Верность

«Советскому Союзу, Родине родин, клянусь!»

Из клятвы словацких антифашистов

Когда выйдешь на край северного отрога горы Яман-Таш, видишь далеко. Глубоко-глубоко внизу вьется между скалами неугомонная Бурульча. Дальше, если смотреть на запад, раскинулось зеленое море лесов; это — урочище Бурма. А к северу пошли холмы предгорья. Чем дальше от леса, тем спокойнее рельеф, и там, за чертой феодосийской магистрали, виднеется утопающая в дымке степь.

Отрог — наш НП, наблюдательный пункт. Отсюда партизаны следят за движением противника на Феодосийском шоссе. В эти дни мы с Миронычем так изболелись сердцами, ожидая минеров, что каждую свободную от дел минуту идем на НП и подолгу глядим в степь, будто и впрямь можем увидеть там возвращающихся в лес партизан. Сверх срока уже прошло четыре дня и четыре ночи, а их все нет. Нет Бартоши и Старцева из-под Биюка. Нет Саковича и Сырьева из-под Сейтлера. Нет Гриши Гузия из района Ички. Таких задержек лес еще не видел.

Тревога за тех, кто в рейде, нарастает. Люди рвутся на поиски. Из отрядов поступают предложения за предложениями.

— Николай Дмитриевич, — предлагает Женя Островская. — Пошлите меня в Ички. Я встречусь с Гришиными родственниками и налажу те самые связи, которые должен был наладить Гриша. А потом уже займемся Симферополем.

Стараюсь успокоить ее, но боюсь, как бы чуткая женская душа не уловила нарочитости. Ведь оснований для уверенности в благополучном возвращении диверсантов у нас очень мало. Напоминаю, что уметь ждать, обладая железной выдержкой, — это тоже нужно партизану, и каждый, вновь ставший в наш строй, должен выработать в себе и это достоинство.

Тревоги тех дней отразились и на страничках моего дневника.

«1 августа 1943 года.

…Сегодня ждем диверсантов с железной дороги Биюк-Онларского[31] района»…

«2 августа 1943 года.

На перевалочную (базу) мне донесли, что с успешным выполнением задачи возвратился Сырьев. Когда я дождусь Гузия и Саковича!»

«3 августа 1943 года.

…День проходит, а Гузия и Саковича нет и сегодня. Неужели на мою голову свалятся еще две такие потери!»

Шалаши испанцев и словаков стоят рядом с нашими. Обычно там весело. То брызжет россыпью смех, чаще всего по поводу очередной выходки кого-нибудь из словаков, выступающего в роли бравого солдата Швейка, то слышатся певучие голоса парней, хлопочущих на кухне, то звенят мелодичные песни. А в эти дни у побратимов тихо. У словаков три пустующих лежака: нет Штефана Малика и Клемента Медо; вышли все сроки рейда и у Виктора Хренко. Майор Баландин вместе с Кустодио Соллером ломают головы над тем, где недоработала лесная школа диверсантов, из-за чего, по их мнению, и свалилась беда на бартошинцев.

Бригадный комиссар Егоров в эти дни частый гость в шалашах наших побратимов. Вот и сейчас, только закончилось заседание подпольного центра, а он уже в «иностранном квартале». Там — радостная весть: вернулись, наконец, Григорий Гузий, Штефан Малик, Виктор Завьялов и Владимир Морковин. Пришел и Виктор Хренко.

Подхожу к ребятам. И вот уже звучат привычные, но всегда волнующие рапорты вернувшихся.

— Товарищ командир бригады, — с места правофлангового своей группы с нескрываемой гордостью рапортует Гузий. — Группа задание выполнила. Под откос пущен вражеский эшелон. Свернули его там, где нужно, — на мосту. Результат тоже неплохой: более восьмисот гансов убито и ранено. Сведения получены точные, — подчеркивает Григорий. — Их передал мастер по ремонту путей, а перепроверил Штефан Малик. Он среди белого дня прошел в Ички и, размахивая пакетом, стал искать немецкого полковника. Имя полковника, конечно, выдумано. Никто такого не знает. Все бегают, как угорелые. Штефану это и нужно. В суматохе он смешался с солдатами спасательных команд и проник на место катастрофы. Там все и увидел своими глазами.

