Два фаворита

Успех женских правлений в мировой истории с древнейших времен до гендерной революции XX века всецело зависел от того, какие мужчины окружали облеченную властью женщину. В этом отношении правительницы часто оказывались недостойными своего высокого положения. Кардинал Джулио Мазарини язвил по этому поводу: «Женщина, которая очень мудро могла бы управлять государством, завтра же создаст себе господина, которому и десяти кур нельзя дать в управление». Деятельность Софьи Алексеевны опровергает этот скептический взгляд на возможности осуществления женской власти. В качестве друзей и помощников она выбрала себе двух мужчин, отличавшихся большими способностями и энергией. Они были совершенно не похожи друг на друга и вместе с Софьей составляли почти идеальный двигатель государственной политики.

Старший из фаворитов Софьи, князь Василий Васильевич Голицын, родился в 1643 году в семье, занимавшей видное, хотя и не первое место в государстве. Голицыны вели свой род от литовского великого князя Гедимина, через знаменитого московского боярина и воеводу Михаила Патрикеева (от Патрикеевых произошли также Хованские и другие знатные фамилии). В XVI веке предки князя были боевыми воеводами, а его двоюродный дед и тезка Василий Васильевич Голицын прославился как выдающийся полководец периода Смутного времени. Будущий дипломат принадлежал к одному из шестнадцати родов России, члены которых имели право получать боярство минуя предшествующий чин окольничего.

Василий Васильевич был одним из образованнейших людей своего времени. В качестве руководителя российской дипломатии он внес ощутимый вклад в формирование внешнеполитической системы страны. Современные исследователи оценивают результативность этой политики очень высоко. По справедливому отзыву историка А. П. Богданова, «деятельность князя Василия Васильевича Голицына стала образцом высокого дипломатического искусства, способствовала формированию той школы русских дипломатов, которая обеспечивала внешнеполитическую сторону преобразований Петра I».^{362}

Возраст другого мужчины, много значившего для Софьи, неизвестен. Судя по всему, он был моложе Голицына, но ненамного. Федор Леонтьевич Шакловитый обеспечил себе головокружительную карьеру благодаря своим способностям, энергии и трудолюбию. Происходил он из мелкого брянского дворянства. Будучи подьячим Брянской приказной избы, он в начале 1660-х годов был послан в Москву со списками служителей и денежной казной. В столице он обратил на себя внимание кого-то из руководства Разрядного приказа и был зачислен в штат этого учреждения. В 1672 году исполнительный и знающий Шакловитый был взят на службу в приказ Тайных дел — личную канцелярию царя Алексея Михайловича. После смерти государя и упразднения приказа в 1676 году Федор Леонтьевич вернулся в Разряд, но уже в качестве дьяка. 27 июля 1682 года он был пожалован в думные дьяки.

Выше уже говорилось, что Шакловитый играл заметную роль в событиях, связанных с казнью князей Хованских, составил тексты царского указа и приговора. Вероятно, именно в эти дни Софья обратила особое внимание на талантливого и исполнительного думного дьяка. 10 декабря 1682 года правительница назначила его начальником Стрелецкого приказа вместо казненного князя Ивана Андреевича Хованского. Шакловитый полностью оправдал ее доверие на этом важном посту. Под его руководством были потушены последние вспышки стрелецкого мятежа, а неблагонадежные стрельцы из московского гарнизона разосланы по другим городам. 26 января 1688 года он был пожалован в думные дворяне, а уже через два месяца получил чин окольничего. Это скандальное по скорости возвышение ясно показало всем, что правительница его особо выделяла.

Личная жизнь царевны Софьи Алексеевны неоднократно привлекала внимание современников, историков и романистов. Из русских авторов наиболее определенные сведения по данному вопросу привел князь Борис Иванович Куракин: «Царевна Софья Алексеевна, по своей особливой инклинации (наклонности. — В. Н.) и амуру, князя Василия Васильевича Голицына назначила дворовым воеводою войски командовать и учинила его первым министром и судьею Посольского приказу. Который вошел в ту милость чрез амурные интриги и почал быть фаворитом и первым министром, и был своею персоною изрядной, и ума великого, и любим от всех». Далее Куракин пишет, что Софья «начала план свой делать, чтоб ей самой корону получить и выйти бы замуж за князя Василия Васильевича Голицына». Однако честный и объективный автор тут же поясняет: «О сем упомяну токмо как разглашение было народное, но в самом деле сумневаюсь, ежели такое намерение было справедливое (то есть на самом деле. — В. Н.). Правда ж, подозрение взято в сем на нее, царевну Софью, от ея самых поступок».

