими черными. Они казались неземными, были символом духовной силы.

– Господь призвал меня, чтобы я свидетельствовал, – сказал отец. – Он недоволен. Ты пошла против благословения Его, устремившись за знанием человеческим. Гнев Его обрушится на тебя. И ждать этого недолго.

Не помню, когда отец ушел, но он ушел, а я осталась, охваченная страхом. Гнев Божий может обратить города в прах и затопить всю землю. Я почувствовала себя слабой, а потом совсем беспомощной. Я вспомнила, что моя жизнь мне не принадлежит. Меня в любой момент могут забрать из моего тела и унести на небеса, где я предстану перед гневающимся Отцом.

На следующее утро я пришла на кухню. Мама смешивала масла.

– Я решила не поступать в университет Бригама Янга, – сказала я.

Мама подняла голову и уставилась куда-то за мою спину.

– Никогда такого не говори, – прошептала она. – Я не хочу этого слышать.

Я не понимала. Я думала, она будет рада тому, что я покорилась Господу.

Мама перевела глаза на меня. Я не чувствовала силы этого взгляда уже давно, и сейчас он меня поразил.

– Из всех моих детей, – сказала она, – ты единственная, кто должен был вырваться отсюда. Я не ожидала этого от Тайлера, он меня удивил. Но ты должна была. Не оставайся. Уходи. Не позволяй никому встать у тебя на пути.

На лестнице раздались отцовские шаги. Мама вздохнула, глаза ее погасли – она словно вышла из транса.

Отец сел за стол, мама занялась завтраком. Он снова заговорил о либеральных профессорах, а мама размешивала тесто для оладий, периодически невнятно поддакивая.

Без Шона отцовский строительный бизнес рухнул. Я бросила работу у Рэнди, чтобы ухаживать за Шоном. Теперь мне нужны были деньги. И когда отец снова вернулся к своему металлолому, я последовала за ним.

Утро, когда я вернулась на свалку, выдалось морозным, почти как первое. Но свалка изменилась. Побитые машины по-прежнему громоздились кучами, но теперь они были не главным. Несколько лет назад энергетическая компания наняла отца, чтобы демонтировать сотни вышек. Металл отец мог оставить себе, и весь он оказался на нашей свалке – четыреста тысяч фунтов железа. Свалка была буквально завалена металлом.

Каждый день я просыпалась в шесть утра, чтобы позаниматься. Утром сосредоточиться было легче, а к вечеру я совершенно выматывалась на свалке. Хотя я все еще боялась гнева Господнего, но считала, что наверняка не сдам экзамен, так что волноваться Богу будет не из-за чего. А если вдруг я поступлю, в этом явно будет воля Божия.

Экзамен состоял из четырех разделов: математика, английский, физика и чтение. С математикой дело обстояло неплохо, хотя я еще многого не знала. С большинством вопросов практической части я справлялась, но делала это очень медленно. Мне нужно было вдвое, а то и втрое больше отведенного на экзамен времени. Мне не хватало базовых знаний грамматики, хотя я активно училась: начала с существительных и перешла к глаголам и деепричастиям. Физика оставалась для меня загадкой. Единственной научной книгой в моей жизни была детская книжка-раскраска. Из четырех разделов уверенно я чувствовала себя только в чтении.

Конкурс в университет Бригама Янга был большой. Мне нужно было набрать высокий балл – не меньше двадцати семи, а это означало, что я должна была войти в пятнадцать процентов лучших в своей группе. Мне было шестнадцать лет, я ни разу не сдавала экзаменов и лишь недавно начала хоть как-то систематически учиться. И все же я зарегистрировалась на экзамен. Мне казалось, что я бросаю кости – они взлетели в воздух и уже неподвластны моей воле. Бог решит мою судьбу.

Никакая судьба не сможет выдержать его и ее. Я могу навсегда остаться ребенком, а могу потерять отца.

Накануне экзамена я не спала. Я представляла себе всевозможные катастрофы и вся горела, как в лихорадке. В пять утра я поднялась, позавтракала и покатила за сорок миль в университет штата Юта. Меня провели в большой зал, где уже сидели тридцать человек. Все заняли свои места и положили карандаши на столы. Женщина средних лет раздала нам задания и странные розовые листы – я никогда таких не видела.

– Извините, – сказала я, получив свой лист, – а что это?

– Это лист для ответов. Здесь ты должна отметить свои ответы.

– А как?

– Точно так же, как и всегда.

Женщина явно разозлилась, ей показалось, что я над ней издеваюсь.

– Но я никогда такого не видела…

Она недоверчиво посмотрела на меня.

– Заполняй кружочек правильного ответа, – наконец сказала она. – Закрашивай его полностью. Понятно?