Успех действительно большой, и мы воспринимаем вести, как награду за пережитое в дни ожидания.

Рапорт Виктора Хренко прозвучал скупо: ведь разведчику нельзя докладывать открыто.

Вечером Виктор рассказал нам, что побывал в «Рыхла дивизии». Передал словакам новые пароли перехода на сторону Красной Армии и к партизанам. Связал местных подпольщиков с антифашистами дивизии. Теперь у словацких солдат будут и местные агитаторы, и листовки, и проводники в лес. Антифашистская работа нацелена на подготовку солдат к массовому переходу на советскую сторону. Успешным был и весь рейд по Крыму. Собраны ценнейшие сведения.

А вскоре пришла новая радость: вернулась группа Саковича. Смуглое от загара лицо Якова озаряется душевной улыбкой. Голос с хрипотцой басит:

— Вражеский эшелон пущен с насыпи с помощью колесного замыкателя. Поставлена еще одна мина…

Сведения о результате удара по вражеской коммуникации радиоволны понесли на Большую землю.

О группе Гузия донесение рассказало подробнее:

«С насыпи в речку Булганак слетели и разбились: паровоз, двадцать два вагона с войсками, четырнадцать вагонов с орудиями, восемнадцать вагонов с автомашинами. При этом убито и ранено более восьмисот солдат и офицеров противника» [32].

…Когда волнение от встречи улеглось, у словаков началась интересная беседа с комиссаром. Он собрал воедино все, что говорилось сегодня о народной подмоге: вспомнил о мастере, сообщившем результат диверсии под Ичками, о подпольщиках, с которыми связался Виктор Хренко в Воинке, о людях, помогавших группам Якова Саковича, Ивана Сырьева.

— Отсюда, хлопцы, следует правило нашей жизни и борьбы, — сделал Мироныч вывод, — пока мы заодно с народом, пока верны ему и честны перед ним — никакому врагу нас не одолеть.

Комиссар рассказывает словакам о комсомолке Клаве Юрьевой. 25 июля 1942 года, попав вместе с группой партизан под горой Тирке в кольце вражеского окружения, отважная партизанка припала к станковому пулемету, за которым поочередно были убиты пулеметчик, командир и политрук, и разила наседавших гитлеровцев до последнего патрона, а затем дралась врукопашную, пока не перестало биться сердце.

Вспомнил Мироныч и Плетнева, отбившегося от девятнадцати гитлеровцев. Потом привел в пример двух советских летчиков. Подбитые над Крымом, они посадили самолет на воду у самого берега, проскользнули в горы и тут две недели искали партизан. Летчиков нашли обессилевшими, полумертвыми. Рассказал Егоров и о случае, происшедшем с Виктором Завьяловым, который только что вернулся из диверсионного рейда.

Пошел как-то Виктор с членом подпольного обкома комсомола Беланом на явку. А обратно не вернулся. Белан сказал, что сильно заболевшего Виктора донести не смог и оставил в лесу. Послали партизан, но те вернулись ни с чем. На другой день на поиск больного направили целый отряд и опять не нашли. Третий день был отнят противником: разгорелся бой, Завьялова не искали. Потом и вовсе ушли из того района. Решив, что больного схватили немцы, штабники записали его в без вести пропавшие. Но поиски все же не прекращались. Всем связным, разведчикам и минерам, чей путь лежал через район горы Средней, где потерялся Виктор, приказывали присматриваться к следам, прислушиваться к сигналам. И вот через неделю партизаны принесли Виктора на носилках.