«Что принадлежит до женитьбы с князем Василием Голицыным, — пишет далее Куракин, — то понимали все для того, что оный князь Голицын был ее весьма голант (ухажер. — В. Н.); и всё то государство ведало и потому чаяло, что прямое супружество будет учинено».

Однако следующие пассажи Куракина опровергают все прогнозы относительно замужества царевны:

«Надобно ж и о том упомянуть, что в отбытие князя Василия Голицына с полками на Крым Федор Шакловитый весьма в амуре при царевне Софьи профитовал (получал выгоду. — В. Н.) и уже в тех плезирах (удовольствиях. — В. Н.) ночных был в большей конфиденции при ней, нежели князь Голицын, хотя не так явно.

И предусматривали все, что ежели бы правление царевны Софьи еще продолжалося, конечно бы князю Голицыну было от нея падение или б содержан был для фигуры за первого правителя, но в самой силе и делах был бы помянутой Шакловитый».

Куракин не ограничивается скандальным утверждением о наличии у правительницы двух любовников одновременно, а рисует феноменальную картину распущенности нравов вырвавшихся из терема царевен: «По вступлении в правление царевна Софья для своих плезиров завела певчих из поляков, из черкас. Также и сестры ее по комнатам, как царевны Екатерина, Марфа и другие. Между которыми певчими избирали своих голантов и оных набогощали, которые явно от всех признаны были».

Свидетельство Куракина уникально по степени откровенности. Но следует ли в данном случае доверять этому современнику? Какими источниками информации он располагал? Что мог знать о личной жизни Софьи человек, которому в период ее регентства было от шести до тринадцати лет?

С конца апреля 1682 года маленький князь Куракин состоял при особе царя Петра. В момент их знакомства при назначении князя спальником царя первому из них было шесть лет, а второму — неполных десять. Петр стал для Бориса не просто государем, сюзереном, патроном, а старшим другом, товарищем в мальчишеских играх. Петр с раннего детства отличался харизматичностью, верховодил в компании сверстников не столько как монарх (своей власти он еще не сознавал), сколько как самый энергичный и заводной. Отсюда берут начало присущие Петру Великому демократизм и простота в общении с приближенными. Для юного Бориса Куракина Петр стал образцом для подражания, что вполне естественно для мальчиков с разницей в возрасте в три-четыре года. Можно сказать, что Борис Иванович сформировался как личность под влиянием Петра I.

Оба мальчика отличались ранним половым развитием и нравственной испорченностью. Куракин в 15 лет соблазнил тринадцатилетнюю Ксению Лопухину, младшую сестру царицы Евдокии Федоровны. Юные любовники «блудно» жили целый год, пока узнавшие об этом родители не поспешили их обвенчать.^{363} Легко можно представить, с каким упоением юный князь Борис слушал фантазии прыщавого подростка-царя на тему интимной жизни его старших сестер. Эти фривольные сказки с обязательной матерщиной, неизменно присущей грубому солдатскому юмору Петра I,^{364} прочно вошли в сознание маленького князя и впоследствии стали восприниматься им как непреложный факт. С учетом этих доводов откровения Куракина не вызывают доверия.

Панорамную картину отношений правительницы и князя Голицына создал в своих записках Невилль, пользовавшийся, по-видимому, московскими слухами, сообщенными его приятелем Андреем Матвеевым. «Царевна Софья, — пишет француз, — готовая на всё, захотела для успокоения совести заменить скандальную связь с этим фаворитом на таинство брака. Вся трудность заключалась в том, чтобы избавиться от жены Голицына, на что этот князь не мог решиться, будучи честным по природе; к этому нужно прибавить, что он получил за ней в приданое большие имения и имел от нее детей, которые были ему дороже, чем те, что были от царевны, которую он любил только ради своей выгоды».

