Огонь на себя

Храбрость — это до конца осознанная ответственность.

П. Павленко

В гущине высоких трав, щедро залитых лунным светом, три человека с вещевыми мешками на спинах склонились над четвертым, лежащим на земле.

— В ушах крови нет, — тихо говорит Сакович. — Значит, просто контузило парня. Степан Рак лежит неспокойно, то и дело мотает головой, будто пытается что-то вытряхнуть из ушей, тянется к ним руками. Вдруг он начинает что-то говорить, но так медленно, тихо и шепеляво, что трудно понять. Какую-то фразу он повторяет несколько раз. Наконец, слова становятся отчетливее:

— Вители, как вахоны вслетели?

— Заговорил! Значит, восстановится и слух. Порядок!

Под головой Степана появляется вещевой мешок, а к вздрагивающим губам прикладывается бутылка с вином — остатки трофеев.

Сделав несколько глотков, Степан отстраняет бутылку. Он пытается улыбнуться, но из этого ничего не получается. Потом ребята едят по кусочку лепешки и запивают водой.

В степи раздается стрельба. Там, где произошло крушение, небо высвечивается ракетами.

— Потопаем, Степа? — спрашивает Яков Рака. — Засиживаться нам нельзя.

Идут полями, избегая даже глухих дорог, — там тоже рыщут ищейки. Ведет Яков по слуху — сначала прислушивается к доносящимся шумам и только тогда избирает то одно, то другое направление. Следом за вожаком движется Степан. Друзья стараются помочь ему. Яков несет его автомат, вещевой мешок тащит Сейдали, рукой Степан опирается на плечо Николая Парфенова.

Яков то прибавляет шагу, то, оглянувшись на Степана, сбавляет.

Вдруг Николай останавливается, прислушиваясь.

— Слышите, черти, кто-то сойкой кричит? Это Мария нас зовет.

Крик сойки слышит и Яков. Он вступает в перекличку. На один крик ответ дается двойной, на два крика — два ответа парных. Эти сигналы они дали Марии. Значит, она зовет. Сейдали идет на встречу с сойкой и вскоре возвращается вместе с незнакомым мужчиной.

— Я от Марии, — торопливо говорит незнакомец.

— Что она передала?

— Караси на сковородке.

— А еще?

— Вино, разбавленное теплой водой.

— С чем послала?

— А ваш отзыв?

— Жажду утоляет кислое.

— Здравствуйте, товарищи. Я — «учитель». Так меня зовут в организации «Дяди Вани».

«Учитель» с предупреждением от «Дяди Вани»: немцы подняли на ноги все воинские гарнизоны и полицейские силы. Рыщут повсюду. Под селом Аджикечь четырех окружили и уничтожили. Вся охрана брошена на усиление заслона под лесом.

— Когда Мария рассказала о встрече с вами, — продолжает посланец, — мы решили предупредить вас об опасности. Вот я и пришел к вам.

— Спасибо, дорогой. Большое спасибо, — крепко жмет руку «учителя» Яков.

Он просит его немного отдохнуть, а сам с друзьями держит совет.

— В лес пробраться, конечно, можно. Но обстановка осложнилась. Степа контужен, — тише обычного говорит Яков. — В бою он — не вояка. Выдержит ли броски? А ситуация такая, что в любую минуту фашист может увязаться за нами. Придется и отбиваться. Не потерять бы нам Степана, а? Второе, сигнал о гибели ребят. Надо бы разведать. Возможно, кто живой. Гляди, вырвем. И еще одно, и, пожалуй, самое важное: в степи сейчас не только наша группа. А раз немцы насели на предгорье, то надо отвлечь их внимание в другую сторону. Выручить те группы.

— Вроде вызвать огонь на себя? — вставляет слово Николай Парфенов. — Я не против. Но как это сделать?

— Повернем в Присивашье, — твердо говорит Яков. — Там будет тихо. Сманеврируем. И Степан сил наберется.

— А разве этим мы поможем другим? — недоумевает Парфенов.

— Конечно! Мы наделаем там шума. Покажем, что виновники катастрофы отходят к берегу Азовского моря. Немцы подумают, что дорогу громят не партизаны, а десантники Красной Армии, высаженные с моря. Часть охранников направится в Присивашье, и тогда нашим группам пройти в лес будет легче.

