Из «Заметок дилетанта»[93]

Три источника и три составные части, как сказал бы вождь советской идеологии и всего советского строя: страх, потворство низменным инстинктам и безграничная ложь в государственном масштабе. При существенности первого и третьего, главное, конечно, второе. Все большевистские лозунги потому имели успех, что открыто апеллировали к самому темному, подавляемому, мутному: грабь награбленное, я – пролетарий (и поэтому лучше прочих), всеобщее равенство – пусть бездельники и идиоты получают столько же, сколько таланты.

В медицине и гигиене необходимо новое понятие – категория абсолютного здоровья. У человека может быть язва, артрит, приступы астмы, но всю жизнь он может выдерживать перегрузки, которые и не снились «практически здоровому». У не обладающего высоким уровнем АЗ как будто ничего не болит, но он всегда вял, и в шестьдесят – дряхлый старец; имеющий высокий уровень АЗ до конца бодр. Он может заболеть гриппом. Но он этого не почувствует и узнает о своих 39⁰ совершенно случайно, когда внимательная жена, которой чем-то не понравились его глаза, сунула ему градусник, а на утро он уже здоров, была кратковременная немощь сильного человека. А если он рано умер – ну что ж, у него просто оказалось хрупкое железное здоровье. АЗ – это нервы, верблюжья выносливость, неисчерпаемый ресурс энергии, темперамент, сила. Это состояние души.

После «железное здоровье» было вписано: «Как у Юлия Цезаря, сочетавшего «необыкновенную неутомимость с телесной немощью», как у Переплеткина, бившего двадцатифутовым молотом за полдня до смерти». И позже еще добавлено карандашом: «как у Высоцкого, писавшего свои песни на другой день после русской пьяной ночи».

Бахтин полагает за аксиому, что мысль формируется лишь в диалоге с Другим. Но все живое развивается по своей внутренней программе, не нуждаясь для созреванья в нем главного во взаимодействии с внешним (номогенез). У Бахтина ощутимы явные дарвинистские флюиды. (Подавляющее влияние Дарвина на всё мышление XIX века еще не оценено вполне.) Недаром все так готовно заговорили о диалоге.

Мысль прежде должна вызреть в многочисленном уединении, только тогда диалог с не-я будет полноценен. Торопятся начать, а диалогизировать еще не о чем!

Всякое удивительное и необыкновенное имеет смысл и интерес только тогда, когда сопоставимо с реально представимым, моим, человеческим. Фотография пули, выстреленной в колоду карт и пробивающей карту, видимо, большое техническое достижение. Но оно ничего не дает уму-сердцу человека.

Начиная с Аристотеля и «Духа законов» Монтескье разделение законодательной и исполнительной власти – азбука государственного устройства, претендующего на демократичность и её обеспечивающая. Не потому ли Ленин в своих Советах сознательно или бессознательно слил эти функции в одном органе – т. е. изначально уничтожил самое суть демократического государственного устройства?

О Сталине. Интерес к личности, даже быту диктатора, сосредоточившему в своих руках небывалую в истории власть над судьбою, жизнью и смертью миллионов, понятен, он останется надолго; облик человека, присвоившего себе прерогативы Господа Бога, магически притягивает к себе гораздо больше, чем интерес к Наполеону, хотя личностные масштабы несоизмеримы. Но нынешняя любовь к Сталину, его портреты на ветровых стеклах автомобилей – уже советское извращение этого понятного чувства, подобное извращениям многих других чувств у советских.

Раньше хозяйством занимались кухарки, советский же интеллигент для этого женится – или сразу на кухарке, или делает таковую из женщины с высшим образованием. Но 90 % гуманитариев занимается советской псевдодеятельностью, и такую-то бессмысленную деятельность обслуживает, окружает удобствами другой человек, кладет на это жизнь. За это я презираю советскую интеллигенцию.

