«Пошли на тех неприятелей бусурманов»

В сентябре и ноябре 1686 года были обнародованы указы от имени царей и правительницы Софьи Алексеевны, предписывающие генералам, полковникам, стольникам, дворянам московским и городовым, жильцам и прочим ратным людям готовиться к походу на Крым. Ноябрьский указ обосновывал справедливость войны России против неспокойного и вероломного южного соседа, обвинявшегося в нападении на русские и украинские земли, разорении и разграблении православных церквей, захвате пленных, которых «будто скот, во иные страны из Крыму на вечную злую бусурманскую работу продавали». Особо подчеркивалось, что царским посланникам в Крыму нередко чинилось «всякое злодейство и ругательство». «За миру с их стороны разрушение и за многие их вышеупомянутые грубости» русские государи объявили войну Крымскому ханству. Ратным людям всех чинов была дана команда: «И вы б о том их великих государей указ ведали и к службе строились, лошади кормили и запасы готовили и совсем были наготове».^{277}

После объявления войны Разрядный приказ разослал распоряжения о сборе ратных людей. Вотчинники и помещики, имевшие значительный земельный оклад, должны были явиться с большим числом боевых холопов; самые бедные дворяне и дети боярские приходили к местам военных сборов без слуг, пешком и с самым простым снаряжением. Сбор рати должен был закончиться 25 февраля 1687 года. Затем состоялось распределение ратных людей по шести полкам. Большим полком командовал главный воевода князь Василий Васильевич Голицын, в помощники ему были определены ближний боярин князь Константин Осипович Щербатов, окольничий Венедикт Андреевич Змеев, думный генерал Аггей Алексеевич Шепелев и думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев. Передовой полк, или Новгородский разряд, состоял под командованием боярина Алексея Семеновича Шеина и окольничего князя Данилы Афанасьевича Барятинского. Сторожевой полк, или Рязанский разряд, возглавили боярин князь Владимир Дмитриевич Долгорукий и окольничий Петр Дмитриевич Скуратов. Полк Правой руки, или Севский разряд, находился под командованием окольничего Леонтия Романовича Неплюева. Полк Левой руки, или Низовский (Астраханский) разряд, возглавляли думные дворяне Иван Юрьевич Леонтьев и Василий Михайлович Дмитриев-Мамонов. Еще один полк, называемый ертаул (авангард), состоял из малороссийских казаков во главе с гетманом Иваном Самойловичем.

Назначение князя Василия Голицына на пост главнокомандующего было вполне оправданным. Прежде он уже участвовал в военных действиях на Украине и был знаком с особенностями местности, по которой должна была двигаться русская армия. Как главное действующее лицо на переговорах с представителями Речи Посполитой он был особенно заинтересован в выполнении Россией союзнических обязательств. Однако Голицын, если верить свидетельству хорошо осведомленного Фуа де ла Невилля, вовсе не стремился возглавить поход на Крым, не желая покидать Москву, опасаясь вражеских интриг. «Вопрос об избрании главнокомандующего, — писал французский дипломат, — оставался некоторое время нерешенным. Голицын предлагал несколько вельмож, способных занять этот пост, но ему было единодушно сказано, что если он заключил мир с Польшей, то должен сам взять на себя труд и посмотреть, так ли легко завоевание Перекопа, как он утверждал. Вельможи, предложившие ему это, были недовольны соглашением с Польшей. Они к тому же знали, какую трудность представит поход в Крым, а также были очень рады принудить Голицына покинуть Москву и за время его отсутствия ослабить его слишком большую власть».

В другом фрагменте своих записок Невилль утверждает: Голицын «сделал всё возможное, чтобы отказаться от этого назначения, будучи умным человеком и здраво рассуждая о том, что там возможно встретить большие трудности, за которые он будет ответственен, и что, несмотря на все меры предосторожности, которые он может принять, ему трудно будет спасти свою репутацию, если он потерпит неудачу, и что, даже если ему и доверили огромную по численности армию, то это было не более чем множество крестьян, грубых необстрелянных солдат, с которыми он никогда не смог бы предпринять смелое дело и выйти из него с честью. Будучи скорее великим политиком, нежели полководцем, он предвидел, что отсутствие может обойтись ему дороже, чем та честь и слава, которые принесло бы завоевание Крыма, тем более что он вовсе не надеялся ни возвыситься таким образом, ни заставить более считаться с собой из-за командования войсками и хорошо видел, что те, кто больше всех настаивал, чтобы он принял это назначение, делали это только из зависти к нему и из желания повредить, под видом того, чтобы почтить его достоинством главнокомандующего».^{278}

Голицын пользовался безусловным доверием правительницы Софьи, поэтому весь груз ответственности ложился на него. Впрочем, участники Крымского похода первоначально были склонны верить в успех этого широкомасштабного военного предприятия. Например, генерал Патрик Гордон писал 7 января 1687 года: «Я уверен, что наш главнокомандующий, который является чуть ли не единственным вдохновителем этой войны и который крайне самонадеян, приведет нас к победе».^{279}

Полковые воеводы выступили из Москвы 22 февраля. Перед этим в Успенском соборе патриарх Иоаким со всем высшим духовенством отслужил торжественный молебен в присутствии правительницы Софьи и царей. Патриарх окропил святой водой полковые знамена и вручил князю Голицыну крест и иконы Спаса и Богородицы Курской. Софья молилась перед Царскими вратами и большую часть службы простояла на том месте, которое обычно предназначалось царице. Затем правительница и цари проводили воевод со святыми образами и полковыми знаменами до Никольских ворот.

Воеводы отправились к местам сбора их полков: Голицын, Щербатов и Змеев — в Ахтырку, Шеин и Барятинский — в Сумы, Долгорукий и Скуратов — в Хотмыжск, Неплюев — в Красный Кут. Во всех сборных пунктах обнаружилось, что многие назначенные в поход ратные люди в срок не явились. Голицын прождал «нетчиков» до середины марта, а потом отправил царям и правительнице письмо с сообщением о недопустимости такого положения. Софья незамедлительно приняла решительные меры: по всем городам были разосланы указы, предписывающие городовым воеводам лично разыскивать отлынивающих от службы дворян в их вотчинах и поместьях, наказывать их батогами и отсылать под конвоем приставов к местам сбора войск. В случае «понаровки нетчикам» правительница грозила местным властям неминуемым царским гневом. Эти меры подействовали: в течение последующего месяца основная масса дворян-«уклонистов» была доставлена в сборные пункты. Впрочем, некоторых разыскать всё же не удалось — при окончательной проверке списков ратных людей обнаружилось отсутствие 1300 дворян и детей боярских.^{280}

Кроме недочета ратных людей главнокомандующий был обеспокоен непослушанием служилых людей московских чинов — стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов, которых в Большом полку насчитывалось около трех с половиной тысяч человек. Прежде они расписывались на сотни и состояли под командованием голов. Однако Голицын в соответствии с указом покойного государя Федора Алексеевича от 24 ноября 1681 года решил разделить ратных людей московского чина не на сотни, а на роты, что соответствовало вводившемуся военными реформами 1678–1681 годов «новому ратному строю». 29 марта 1687 года решение главнокомандующего было одобрено правительницей Софьей.^{281} Первоначально планировалось образовать 19 стольничих, 11 стряпческих, 12 дворянских и столько же жилецких рот, каждую под руководством трех офицеров: ротмистра, поручика и хорунжего. Однако на деле почти все роты оказались смешанного состава: в сорока были представлены все московские чины от стольников до жильцов, и только две жилецкие роты полностью соответствовали своему названию.