В данном случае Невилль слишком увлекся созданием скандальных подробностей. Никаких детей у Софьи не было, иначе факт их существования многократно отразился бы в других источниках. Между тем в документах имеется лишь два одинаково недостоверных свидетельства на этот счет. В материалах политического сыска зафиксированы грязные слухи о том, что «царевна Софья была блудница и жила блудно с боярами, да и другая царевна, сестра ее»; «и бояре ходили к ним, и робят те царевны носили и душили, и иных на дому кормили». Такие разговоры велись в 1723 году между старообрядцами, жившими по реке Тагилу.^{365} Разумеется, эти темные и бесконечно далекие от царского двора люди не могли иметь никакого представления о жизни Софьи. Со времени ее правления прошло уже четыре десятка лет, поэтому правильнее было бы говорить даже не о слухах, а о народной мифологии. В приведенной выше отвратительной сказке, несомненно, отразился след более позднего события: староверы по наивности приписали царевне грех фрейлины Марии Гамильтон, в 1718 году задушившей своего ребенка, рожденного от Петра I.

Простодушные народные мифотворцы не могли даже отдаленно представить себе, до какой степени была прозрачна дворцовая жизнь царевен в восьмидесятые годы XVII столетия, проходившая на виду у постоянно толкущихся в их покоях «мамок», постельниц, служанок, карлиц, шутих, «дур», юродивых, «верховых богомолок» и прочих приживалок. Стать «блудницей» в таких условиях было невозможно при всём желании. И уж тем более исключена возможность рожать детей втайне от пестрого и любопытного населения дворца.

Другое весьма смутное упоминание о личной жизни одной из царевен содержится в донесении из Москвы польского резидента Станислава Бентковского королю Яну III от 20 сентября 1682 года, в котором анализируется участие женской половины царской семьи в событиях, связанных с майским бунтом: «…Тетки по отцу и сестры поспешили к Иоанну, жалуясь ему на восстание стрельцов и утверждая, что они могут управлять империей до совершеннолетия правителя. Они назначили одной тетке мужа, предсказывая потомство, которое могло бы сохранить данный род». Публикатор этого документа М. М. Галанов в комментариях к тексту расценивает данное известие следующим образом: «Имеются в виду слухи о том, что у В. В. Голицына и Софьи Алексеевны были дети».^{366}

Однако это совершенно неверная трактовка неясных слов польского дипломата, смешавшего в донесении два разнородных пласта информации. Упоминаемое им гипотетическое «потомство, которое могло бы сохранить данный род», должен был произвести на свет Иван Алексеевич, поскольку род в России того времени положено было продолжать строго по мужской прямой линии. Донесение Бентковского свидетельствует лишь о том, что уже в мае 1682 года сестры Ивана Алексеевича обсуждали планы его женитьбы, чтобы поскорее появилось царское потомство по линии Милославских, пока Петр Алексеевич был еще ребенком.

Невилль, дав волю фантазии, утверждал: Софья «благодаря женской хитрости» убедила Голицына «склонить свою жену сделаться монахиней», что позволило бы ему добиваться от патриарха разрешения на брак с правительницей. «Когда эта добрая женщина согласилась на это, царевна более не сомневалась в удаче своих замыслов». В действительности же вопрос о разводе Голицына с женой никогда не ставился. Князь Василий Васильевич был вполне счастлив в браке с Авдотьей Ивановной, урожденной Стрешневой, имел с ней шестерых детей; их сын Алексей являлся деятельным помощником отца в Посольском приказе и пользовался доверием и расположением правительницы. Гипотетический брачный союз Софьи и ее фаворита был заведомо невозможен, поскольку явился бы немыслимым скандалом, способным разрушить власть правительницы. Она на это никогда не пошла бы, невзирая на любовь к Голицыну, даже если предположить, что это чувство в самом деле имело для нее существенное значение. В любом случае власть для царевны являлась основным приоритетом, и всякая потенциальная помеха в его достижении считалась ею недопустимой.