Рекордное время в беге на 100 м с 10,1 сек. в 1936 г. (Джесси Оуэнс) за сорок лет улучшилось на 0,2 сек., т. е. всего на 2 %, результат по прыжкам в длину и в высоту – на 3 %. Абсолютно иная картина в «снарядной» легкой атлетике. Рекорд в метании копья возрос на 20 %, прыгуны с шестом перенесли планку под 6 м, т. е. улучшили свои результаты на 30 %. Вряд ли неснарядники более вялы. Дело, конечно, в технической оснащенности. У спринтеров изменилось мало что – только дорожка вместо гаревой стала тартановой. А у шестовиков появился фибергласовый шест, который буквально катапультирует спортсмена (и есть проекты гидравлического шеста), у копьеметателей – планирующее копье, по аэродинамическим качествам отличающееся от своего довоенного прототипа не меньше, чем современный самолет от биплана. Но тогда надо сконструировать уже прямо летающее копьё, придав ему подъемные плоскости. Это будет только логично. Правда, это уже будет окончательно соревнование не спортсменов, а конструкторов. Но судя по всему, это мало кого взволнует.

По сути, мы не можем реально сравнить результаты шестовиков и копьеметателей тридцатилетней давности с теперешними. Единственный способ – международная конвенция о вечной консервации определенного вида этих снарядов. Тогда можно будет увидеть, как растут (растут ли) человеческие, а не технические возможности.

Да, мой друг Антон неисправим: он все еще грезит об общественном договоре в самых разных отраслях.

К зрелому возрасту кардинально должны различаться меж собою люди, один из которых всю жизнь ежедневно с утра до вечера общается с преступниками или изучает судебные дела, а другой – штудирует, переводит, читает, изучает Гете, Пушкина, Гегеля, Толстого.

В биографических очерках о великих людях принято восхищаться тем, что они продолжали свою деятельность в трудных условиях. В тяжелые двадцатые годы ученый при свете коптилки в нетопленой комнате пишет о поэтике Гоголя – удивительно! В блокаду Шостакович работает над симфонией – поди ж ты! Тогда же и в том же городе другой ученый, служа в архиве, продолжает работать над историей Российской Академии – уже предел недоуменья. Как-то не замечается, что такое удивленье – позиция обывателя, не представляющего себе, что такое неостановимая работа мысли. Все наоборот: странно было б, если бы такие люди в это время вдруг прекратили думать и писать.

Слишком большая безграничная свобода не только невозможна (такого общества не было и не будет), но и не нужна человечеству – как ребенку, который все разобьет и сломает и навредит прежде всего себе.

Антиферромагнетики не имеют собственно магнетизма, а приобретают его только под воздействие поля, в которое помещены. Так же многоразличными смыслами намагничиваются самые обычные слова, оказавшиеся не только в стихе, но и в поле высокохудожественного прозаического текста – такого, как в великих рассказах русской литературы: «Дама с собачкой», «Легкое дыхание».

Историю надо превратить из высоколобой – в популярную прикладную науку – политические деятели всех уровней должны представлять хотя бы отдаленно, результатом чего в прошлом является всякий феномен настоящего.

Необходимость охраны окружающей среды ясна. Но странно, что никогда не ставился вопрос: какую среду сохранять? Какого времени? Возвращать к той, что была 10 тысяч лет назад (засаживать лесом степи юга России, осушать болота Западно-Сибирской низменности), или к той, что была в прошлом веке? А почему не в позапрошлом?

Тургенев – вечный пример негениального классика, слишком нормального, у которого всё как следует, который и существовал как будто для того, чтобы его сравнивали с Толстым, Достоевским, Чеховым.

Нужна ли обществу истина? Так, близка к истине мысль, что всё циклично, что всякая цивилизация, расцвев, увянет. Но насколько плодотворнее для мироощущения конкретного социума, его сиюминутной, каждодневной жизни теория постепенного прогресса, скорее всего совершенно неверная.