Стремясь избежать местнических споров о старшинстве между ротмистрами, поручиками и хорунжими, Голицын часто назначал всех троих офицеров роты из представителей одного рода. Например, 12-й стольничей ротой командовали ротмистр Иван Андреевич Дашков, поручик Иван Васильевич Дашков и хорунжий Поликарп Иванович Дашков. Аналогичное положение наблюдалось в половине рот. Все три офицерских поста могли занимать как представители титулованной знати (князья Волконские, князья Козловские, Волынские), так и выходцы из незнатных родов.^{282}

Тем не менее среди московских чинов обнаружилась группа недовольных, расценивших голицынское нововведение как принижение своего сословного статуса. Недовольство вылилось в открытую демонстрацию. Ротмистры-стольники князь Борис Долгорукий, князь Юрий Щербатов, князь Дмитрий Кольцов-Масальский и Илья Дмитриев-Мамонов явились па смотр со своими боевыми холопами в черных одеждах и на лошадях, покрытых черными попонами, своим траурным видом как бы заранее предрекая неудачу похода. Главнокомандующий пришел в ярость и в письме Федору Шакловитому попросил немедленно сообщить правительнице Софье об этой мятежной выходке аристократической молодежи: «Умилосердися, донеси добром: этим бунтовщиком учинить указ доброй. Это пророчество и противность к государеву лицу… что они так ехали, то было не тайно, всеми видимо; а если не будет указу, то делать нам с ними нечего». Голицын требовал учинить «такой образец, чтоб все задрожали», «разорить» бунтовщиков, заключить их навечно в монастырь и раздать их деревни неимущим. Шакловитый в ответ сообщил главнокомандующему, что его распоряжением о делении московских чинов на роты недовольны и некоторые члены Боярской думы. Однако это не смутило решительно настроенного Голицына: «У дураков нечего хотеть, кроме дурости. Слишком много дано им воли. Поговорят да перестанут. Поступай только покрепче, как я тебя просил».

Правительница Софья в этой ситуации повела себя весьма дипломатично — распорядилась подготовить указ о репрессиях в отношении молодых аристократов, однако задержала его отправку в Большой полк и в то же время постаралась, чтобы содержание документа стало известно в столичных верхах. Разумеется, московские родственники «бунтовщиков» поспешили уведомить провинившихся о предстоящей каре. Все четверо тут же с слезами просили у Голицына прощения. Главнокомандующий «на слезы их то им уступил» и страшный указ «сказывать не велел».^{283} Так Софья и Голицын сумели приструнить младших отпрысков боярских родов, не вступая в конфликт с их родственниками, заседавшими в Боярской думе.

Одно из писем Голицына Шакловитому позволяет отчасти понять тогдашний механизм осуществления власти правительницы Софьи: «О всём выразумеешь из записки моей; чтоб тое отписку изволила великая государыня слушать не со всеми бояры, но с самыми верхними, и указ бы по ней был прислан чрез нарочного гонца с подьячим или стрельцом, а из иного б чину никого не посылать».^{284} Как видим, царевна не могла принимать указы без обсуждения с Боярской думой, однако при этом имела право ограничивать число участвовавших в заседании думцев ближними боярами, которые в подавляющем большинстве относились к числу ее приверженцев.

Формирование полков и рот, ожидание «нетчиков» и передвижение войск из Сум, Хотмыжска и Красного Кута к общему сборному пункту на обширной равнине у реки Мерлы заняло два месяца. Лишь в начале мая удалось собрать всю армию численностью около ста тысяч человек, которая 2-го числа наконец-то смогла выступить в направлении Крыма. Начало похода слишком затянулось — выступать следовало ранней весной, когда в степи есть сочная трава и достаточное количество воды; с мая яркое солнце высушивало всю зелень, уничтожало подножный корм для лошадей и изнуряло русские полки.

Армия продвигалась медленно, хотя главнокомандующий сообщал государям, что «идет на Крым с великим поспешением». За семь недель после переправы через Мерлу было пройдено только 300 верст; таким образом, скорость движения армии не превышала шести верст в день. Такая медлительность объяснялась в основном перегруженностью снаряжением и припасами. Войска двигались огромным четырехугольником длиной в две версты и шириной больше версты. В центре находились пехотные полки, по обеим сторонам тянулся обоз из 20 тысяч повозок. За обозами шла артиллерия, а фланги закрывала конница. Авангард состоял из пяти стрелецких полков и двух выборных солдатских полков под командованием генералов Патрика Гордона и Аггея Шепелева.

Тридцатого мая на реке Самаре к основным силам Голицына присоединился пятидесятитысячный отряд малороссийских казаков во главе с гетманом Самойловичем. В начале июня, соорудив 12 мостов, войска переправились через Самару и вышли в степь. В пыли, без воды, при страшной жаре дальнейшее продвижение армии было сопряжено с неимоверными трудностями. 12 июня армия достигла речки Конки (татары называли ее Илкысу — Конские Воды) и разбила лагерь у урочища Большой Луг, на небольшом расстоянии от Днепра. На следующий день обнаружились первые признаки страшной опасности: степной ветер стал приносить запах гари, над горизонтом с южной стороны появились облака черного дыма, а ночью весь небосклон осветился заревом. Стало очевидно, что в степи свирепствует пожар, охвативший уже обширное пространство.

Голицын собрал военный совет; воеводы рассуждали несколько часов, выбирая между опасностью погубить армию в выжженной степи и стыдом бесславного отступления. Наконец решено было продолжить поход. 14 июня армия двинулась дальше по дымящейся во многих местах земле. На следующий день Гордон записал в своем дневнике: «Наш поход продолжался по выжженной степи по направлению к речке Акчекрак, находившейся на расстоянии шести верст. Вокруг была только трава и никаких деревьев, однако были слышны вопли кабанов. Лошади начали ослабевать, солдат косили болезни. Все, кто видел их страдания, могли себе представить, что нас ждет, если мы будем продолжать идти по выжженной степи еще несколько дней».^{285}

Шестнадцатого июня, к концу третьего дня утомительного пути, войска подошли к притоку Конки — полупересохшей речке Янчекрак. Внезапно собрались тучи и начался мощный ливень, продолжавшийся несколько часов. Последние очаги пожара были потушены струями дождя; гарь, дым и пыль прибиты к земле. Янчекрак наполнился водой, вышел из берегов и широко разлился, образовав на пути русской армии топкие болота. Воеводы приказали положить гати и перевели по ним войско. Еще сохранялась надежда, что пересохшая степь оживится после сильного дождя и хотя бы частично восстановит травяной покров. Но вся растительность была выжжена до корней и землю покрывал густой слой золы. Струи дождя смыли большое количество гари в реки, сделав воду непригодной для питья.

Участник похода подполковник Франц Лефорт в ярких красках обрисовал бедственное положение русской армии: «…Добрались мы до реки Конская Вода, скрывавшей в себе сильный яд, что обнаружилось тотчас же, как из нее стали пить. Эта вода для многих была пагубна, смерть произвела большие опустошения. Ничего не могло быть ужаснее мною здесь виденного. Целые толпы несчастных ратников, истомленные маршем при палящем жаре, не могли удержаться, чтобы не глотать этого яда, ибо смерть была для них только утешением. Некоторые пили из вонючих луж или болот; другие снимали наполненные сухарями шапки и прощались с товарищами; они оставались там, где лежали, не имея сил идти от чрезмерного волнения крови. К довершению несчастия, наш великодушный князь, боярин В. В. Голицын, не позволял сворачивать с дороги, хотя мы уже не имели травы, потому что все степи были выжжены. Мы достигли реки Ольбы, но и ее вода оказалась ядовитой, а всё кругом было уничтожено; мы видели только черную землю да пыль и едва могли рассмотреть друг друга. К тому же вихри свирепствовали постоянно. Все лошади были изнурены и падали во множестве. Мы потеряли голову».

Тем не менее боевой дух армии сохранялся. «Искали повсюду неприятеля или самого хана, чтобы дать ему сражение, — вспоминал Лефорт. — Захвачены были несколько татар и сто двадцать из них и более были истреблены. Пленные показали, что хан идет на нас с 80 000 татарами. Однако и его полчище жестоко пострадало, потому что до Перекопа всё было выжжено».^{286}

Лефорту вторит генерал Гордон: «Мы находились в ужасном положении, ибо на нашу долю выпало слишком много страданий, и очень трудно было найти траву, чтобы не дать умереть лошадям. Все считали, что если бы татары напали на нас, было бы невозможно использовать даже те силы, что еще остались. Лошади падали и были неспособны тащить орудия, не говоря уже о повозках с провиантом… Нельзя было и вообразить, как можно достичь главной цели похода — завоевания Крыма, ибо мы едва ли могли избежать очевидной опасности и неизбежной гибели, если бы стали двигаться дальше».^{287}

«Армия расстроилась вконец, — продолжал Лефорт, — все роптали, потому что болезни свирепствовали страшно; артиллерию везли те же солдаты, которые еще не совсем изнурились. Наш князь был в отчаянии оттого, что не мог достигнуть Перекопа, что оказывалось действительно невозможным, да, правду сказать, не было и нужды в том: и без сражений смерть довольно потрепала нас… Мы напрягли последние силы, чтобы добраться до речки Янчакрака (в действительности — Карачекрака. — В. Н.). Здесь армия очутилась в бедственнейшем положении. Вода повсюду была черная, в малом количестве и нездоровая; жара стояла невыносимая; дождя не выпало ни капли; во весь поход ни следа травы; и солдаты, и лошади едва тащили ноги. Наш генералиссимус был вне себя и, могу вас уверить, горько плакал».^{288}

К Карачекраку русская армия подошла 17 июня. До Перекопа оставалось еще две сотни верст пути, и на преодоление этого расстояния потребовалось бы не менее шести недель невыносимо трудного марша по выжженной степи. Продолжение похода грозило гибелью большей части армии от изнурения и болезней. А перед Перекопом ее остатки были бы неминуемо уничтожены или взяты в плен многотысячной крымской конницей.