Невилль создает фантастическую картину борьбы вокруг российского престола в связи с матримониальными, династическими, политическими и даже конфессиональными планами Софьи. «Трудность была в том, — пишет он, — чтобы заставить Голицына согласиться на убийство двух царей, на которое она твердо решилась, считая, что этим обеспечит власть себе, своему будущему мужу и их детям. Князь, более опытный и менее влюбленный, представил ей весь ужас этого замысла и заставил ее принять другой план, более благоразумный и, очевидно, более надежный. Он состоял в том, чтобы женить царя Ивана, и ввиду его бессилия дать его жене любовника, которого она полюбила бы на благо государству, которому она дала бы наследников. А когда у этого монарха появятся дети и у царя Петра не станет больше ни друзей, ни креатур, в этом случае они повенчаются, и, чтобы их брак был признан всем миром, они добьются избрания патриархом отца Сильвестра, польского монаха греческой веры, человека очень опытного, который тут же предложит направить посольство в Рим для объединения Церквей. Когда это удастся, то вызовет одобрение и уважение». (Сразу видно, что католик Невилль не мог даже представить себе степень ненависти подавляющего большинства населения России XVII века к католичеству.)

«Затем, — увлеченно излагает автор дальнейшие „планы“ Софьи и Голицына, — они принудят Петра сделаться священником, а Ивана — громко сетовать на распущенность его жены, чтобы показать, что дети рождены ею не от него. Потом постригут ее в монастырь и добьются, чтобы Иван женился вновь, но так, чтобы они были уверены, что у них не будет детей. Этим путем, без убийства и без боязни Божьей кары, они станут во главе государства при жизни этого несчастного и после его смерти, так как в царской семье больше не останется мужских наследников».

Однако Невиллю даже этого мало. Он предполагал изощренное коварство фаворита правительницы, якобы стремившегося воспользоваться ситуацией для удовлетворения собственных амбиций: «Царевна, находя равно выгодными эти замыслы, охотно согласилась и предоставила Голицыну заботу о том, чтобы добиться их осуществления. Она не предвидела, что у этого князя были другие планы, отличные от ее собственных. Присоединив Московию к Римской церкви, он, надеясь пережить царевну, не сомневался в том, что добьется от папы того, чтобы его законный сын унаследовал его власть, предпочтительно к тем, кого он прижил от царевны при жизни своей жены».^{367}

Можно было бы не уделять столько внимания фантазиям французского авантюриста, привыкшего судить о других по себе. Но дело в том, что «Записки» Невилля широко используются историками без должной источниковедческой критики, что порождает множество мифов о царевне Софье и ее правлении.

Андрей Артамонович Матвеев, в молодости предоставивший Невиллю немало непроверенной информации и внесший определенную лепту в создание приведенной выше фантастической картины, с годами стал мудрее и осторожнее в оценках. 30 лет спустя в мемуарах он описал отношения Софьи и ее любимцев достаточно взвешенно и точно. Не касаясь сомнительного вопроса о их интимных связях, Матвеев рассматривал только политическую составляющую фаворитизма. Он писал, что князь Василий Голицын «вступил в великую и крайнюю милость царевны Софьи». «Но однако ж, — замечает мемуарист, — в прямом всех тайных ее, царевниных, дел секрете скрытно самым видом, особливо же в советах стрелецких, всегда первенствовал Щекловитый».

По мнению Матвеева, именно последний пользовался особым доверием правительницы и служил главной опорой ее власти. Андрей Артамонович подчеркивал, что в преддверии неизбежной борьбы за власть с подрастающим Петром Софья «начала принимать благополучные и безопасные для себя меры»: «Того ради при своей начатой властолюбивой державе она, царевна, избрала из Разряда дьяка Феодора Щекловитого, великого лукавства и ума человека бессовестного, и пожаловала его в думные дьяки. И вместо князей Хованских поручила ему Стрелецкий приказ. Все тайные секреты свои между собой и стрелецкими полками к будущим намерениям ко обороне своей ему открыла и в великой содержала его при себе верности. И потом уже он, Щекловитый, в скором времени до палатной окольнической чести, по крайней ее к себе царевниной милости, произведен, вотчинами, и богатством, и дачею в Белом городе на улице Знаменке отписным двором князя Андрея Хованского удовольствован и обогащен был…»^{368}