Оказывается, за больным Виктором охотились полицаи. Не имея сил бежать, партизан запутал следы в речушке, а потом залез на высокое густое дерево и спрятался на его вершине. Когда же в лесу стихло, слезть с дерева Виктор уже не мог: от сильного жара мутилось сознание. Да и смысла не было спускаться на неспокойную землю в таком состоянии. Тогда, собравшись с силами, партизан распутал парашютные стропы, которыми были скреплены обмотки, снял поясной ремень с портупеей и крепко-накрепко привязал себя к дереву. Сколько висел в беспамятстве, он не знал. Потом сознание вернулось к нему, но сил спуститься вниз не было. И тогда Виктор со страхом понял: придется умирать.

Сильно хотелось курить. Ослабевшими руками он вывернул карманы. С величайшей осторожностью собрал остатки табака, смешанного с крошками и прочей карманной трухой, свернул тоненькую самокрутку и, чтобы не уронить, вложил ее в трещину коры. Достал увеличительное стекло и стал поджигать самокрутку солнечным лучом. Когда слабеющая рука отводила стекло в сторону, луч падал на кору, выжигая на ней очередную точку. И Виктор, теряя остатки сил, стал выжигать на древесной коре:

СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!

Эти слова, выжженные на коре, прочитали Саша Стогний и Николай Шаров, когда снимали Виктора с дерева.

— Верность делу Родины, — подвел итог сказанному комиссар, — это природная черта характера советского человека. Ведь жизнь каждого из нас — частица жизни народа и государства. Оттого и сражаются наши люди за Родину, не щадя своих сил и самой жизни. И разве трудно понять нашу радость, когда такую же преданность Советской Родине мы видим и в работе каждого из наших побратимов? В том же трудном деле испанцев Баландина, Костина и Кустодио Соллера, в рейдах Виктора Хренко, в диверсии, организованной словаками в Керченском порту, в делах Штефана Малика, Клемента Медо и Войтеха Якобчика, в рискованной разведработе румынских товарищей.

Мироныч замолчал. Словаки внимательно слушали его. Он вынул из кармана трубку и, набивая ее табаком, продолжал:

— Як тому веду речь, что сегодня принятие присяги. Будут присягать наши новые партизаны. Думаем, что и вам следует принять присягу. Наше общее дело и дружбу мы скрепили совместными боями. Пора скрепить и клятвой.

Наши побратимы в один голос выразили искреннее желание присягнуть, а комиссар обратился к ним с вопросом:

— Как нам поступить с текстом присяги? Он утвержден нашим подпольным центром. Но в данном случае, если вы, граждане других стран, найдете нужным что-то заменить, мы возражать не станем.

Егоров достал текст партизанской клятвы и начал читать:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик… Вот первый вопрос: как быть с подданством? Вы же не граждане Советского Союза.

— Дозвольте, — встал Виктор Хренко. — Моя думка, изменювать этих слов не треба. Мы воюемо за народну Чехословакию, испанцы — за народну Испанию, румыны — за Румынию тоже народну. А Советский Союз — родина наших родин. Потому, як я гражданин Чехословакии, то в ту же пору я и гражданин Советского Союза.

Все были согласны и с предложением Виктора и с остальным текстом присяги, который прочитал Мироныч. Комиссар собирался уходить. Но подошло время обеда, и словаки предложили ему откушать словацкого супа.

— Дела ждут неотложные, ребята, — хотел было идти Егоров. Но тут к нему обратился Саша Гира. Сегодня он особенно активен.

— Мирон Миронович, объясняйте, пожалуйста, отчего у партизанов получаются такие дуже сильни удары? У цей же группе, где був Штефан, четыре людины, а побили восемьсот фашистов и скилько пушек та авто. Ако це зрозумить?

Комиссар вынул трубку и, словно раздумав, вновь положил ее в карман.

— Партизан видит весь вражеский тыл: гарнизон и штабы, склады и коммуникации. Он подбирается к важным объектам и бьет в самые уязвимые места. Он воюет вместе с народом, и в этом его сила.

Комиссар взял горящий уголек и, бросив его в трубку, раскуривает.

— Надо учитывать, что удар с тыла несет и огромную моральную силу.