Вечером Голицын созвал военный совет, на котором было принято единодушное решение: «Возвратить армию в пределы России и ожидать там царского указа». Поскольку при отступлении можно было подвергнуться неожиданному нападению татар, воеводы постановили послать к низовьям Днепра двадцатитысячный отряд и столько же малороссийских казаков, чтобы отвлечь силы неприятеля. Командование операцией было поручено окольничему Леонтию Неплюеву, который повел в сторону Запорожской Сечи свой Севский полк и три полка иноземного строя. В помощь Неплюеву был послан отряд во главе с опытным генералом Григорием Косаговым. Украинскую часть этого сводного корпуса возглавил сын малороссийского гетмана полковник Григорий Самойлович, имевший под своей командой пять полков.

На другой день основные силы русской армии двинулись в обратный путь. Голицын в донесении государям сообщил о результатах похода и о решении возвратить войска в пределы России: «Когда перешли мы Конские Воды и двинулись к реке Янчекраку, хан Крымский, сведав о многолюдном и стройном приходе царских войск и о ратном на него наступлении, пришел в ужас и боязнь, и не только сам, отложив свою обыклую дерзость, нигде в поле не явился, но и татары юртов его в крайнем отчаянии все скрылись в самые дальние поселения за Перекопом; а степи запалили, чтобы затруднить нам поход. Разные люди несколько дней шли выжженными степями, с великою нуждою от зноя, пыли, степных пожаров, недостатка конских кормов, переправились через речку Карачекрак и доходили до днепровских заливов, в самые ближние места к крымским юртам, не далее 90 верст от Перекопа». Как видим, Голицын приукрасил — в действительности его армия не продвинулась на юг далее Карачекрака.

«Тщетно, — продолжал главнокомандующий, — ждали мы неприятеля не малое время на реке Карачекраке, для воинского над ним поиску: он нигде не показывался; между тем скудость в конских кормах сделалась всеконечною; стоять долее в выжженной степи было невозможно, и мы возвратились к Конским Водам; а для промысла над крымскими юртами отправили к днепровским городкам окольничего Неплюева с великороссийскими и малороссийским войсками, чтобы удержать татар от впадений в Украйну и Польшу и тем исполнить договор вечного мира».^{289}

Двадцатого июня армия подошла к Конке, по берегам которой уже отросло немалое количество свежей травы. Здесь разбили лагерь и простояли около двух недель, пытаясь восстановить силы. Однако это не особенно удалось, поскольку, по свидетельству Гордона, «померло от нездоровой воды много людей и лошадей». Главнокомандующий принял единственно правильное решение — проделать дальнейший путь ближе к Днепру. «Мы вдруг повернули назад, — вспоминал Лефорт, — и двинулись берегом Днепра, где также всё было выжжено. Переходили вброд болота, чтобы набрать здесь кое-какой травы. Болезни усиливались; умирало множество, гораздо более, чем при наступательном движении… Наш главнокомандующий находился в большой печали на возвратном пути. Вся Московия была в необыкновенно возбужденном состоянии, желая знать, чем кончился поход. Беспрестанно прибывали и уезжали гонцы. Армия отступила, мало-помалу, до реки Орель».^{290}

В процитированном выше донесении Голицына от 18 июня сообщалось, что степь была подожжена крымскими татарами. Однако уже в лагере у Конки между русскими офицерами начались разговоры, что диверсия осуществлена украинцами. «Распространился слух, — записал 20 июня Гордон в дневнике, — что казаки по приказанию или по крайней мере с допущения гетманского сами зажгли степи с целью помешать вторжению русских в Крым, вследствие чего между русскими и казаками открылось взаимное недоверие». Генерал достаточно подробно воспроизвел разговоры, порочащие гетмана Самойловича: «Говорили, что казаки, опасаясь за свои права от властолюбия московского, смотрели на татар как на своих естественных союзников, к которым в случае надобности могли прибегнуть; а гетман всегда оказывал к ним явное расположение, радовался успехам опустошительных набегов их на Волынь, досадовал на победы христиан и при размене пленных вел с ханом крымским переговоры о взаимной обороне».

Историки Н. Г. Устрялов и С. М. Соловьев предположили, что эти слухи были пущены ловким интриганом Иваном Мазепой.^{291} Этот человек, облагодетельствованный Самойловичем и пользовавшийся его большим доверием, вполне мог сделать достоянием гласности неосторожные высказывания гетмана и придать им опасную и явно утрированную политическую окраску. Цель Мазепы понятна: он знал о неприязни Голицына к Самойловичу и старался завоевать симпатию самого влиятельного человека в русском правительстве. Дальнейшие события показали, что в этом он вполне преуспел.

Слухи в русской армии продолжали распространяться и вскоре вместе с многочисленными царскими курьерами достигли Москвы. К чести Голицына надо сказать, что сам он не сообщал о подозрениях в адрес гетмана и малороссийских казаков ни в донесениях государям, ни в письмах Шакловитому. Однако эта информация дошла до правительницы, которая приказала расследовать обстоятельства поджога степи.

Тем временем Мазепа решился действовать открыто. 7 июля он вручил Голйцыну донос на Самойловича, подписанный, кроме него, представителями малороссийской старшины: генеральным обозным Василием Дуниным-Борковским, генеральным писарем Василием Кочубеем, писарем Саввой Прокоповым, судьей Михайло Воехеевичем и четырьмя полковниками. Гетман обвинялся в том, что «самовластно владеет и хочет владети Малою Россиею», называет украинские города не государскими, а своими, «всё сам решает, никого для совета не приглашая», «должности по своему гневу отнимает» и карает «кого хочет без суда и следствия напрасно», берет большие взятки за назначение на должности полковников, чем нарушает казацкие вольности. Самойловичу припомнили все его неосторожные слова, произнесенные в раздражении. Так, во время похода, когда солнечный свет вредил его больным глазам, гетман говорил:

— Нерассудная война Московская! Лишила меня последнего здоровья! Не лучше ль было дома сидеть и свои рубежи беречь, нежели с Крымом войну сию непотребную заводить?

После неудачи похода Самойлович не без злорадства заявлял:

— Разве я не говорил, что Москва ничего Крыму не докажет? Вот так теперь и есть.

Гетману ставились в вину попытки препятствовать заключению «Вечного мира» и гнев, когда оно состоялось. В доносе подчеркивалось, что Самойлович был виновником степных пожаров, будто бы запрещал малороссийским казакам гасить пылающие поля, а затем, не проведя предварительной разведки, двинул украинские полки за Конку, где всё было уничтожено огнем, и тем самым увлек за собой великорусские войска «на явную пагубу». Донос завершался просьбой малороссийских старшин и полковников «исходатайствовать царское соизволение на избрание другого гетмана».^{292}

Несмотря на очевидную необоснованность большей части обвинений, Голицын не произвел никакого следствия по поводу мнимых преступлений Самойловича и 8 июля переправил донос в Москву. Примечательно, что сам он не считал возможным обвинять гетмана в степных пожарах. В письме патриарху Иоакиму от 16 июля главнокомандующий повторил, что «крымский хан, уведав приход царской рати и познав свое бессилие, все степи крымских юртов выжег, а сам скрылся».

Тем временем правительница Софья отправила к Голицыну Федора Шакловитого. Он прибыл в расположение русской армии за Орелью 12 июля и привез царский указ:

«Если возможно как ни есть, наготовя конских кормов и озапасясь своими запасами, идти на Крым в промысл, а к донским казакам, которые на море, послать, чтоб они с моря Крым тревожили и по возможности промышляли. Если того ныне учинить вскоре невозможно, велеть наготовить судов и сверху, откуда пристойно, препроводить и Казикерменские городки взять и из них велеть окольничему Неплюеву и гетманскому сыну со всеми их полками идти плавною ратью на Крым, а в то время от себя послать товарищей с обозами, а с ними конницы по рассмотрению стройных людей, да пехоты и пушек и гранат побольше, и промышлять, а запасы и пушки и на конницу конский корм везти на волах и назначить срок, чтоб с обеих сторон придти на Крым вместе».

