Глава 11 Теперь человек свободный

Один из моих уроков в АБТ пришел посмотреть Антон Долин. Следовало бы, наверное, сказать: сам Долин. Известнейший английский танцовщик, талантливый хореограф, настоящая фамилия которого Хили-Кей, начав карьеру у Дягилева, он взял русский псевдоним. В Европе выступал с Карсавиной, Спесивцевой, Немчиновой, стоял у истоков балета Великобритании в 30-х годах. Много танцевал в Америке и был премьером времен создания АБТ. Вернувшись в Англию, в 50-х годах он стал одним из организаторов Фестивал балле, крупной лондонской труппы.

С Долиным я познакомилась когда-то в Японии. Он ставил для Токио балле свой восхитительный номер «Па-де-катр», исполняемый теперь по всему миру. Думаю, Долин слышал о сложностях, которые испытывал Сасаки, приглашая меня через московское министерство культуры. Во всяком случае, на уроке в Нью-Йорке Антон обратился ко мне с такими словами:

– Вы, Суламифь, теперь человек свободный, почему бы вам не приехать как-нибудь к нам, в Англию?

Вскоре я получила приглашение, подписанное Леони Урданг, приятельницей Долина, энтузиасткой балета и хозяйкой респектабельной частной школы сценических искусств в Лондоне. Я ответила ей, что, как только выдастся пара свободных недель, с радостью приеду. И вот, спустя несколько месяцев, по дороге из Пекина, куда мы «перенесли» токийскую «Баядерку», я и сын останавливаемся в Англии. Не думала тогда, что проведу на Британских островах много больше чем недельку-другую…

Со дня приезда в Лондон я начала давать классы в «Урданг-академи», названной так по фамилии хозяйки. Войдя первый раз в студию, я глазам своим не поверила: моих наставлений напряженно ожидали человек шестьдесят! Юнцы и переростки, толстушки и девы, явно страдающие анорексией, выстроились у станка. Классы считались «открытыми», то есть для всех желающих.

С Антоном Долиным

Я почувствовала себя в положении Кшесинской в Париже 1933 года. «Они платят, а я учу…» – помнится, с горькой усмешкой вздохнула тогда у себя в студии Матильда Феликсовна.

И плата в «Урданг-академи» действительно поступала, причем, на мой взгляд, неплохая.

Но приятнее было другое. Дня через три поприсутствовать на моем классе пожелала деликатная аристократичная дама, которая представилась как Герт Ларсен. Это имя говорило мне многое. В молодости – известная танцовщица Королевского балета, Ларсен ко времени моего приезда в Лондон стала педагогом и репетитором. Ее мнение дирекцией труппы ценилось высоко. Рекомендация Герт Ларсен открывала дорогу в Королевский балет, и, напротив, ее неприятие стороннего артиста или педагога сломить оказалось бы трудно.

Ларсен явно прислали на разведку. Имеет ли смысл пригласить российского педагога, о котором пишут западные профессиональные журналы, в главную балетную труппу Великобритании?

После урока глаза Ларсен светились симпатией. «Не дадите ли у нас показательный класс?»

Я дала, и администрация Королевского балета заключила со мной контракт на уроки повышения мастерства в труппе театра Ковент-Гарден, величественного, но еще не отреставрированного тогда здания, которое делят Королевская опера и Королевский балет. А также на преподавание в Королевской балетной школе. И в Королевском балете Сэдлерс-Уэллс, второй, преимущественно гастрольной, труппе того же театра, обитавшей в другом помещении. И еще на мастер-классы в Королевской академии танца, президентом которой в то время являлась Марго Фонтейн.

В Лондоне наверняка звучали голоса против приглашения российского педагога. «Рабочие места, знаете ли, нам самим нужны…» К тому же в то время британский балетный мир испытывал комплекс превосходства своей школы. А коль скоро мы самые лучшие, считали они, то зачем нам чужаки из России? Двери в Англию для российских педагогов были закрыты. Приятно сознавать, что мне довелось их открыть.

Если у меня действительно имелись противники, то я знаю, чей непререкаемый авторитет решил дело в мою пользу.

Нинет де Валуа.

Де Валуа называют матерью английского балета. Действительно, почти все, чем гордится страна «в области балета» – одни из лучших в мире труппы, выдающиеся балерины и танцовщики, разнообразные по стилю, талантливые хореографы, – вся эта привольная стихия английского балетного искусства берет начало из родника, имя которому Нинет де Валуа.

Де Валуа, по сути, – английская Люсия Чейз.

Одержимость балетной музой, недюжинная воля и удача – все это вкупе помогло ей создать в 1926 году одну из первых в Лондоне балетных школ, гордо окрещенную Академией хореографического искусства.