Экзамен начался. Никогда еще я не сидела целых четыре часа за столом в комнате, полной народу. Шум стоял невероятный, но казалось, слышу его одна я. Я никак не могла отвлечься от шороха переворачиваемых страниц и скрипа карандашей по бумаге.

Когда все кончилось, я считала, что провалила математику и наверняка физику. Ответы мои по разделу «физика» трудно было назвать даже предположениями – случайные кружочки на странном розовом листе.

Я поехала домой, чувствуя себя идиоткой. Не просто идиоткой, а смешной идиоткой. Я увидела других студентов. Они спокойно входили в комнату, занимали свои места и начинали писать ответы – они давно к этому привыкли. Как я могла подумать, что смогу войти в пятнадцать процентов лучших в этой группе?!

Это был их мир. Я потопталась на окраине и вернулась в свой.

Весна выдалась необычайно жаркой. Мы с Люком перетаскивали перекладины – железные балки, которые горизонтально тянулись вдоль крыши. Балки были тяжелыми, солнце палило нещадно. С носа капал пот. Люк снял рубашку и оторвал рукава, чтобы под одеждой гулял ветер. Я и мечтать не могла о столь радикальном решении. Но после двадцатой балки спина моя промокла насквозь. Я вытащила футболку из брюк, чтобы стало попрохладнее, и слегка подвернула рукава – всего на дюйм. Через несколько минут меня заметил отец. Он подошел и одернул рукава.

– Здесь тебе не публичный дом! – рявкнул он.

Я смотрела, как он уходит, и механически, словно не сознавая, что делаю, закатывала рукава снова. Отец вернулся через час. Увидев меня, он замер на месте, не понимая, что делать. Он отдал мне приказ, и я его не выполнила. Он постоял в неуверенности, потом подошел ко мне и резко одернул оба рукава. Не успел он сделать и десяти шагов, как я снова их закатала.

Я хотела подчиниться. Всей душой хотела. Но было так жарко, а ветерок так славно обдувал мои руки. Это же всего несколько дюймов. Я укутана с головы до ног. Тем вечером я полчаса выцарапывала черную грязь из ушей и носа. Я не чувствовала себя объектом желания или соблазна. Я была человеческим погрузчиком. Ну и кому какое дело до дюйма обнаженной кожи?

Я стала собирать свои чеки на случай, если понадобятся деньги на обучение. Отец это заметил и стал поручать мне небольшие покупки. После второй аварии мама решила купить страховку, и отец сказал, что я должна оплатить свою долю. Я это сделала. Потом он потребовал больше, за регистрацию.

– Эти правительственные выплаты пустят меня по миру, – сказал он, когда я отдавала ему деньги.

Этим отец удовлетворился, пока не пришли результаты экзамена. Я вернулась со свалки и обнаружила белый конверт. Я вскрыла его, выпачкав жирной грязью, и уставилась на свои баллы. Двадцать два. Сердце у меня заколотилось. Не двадцать семь, но все же некоторые возможности открывались. Может быть, я смогу поступить в университет Айдахо?

Я показала маме свои результаты, и она рассказала отцу. Он страшно разозлился, а потом стал орать, что мне пора съезжать.

– Если она достаточно взрослая, чтобы получать деньги за работу, значит, и аренду оплатит! – орал отец. – И может платить ее в другом месте.

Мама впервые начала с ним спорить, но через пару минут он ее убедил.

Я стояла на кухне, взвешивая свои варианты. Думала я о том, что только что отдала отцу четыреста долларов – треть моих сбережений. И тут вошла мама и спросила:

– Как думаешь, ты сможешь съехать до пятницы?

Во мне что-то сломалось. Словно дамбу прорвало. Я не могла собраться с силами. Я кричала, но крик был каким-то придушенным. Я тонула. Мне некуда было идти. Я не могла позволить себе снимать квартиру, а если бы и смогла, то только в городе. Тогда мне понадобилась бы машина. У меня было всего восемьсот долларов. Я выкрикнула все это в лицо маме, убежала в свою комнату и громко хлопнула дверью.

Мама постучалась через несколько минут.

– Я знаю, ты считаешь, что мы несправедливы, – сказала она. – Но когда я была в твоем возрасте, я жила самостоятельно и готовилась выйти замуж за твоего отца.

– Ты вышла замуж в шестнадцать лет?

– Не глупи. Тебе не шестнадцать.

Я посмотрела на нее. Она на меня.

– Мама, мне шестнадцать.

Мама смотрела куда-то в сторону.

– Тебе не меньше двадцати. – Она склонила голову. – Разве нет?

Мы помолчали. Сердце колотилось у меня в груди.

– В сентябре мне исполнилось шестнадцать, – сказала я.

