Ольгин штаб В маленьком гарнизоне
1
Старый полк русской конницы, пронесший Георгиевский штандарт сквозь картечь бородинского боя и огонь виноградных полей Фер-Шампенуаза.
Полк имени Ольги, королевы вюртембергской Ольги Николаевны, чье дарованное, по завещанию, серебро на пятьдесят полных кувертов, библиотека, гусарский мундир и много других вещей хранились, как реликвия, под стеклом офицерского клуба в Ольгином Штабе.
А полвека спустя, другая Ольга, юная семнадцатилетняя княжна, стала шефом. И в конном строю, в белом ментике, отороченном темным барашком, в доломане василькового цвета с золотыми шнурами, зардевшись от девичьего смущения, вела полк елисаветградских гусар перед отцом, императором Николаем II, на одном из царскосельских парадов.
Золото с белым и голубым — точно снег в яркий солнечный день. А кони, все как один, вороные, с чулками и белыми звездами во втором эскадроне…
Варшавское шоссе, прохлестнув Мариамполь, катилось на юг. Слева зеленели чахлые нивы и перелески бедной литовской равнины. Справа серел четырехугольник низеньких, старых, совсем вросших в землю, деревянных построек — манежей, церковки, гауптвахты и флигелей.
Зимой все покрыто жидкою снежною шубой. Белая тишина наводит печаль. Еще тоскливей, пожалуй, в темные осенние вечера, когда ветер гуляет по чистому полю и поет старую литовскую песню. А ветер особенный, день и ночь свистит напролет и жалит щеки не хуже мороза.
Тридцать верст до железной дороги в одну сторону, шестьдесят пять в другую. Только гусары в красных штанах да лошадиные морды. Никакой пищи уму, если не считать пульки в винт или в покер, или партии в карамболь на маленьком, красного дерева, с бронзовыми оковками, старинном вюртембергском бильярде.
Невеселая штаб-квартира!..
Гусары стояли на самом немецком пороге. И в первый же день войны, согласно мобилизационного плана, занимали Эйдкунен. С этою целью держались всегда наготове три офицерских разъезда. А у казначея хранились три холщовых мешочка, в которых лежало по тысяче золотых марок на каждый разъезд.
Граница была рядом, тут же, за речкой Шешупой. И если подняться на крышу конюшни, можно было увидеть в бинокль немецкий поселок, с высокою кирпичною киркой, с каменными домами, с разбегающимися во все стороны шоссированными дорогами.
В клубе читались сообщения про немецкую армию. Господа офицеры накалывали флажки на трехверстке и гуляли с циркулем по немецкой земле.
На третьи сутки полагали занять Кенигсберг — старый славянский Кролевец.
Кто бы подумал, что через несколько лет, гусары к нему и впрямь подойдут, на расстояние орудийного выстрела?..
2
Полковой командир, барон Криденер — высокий, сухой человек, с гладким черепом, с орлиным породистым носом, с бледно-голубыми глазами. С незапамятных пор, со времен меченосцев, его знаменитый герб — три серебряных грифона на алом щите, занесен в родословные книги Курляндии.
Барон — старый армейский служака, «трынчик», сидевший вечно в манежах или в эскадронных цейхгаузах. Женат на богатой помещице, тихой, болезненной женщине, детей не имел и продолжал служить по привычке.
Барон даже метил в бригадные генералы и имел полное к тому основание, если бы не трагический случай, вычеркнувший его навсегда из кандидатского списка. Это случилось за несколько лет до войны, в летнюю ночь, тихую, теплую, когда июльские звезды загорелись над Ольгиным Штабом…
Началось с того, что денщик Добровольский, бравый черноусый гусар из хохлов Каменец-Подольской губернии, прибежал в караульное помещение и поднял тревогу. Гусары ожидали со дня на день приезда Желтой Опасности — грозного командира корпуса, генерала Павла Карловича фон Ренненкампфа. Через каких-нибудь пять минут со всех сторон забегали люди.
— Седлай! — кричали бородатые вахмистры, с шевронами на рукавах, с золотыми александровскими медалями на шее.
— Тир-лир-лир-ли! — заливалась труба.
Гусары выводили из конюшен больших, цыбатых, вороных лошадей. Запрягали патронные двуколки и кухни. Господа офицеры, затягивая на ходу походное снаряжение, выбегали из флигелей, направляясь в свои эскадроны.