Справедливости ради надо отметить, что школа, принадлежавшая ее старшей подруге Мари Рамбер, открылась ранее, в 1920 году. Между двумя этими школами и балетными труппами, сформировавшимися на их основе, в течение десятилетия существовала сильная конкуренция. Победа явно оказалась на стороне де Валуа и ее театрика Вик-Уэллс. Поменяв с годами название на Сэдлерс-Уэллс балле, театр стараниями де Валуа вселился после войны в здание Королевской оперы, оно же Ковент-Гарден, и превратился в Королевский балет (The Royal Ballet), главную национальную труппу Британии.

Но кто, вспомним, приобщил юную Нинет к волшебному миру балета? Помимо прочих, Дягилев. С 1923 по 1926 год она танцевала в дягилевской труппе и получила там живительный опыт русского балетного стиля. Этот стиль проник потом в собственную хореографию де Валуа и значительно повлиял на творчество ее сподвижников-балетмейстеров, прежде всего Фредерика Аштона и Кеннета Макмиллана.

Дерзания де Валуа создать в Англии настоящую балетную труппу вряд ли оказались бы столь успешны без помощи Николая Сергеева. К большой радости всего балетного Запада, он, режиссер Мариинки, вывез после революции из России записи балетных спектаклей, сделанные по практиковавшейся в то время «системе Степанова». А из того, что не было записано, он многое ставил, как мог, по памяти. Это дало возможность перенести русский репертуар на зарубежные сцены. В том числе в Лондон, где Сергеев в начале 30-х восстановил для труппы де Валуа «Коппелию», «Жизель», «Лебединое», «Спящую»…

Де Валуа продолжала охоту на российские таланты и позднее. В 40-х в Лондоне успешно работали приехавшие через Шанхай педагоги Григорий Гончаров и Вера Волкова. А Сергей Григорьев и Любовь Чернышева – в прошлом артисты Мариинского театра и труппы Дягилева – известны в Англии постановками «Жар-птицы», «Петрушки»… Мои знакомые – британские знатоки балета до сих пор вспоминают выпускницу московского училища Виолетту Прохорову-Элвин, вышедшую замуж за англичанина и в послевоенные годы танцевавшую в Ковент-Гардене под фамилией мужа.

Без вливания российской крови английский балет, возможно, не стал бы таким, каким мы его знаем. В начале 60-х, чтобы в очередной раз влить свежую кровь, де Валуа пригласила Рудольфа Нуриева, во многом изменившего мужской танец в английском балете, а вскоре и повсюду на Западе.

Я могла считать себя давней знакомой Нинет де Валуа. Впервые мы встретились в 1956 году. Нинет с группой английских балетных педагогов посетила тогда школу Большого театра, где я работала. Их интересовал, естественно, наш метод, и они побывали на уроках нескольких преподавателей.

В моем классе Нинет много фотографировала, осыпала меня вопросами. Прощаясь, сказала:

– Спасибо! Мне ваш класс очень понравился…

Подумав, что это могло быть просто проявлением английской вежливости, я все же поинтересовалась, чем, собственно, заслужила лестную оценку. Ответ я получила точный и профессиональный. «Ваши ученики танцуют по чистой пятой позиции, – улыбнулась де Валуа, – и они отлично вытягивают стопы. Кроме того, у них хороший баланс и координация». А еще английская гостья отметила танцевальность комбинаций, продуманное использование музыки. Все это тогда было типичным для нашего училища. Однако не каждый день доводилось нам получать комплименты большого знатока, ученицы знаменитого Чекетти…

Когда после приезда из США я заключила контракт с Королевским балетом, де Валуа не раз вспоминала свой давний визит в Москву. Она жаловала мой класс вниманием.

А по вечерам мы нередко сидели рядом в ложе дирекции на спектаклях. Я видела, что перед поднятием занавеса к ней, создательнице британского балета, прикованы взгляды публики. Кстати, Нинет и в солидные годы оставалась статной, красивой женщиной, а в молодости, судя по портретам, отличалась редкой красотой. В ней текла ирландская и французская кровь. Я любила сидеть с Нинет на спектакле не только потому, что ее реплики по ходу действия были безумно интересны, но еще и потому, что рядом с ней я чувствовала себя молодой, ведь как-никак она старше меня на десять лет. Так что когда перед последним актом она приглашала меня в буфет выпить по бокалу шампанского, мне как-то стыдно было отказываться. Де Валуа, между прочим, дожила до ста трех лет.

Она понимала, что я преподаю по заветам Елизаветы Гердт.

– Ваш класс такой, каким ему следует быть, – говорила Нинет. – Я не делаю различия между русской и английской балетными школами. Школа бывает или хорошая или плохая…[24]

Чего уж тут скрывать: эти слова родоначальницы британского балета греют душу.

Нинет де Валуа

Старые московские друзья, приезжавшие в Лондон в те годы (начало 80-х), радостных новостей не привозили. Но конечно, встречи с ними были очень приятны и интересны. Первым навестил меня, разыскав мой номер через Ковент-Гарден, многолетний сосед по московскому дому Эмиль Гилельс. Он не побоялся контакта с невозвращенцами.