– О! – Мама закусила губу, потом поднялась и улыбнулась. – Тогда не волнуйся об этом. Ты можешь остаться. Не знаю, о чем думал твой отец. Полагаю, мы просто забыли. Трудно уследить, сколько лет твоим детям.

Шон вернулся к работе, хотя ходил все еще неуверенно. Он носил большую австралийскую шляпу с широкими полями из шоколадно-коричневой блестящей кожи. До травмы он надевал шляпу, только когда объезжал лошадей, но теперь стал носить ее постоянно, даже в доме, хотя отец считал это проявлением неуважения. Думаю, что Шон носил ее именно для того, чтобы выразить неуважение к отцу, но могла быть и другая причина: большая, удобная шляпа скрывала все следы и шрамы после операции.

Поначалу он работал недолго. Отец получил контракт на строительство молочной фермы в округе Онайда, примерно в двадцати милях от Оленьего пика. Шон же был занят на свалке, чертил схемы и измерял балки.

Мы с Люком и Бенджамином занимались металлоломом. Отец решил, что настало время собрать и продать все железо с фермы. Для продажи железные предметы должны быть длиной меньше четырех футов. Шон предложил резать балки резаком, но отец сказал, что это будет слишком медленно, да и горючего уйдет много.

Через несколько дней отец вернулся домой с самой ужасной машиной из всех, что мне доводилось видеть. Он называл ее Ножницами. На первый взгляд это и были трехтонные ножницы – и по факту тоже. Лезвия были сделаны из плотного железа двенадцать дюймов толщиной и имели в длину пять футов. Они приводились в действие тяжелым штоком, соединенным с большим железным колесом. Колесо работало от мотора, а это означало, что если что-то попадало в машину, то требовалось от тридцати секунд до минуты, чтобы остановить колесо и разъединить лезвия. Эта машина ревела громче проходящего поезда и с легкостью перекусывала железо толщиной с мужскую руку. Железо не столько резалось, сколько перекусывалось. Иногда машина затягивала балки, а вместе с ними и тех, кто держал их.

За годы отец придумал немало опасных схем, но эта поразила меня до глубины души. Во-первых, любая травма здесь была бы просто смертельной. Любое неверное движение грозило потерей конечности. А во?вторых, машина была попросту не нужна. Это было баловство. Игрушка. Вот только игрушка эта могла оттяпать тебе голову.

– Тебе не меньше двадцати. – Она склонила голову. – Разве нет?

Мы помолчали. Сердце колотилось у меня в груди.

– В сентябре мне исполнилось шестнадцать, – сказала я.

Шон назвал ее машиной смерти и сказал, что отец потерял последние остатки ума, если он у него когда-нибудь был.

– Тебе нужно избавиться от кого-то? – спросил Шон. – В моем грузовике есть винтовка – это и легче, и чище.

Отец не смог подавить усмешку. Никогда еще я не видела его таким возбужденным.

Шон, качая головой, ушел в мастерскую. Отец начал скармливать Ножницам свое железо. С каждым отрезанным участком он оказывался все ближе к лезвиям и дважды чуть было не попал под острие. Я зажмурилась, зная, что если его голова попадет в машину, лезвия даже не замедлят движения, спокойно перерубят шею и продолжат работу.

Убедившись, что машина работает, отец передал вахту Люку. Люк, всегда готовый угодить отцу, выступил вперед. Через пять минут рука его была рассечена до кости и он несся домой, истекая кровью.

Отец осмотрел свою команду. Он указал на Бенджамина, но тот покачал головой и сказал, что пальцы ему еще дороги. Отец тоскливо посмотрел на дом. Я чувствовала, что он подсчитывает, как скоро мама сможет остановить кровотечение. Потом его взгляд остановился на мне.

– Иди сюда, Тара.

Я не двигалась.

– Я сказал, иди сюда!

Я медленно сделала шаг вперед. Я, не моргая, смотрела на Ножницы, словно машина могла наброситься на меня. На лезвии все еще была кровь Люка. Отец поднял шестифутовую балку и протянул конец мне.

– Держи крепче, – сказал он. – Но если потянет вперед, бросай.

Лезвия лязгнули и начали двигаться вверх и вниз со страшным ревом. Я подумала, что так рычит собака, предупреждая, чтобы к ней не приближались. Маниакальная страсть отца к машинам перевешивала любой здравый смысл.

– Это просто, – сказал он.

Скармливая машине первую балку, я молилась изо всех сил. Не о том, чтобы не получить травмы – это попросту было невозможно. Я молилась, чтобы травма была не серьезнее, чем у Люка, – лишь кусок плоти. Тогда я могла бы убежать домой. Я выбирала небольшие балки, надеясь, что смогу с ними справиться. Я засовывала их в машину и ждала, когда гигантские челюсти сработают. Звук раскалывающегося железа был громоподобным. Одну балку потянуло вперед с такой силой, что ноги мои оторвались от земли. Я отпустила ее и упала на землю. Лезвия изо всех сил лупили по железу, и осколки сыпались вокруг меня.