Оккупанту, который хоть раз попал под партизанские пули или в железнодорожную катастрофу, до гроба чудится, что партизанские мины поджидают на каждом мосту, что в любую минуту может прозвучать выстрел из-за каждого камня или куста…

Чуть прищурив глаза, Мироныч испытующе глядит на собеседников. Все ли поняли, спрашивает его взгляд.

— Конечно, хорошая позиция — это еще не все. Главное — в бойце, в его силе воли, которая делает партизана стойким. Сражаясь в окружении врагов, он самой жизнью приучен надеяться только на свою силу, на меткость удара, на хитрость и смекалку, наконец, на гибкий маневр. У него нет второго эшелона, нет тыловых подразделений.

Поднимается Виктор Хренко.

— Мирон Миронович! А можно такое поведать, что наша позиция, усей словацкой группы и румынских приятлив, тоже удобна. Мы ж еще близче можемо добиратись до спины и до сердця вражой армии!

— Совершенно верно, Виктор! Очень правильно понимаешь!..

Долго еще длится беседа у словацкого костра. Но вот наступает час присяги. На поляне, служащей нам то командным пунктом, то площадью для митингов, построившись в каре, стоят отряды. Плотно сомкнутые шеренги, разномастная одежда, медно-красные от загара лица, сильные руки, деловито лежащие на прикладах, — все привычно глазу, близко сердцу.

Входим в центр каре. Здороваемся.

— Здра-а-а-с-те! — одним словом выдыхает бригада, и по лесу катится многоголосое эхо.

Комиссар говорит о новых победах Красной Армии, о неизбежном крушении гитлеровской Германии, о том, что боль утраты причинил враг и нашей бригаде: под Аджикечью остались Василий Бартоша, Александр Старцев, Михаил Бакаев и Александр Карякин.

Вслед за комиссарской пилоткой с голов сползают брезентовые береты и панамы, матросские бескозырки и гражданские кепки. Бригада застывает в молчании. Молчит и лес. Он будто скорбит вместе с партизанами. Потом перед строем появляется Клемент Медо. Словак побывал в Андреевке. Под видом квартирмейстера он обошел много домов. И вот теперь вместе с группой Анатолия Смирнова принес вести.

— Ни одному из той нашей четверки вызволитись не удалось, — медленно и глухо говорит словак. — Никто не зловлен поранений. Може, кто и був жив, але живым не здався. Жители Андреевки хотят погребать партизанов, але немцы не дозволяють…

По рядам пробегает шум гневных возгласов. Потом перед строем выступает разведчик Артамохин, сегодня пришедший из Биюк-Онлара.

— Видел я их, товарищи, — говорит разведчик, произнося слова медленно и трудно, с болью вырывая их из груди. — Лежали они в разных местах: трое в потоптанной кукурузе, четвертый — на стернище. Один невысок ростом, коренастый. Четырьмя пулями пробита грудь. В двух местах ранено левое плечо. Каждая рана заткнута. Похоже, затыкал и продолжал биться. Потом вроде как гранатой подорвало его. Повреждена рука и побита голова.

— Это Василий Бартоша! — выкрикивает кто-то из строя.

— Бартоша! Бартоша! — вздыхают ряды. Артамохин говорит долго и трудно. И слушают его люди так внимательно, что пискнет пичужка, — слышно.

— Бились наши хлопцы, — продолжает Артамохин, — по-геройски. С кукурузного поля, где был бой, немцы вывезли много убитых и раненых. В Биюке сделали сорок семь гробов. Делали гробы и в Аджикечи. Сколько — сейчас не скажу, еще не узнал. А два гроба из оцинкованного железа отправили на сарабузский аэродром в Германию. Еще скажу, что после того боя два немецких эшелона слетели под откос на перегоне Биюк-Курман.

— То бартошинские мины! — опять кричат в строю. Поднимается рука.

— Разрешите!

Из строя выходит Михаил Беляев. Он взволнован. Вася Бартоша еще не поставил точку, — с жаром говорит Михаил. — Его мины рвутся под поездами фашистов. И еще будут рваться. Погибая, он кричал: «За Родину!». Сам слышал. И я поклялся себе, клянусь и тут, при народе: вместо той мины, которую не успел поставить Бартоша, я подложу десять, вместо гранаты, которую он не добросил до фашистов, я брошу десятки гранат.