Возвращаясь: к вопросу о личных отношениях Софьи и Голицына, следует упомянуть немногочисленные достоверные факты. Известно, что правительница сделала своему старшему фавориту достаточно интимный подарок — «кровать немецкую ореховую, резную, резь сквозная, личины человеческие и птицы и травы, на кровати верх ореховый же резной, в средине зеркало круглое».^{369} Однако этот факт вовсе не является доказательством непременной плотской связи между Софьей и Голицыным — скорее даже наоборот. Ведь на роскошной кровати князь спал не с царевной, а с законной супругой. Следовательно, добрейшая и преданная жена Василия Васильевича не заподозрила в дорогом презенте государыни никакой сомнительной подоплеки. Да и была ли она? Такой подарок скорее всего характеризует дружбу и доверие между женщиной и мужчиной. Если бы Софье было что скрывать, она воздержалась бы от дарения предмета мебели, вызывающего ассоциации с интимными отношениями полов.

Но есть еще одна «улика» — два собственноручно написанных Софьей шифрованных письма Голицыну, которые выдержаны в более чем теплых тонах. Источники эти широко известны. Со времени расшифровки и публикации писем И. Г. Устряловымв 1858 году они многократно воспроизводились полностью или в отрывках в различных изданиях, вплоть до романа А. Н. Толстого «Петр Первый». Поместим их еще раз на страницах этой книги, а потом поразмышляем, какую информацию из них можно извлечь.

«Свет мой братец Васенка здравствуй батюшка мой на многия лета и паки здравствуй Божиею и пресветыя Богородицы и твоим разумом и счастием победив агаряны, подай тебе Господи и впредь враги побеждати, а мне свет мой веры не имеется што ты[15] к нам возвратитца тогда веры пойму как увижю во объятиях своих тебя света моего. А што свет мой пишешь, штобы я помолилась, будто я верна грешная пред Богом и недостойна, однако же дерзаю надеяся на его благоутробие, аще и грешная. Ей всегда того прошю штобы света моего в радости видеть. По сем здравствуй свет мой о Христе на веки неищетные.

Аминь».

«Свет мой батюшка, надежда моя, здравствуй на многия лета! Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя свое святое, также и матере своей пресвятыя Богородицы над вами свете мой чево от века не слыхано, ни отцы наша поведаша нам такова милосердия Божия не хуже Израилтеских людей вас Бог извел из земли Египетцкия тогда чрез Моисея угодника своего, так ноне чрез тебя, душа моя, слава Богу нашему помиловавшему нас чрез тебе. Батюшка мой платить за такие твои труды неисчетные радость моя, свет очей моих, веры мне не иметца, сердце мое, что тебя, свет мой, видеть. Велик бы мне день той был, когда ты душа моя ко мне будешь если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила пред собою. Писма твои врученны Богу к нам все дошли в целости из под Перекопу, из Каирки чрез сеунтшиков и с Московки все приходили в приметныя времяна из под Перекопу пришли отписки в пяток (пятницу. — В. Н.) иа (11. — В. Н.) числа. Я брела пеша из Воздвиженскова, толко подхожу к монастырю Сергия Чудотворца к самым святым воротам, а от вас отписки о боях: я не помню как взошла, чла идучи не ведаю чем его света благодарить за такую милость его и матерь его пресвятую Богородицу и преподобнаго Сергия чудотворца милостиваго.

Сеунщик к нам еще Змеов не бывал что ты батюшка мой пишешь о посылке в монастыри все то исполнила по всем монастырям бродила сама пеша а со отпуском пошлю к вам вскоре Василия Нарбекова, а золотыя не поспели, не покручиньтеся за тем вас держать жаль тотчас поспеют тотчас пришлю, а денги сбираю стрельцам готовы тотчас сберу тотчас пришлю, скажи им будут присланы, а раденья твое, душа моя, делом оказуетца. Почты от нас, свет мой, послан три четвертой Шошин порадей, батюшка мой, чтоб его окупить или на размену отдать что пишешь батюшка мой, чтоб я молилася: Бог, свет мой, ведает как желаю тебя, душа моя, видеть, и надеюся на милосердие Божие велит мне тебя видеть надежда моя, как сам пишешь о ратных людех так и учини, а Борису не побыть ли в Белгороде; также и Овраму сверх того как ты, радость моя, изволишь, а я, батюшка мой здарова твоими молитвами и все мы здаровы, аще даст Бог увижу тебя свет мой о всем своем житье скажу, а вы свет мой не стойте, подите помалу, и так вы утрудилися. Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твои света моего труды если б ты так не трудился нихто б так не сделал».