«Не иначе, как ночной поход в Вилковишки, чтобы на рассвете ударить по железной дороге!.. Потом, обед с трубачами и выпивкой в уланском полку!.. Будет несколько „мертвых тел“!.. Это, как пить дать!.. Уланы толк понимают!..» С такими приблизительно мыслями, выплясывая на ходу что-то вроде мазурки, мчался полковой адъютант, Кока Пономарев, по направлению к командирскому флигелю, за инструкциями. Взор его буравил четырехугольник казарм и конюшен, пытаясь разглядеть в ночном сумраке поднявшее тревогу начальство — кряжистую фигуру командира корпуса, в желтых казачьих лампасах, с рыжими подусниками, с двумя белыми крестами на широкой груди… Или кого-либо из его свиты… Или, наконец, вестовых с лошадьми, на которых Желтая Опасность прибыл в полк…
«Никого!.. Вот так история с географией!.. Должно быть, у командира!..» Легкими шагами адъютант взбежал на три ступеньки террасы, поправил сползавший с плеча ремень и складку на кителе, щелкнул венгерскими шпорами и толкнул дверь.
А через минуту, бледный, с выпуклыми глазами, летел тем же аллюром на полковой плац, где уже строились эскадроны, размахивал в воздухе правой рукой и кричал:
— Ком-ман-ди-ра уб-били!..
3
Штабс-ротмистр Султан-Гирей, вскочивший первым в командирскую спальню, наступил на скользкий, мягкий, подавшийся под ногою, словно резина, предмет, и чуть не упал.
Быстро зажглись электрические фонарики.
Один за другим прибывали господа офицеры — бравый поручик Небо, седенький, из персидских принцев, ротмистр Хан-Гуссейнов, Скомпский и Безобразов, маленький Каляев и крупный, жилистый, с громовой глоткой, ротмистр Нереновский, поручик Багрин-Каменский, Бобровский, Баумгартен и прочие.
Просторная комната — стены, пол, потолок были забрызганы кровью, и целые лужи стояли возле кровати. А на кровати, на окровавленных простынях, с отрубленным начисто носом, со страшною раной, идущей от уха до уха, поперек глаз, лежал командир и стонал:
— Спасите меня!.. Спасите!..
Два полковых эскулапа уже суетились возле барона, с помощью фельдшеров обмывали, перевязывали, зашивали глубокие раны. Денщик Добровольский цедил из серебряного чайника воду в разрубленный рот.
Барон еще находился в сознании. Все время призывал денщика, упоминал про каких-то злодеев, просил дать телеграмму проживавшей в усадьбе жене. На ночном столике, захватанный окровавленными пальцами, лежал заряженный браунинг.
Вскоре, барон истек кровью, потерял сознание и умер…
При каких обстоятельствах произошло убийство?
Старая экономка, находившаяся в соседней комнате, при первых же криках, заперлась на ключ. Дрожа от страха и пережитого волнения, она подтвердила слова барона о нападении злоумышленников.
Но это казалось совершенно невероятным.
Однако, кроме убийства, налицо был грабеж. Исчезли часы, золотой портсигар и перстень с фамильным гербом, который барон носил на указательном пальце.
Неизвестно по какому пути направилось бы расследование, если бы ротмистр Нереновский, дошлый и опытный командир пятого эскадрона, с чутьем истинного Шерлока Холмса, не обратил внимания на два обстоятельства. Оконное стекло оказалось выдавленным не снаружи, а изнутри. На денщике, под гимнастеркой, оказалась свежая, только что, по-видимому, надетая рубаха.
Добровольский был арестован.
Когда же к утру нашли зарытые в саду, под кадкой с зелеными фикусами, часы, перстень, золотой портсигар и окровавленное белье денщика, последний перестал запираться:
— Я порешил командира!.. Заел меня, дьявол!
Денщик рассказал все, без малейшей утайки. Мотивом преступления послужило отношение к нему барона. Он не бил его, одаривал нередко деньгами и, по-своему, даже баловал.
Но за пылинку на сапоге, за крошку на обеденной скатерти, имел обыкновение подзывать к себе, не возвышая голоса, спрашивал: «Добровольский, это что?» и награждал щелчком в нос.
Это делалось каждый день, каждый час, по малейшему поводу, с убийственным методизмом и хладнокровием. Денщик неоднократно умолял об отчислении его в эскадрон. Но командир, из-за бравой внешности гусара, продолжал держать его при себе.
Офицеры подтвердили справедливость слов Добровольского.
Вдобавок, только на днях, он вернулся из имения, получив в подарок от больной баронессы серебряные часы, за усердную службу.
Сухой педантизм командира довел денщика до исступления.
Он зарубил его сонного, на кровати, его же собственной саблей…
Военная дисциплина сурова и не знает пощады.
Военный суд не мог принять во внимание смягчающих вину обстоятельств. Преступник был приговорен к расстрелу.
Он выслушал приговор совершенно спокойно. Только чуть дрогнул черный ус над губой.
Вдова убитого обратилась с прошением на высочайшее имя о помиловании. Но прошение было задержано из опасения, чтобы царь не смягчил приговор.
Через неделю, в присутствии полка и специально вызванного эскадрона смоленских улан, Добровольский был расстрелян на полковом стрельбище…
И в темные осенние ночи, когда ветер кружил по полям и пел старую литовскую песню, гусарам долго мерещилась тень расстрелянного солдата, бродившего в белом саване по Ольгину Штабу…