Однако правительница прекрасно понимала, что обессиленная армия не в состоянии тем же летом предпринять новый поход. Несомненно, приведенные выше рекомендации были даны главнокомандующему только для того, чтобы продемонстрировать Польше, Австрии и Венеции готовность России продолжить выполнение союзнических обязательств (копии царского указа русским воеводам тогда же были отправлены союзникам). А последнее предписание Голицыну было дано уже с учетом реальной обстановки: «Если того учинить нельзя, то построить на Самаре и на Орели города и всякие тягости и запасы и ратных людей по рассмотрению оставить, чтоб вперед было ратям надежное пристанище, а неприятелям страх».^{293}

Шакловитый по поручению Софьи должен был «ратным людям сказать милость государскую пространно», а Самойловича «похвалить за его радение». Однако вслед за тем посланец правительницы объявил гетману в присутствии Голицына:

— Великим государям известно, что в степи, позади и по сторонам ваших обозов, жители малороссийских городов, ехавшие с харчами за обозом, сожгли конские кормы. Ты бы, гетман, про тот пожог велел розыскать со всяким радением и виноватых наказал немедленно, потому что то дело великое, чтоб от таких поступков немногих воров, дерзостных и бесстрашных, малороссийским жителям не нанеслось какого-нибудь неудобного слова.

Как видим, версия о причастности украинцев к поджогу степи уже утвердилась в правительственных кругах, однако донос с обвинениями в адрес самого гетмана еще не дошел до Москвы.

Четырнадцатого июля Голицын собрал военный совет для обсуждения рекомендаций царского указа и решения вопроса, что делать этим летом для воспрепятствования татарским вторжениям в Польшу или на Украину. Шакловитый как представитель правительницы на совете имел решающее слово. Он согласился с доводами Голицына о невозможности возобновления похода на Крым и предложил реализовать последнее предписание указа — построить крепость на реке Самаре. По окончании совещания посланник Софьи обратился к Самойловичу с неожиданным и прямолинейным вопросом:

— Зачем ты, как узнано, позволил зажечь степи?

— Я об этом даже не думал, — спокойно ответил гетман. — Поля горели, но о поджогах мне ничего не ведомо.

Казалось, инцидент исчерпан. После военного совета Голицын, Шакловитый, воеводы и старшие офицеры по приглашению Самойловича отправились обедать в гетманский шатер и после угощения по обычаю одаривали хозяина. Однако умный и проницательный гетман понимал, что над ним уже сгустились грозовые тучи.

Исполнив поручение правительницы, Шакловитый 16 июля отправился в обратный путь. Тем временем к армии уже спешил другой гонец с новым царским указом: Софья предписывала Голицыну созвать представителей старшины и объявить им, что «великие государи, по тому их челобитью, Ивану Самойлову, буде он им, старшине и всему войску малороссийскому, не годен, быть гетманом не указали и указали, у него великих государей знамя и булаву и всякие войсковые клейноты отобрав, послать его в великороссийские города за крепкою стражею, а на его место гетманом учинить, кого они, старшина, со всем войском малороссийским излюбят». Исполнение этого непростого дела было поручено Голицыну, «как Господь Бог вразумит и наставит». С. М. Соловьев справедливо замечает: «Из этого указа ясно видно, что в Москве смотрели на дело Самойловича как на чисто малороссийское, не убеждались доносом в его измене, но не хотели оставлять гетманом человека, возбудившего всеобщее неудовольствие».^{294}

Царский гонец прибыл в лагерь русской армии у реки Коломак к вечеру 21 июля. Получив указ правительницы, главнокомандующий приказал русским полковникам окружить и охранять до утра гетманский походный двор. Самойлович провел ночь в молитвах, ожидая гибели. Субботним утром 22 июля, когда зазвонили к заутрене, он отправился в походную церковь. Туда вскоре явилась генеральная старшина с полковниками, всю ночь заседавшая на совете. Самойловича под руки вывели из церкви со словами:

— Пан гетман, тебя требует войско.

У Самойловича не было сил держаться мужественно; он плакал, показывал на свои больные глаза и умолял отпустить его в монастырь на покаяние, чем только усиливал злобу старшины. Его посадили на деревянную телегу и повезли к Голицыну. По свидетельству Невилля, главнокомандующий организовал суд над низложенным гетманом. Самойлович «был приведен связанный в то место в войске, которое называлось шатром, то есть судебной палаткой, который всегда в московском войске находится рядом с расположением воеводы. Утром было приказано, чтобы офицеры и дворянство вместе явились к нему. Когда воеводы-бояре заняли места, привели гетмана, прочли ему указ царя и поставили на очную ставку с казаками, которых разыскали, которые обвинили его в сношениях с ханом и в тайных приказах о поджоге степи, которые он отдавал».^{295}

Однако в докладе Голицына государям о ходе разбирательства гетманского дела не говорится ни об очной ставке с «поджигателями», ни о прямом уличении Самойловича в предательстве. Если верить донесению главнокомандующего, представители казацкой старшины голословно заявили:

— Мы давно уже видели великие тягости от гетмана, а напоследок обнаружились и изменнические дела, о которых мы и донесли, служа их царским величествам.

Голицын счел своим долгом спросить:

— Не обвиняете ли вы гетмана, мстя ему какие-нибудь свои недружбы?

Старшина ответила:

— Хотя оскорбления, нанесенные гетманом народу и большей части из нас, и очень велики, однако мы не решились бы поступить с ним таким образом, если бы к тому же не присоединилась и измена, о которой, по нашей присяге, мы не можем умолчать. Кроме того, мы с большим трудом могли удержать народ, чтоб он не растерзал гетмана, так он стал всем ненавистен.

Главнокомандующий предоставил слово Самойловичу, который начал достаточно убедительно опровергать возведенные на него обвинения. Однако малороссийские полковники подняли шум, стали перебивать гетмана и угрожать ему немедленной расправой. Голицын вынужден был прекратить разбирательство и отдал Самойловича с его младшим сыном Яковом под охрану стрелецких полковников.

Двадцать пятого июля были организованы выборы нового гетмана. Утром в казацкий лагерь приехал Голицын с русскими воеводами, генералами и старшими офицерами. Был собран круг из двух тысяч малороссийских казаков; знатнейшие из них отправились с главнокомандующим в походную церковь, поставленную в поле рядом с казацким станом. После молебна перед церковью поставили покрытый ковром стол, на котором, разложили атрибуты гетманского достоинства: булаву, бунчук и знамя. Голицын встал на скамью и объявил казакам:

— Их царские величества дозволяют вам по вашему старому войсковому обычаю избрать гетмана. Каждый может свободно подать свой голос. Так пусть же все из вас объявят, кто нам люб.

На некоторое время воцарилось молчание, потом в толпе начали выкликать имя Мазепы. Некоторые называли генерального обозного Василия Дунина-Борковского, но их голоса были заглушены большинством. Уже вся толпа кричала: «Мазепу в гетманы!» Голицын задал вопрос представителям знатнейшего казачества: «Кого вы хотите гетманом?» Ответ был единодушным: «Мазепу!»

Вновь избранный гетман принес присягу на верность русским государям, после чего получил из рук Голицына булаву и другие знаки власти. Недоброжелатели князя утверждали, что Мазепа вечером того же дня отблагодарил его десятью тысячами рублей, но ни подтвердить, ни опровергнуть этот факт невозможно.