Была также затертая обложка, озаглавленная: «К философии истории». В ней ничего не было, кроме одного листочка, на котором вверху было написано: «История человечества, в отличие от природной, не результат каких-либо законов – но явлений, событий, случайно оказавшихся в данном сочетании и последовавших одно за другим, и породивших ту картину, которая имеет видимость осмысленного движения и гордо именуется: Всемирная история». А внизу стояло: «Все сожжено 30 апреля. А. С.»

Потрясающа чрезмерность Гоголя. Какие мощные эффекты. Отец видит удальца и красавца сына во главе вражеской конницы: «Впереди других понесся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели черные волосы из-под медной его шапки». И Тарас убивает такого сына. Тот покорно, как ребенок, принимает смерть от отцовской руки. «Он был и мертвый прекрасен». «Это ты убил его?» – спрашивает подъехавший брат. «Пристально поглядел мертвому в очи Остап». А вскоре уже самого брата пытают на городской площади, и ни крику, ни стону не услышали от него «даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы». И в этой толпе стоял Тарас. Но когда подвели его к последним смертным мукам, «упал он силою и воскликнул в душевной немощи:

– Батько! где ты? Слышишь ли ты?

– Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул».

Нет никакого сомненья: вздрагивает всякий читатель, впервые (да и не впервые) прочитавший эту сцену. Трудно выделиться на фоне произведений современников Гоголя в романтически-ужасном жанре, в которых с живых сдирают кожу; Гоголю это удалось.

Что же сталось с этой чрезмерностью в знаменитом гоголевском так называемом реализме? А ничего. В «Мертвых душах» зеркало показывает «вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку», хозяин в окне лавки выглядывает так, что «издали можно было подумать, что на окне стояло два самовара», индюк величиной с теленка и, напротив, лимон – «ростом не более ореха», есть и непознанное кушанье, «которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе», и повозка, похожая «на скелет, еще не совсем освободившийся от кожи».

Середина 70-х. Всё тихо. Газету просматриваешь за завтраком за пять минут – событий в стране нет. Не слышно шелеста страниц истории, и кажется, что книга много лет раскрыта на одном и том же развороте. Что всё в спячке. Но это впечатленье обманчиво. Мы живы, мы умнеем. Мы пишем – кто в стол, кто в журналы, но без забора из цитат, без продажи, так что нас не стыдно будет прочесть через двадцать лет.

Даешь пределы ты растенью,

Чтоб не покрыл гигантский лес

Земли губительною тенью,

Злак не восстал бы до небес!

Баратынский

Человечество – великая само (если угодно – кем-то) регулируемая система. И она не допустит своей гибели. Когда популяция крыс начинает превышать цифру, способную нормально прокормиться, животные начинают умирать от воспаления коры надпочечников, возникающего по невыясненным причинам. Если сейчас умирают от инфаркта в 45, будут умирать в 30. Система может действовать и контрабандно – через разум, используя его как инструмент: позволит открыть возможность планирования пола ребенка, и наступит самая кошмарная эра – мир мужчин. Бойтесь этой могучей силы системы и помогите ей эволюционными средствами, иначе она поможет себе революционными.

По почерку было видно, что это написано тогда же, что и остальные записи, т. е. до эпохи СПИДа.

– Я согласна, что «затеси», «камешки» – это безвкусно, но если говорить не о названии, то почему известный поэт не может опубликовать свои даже отрывочные мысли, которые ему пришли при чтении дореволюционных газет? Только потому, что он не Розанов? Антон, вы, я знаю, всю жизнь читаете дореволюционные газеты. Скажите!

– Я начал читать одну такую его публикацию и бросил. Да потому, что он врет! Пишет, что случайно увидев в газете прошлого века объявление, прочел его как «Рифмы женские и мужские» и только потом понял, что на самом деле было напечатано: «Муфты женские и мужские». Объявления такого он не мог видеть. Не знаю, были ли мужские муфты, но ручаюсь, что про другие было бы написано: «Муфты дамские»!