По рядам опять прокатывается гул. Будто выждав момент, на лес налетает порыв ветра, и деревья тоже шумят, качая вершинами.

С волнением слушает бригада слова приказа. В нем скупо говорится о подвиге героев. Посмертно представляются к награждению орденами Союза ССР товарищи: Василий Павлович Бартоша, Александр Илларионович Старцев, Михаил Александрович Бакаев и Александр Петрович Карякин.

Короткая пауза, и по поляне летит команда:

— Под знамя смир-р-но-о!

На зеленом фоне леса, мягко переливаясь, проплывает алый стяг. Николай Котельников в сопровождении двух автоматчиков вносит бригадное знамя в центр каре. Выходят из строя для принятия присяги Григорий Гузий, Евгения Островская, Александр Чухарев, Анатолий Гаврилов, Кирилл Бабир. Тут же и вся группа словаков во главе с Виктором Хренко.

На поляне наступила торжественная тишина.

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик… вступая в ряды советских партизан, принимаю присягу и торжественно клянусь…

Строгие бронзовые лица щедро освещены лучами предвечернего солнца. Уверенно и отчетливо звучат слова присяги:

— …быть честным, храбрым, дисциплинированным и бдительным бойцом- партизаном, строго хранить военно-партизанскую и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников…

— …Я клянусь непоколебимо переносить и преодолевать все трудности и тяготы партизанской жизни и борьбы и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и рабоче-крестьянскому правительству…

Заключительная часть присяги произносится с особой твердостью.

— …Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…

Умолкли. Стоим недвижимо. Будто вслушиваемся в слова, еще звучащие над поляной… Вдруг:

— Товарищ бригадный начальник! — волнуясь, обращается Виктор Хренко. — Дозвольте, я на первом ряду стану подписывать.

Получив разрешение, командир словацкой группы первым ставит под присягой свою подпись. Потом Виктор становится по стойке «смирно».

— Советскому Союзу, Родине родин… клянусь, — торжественно произносит он. — И слова цией клятвы сдержу! Не порушу!

Следом за ним подходят и ставят свои имена Малик Штефан, Якобчик Войтех, Данько Микулаш, Медо Клемент, Гира Александр.

Потом подписываются Григорий Гузий, Евгения Островская. Кирилл Бабир и другие партизаны, принявшие присягу.

…Вечереет. Стартовая команда скоро пойдет на аэродром. Вскрываю пакет и заново переписываю письмо на Большую Землю.

Пишу подробно о каждой диверсионной операции и о предварительных итогах боевой работы за июль. «Четыре эшелона, два склада боеприпасов, два подрыва линий связи, разбита и сожжена одна автоколонна. О четырех минах, заложенных на железной дороге и четырех минах на шоссе разведывательных данных еще нет». Прошу ускорить присылку человека для связи с Симферополем вместо Бабичева. Сообщаю подробности о продовольственном положении в бригаде. Повторяю просьбу направить пятьдесят-шестьдесят человек бывалых партизан из госпиталя, прислать мины новых систем, эвакуировать на лечение командира шестого отряда Ивана Мокроуса, комиссара пятого отряда Семена Мозгова. «Очень они скрипят. Кожа да кости. До зарезу нуждаются в лечении и отдыхе».

Карандаш упирается в точку. Думаю о Мокроусе и Мозгове, о десятках таких же безотказных. Сколько ими исхожено, сколько вынесено тягот боев и невзгод! Мысль уходит в даль прожитых дней, а слух цепляется за грустную песню, которая так пришлась нам по душе.

Вьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

И как бы отгоняя грусть, в другом конце табора зазвучала вдруг задорная словацкая:

Як ты маешь

Таки сводни очи…

— Хлопцы! Три часа! — сдержанно, но властно подает голос дежурный. Это политрук Дмитрий Косушко. — Люди спят, а вы поете.