Правительница Софья, юные государи и Боярская дума утвердили результаты выборов нового гетмана, однако в Москве велись разговоры о несправедливости, допущенной в отношении Самойловича. Они беспокоили Голицына, который в письме просил Шакловитого: «Что про гетмана будет слух, пожалуй, отпиши подлинно». Тот ответил: «Внушают, зачем де Самойлович свергнут без розыска?» Голицыну пришлось оправдываться: «О гетмане, как учинилось, и о том писал я в отписках своих и в грамотах, из которых о всём можешь выразуметь. А пристойнее того и больше учинить невозможно. А что про него розыскивать, и такого образцу николи не бывало: извольте посмотреть в старых делах. А что от которого лица какое злословие, и то Богу вручаю: он-то может рассудить, какая в том наша правда. Мы чаяли, что те лица воздадут хвалу Господу Богу и нам милость, как то учинилось без всякой помешки и кровопролития и замешания».^{296}

В действительности кровь всё же пролилась: сын опального гетмана Григорий был по приказу окольничего Неплюева четвертован в Севске за поднятый им бунт в защиту отца. Иван Самойлович вместе с женой и младшим сыном Яковом был сослан в Тобольск, где умер спустя год, а вскоре скончался и его сын. Всё имущество свергнутого гетмана и его детей было конфисковано в войсковую казну. По подсчетам старшины, речь шла о миллионах рублей.^{297}

Отечественные историки неоднократно упрекали Голицына в том, он заменил верного слугу русского престола Самойловича тайным врагом России Мазепой, готовым при удобном случае перейти под протекторат Польши или Швеции за туманное обещание пресловутой украинской «самостийности». Однако изложенные выше обстоятельства смены гетмана не дают оснований приписывать главнокомандующему решающую или хотя бы сколько-нибудь активную роль в этом деле. Весь переворот был осуществлен самим Мазепой при помощи малороссийской старшины и особенно его друга Василия Кочубея. Вероятно, Голицын в самом деле недолюбливал Самойловича и симпатизировал Мазепе, однако это вряд ли повлияло на переизбрание гетмана, которое явилось следствием свободного волеизъявления верхушки украинского казачества.

В литературе утвердилось мнение иностранных дипломатов Фуа де ла Невилля и Христофора фон Кохена, что Голицын решил свалить вину за собственные ошибки на Самойловича и тем самым оправдать неудачу Крымского похода. Софья будто бы решила сделать гетмана козлом отпущения, чтобы выгородить своего фаворита. Эта точка зрения совершенно неоправданна. Хорошо информированный голландский резидент в Москве Иоганн ван Келлер утверждал, что в 1687 году у русского правительства не было планов полномасштабного вторжения в Крым и что первый поход Голицына носил преимущественно разведывательный характер. Кроме того, была продемонстрирована готовность России выполнить союзнический долг. С этой точки зрения задачи похода были выполнены, поэтому ни в каком оправдании главнокомандующий не нуждался.^{298}

Кроме того, действия русской армии вовсе не были безрезультатны. Посланный к низовьям Днепра корпус Неплюева и Косагова разорил маленькие турецкие крепости Шах-Кермен, Ислам-Кермен и Изюм-Кермен, обратил в бегство конницу вассалов крымского хана белгородских татар и даже совершил нападение на неприступную крепость Очаков. Турки вынуждены были перебросить часть своих войск на кораблях из Мореи к устью Днепра, что отчасти способствовало успешным действиям армии венецианского дожа Франческо Морозини в центральной части Греции. В течение всего лета 1687 года крымский хан Селим-Гирей, опасаясь нападения русских войск, не решался послать превосходную татарскую конницу в помощь султану.^{299}

Первый Крымский поход дал русскому командованию опыт ведения войны в тяжелых условиях южных степей. Важным следствием этой военной операции стало решение правительства усилить линию обороны на Украине и построить Новобогородицкую крепость у слияния Самары и Днепра, впоследствии ставшую незаменимым опорным пунктом для продвижения России на юг.

Правительница Софья постаралась представить поход на Крым успешной военной операцией и наградила его участников. В августе царские гонцы привезли в русский лагерь золотые медали для вручения воеводам, генералам и офицерам. На одной стороне медалей были изображены цари, а на другой — сама Софья. В начале сентября Голицын вернулся в Москву и, по словам Невилля, «был принят царевной со всеми изъявлениями радости, которые он только мог ожидать, и вновь взял на себя все дела с таким влиянием, каким не пользовался никогда». Кохен тоже отметил, что главнокомандующий по возвращении был хорошо встречен обоими царями и правительницей. «Он все еще в прежней чести и стоит у кормила правления, — утверждал шведский резидент, — к тому же царевна Софья Алексеевна, почти совсем завладевшая правлением царства, сильно поддерживает его».^{300}

Упоминаемый иностранными дипломатами торжественный прием возвратившихся из похода главнокомандующего, воевод, генералов и полковников состоялся 5 сентября. Государи жаловали военачальников к руке, после чего им был объявлен именной указ «о их похвальной службе в Крымском походе»:

«…Посылан ты, Ближний Боярин и Оберегатель и Дворовый Воевода с товарищи, а с вами Их Великих Государей ратные конные и пешие многие люди для промысла на Крымского Хана и на его юрты, за их многия к Ним Великим Государем, неправды и досадительства… И ты, Ближний Боярин… и товарищи ж твои сходные Бояре ж и Воеводына тое Их Великих Государей службу в указанные места шли с великим поспешением; и пришел в указанные места, полков своих с Их Царских Государей ратными людьми собирались потому ж с великим поспешением, и, устроясь воинским ополчением, из указанных мест пошли на тех неприятелей бусурманов великим ранним временем, и в пути с обозы к их бусурманским юртам шли с желательною ревностью и со всяким радетельным тщанием и усердным попечением, и пребывали все единодушно в непрестанных воинских трудех. Упражняясь всегда непрестанным и неусыпным всяким попечением о Их Государском воинском деле и о полковом ратном устроении и от неприятельских людей остерегательстве, не имея себе никакого покоя, и с таким тщательным и радетельным поведением переправились степныя многия реки и пришли от крымских юртов в ближние места… А как ты, Ближний Боярин и Оберегатель и Дворовый воевода Князь Василий Васильевич с товарищи, переправясь реку Конскую, пошли к речке Акчакраку и Карачакраку: и Крымский хан с ордами, увидев о том вашем Бояр и Воевод многолюдном и стройном приходе и о промысле над собою, познав свое безсилие, около Перекопи и на Днепре все степи выжгли, чем бы им от вашего Бояр и Воевод с полками наступления свободиться; и, видя их, Хан с татары на себя ваше Бояр и Воевод полков ваших Их Великих Государей ратных людей наступление, пришли в боязнь и во ужас и отложа обыклую свою дерзость, нигде сам не явился и юртов его Татаровя в противление к вам вышли, и нигде не показались и бою с вами и полков ваших с Их Государей ратными людьми не дали, и пришед в самое отчаяние, ушли за дальния свои поселения за Перекоп и в иныя места».

Разумеется, указ преувеличил степень «радения» главнокомандующего и вверенных ему войск. Поход был начат не «великим ранним временем», а с большим опозданием, что предопределило его неудачу. Обращает на себя внимание тот факт, что виновниками степных пожаров признаны крымские татары. Тем не менее в другой части указа признавалась справедливость доноса украинской старшины на гетмана Самойловича, который будто бы «в нынешнем воинском походе явно своею изменою степи жег и с Ханом Крымским в том имел обсылку». Это противоречие составители царского указа устранить не смогли.

В указе было подробно описано единственное за всё время похода сражение с крымскими татарами, когда шедший на соединение с армией Голицына большой отряд донских казаков под предводительством атамана Фрола Минаева совместно с калмыцкой конницей разгромил неприятеля близ речки Овечьи Воды: было перебито пять сотен татар и полсотни взято в плен, а также захвачено 400 лошадей. Кроме того, донские казаки и калмыки освободили большое количество пленных украинцев «мужеска и женска полу», захваченных татарами во время набега на приднепровские местечки.

Указ завершался перечислением наград военачальникам и прочим ратным людям. Главнокомандующий, воеводы и генералы получили кафтаны «золотные на соболях», серебряные кубки с позолотой и прибавку к денежным окладам от 60 до 250 рублей. Полковникам и ротмистрам было пожаловано по 40 пар соболей, по 120 четвертей прибавки к поместному окладу и по 20 рублей. Поручики, хорунжие и дворяне московские также получили прибавку поместного и денежного жалованья.

Прогулка правительницы Софьи Алексеевны. Гравюра из книги Г. А. Шлейссинга «О двух русских царевичах Иване и Петре Алексеевичах, вместе с их сестрой Софией, доныне втроем несущих жезл власти…». 1693 г.

Патриарх Иоаким

Киевский митрополит Гедеон

Прения о вере в Грановитой палате в 1682 г. Гравюра

Наставник Софьи Симеон Полоцкий в присутствии царя Федора экзаменует Никиту Зотова перед его назначением учителем Петра. Миниатюра из рукописи П. Крекшина

Император Священной Римской империи Леопольд I. «Царский титулярник». 1672 г.

Король Дании Кристиан V. «Царский титулярник»

Аудиенция иностранных послов у царей Петра и Ивана. Немецкая гравюра 1693 г.