Попрощавшись, «учитель» уходит в Желябовку. Там он проверит сведения о гибели четверки партизан, а вечером будет пущен слух, что диверсантов видели в Присивашье. Яков же с друзьями проскользнет через шоссе и железную дорогу и объявится в каком-нибудь селе Присивашья, севернее железной дороги.

Так и порешили. Снова пустились в трудный путь. Наконец, Присивашье.

В село вошли глубокой ночью. Пробрались в коровник. В нем темно. Звенят цепи налыгачей. Слышно, как упругие молочные струи ударяются в подойник.

— Ой, ой! — упавшим голосом вскрикнула доярка. — Не стреляйте! Ради бога! Для деток я. Голодные!

Ее с трудом успокоили. Узнав партизан, она обрадовалась, а потом поведала свою горесть.

Муж в Красной Армии. Дома — трое, мал мала меньше. Голод. Коров у одних совсем забрали, у других взяли в общий коровник, чтоб доили под контролем полиции и все молоко сдавали немцам. За стаканом молока для больного крадешься к своей корове, рискуя жизнью: заметят — расстреляют[26].

— А сейчас полицаи где? — спрашивает Яков.

— Два полицая и староста проводят собрание. Крестьяне не сдают зерно. Шерсть тоже. Комендант приказал взять должников и не отпускать, пока не согласятся сдавать. Вот и сидят.

— А немцы в селе есть?

— Вообще-то есть. Но сейчас по тревоге куда-то уехали. Остались только караульные за селом, у склада.

— Ну, тогда мы полчасика, как говорится, похозяйничаем у вас! — объявляет Яков. — Не возражаете?

Партизаны просят воды — напиться и набрать во фляги. Вместо воды они пьют молоко. И едят хлеб: их угощают обрадованные доярки. Потом ведут к дому, где проходит собрание.

Возле дверей на скамейке, обняв винтовку, сидит страж. Яков направляет на полицая автомат, потом, сняв пилотку, подносит к его глазам красноармейскую звезду. Бессловесное представление партизан заканчивается выразительными жестами: палец к губам и пистолет, приставленный ко лбу.

Толстый скуластый полицай онемел от страха. Обезоруженный, он словно прирос к скамейке. Рядом с ним садится Степан. А трое бесшумно проскальзывают в дом.

Просторное помещение заполнено людьми. Кто сидит или полулежит на полу, кто подпирает плечом стену. Накурено. Стоит полутьма. Кажется, что вот-вот погаснет тусклая лампа, стоящая на голом столе.

За столом двое. Плюгавый мужичонка неопределенного возраста — видать, староста. Рядом — старый, сухой полицай.

Все молчат. Ни звука, ни движения, И никто не замечает, что у дверей, в заднем ряду появились трое незнакомцев. Минуты текут тягуче медленно. Наконец, сидящий за столом подает тонкий голос:

— Ну что, господа! — кладет он на стол сухой кулак. — Долго я еще буду ждать? Все равно ведь сдавать хлеб и все прочее будете! Я с вас не слезу. Немецкая власть твердая.

Его писклявый голос глохнет, как в бочке. Опять воцаряется тишина. То в одном, то в другом месте в полутьме мигают желтые огоньки папирос. Чуть приметно обрисовываются лица: бородатые старики, плотно повязанные платками женщины.

В тишину вкрадывается легкий шелест бумаги и шепот:

— Передавай!

Шепот повторяется, перерастает в слабый шумок. И вот из серой дымки высовывается рука с бумажкой, кладет ее на стол перед старостой.

Лампа скупо освещает крупные типографские буквы:

КРАСНЫЙ КРЫМ

ПРИКАЗ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО…

И портрет И. В. Сталина.

Полицай обмер. Староста откидывается назад, будто его обожгло. Его глаза округляются, из полутьмы к нему подступают трое с автоматами. Комната понемногу пустеет.

— Так кому, говоришь, хлеб сдавать?

Староста открывает рот, заглатывает воздух, не произнося ни единого звука.

— Давайте сюда и того толстого стража!

Разговор выходит короткий: рассвет торопит.

— Назовите хотя бы одно дело, сделанное вами для пользы населения, — сдержанно требует Яков. — Одну-две фамилии свидетелей. Только это сможет спасти ваши головы.

Лязгая зубами и весь дрожа, староста выдавливает:

— На-а-с зас-с-тави-ли.