Историки сделали из этих писем категоричные выводы. А. Г. Брикнер отметил: «достоверно известно», что «Софья страстно любила» князя Василия Голицына. «Царевна Софья, видимо, была женщиной любвеобильной, — вторит ему Н. И. Павленко. — Уже будучи в летах, она стремилась наверстать упущенное во время пребывания в тереме…»^{370} Отсюда всего один шаг до грубого натурализма А. Н. Толстого, создавшего в романе «Петр Первый» незабываемую картину интимных переживаний царевны: «У Софьи раскрылись губы. Тогда душистые усы его защекотали щеки, теплые губы приблизились, прижались сильно. Софья всколыхнулась, неизъяснимое желание прошло по спине, горячей судорогой растаяло в широком тазу ее»; «Этой зимой Софья тайно вытравила плод… Ее мучила нужда скрывать любовь к Василию Васильевичу. Хотя об этом знали все до черной девки-судомойки и за последнее время вместо грешного и стыдного названия — любовник — нашлось иноземное приличное слово галант, — всё же отравно, нехорошо было, — без закона, не венчанной, не крученной, — отдавать возлюбленному свое уже немолодое тело».

Нетрудно дойти до подобного недомыслия, если читать письма Софьи вне контекста эпохи. Необходимо учитывать, что одни и те же фразы и слова могут звучать совершенно по-разному в XX–XXI веках и в XVII столетии. То, что в наше развращенное время представляется почти животной страстью, в далекую старомосковскую эпоху несло в себе искреннюю душевную «горячесть» без малейшего эротического оттенка. Да, письма Софьи со всей определенностью свидетельствуют о ее любви к Голицыну. Но это чистая, светлая, платоническая любовь, на которую способна только девушка, воспитанная на христианской литературе и на византийских нравственных образцах. Для ее характеристики можно применить греческий термин агапэ — непорочная любовь, несущая в себе божественную искру.

В отношениях Софьи и Голицына нет и не может быть ничего греховного, иначе они не позволили бы себе шутить на тему греха. «А што свет мой пишешь, штобы я помолилась, будто я верна грешная пред Богом и недостойна, однако же дерзаю надеяся на его благоутробие, аще и грешная», — пишет царевна, и за этими строками видна ее улыбка. Судя по всему, Василий Васильевич в шутливой форме «отечески поучал» свою корреспондентку, а та в ответ выражала согласие исправить свое «недостойное» поведение. Это игры не любовников, а близких друзей.

«Свет мой о Христе на веки неищетные» — это обращение Софьи к Голицыну со всей определенностью рисует картину их светлых, возвышенных отношений. Воистину странно, что историки не смогли прочесть написанное черным по белому. Может быть, мешают мифы и историографические штампы, утвердившиеся с легкой руки того же пресловутого Невилля, который экстраполировал на полувизантийский-полуазиатский мир Кремля нравы свободного и развратного Версаля.

Впрочем, был еще один иностранец, взявший на себя смелость судить об отношениях правительницы и ее фаворита. В марте 1684 года датский посланник Гильденбранд фон Горн, описывая ссору князя Василия Голицына и Ивана Милославского, сделал замечание: «Голицын без промедления усмирил свою ненависть ради слез царевны, которая без колебаний пожертвовала ему свое сердце». Комментируя это свидетельство, Пол Бушкович отмечает: «Язык письма не совсем ясен, но кажется, что Софья полюбила Голицына и он не ответил взаимностью».^{371} Эта версия не кажется правдоподобной: у Василия Васильевича не хватило бы смелости «не ответить взаимностью» правительнице, от которой полностью зависели его карьера и благополучие. Любовь была обоюдной, но не плотской. Что же касается приведенной выше странной фразы Горна, вставленной в его донесение совсем не к месту, то ее лучше попросту сбросить со счета. Что мог знать о чувствах Софьи чрезмерно самонадеянный и в общем недалекий иностранец? Кто говорил с ним на эту тему? Во всяком случае, не Василий Голицын, который попросту издевался над датчанином и долго водил его за нос намеками на перспективы русско-датского союза против Швеции, заключая в это время договор со шведами.