Китайский император Канси. После 1662 г.

Федор Алексеевич Головин, посол России на переговорах с Китаем в Нерчинске. Ранее 1706 г.

Китайские войска осаждают Албазинский острог. Китайский рисунок 1685 г.

Король Речи Посполитой Ян Собесский. Последняя четверть XVII в.

Турецкий султан Мехмед IV. Гравюра Н. де Лармессена. 1690 г.

Медаль князя В. В. Голицына за командование русскими войсками в Крымском походе 1687 года. Между 1687 и 1689 гг.

Возвращение русского войска из неудачного похода против Крымского ханства. Миниатюра из рукописи П. Крекшина

«Великих посольских дел оберегатель» князь Василий Васильевич Голицын. Гравюра Л. Тарасевича. 1685 г.

Палаты князя Голицына в Охотном Ряду. Реконструкция П. Д. Сухова

Тайнописное послание царевны Софьи «свету моему братцу Васеньке» (В. В. Голицыну). 1689 г.

Цари Иван и Петр Алексеевичи. Гравюра Ж. Жоллена. 1685 г.

В 1689 году, опасаясь нападения верных Софье войск, Петр I укрылся за стенами Троице-Сергиевой лавры

Допрос и пытки Федора Леонтьевича Шакловитого в 1689 году. Миниатюра из рукописи П. Крекшина

Заточение Софьи в Новодевичий монастырь в 1689 году. Миниатюра из рукописи П. Крекшина

Сражение взбунтовавшихся стрельцов и верных правительству войск у Новоиерусалимского монастыря 18 июня 1698 года. Гравюра из книги «Дневник путешествия в Московское государство… в 1698 г.» И. Г. Корба

Казни стрельцов в 1698 году. Гравюра З. Стефановича-Орфелина из книги «Житие и славные дела государя императора Петра Великого». Венеция. 1772 г.

Богородице-Смоленский Новодевичий монастырь — место заточения бывшей правительницы Софьи

Палаты опальной царевны у Напрудной башни Новодевичьего монастыря

Позолоченный иконостас Смоленского собора Новодевичьего монастыря изготовлен по заказу царевны Софьи в 1683–1685 годах

Последний приют схимницы Софьи в Смоленском соборе

Стены Напрудной башни испещрены обращениями к Софье

Восемнадцатого сентября 1688 года от имени великих государей царей и великой государыни царевны было объявлено о начале подготовки к новому походу на Крым. «Всяких чинов ратным людям» было приказано собраться не позднее 1 февраля 1689 года. Большому полку под началом главнокомандующего князя Василия Васильевича Голицына, окольничего Венедикта Андреевича Змеева и стольника князя Якова Федоровича Долгорукого следовало расположиться в Сумах. Новгородский разряд во главе с боярином Алексеем Семеновичем Шеиным и стольником князем Федором Юрьевичем Барятинским должен был дислоцироваться в Рыльске, Рязанский разряд под командованием боярина князя Владимира Дмитриевича Долгорукого и думного дворянина Авраама Ивановича Хитрово имел сборным пунктом Обоянь, Севский полк во главе с окольничим Леонтием Романовичем Неплюевым встал в Межеречах, Казанский полк под командованием боярина Бориса Петровича Шереметева расположился в Чугуеве. По зимнему первопутку ратные люди со всех концов России потянулись в сборные пункты.

В сентябре 1688 года Софья отправила своего верного друга Федора Шакловитого к новому малороссийскому гетману Ивану Мазепе для обсуждения планов предстоящих военных действий против Крыма. Тайной задачей Шакловитого являлось «разведывание», насколько можно полагаться на верность украинских казаков и самого гетмана. 8 ноября эмиссар правительницы вернулся в Москву и доложил Софье:

— Казаки противу Крыма идти готовы и верность государям неотступно сохраняют. Однако же сам гетман подозрителен, понеже есть известия, что пересылается с королем польским тайными письмами.

Результаты разведывательной миссии Шакловитого успокоили царевну, поскольку главным для нее был вопрос о готовности малороссийских казаков поддержать поход русской армии на Крым. Что же касалось сведений о секретной переписке Мазепы с Яном Собеским, то данное обстоятельство в тот момент не имело существенного значения, так как Польша находилась в союзе с Россией и вряд ли можно было ожидать враждебных действий с ее стороны.

Вместе с тем в октябре 1688 года до правительницы дошли тревожные известия, что австрийский император и польский король вступили в мирные переговоры с турецким султаном, нисколько не заботясь об интересах России. Правда, русский посланник в Варшаве Прокофий Возницын получил от Яна Собеского заверение, что «без согласия России мира с Турциею не будет». Однако австрийский дипломатический представитель при польском дворе барон Жировский заявил Возницыну:

— Если царские полномочные в половине марта не приедут и Вену, то мир состоится и без участия России.

Причина внезапно возникшего стремления императора заключить мир с Турцией состояла в военной угрозе со стороны Франции. 22 марта 1689 года в ответ на наглое заявление Жировского Возницын по указу государей (то есть Софьи) объявил ему:

— Московский двор с удивлением услышал такие вести, что после всех обнадеживаний и ручательств цесарю и королю было бы неприлично и на весь свет не славно склоняться на отдельный мир с Турциею. Если же цесарь и король твердо решились прекратить войну, то при заключении мирного договора русские государи требуют соблюсти ряд условий.

Выработанные Посольским приказом по поручению правительницы требования были неожиданны:

«1) Всех татар вывести из Крыма за Черное море в Анатолию, а Крым уступить России, иначе никогда покоя ей не будет.

2) Татар и турок при Азовском море также выселить, а Азов отдать России.

3) Казикермен, Очаков и другие города в низовьях днепровских также уступить России или по крайней мере разорить.

4) Всех русских и малороссийских пленных освободить без всякого выкупа и размена.

5) За убытки, причиненные набегами татар в прежнее время, вознаградить двумя миллионами червонных».

Как верно заметил Н. Г. Устрялов, подобных условий не решилась предложить даже Екатерина II, подписывая в 1774 году Кючук-Кайнарджийский мир с Турцией. Историк сделал правильный вывод: «…едва ли ожидала и Софья таких пожертвований от султана: она хотела, кажется, только уверить своих и чужих, что Россия приобрела в ее правление необычайные силы, когда могла требовать изгнания целого народа из Европы в Азию. Надобно было однакож подкрепить эту мысль каким-нибудь блистательным делом, и Голицын поспешно двинулся на Крым».^{301}

В феврале 1689 года русские войска в количестве 112 тысяч человек собрались в назначенных пунктах. Армия имела весьма мощную по тем временам артиллерию. По свидетельству Невилля, в русском войске было 700 пушек, в том числе множество мортир. Н. Г. Устрялов считает эту цифру завышенной вдвое, однако справедливо замечает, что такого количества пушек было вполне достаточно, чтобы разгромить и более мощные укрепления, чем перекопские.^{302}

Семнадцатого марта Большой полк под командованием Голицына двинулся на юг и спустя три дня был уже в Ахтырке. В тот день еще стоял сильный мороз, однако уже через неделю вдруг началась дружная оттепель. Степные реки моментально разлились, и войскам стоило большого труда переправиться через Ворсклу, Мерлу и особенно Орель, при форсировании которой приходилось строить мосты и класть гати на протяжении более двух верст.

На Орели к Голицыну присоединились другие воеводы — сначала Шереметев с Казанским полком, потом Шеин с Новгородским и, наконец, Долгорукий с Рязанским. Объединенные русские силы двинулись к реке Самаре. Там, возле только но построенной крепости Новобогородицк, к армии присоединился Севский полк Неплюева, а также корпус малороссийских казаков под командованием Мазепы. 24 апреля войска, запасшиеся провиантом на два месяца, двинулись из Новобогородицка по левому берегу Днепра вниз по течению. Дойдя до речки Коирки, Голицын повернул армию на юго-восток и двинулся через степь по направлению к Перекопу.

Вечером 13 мая войска вступили в Зеленую долину — огромное поле протяженностью десять верст, изобилующее родниками и ручьями и покрытое сочной высокой травой. Здесь главнокомандующий приказал разбить лагерь и дать армии день отдыха. 15 мая при выступлении из Зеленой долины на полк боярина Шеина напала татарская конница численностью до десяти тысяч человек. На близкое расстояние кочевники не подходили, кружа по степи перед русской пехотой и постреливая ее из луков и ружей. Полк вел ответный огонь, беспорядочная перестрелка продлилась более трех часов, причем потери с обеих сторон были минимальными, потом татары внезапно исчезли.