– ЧТО ЗА ХРЕНЬ ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ? – Боковым зрением я увидела Шона. Он подбежал и поднял меня на ноги, а потом обернулся к отцу: – Пять минут назад этот монстр чуть не оттяпал Люку руку! А теперь ты поставил к машине Тару?!

– Она крепкая девица, – ответил отец, подмигивая мне и желая спустить все на тормозах.

Глаза Шона налились кровью. Мне показалось, его сейчас хватит удар.

– Эта машина голову ей снесет! – заорал он, затем повернулся ко мне и махнул в сторону мастерской: – Иди займись балками. Я не хочу, чтобы ты приближалась к этой машине!

Отец выступил вперед:

– Это мне решать. Ты работаешь на меня, и Тара тоже. Я велел ей встать на Ножницы, так и будет!

Они орали друг на друга пятнадцать минут. Ссора эта отличалась от прежних стычек, в ней было что-то первобытное, настоящая ненависть. Я никогда не слышала, чтобы кто-то так кричал на отца, и это меня изумило. Но перемена, произошедшая в отце, меня напугала. Лицо его стало жестким и отчаянным. Шон пробудил в нем какую-то первобытную потребность. Отец не мог уступить в этом споре, не потеряв лица. Если я не стану работать на Ножницах, он перестанет быть собой.

Шон прыгнул вперед и изо всей силы ударил отца в грудь. Отец пошатнулся, оступился и упал. Он лежал в грязи, не в силах поверить в то, что случилось. Потом вскочил и кинулся на сына. Шон поднял руки, чтобы блокировать удар, но отец вдруг опустил кулаки – наверное, вспомнил, что сын лишь недавно начал ходить.

– Я велел ей сделать это, и она сделает, – разъяренно прошипел отец. – Или не будет жить под моей крышей.

Шон посмотрел на меня. На мгновение мне показалось, что сейчас он отправит меня собирать вещи, в конце концов, он сам сбежал от отца в моем возрасте. Но я покачала головой. Я не собиралась уходить из дома – вот так. Я буду работать на Ножницах, и Шон понял это. Он посмотрел на машину, потом на груду металла рядом с ней – около пятидесяти тысяч фунтов железа.

– Она сделает, – сказал он.

Отец, казалось, вырос на пять дюймов. Шон неуверенно нагнулся и поднял тяжелую балку, а потом потащил ее к Ножницам.

– Не дури, – окликнул его отец.

– Если она это может, я тоже могу, – ответил Шон.

Голос его стал совсем другим. Я никогда не видела, чтобы он уступал отцу, ни разу. Но этот спор он решил проиграть. Шон понял, что, если не подчинится он, подчиниться придется мне.

– Ты мой мастер! – заорал отец. – Ты нужен мне в Онайде! Не трогай этот хлам!

– Тогда отключи Ножницы.

Отец пошел прочь, отчаянно ругаясь. Похоже, он считал, что сын одумается еще до ужина. Шон проводил его взглядом, потом повернулся ко мне и сказал:

– Ну, давай, Сладшая местра, тащи сюда эти балки, а я буду работать на машине. Если железо толщиной, скажем, полдюйма, ты будешь придерживать его, чтобы меня не затянуло под лезвия. Хорошо?

Мы с Шоном работали на Ножницах месяц. Отец был слишком упрям, чтобы отказаться от этой идеи, хотя простой мастера обошелся ему дороже, чем если бы мы резали железо резаками. Когда мы закончили, синяки на мне были, но обошлось без травм. Шон на этой работе чуть не умер. Прошло всего несколько месяцев с падения, и тело его не выдерживало такой нагрузки. Куски железа вылетали из-под лезвий под самыми неожиданными углами и, случалось, попадали ему в голову. Тогда он садился на землю и закрывал глаза руками, а потом поднимался и брался за следующую балку. По вечерам он в своей грязной рубашке и джинсах ложился на пол в кухне. У него не было сил даже принять душ.

Я приносила ему все, что он просил, и еду, и воду. По вечерам приходила Сэди, и мы вдвоем бегали вокруг него, когда он посылал нас за льдом, потом требовал убрать лед, а потом снова лед положить. Мы обе были Рыбьими глазками.

На следующее утро мы с Шоном возвращались к Ножницам, и он продолжал скармливать машине железо, а та жевала его с такой силой, что он чуть не падал. Все это казалось игрой: машина играла с ним так, словно он был ребенком.