Песня замирает. Но минуту спустя слышится певучий голос Виктора Хренко:

— Товарищу служба, ако у вас кажуть! Начо кричишь? Мы ж тихо спеваемо. Малюемо донесения и спеваемо. Не можем не спевать. И я хочу не просто спевать, а кричать и танцевать, чоб уся наша Словакия чула: я присягнув Советскому Союзу!

Песня не затихает.

Но вот рядом послышались приглушенные голоса. Третий час ночи — время возвращения стартовой команды с аэродрома. С их приходом лагерь всегда просыпается: кто-то передает последние сообщения летчиков, кто-то из прилетевших с Большой земли обнимается с друзьями, а те, кому пришла почта, не дожидаясь утра, читают письма, вскрывают посылки.

Два письма получаю и я: засургученный пакет из Крымского обкома и от кого-то личное письмо.

Вскрываю обкомовское. Булатов пишет: «Первое. О чехословаках. Решайте смелее. Я целиком согласен создать из них самостоятельный отряд… В Белоруссии словаки уже дерутся крупными соединениями на стороне партизан. Это для ориентировки…

Второе. Правильную вы ведете тактику борьбы с противником. Надо его отучить ходить в лес. Третье. О награде лучших людей. Шаров представлен мною к ордену Ленина. Представлены и другие…»[33]

Рассматриваю второе, изрядно потертое письмо, на котором от почтовых штемпелей не осталось чистого места. Вскрываю и сразу гляжу на подпись: Ларин, бывший командир партизанского отряда.

Друзей Ларина поблизости оказалось немало, а так как в лесу личные письма являются достоянием всех, то читать пришлось целой группе полуночников.

— «Дорогой Николай! Волей судьбы я оказался на 1-м Украинском фронте, далековато от вас, но и тут, как наяву, перед глазами стоят дни, пережитые с вами. Особенно последние, самые трудные — тяжелое ранение под Баксаном, санитарная землянка в партизанском лесу, шесть маршей на аэродром, прощание, госпиталь, инвалидность…»

Душевное письмо этого человека воскресило в памяти целую эпоху нашей жизни, так называемый первый период партизанской войны — дни, полные смелого поиска, неудач, поражений и трудных успехов: массовых образцов преданности Родине, примеров героизма, самопожертвования. Вспомнились и люди тех дней.

…Андрей Литвиненко, скромный, неутомимый труженик. Таким он был и на посту председателя исполкома районного Совета, и в роли организатора и первого командира Зуйского отряда.

В том бою под Баксаном, о котором писал Ларин, партизаны оказались в огненном кольце. Увидев, что батальон противника обходит отряд, Литвиненко и десять бойцов стали скалой на пути вражеского батальона. Приказа стоять насмерть Андрей Литвиненко не получал. Ларин, бежавший к нему на правый фланг с таким приказом, был сбит вражеской пулей. Не отдавал такого приказа и он, Андрей, тем, кто был рядом. Но все равно никто из этой группы не вышел из боя — они бились до последнего патрона, и этим дали возможность выйти из окружения отряду, спасли его.

А в это время пулеметчики Иван Труханов и Николай Комаров, прикрывавшие тыл отряда, отражали атаки врага до тех пор, пока бились их сердца. Враги не прошли и тут.

И таких героев было много. Имена их войдут в бессмертие, о них расскажут людям книги и песни. Будет сказано и о партизанах отряда Литвиненко, о том, что, созданный их руками и ценою жизни спасенный от разгрома, Зуйский отряд стал носить имя Андрея Литвиненко. Уже к осени 1942 года по количеству истребленных гитлеровцев и по размаху политической и разведывательной работы отряд занял первое место в Крыму…[34]

«Я представляю, как вам там, на „пятачке“, тяжело, — заканчивал свое письмо бывший партизан, — это может понять только тот, кто сам испытал. Закончится война, пройдут годы и десятилетия, а слава о партизанах будет жить, и она должна жить, пусть наши дети знают о прожитых нами суровых годах в борьбе с фашистскими захватчиками…»