На наш взгляд, не может быть никаких сомнений, что царевна хранила девственность по примеру византийской Пульхерии, поскольку это была основа ее политического капитала — и не только в религиозно-патриархальной России, но и, как бы ни казалось странным, на международном уровне. Политические гравюры, печатавшиеся в Голландии и прославлявшие Софью, содержали в себе перечисление присущих ей добродетелей: великодушие, благочестие, благоразумие, целомудрие, справедливость и надежда на Бога.^{372} В русском варианте таких же гравюр набор даров Святого Духа был несколько иным: мудрость, целомудрие, правдолюбие, благочестие, щедрость, великодушие и чудный дар слова; однако, как видим, указание на непорочную чистоту царевны неизменно сохранялось. Константинопольский патриарх Дионисий писал Софье Алексеевне в 1686 году: «Редко самого мужа благого украшают четыре главные добродетели: теплая вера, разум, мудрость, целомудрие; ты обладаешь ими всеми… Девство сохраняешь по примеру пяти целомудренных дев, с ними же вгрядешь в радость жениха» (имеется в виду жених Небесный, то есть Христос). «О Христе Иисусе возлюбленная, от глубины сердца возжелаемая» — называл Софью константинопольский патриарх.^{373}

Власть являлась для Софьи основной жизненной ценностью. По сравнению с таким мощным приоритетом мимолетные радости плотской любви были для нее неизмеримо ниже. Отказ от них царевны, воспитанной в идеалах и привычках терема и находившей образцы для подражания в монашеской аскезе, даже не воспринимался ею как жертва.

Софья любила Голицына чистой и светлой любовью, и объект ее чувств был избран достойный. Василий Васильевич был одним из самых образованных и талантливых людей своего времени.

Отношения Софьи с Голицыным и Шакловитым — это два совершенно разных мира. Младший фаворит не мог похвастаться родовитостью, образованностью и талантами, зато обладал энергией, неутомимостью, решительностью, находчивостью, управленческой хваткой. А главное — он был беззаветно предан царевне и готов ради нее на всё. Личные отношения Софьи и Шакловитого в источниках и литературе почти не рассматривались. Единственное свидетельство современника на этот счет — приведенное выше недостоверное замечание князя Бориса Куракина. Ему доверились два историка: Н. И. Павленко, увидевший в симпатии Софьи к Шакловитому еще один пример ее «любвеобильности»,^{374} и А. П. Богданов. Последний попытался обрисовать этот мнимый эпизод интимной жизни правительницы: «Если страсть и присутствовала в жизни Софьи (заставляя ее во время любовной связи с Шакловитым украшать свою спальню по его вкусу), она не демонстрировалась при дворе и не проявлялась в государственной деятельности царевны».^{375} Эта «страсть» действительно не проявлялась и не демонстрировалась — потому что ее не было. А украшение спальни — это всё та же пресловутая кровать, подаренная Софьей Голицыну. Таким образом, мы видим в данном случае явное недоразумение.

О плотской связи царевны и выскочки из мелкого провинциального дворянства не может быть и речи, даже если предположить такую невероятную вещь, как влюбленность Софьи в Шакловитого. Для представительницы царского дома это явилось бы слишком большим унижением. Кроме того, известно, что Шакловитый, как и Голицын, был женат и имел детей, хотя никаких конкретных данных о его семье в источниках обнаружить не удалось. Софья симпатизировала Федору Леонтьевичу, ценила его, всецело доверяла, и он платил ей горячей преданностью. Однако их отношения всегда были скорее деловыми, чем личными. Вопреки необоснованным прогнозам Куракина Шакловитому никогда не удалось бы оттеснить Голицына на второй план. Князь всегда оставался для Софьи мужчиной номер один. Но и Федор Леонтьевич тоже был очень хорош. По современным представлениям он был даже интереснее Голицына, поскольку в нем явно наличествовала харизма, которой Василий Васильевич был лишен. Государыня Софья Алексеевна умела выбирать мужчин и использовать их как в нуждах государства, так и для упрочения своей власти.