Толстый полицай поднимает глаза. Они полны страха и мольбы. И вдруг он бросается к Сейдали:

— Аркадаш![27]

Между ними происходит короткий разговор на родном языке. Полицай объясняет, просит, умоляет.

— Сволочь! — с негодованием бросает Курсеитов. — Признает, хадыл на партизан. Служил, гадина, еще и в тюрьме. Теперь полицейский. — Сейдали морщится. — Протывно переводить слова. Все, говорит, немцы заставили. Скотына! Товарыщ командир, дай провести с ним один разговор!

Командир молчит. Сейдали, приняв молчание за согласие, подступает к обмякшему верзиле, поворачивается к нему спиной и, оголив ее, обнажает рубцы ран:

— Это кто стрелял? А? Может, ты?

Все больше разъяряясь, он рывком расстегивает поясной ремень и обнажает еще один рубец:

— Может, и это заметка твой! А? Говоры! И Саковичу:

— Разреши, командир, до конца доводыть…

Клубный двор, освещенный лунным светом, быстро наполнился народом. Сначала партизан слушало не более пятидесяти человек, а когда заканчивался разговор, то было уже, пожалуй, более двухсот.

— …Так что скоро, дорогие товарищи! — говорил Яков Сакович. — Скоро встретимся. Тогда обстановка будет другая. Поговорим не ночью, а, как говорится, под солнышком. А сейчас нам пора. Вы вот что: когда немцы начнут трясти, говорите одно: видели, мол, красноармейцев. Ротой, дескать, налетели, а четверо вошли в помещение, наставили автоматы, забрали старосту вместе с полицаями и увезли в сторону Азовского моря. Вот так. Мы ведь с того берега, — Яков показал рукой на Сиваш. — Вот, кажется, и все. Нет, еще одно: постарайтесь, товарищи, чтобы тех, кого мы пустили в расход, немцы нашли как можно позднее. Сами понимаете — утро близко, а нам идти не близкий свет. До нового свидания, товарищи!

Толпа разноголосо загудела. Слышались приветы, пожелания, напутствия. Люди не собирались расходиться.

Со всех сторон к партизанам тянулись руки с разной снедью. Ее принесли столько, что не вместишь и в повозку.

— Берите! Берите!

— А у меня чего ж не берете?!

Яков глядел на них, и на сердце у него теплело от большого счастья. Так счастлив человек, получивший самую высокую награду.

— Спасибо, товарищи! — снял он пилотку. — За душевность спасибо! Встреча наша вышла, как говорится, приятная. Расскажем о ней друзьям.

Группа Саковича шагала к Сивашу. Яков вел ее сначала на север, потом, когда село потонуло в лунной дымке, круто взял на восток.

Марш длился часа полтора. Напрягая все силы, ребята отвоевывали у наступающего дня лишние сотни метров.

Вот и рассвет. Зардела заря. Больше идти нельзя. И степь надежно укрыла партизан.

С того момента, как степь всколыхнулась от взрыва, время стало отсчитывать часы и минуты второй половины рейда. На обратном пути было не легче. Усталость все возрастала. Но, присмотревшись к ребятам, можно было заметить: шагали они живее, голоса их звучали радостнее и действовали хлопцы еще смелее. Оттого обратный путь им казался легче.

Ночью партизаны пошли пустынными пастбищами восточнее Бочалы[28], всегда служившими надежным убежищем. Но в эту ночь их там встретили огнем. Завязался бой. Когда шум стрельбы привлек вражьи подкрепления, Яков повел группу обходным путем. Чтобы оторваться от врагов, ходоки путали следы, меняли направление.

Едва миновали село Арганчук[29] — наткнулись на новую группу патрульных. Опять перестрелка и опять маневры. Так и не удалось партизанам второй раз повстречаться с подпольщиками «Дяди Вани» и выяснить судьбу схваченной четверки.

Силы партизан, казалось, иссякли. А тут еще опустели фляги. Между тем, пить хотелось нестерпимо. На дневку надо было запастись водой, но где ее взять?

С трудом встав на ноги и взвалив на себя снаряжение, минеры пошли искать воду, но ее нигде не было.

— Подождите, ребята! — остановился Сейдали. — Воду ищем, да? А почему лагушку не слушаем? Где кричит лагушка — там вода. Туда иди! Понимаешь? Я — пастух. Я знаю.