Голицын повел армию на юг по Казикерменской дороге. Вскоре войска вступили в Черную долину, где также было много хорошей травы и воды. 16 мая с утра начался сильный дождь, продолжавшийся почти до вечера. Около полудня на правом фланге русской армии внезапно появилось огромное татарское войско во главе с самим ханом. Детальное и точное описание хода сражения привел в своих записках Невилль, воспользовавшийся в данном случае рассказами очевидцев:

«Хотя все считали, что московитам стоит перейти в наступление, они довольствовались тем, что остались на месте, окруженные хорошими рогатками[13], которые привезли на повозках и которые служили тогда для них защитой. Вооруженная огнестрельным оружием пехота и вся артиллерия составили в поле надежную оборону, которую татары не могли прорвать. Конница оставалась за пределами укреплений; это побудило три или четыре татарских отряда, около 1000 конников каждый, напасть на нее. Вскоре после их атаки она бежала, причем обозы очень помогли этой смешавшейся коннице. Нельзя было сосчитать, триста или четыреста татар уложены были на месте из мушкетов, к которым присоединились пушки… Однако татары под командованием Нураддин-султана атаковали с другой стороны казаков из Сум и Ахтырки, во главе которых стоял Емельян Украинцев, думный дьяк, или государственный секретарь. Этот командир, неопытный в военном деле, как истинный московит, так смешался, что не смог выдержать натиска неприятеля. Обозы были опрокинуты, множество убитых лошадей перекрыло путь к бегству. Прорвавшись за повозки, татары увезли с собой 20 пушек, поставленных на повозки, в которые были запряжены лошади, и если бы не подоспел боярин Долгорукий со своим войском, то все эти казаки были бы изрублены в куски. Шереметев… был в то же время атакован другим татарским отрядом, который прорвался к обозу. Но он перенес удар поистине с большим мужеством, чем Емельян, и, наконец, принудил татар отступить. Когда сражение закончилось отступлением татар, добившихся преимуществ и захвативших добычу, войска двинулись искать воды».^{303}

Согласно донесениям Голицына государям, сражения с татарами длились в течение 15–17 мая. В первый день «на урочище Зеленой долины пришел на наши полки крымский хан, с калгою, нурадином, ширинбеем, со всеми крымскими и белгородскими ордами, также из городков, на Днепре стоящих, с турецкими войсками, с горскими черкесами, которые им голдуют, и с джеман-саадаками, и был у нас с ними бой со второго часа дни до десятого» (то есть с семи часов утра до трех часов дня). Русские и украинцы «бились с тем поганством мужественно и храбро, побили многих знатных мурз и добрых приводцев, многих и живых поймали, знамена, лошади и рухлядь всякую побрали, и сказывают пленные, что побито у них и переранено многое число, а ранен сам Нурад[д]ин салдан, да убит сын каябея Мансурова Кантемир. И так то поганство билось с нами жестоко, что не только на мушкетные дула, но и на пушечные, к самым рогаткам, напусками приезжали; но, милостию Божиею, никакой себе утехи, кроме упадку, не отнесли. <…> Когда двинулись мы из урочища Черной долины, в 5 часу дни (то есть около полудня. — В. Н.) 16 мая, пришел на наши полки хан Крымский, со всеми вышеупомянутыми ордами, и имел с нами бои великие и жестокие на пути во весь день; ратные люди наши бились с тем поганством мужественно и храбро, и жестоким, кровавым боем сбив его с боевого поля, стали в степи, не доходя Колончака… В следующий день хан Крымский, не хотя наших полков допустить до Колончака, имел с нами бои великие и напуски жестокие, непрестанные во весь день; наши ратные люди бились с тем поганством мужественно и храбро, много побили, много живых взяли, и кровавым боем прогнанные до Колончака, неприятели, оставя свои боевые жестокие напуски, побежали за самый Колончак к Перекопу».

Сравнение этих сведений с данными других источников показывает, что главнокомандующий преувеличил подвиги русской армии. 15 мая не было крупного сражения, а имела место лишь перестрелка солдат полка Шеина с татарской конницей. Главная битва, в которой татары понесли большие потери и был ранен сам Нураддин-султан, произошла на следующий день. Неверно и заявление Голицына, что татары не получили «никакой себе утехи, кроме упадку»; как уже говорилось, они сумели захватить в русском обозе два десятка пушек. 17 мая никаких столкновений с неприятелем не было. Как пишет Гордон, «утром татары показались снова со всех сторон; но видя везде пехотные полки, не решались напасть на них и скрылись. Русская армия без всякого препятствия добралась до речки Колончака и раскинула лагерь на зеленых берегах ее».

Схожим образом описывает ситуацию 17 мая Невилль, добавив интересные детали. При выступлении русской армии из Черной долины по направлению к Колончаку войска, которые до того времени шли порознь, были объединены в каре. Конница, основной объект атак крымцев, располагалась и центре, между обозами, под прикрытием пехоты. Пехотинцы несли на плечах рогатки, чтобы при нападении татар сразу выставить укрепления. «Пока шли в таком порядке, — пишет Невилль, — татары появились вновь и обошли всю армию кругом, надеясь найти конницу вне обозов. Они удовольствовались тем, что нагнали страх на московитов и исчезли, чтобы позаботиться об обороне Перекопа, на который, как они думали, должно было напасть это многочисленное войско».^{304}

Немного отдохнув на берегу Колончака, где «воды и травы было вдоволь», русская армия совершила еще два дневных перехода и в полдень 20 мая увидела вдалеке знаменитые укрепления Перекопа. По словам Невилля, войска «стали лагерем на пушечный выстрел от города, так, что Понт Евксинский (Черное море. — В. Н.) оказался по правую руку, а степь — по левую. Из города вовсе не вели огня, поскольку расстояние было слишком большим, но с башни, которая находилась у берега моря, постоянно стреляли из пушки».

Ногайские татары и калмыки, сражавшиеся на стороне русских, вступили в стычки с крымской конницей, кружившей по степи перед Перекопом. В составе крымских войск тоже оказалось немалое количество ногайцев. По свидетельству Невилля, именно ногайские татары, не желавшие сражаться с соплеменниками, подали Голицыну идею заключить мир с крымским ханом. Главнокомандующий отнесся к этой инициативе благосклонно, поскольку русская армия оказалась в сложном положении. В донесении в Москву князь писал: «…от Колончака до Перекопа шли мы двое суток без воды… У Перекопа стали в безводной степи; с одной стороны Черное море, с другой Гнилое; везде вода соленая, а колодцев нет. Был только один, да и тот порос татарским просом… Лошади под нарядом пали, люди обезсилели».

Наступление на Перекоп в таких условиях представляло большую опасность для русской армии. Ворота крепости были открыты, гарнизон из нее выведен по приказу хана. Дорога в Крым казалась свободной, но это была ловушка, поскольку за Перекопом лежала такая же сухая степь, как и перед ним. Русская армия могла сделать еще несколько дневных переходов и не дойти ни до рек, ни до селений. Люди и лошади окончательно обессилели бы в безводной степи при постоянно усиливавшейся жаре в канун летних месяцев. И тогда изможденные русские войска были бы частично перебиты, частично взяты в плен несметными полчищами крымских татар.

О тогдашних коварных замыслах крымского хана двумя годами позже рассказал освобожденный из татарского плена смоленский шляхтич Фома Поплонский: «Когда государевы ратные люди пришли к Перекопи, Нурадин салтан говорил отцу своему хану: для чего он против тех ратных людей из Перекопи нейдет, а если он, хан, идти не захочет, то он бы велел ему, Нурадину, выйти; и хан сказал: присылал к нему князь Василий Голицын для договору о мире, и он для того против тех ратных людей нейдет, а если это их желание не исполнится, то они, татары, его, князя Василья, и со всем войском, если станет приступать, в Перекопь пустят и без бою всех переберут по рукам, а иные и сами от нужды перемрут, потому что в Перекопи только три колодца воды пресной».^{305}

В такой ситуации решение Голицына вступить в переговоры с крымским ханом было единственно правильным. В русский лагерь явился один из самых знатных татар — Сулеш-мурза, а в ставку хана в качестве заложника отправился Иван Змеев — младший брат верного помощника Голицына Венедикта Змеева. На переговорах русская сторона выдвинула условия мира: «Во-первых, чтобы татары обязались, что не посмеют больше нападать ни на империю московитян, ни на Польшу. Во-вторых, что не будут оказывать туркам никакой помощи против христиан. В-третьих, что никогда не будут больше требовать от Московии ежегодной дани в сорок тысяч рублей. В-четвертых, что они отдадут всех христиан, которых до сих пор взяли в плен».^{306}

Представитель турецкой стороны начал тянуть время, прекрасно понимая, что в данных условиях оно работает против русских. «Сулеш-мурза, — пишет Невилль, — желая продержать московитов до следующего дня и хорошо зная, что такое большое войско не может долго оставаться без фуража и воды, затянул переговоры и удовлетворился тем, что дал некоторую надежду на соглашение. На следующий день он ответил, что хан не хочет других условий мира, помимо тех, на которых он ранее заключил мир с царями (имеется в виду Бахчисарайский мирный договор 1681 года. — В. Н.), что он требует ежегодной уплаты дани и желает, чтобы ему заплатили за три уже прошедших года 240 000 экю (120 тысяч рублей. — В. Н.). Этот ответ не понравился князю Голицыну и, не считая более возможным стоять лагерем в песках, он задумался об отступлении. Из боязни преследования он приказал везти с собой до Каланчака мурзу, который был в его лагере, и оттуда отослал его обратно и получил взамен своего заложника».^{307}

В донесении государям Голицын сообщил, что решение об отступлении из-под Перекопа было принято на большом военном совете с участием всех командных чинов: «Бояре и воеводы советовались со всеми генералами, полковниками, ротмистрами, стрелецкими урядниками и пятидесятниками о безводице, и о промысле над Перекопом, и о приступе, для чего уже туры и мешки с землею были готовы; все чины единогласно отвечали, что служить и кровь свою пролить готовы, только от безводья и от безхлебья изнужились, промышлять под Перекопом нельзя, и отступить бы прочь».

В отдельном письме Софье Голицын сообщал: «Став обозом под Перекопом, объезжали мы все места, где бы найти конские кормы и несоленую воду; кормов не нашли: от самого Колончака всё потравлено; а рек и колодезей пресных на сей стороне Перекопа нет: с правой стороны облило Черное море, с левой Гнилое; в том и другом воды соленые. Хан же со своими поганскими ордами к нам не вышел и, предав перекопские посады и близлежащие села и деревни огню, неоднократно присылал кемана-мурзу Сулешева просить миру, на прежней шерти, поставленной при думном дворянине Василье Тяпкине (то есть на условиях Бахчисарайского договора. — В. Н.). По тем препятиям мы от Перекопа отступили, а в мирных договорах хану отказали, потому что тот мир противен будет Польскому союзу. При обратном отходе до Коирки терпели мы великую нужду от безводья: в Зеленой и Черной долинах воды нет; в самом Колончаке вода самая скудная. И если бы простояли мы под Перекопом еще один день, то ратных людей невозможно было бы отвесть без великого и страшного упадку».^{308}

В этом послании главнокомандующий несколько раз покривил душой. Во-первых, ситуация с мирными переговорами, как было показано выше, развивалась совсем иначе. Во-вторых, как отмечал в дневнике Гордон, в реке Колончак было много хорошей пресной воды, а в Зеленой и Черной долинах — сочная трава для лошадиного прокорма. Голицын при желании мог дать войскам отдых в этих местах, а затем запастись водой и вернуться к Перекопу. Неверно также утверждение главнокомандующего в прежних донесениях о «бесхлебье» в русской армии; как уже говорилось, при выступлении из Новобогородицка войска запаслись провиантом на два месяца. Обозы с хлебом во время сражения с татарами 16 мая не пострадали, так что провизии в армии должно было быть достаточно.

Тем не менее Голицын объективно был прав, отступив от Перекопа. Овладение укреплениями, намеренно лишенными защитников, не принесло бы никакой славы русскому оружию, а дальнейший поход вглубь Крымского полуострова был лишен смысла, поскольку русская армия не имела достаточно сил для дальнейших завоеваний безлюдных степных мест, где до самого Бахчисарая нечем было завладеть. Что же касается возможности похода на столицу Крыма, то подобный план в тех условиях был бы явной утопией. Можно сказать, что армия Голицына выполнила свою задачу: сражение с татарами было выиграно, русские войска дошли до Перекопа, который был готов сдаться. Крымский хан, напуганный силой русского оружия, не решился на повторное сражение у входа на Крымский полуостров и запросил мира. Большего успеха в тогдашних условиях достичь было невозможно.

Важно было также учитывать международную ситуацию. Голицын как руководитель внешней политики России был прекрасно осведомлен о желании Австрии и Польши заключить скорейший мир с Турцией. Как верно заметил историк А. П. Богданов, «переступив порог Крыма, Россия автоматически становилась опаснейшим, смертельным врагом Османской империи, позволяла союзникам удачно выйти из войны с одной из мощнейших держав мира».^{309} Действительно, попытка русской армии занять Крымский полуостров неминуемо привела бы к нападению Турции на Россию.

Кроме того, овладение Крымом в то время не имело никакого смысла. Исследовательница Л. Хьюз считает: «В любом случае, завоевание полуострова могло быть только временным ввиду трудностей, связанных с содержанием гарнизона и администрации на сопредельной с Турцией территории. Еще сотню лет Крым был недосягаем для России».^{310}

Несмотря на кажущуюся неудачу, второй Крымский поход, как и предыдущий, явился существенной помощью союзникам в борьбе против Османской империи. Русская армия оттянула на себя крымских и белгородских татар — основного конного войска султана. Крымские походы вынудили турок разделить свои военные силы, бросив 15 тысяч янычар на оборону Азова, Очакова, Шах-Кермена, Кызы-Кермена и других крепостей на Азовском море и в устье Днепра. Отряды донских и малороссийских казаков совершали набеги на турецкие укрепления на северном и восточном побережье Черного моря, вызывая постоянное беспокойство Турции и отчасти отвлекая ее от европейского театра военных действий.^{311}

Софья, в восторге от подвигов любимого друга, писала ему: «Батюшка ты мой, чем платить за такие твои труды неисчетные?.. А раденье твое, душа моя, делом оказуется… Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твои, света моего, труды? Если б ты так не трудился, никто б так не сделал».^{312} От имени царей главнокомандующему была послана грамота:

«Мы, великие государи, тебя, ближнего нашего боярина и оберегателя и дворового воеводу князя Василия Васильевича, за твою к нам, великим государям, многую и радетельную службу, что такие свирепые и исконные Креста святого и всего Христианства неприятели твоею службою неначаянно и никогда не слыхано от наших царских ратей в жилищах их поганских поражены и побеждены и прогнаны, и что объявились они сами своим жилищам разорительми, отложа свою обыклую свирепую дерзость, пришед во отчаяние и в ужас, в Перекоп в посады и села и деревни все пожгли, и из Перекопи с своими поганскими ордами тебе… не показались и возвращающимся вам не явились, и что при помощи Божии ты… с сходными своими товарищами, с бояры нашими и воеводы и всеми ратными людьми к Нашим Царским границам с вышеописанными славными во всем свете победами возвратились в целости, жалуем милостиво и премилостиво и паки премилостиво похваляем».^{313}

Четырнадцатого июня царь Иван и правительница Софья присутствовали на торжественном молебне в Успенском соборе по случаю вестей о победе армии Голицына над крымцами. Царь Петр решил уклониться от участия в торжестве, поскольку, по убеждению «партии» Нарышкиных, донесения главнокомандующего не содержали в себе «ничего отрадного».^{314} Спустя всего три месяца после падения Софьи новая власть представила отступление русской армии из-под Перекопа в качестве одного из главных примеров «нерадения» Голицына о государственных делах, за что бывший главнокомандующий поплатился ссылкой.

Вскоре после возвращения армии на берега Мерлы туда прибыл окольничий Василий Саввич Нарбеков «с царским милостивым словом и с повелением распустить ратных людей по домам». 27 июня главнокомандующий выехал в Москву; бояре, воеводы и начальные люди также поспешили в столицу за наградами. Голицын получил от Софьи золоченый кубок, золотую медаль, осыпанную драгоценными камнями, «кафтан золотной на соболях», придачу к денежному окладу в 300 рублей и вотчину — село Решма в Суздальском уезде. Бояре, воеводы и генералы также были удостоены золотых медалей (меньшего веса), кубков, кафтанов, денежных придан и вотчин. Полковникам и ротмистрам пожалованы были серебряные ковши, поместья и различные денежные суммы; младшие офицеры получили придачи поместных и денежных окладов.