Все прислушались. Но степь молчала. Ни крика птиц, ни хора лягушек. Безмолвие длилось минутами, но ребятам казалось, что прошли часы. Где-то на севере трещала перестрелка. Но лишь напомнив о врагах, степь тут же стихала.

Вдруг Сейдали воскликнул:

— Кричит! Я говорил!

Он увлек группу за собой. Но водоема нигде не было. И лягушки, казалось, кричат в другой стороне.

Яков шел замыкающим; он следил, чтоб никто не отстал. И он видел, как шатаются от усталости парни, как заплетаются у них ноги.

— Привал! — подал он команду вполголоса. Но группа шла дальше.

— Сеня, привал! — повторил он громче. Но группа по-прежнему шагала.

Яков подбежал к ведущему. Оказалось, что тот не слышал команду.

«А ведь я тоже глохну, — пронзила мысль. — Даже шагов не слышу. Неужели от жажды?»

Если вся группа потеряет слух — гибель. Глухих враги передушат голыми руками.

— Хлопцы! — схватился Яков: — Воду надо достать! Пошли в село! Боем взять, но достать!

Вяло поднявшись, партизаны взвалили мешки на плечи и, томимые жаждой и усталостью, поплелись дальше.

Над притихшей степью низко нависли плотные тучи. Воздух был теплый и застойный. Ни малейшего дуновения ветра. Душно. Дышать трудно, шагать еще тяжелее.

Показалась деревушка. Кажется, — в ней ни души. Но нет, вот кто-то шагает. Это — патрули. Очевидно, и тут гарнизон. В дом не постучишь, воды не попросишь — там немцы.

Скотный двор. Тут должна быть вода. Но где она? Ни корыт, ни бочек.

Вот свет в окне. Туда!

Из зарослей смородины видно: в просторной комнате — немцы. Играют в карты. На столе — бутылки. Пьют.

У дома — часовой. Он шагает к воротам, затем обратно к дверям. Снова к воротам. Тихая возня, хрип — и нет часового…

Четверо входят в сенцы. Темным-темно. Руки нащупывают дверь. За нею шумят. Туда надо войти. Двое становятся по бокам. Яков берется за ручку двери.

Он медлит, и секунда все круто меняет. Кто-то дергает за локоть. Это Парфенов. Он тянет в угол. Берет руку Якова и сует вниз. Кадка! Вода!

Двое стоят у двери. Теперь она не откроется. Другая пара пьет — жадно, долго, прямо из кадки. Потом, сменясь, пьют остальные. И тоже — жадно, долго. Враги за дверью. В любую минуту они могут выйти. А тут еще и рассвет скоро. Надо успеть удалиться. Но все забыто. Пить! Пить! Пить!

Наконец жажда утолена, и разум берет верх. Яков находит руку Парфенова, тянет под дно кадки. Кадка, качаясь, выплывает во двор, за село, в кусты. Отсюда Яков возвращается в сенцы, где пили воду. Снимает своих часовых, подпирает дверь противотанковой гранатой и выдергивает чеку. Толчок вызовет взрыв. А за дверью в комнате немцы пьют.

Пьют и в кустах. Затем партизаны наполняют фляги. И опять пьют. Пить уже некуда. Да и не хочется. Но пока вода есть в кадке, оставлять ее никто не собирается. И тут приходит новое решение: кадку ставят на плечи и переносят на место дневки.

…Через сутки, утром четвертого августа, группа Якова Саковича добралась до «ресторана». Кто так назвал овражек с источником близ Иваненковского аэродрома и почему — не знаем. Думается, название пришло на мысль тому, кто вот так же, как четверка Якова Саковича, возвратясь из трудного степного рейда в партизанский лес, отдыхал у этого источника.

Выспались. Потом раздевшись, парни плещутся у источника, смывая пот, соль и пыль, собранную с доброй половины дорог и полей Крыма. Одевшись, опять пьют.

— Хорош вода! — восторгается Сейдали. — Лучше нет! Да? На всем белом свете нет! Скажешь, есть? А?

Все довольны. Смеются.

— А та, в кадке? — весело спрашивает Яков. — Разве та не вкуснее? А вообще, — вдруг становится он серьезным, — была ли та кадка? Было ли все?

…Прошло двадцать лет. И вот — та же лесная поляна, где собирались перед степными рейдами партизаны. Рядом Яков Сакович и Николай Парфенов.

— Помните, Николай Дмитриевич… Как человек мог вынести такое? Теперь не верится…

А ведь было же![30]