Помню, неожиданно пришел ко мне Юрий Любимов. Это еще до его эмиграции. Он передал мне письмо и пакет с фотографиями от родственников в СССР – смелый с его стороны поступок.

В тот вечер в Лондоне у себя дома, чтобы развлечь Юрия, я поставила видеокассету с каким-то модным тогда кинофильмом. Интересно, что Любимов непосредственно и искренне, словно ребенок, реагировал на происходившее на экране. То и дело бросал реплики вроде: «Неужели она не понимает, ведь это так опасно, а?!»

«Да не верь ты ей, не верь! Ой, да тебя обманывают…» – кричал он персонажам фильма. Искушенный во всех приемах и трюках драмы и кино, выдающийся режиссер тем не менее сам оказался благодарнейшим зрителем…

Мне довелось видеть постановки Любимова на Западе. Успех они имели огромный. Поразительно, сколь доходчивы его спектакли для западных аудиторий. Искусство этого режиссера поистине не признает границ, ни национальных, ни культурных.

По понятным причинам не многие решались на контакт с родственниками-перебежчиками. Тем более трогательны были весточки из России, привезенные Любимовым. Несказанно обрадовались мы письму от сына моей падчерицы Рины – художника Алеши Бегака и от его жены Даши Семеновой! К слову сказать, Даша, тоже талантливая художница, – дочь писателя Юлиана Семенова, правнучка Петра Кончаловского и праправнучка Василия Сурикова.

С благодарностью вспоминаю и теплую записку, присланную в то время еще одним известным моим родственником, поэтом Германом Плисецким, чью книгу «Труба» его коллега Евтушенко назвал шедевром и чье стихотворение «Памяти Пастернака» Ахматова считала «лучшим из всего, что создано в честь Бориса».

Как-то, в начале моего преподавания в Королевской балетной школе, ее тогдашний директор Джеймс Мойнихен представил меня Алисии Марковой – она пришла посмотреть мои занятия с девочками-выпускницами.

Пожалуй, нет такого человека в мире балета, кто не знал бы имени Алисии Марковой, и я не была исключением. Лилиан Маркс на пару лет младше меня, родилась в Лондоне в 1910 году и училась у русской балерины Серафины Астафьевой, державшей студию в лондонском районе Челси. Когда Лилиан исполнилось четырнадцать лет, Дягилев взял ее в свой балет в Монте-Карло и поменял девочке имя на Алисию Маркову.

Там ее увидела Нинет де Валуа, которая, создавая балет в Англии, сделала Алисию его звездой. Так в Британии появилась первая балерина-ассолюта. Военные годы Маркова провела в Америке, в частности, много танцевала в АБТ.

Маркова знаменита невероятной легкостью танца. Она сотворяла такую иллюзию собственной невесомости, что зрителям казалось, будто она вот-вот улетит со сцены. Вдохновила своим танцем она многих, включая Марго Фонтейн.

Алисия Маркова

После урока мы разговорились. Алисия, пожелав мне благополучия в Англии, поинтересовалась, не нужно ли чем-нибудь помочь. Я, поблагодарив, ответила, что все и так замечательно. И тогда Маркова спросила, не хочу ли я поклониться памяти Анны Павловой. Я, конечно же, с радостью согласилась, и Маркова взялась быть моим гидом.

Звенят ключи. Перед нами раскрываются тяжелые дубовые двери. Алисия и я погружаемся в полумрак, наполненный волнующим запахом вечности.

С нами – менеджер лондонского крематория «Голдерс-грин». Без него получить доступ сюда, в главный колумбарий, именуемый «Сад памяти», мы бы не смогли.

Он включает люстру:

– Взгляните, вот она…

Луч света падает на мраморный кубок в арочной нише. На нем выбита скупая надпись на русском и английском: «Анна Павлова». Ниже – такая же урна, но из зеленоватого оникса: «Виктор Дандре». Они неразлучны и после смерти – великая русская балерина и спутник ее жизни, муж, импресарио, с кем она была вместе два десятилетия.

Я стою в лондонской усыпальнице, а в памяти невольно всплывает история, которую рассказывал мне Асаф. Шел 1930 год. Асаф – во втором своем заграничном турне по странам Балтии, на этот раз не с Викториной Кригер, а с Татьяной Васильевой, молодой солисткой Большого.

И надо же! В Риге концерт моего брата увидел брат Виктора Дандре. Думаю, он написал Виктору: так, мол, и так, на международной сцене появился незаурядный балетный талант. Не хочешь ли пригласить этого Мессерера в партнеры Анне?

Во всяком случае, из Лондона Асафу вскоре пришло письмо. Дандре предлагал ему ни много ни мало… трехгодичный контракт на мировые гастроли с Анной Павловой!

Похоже, Виктор уже все продумал. Асаф должен танцевать с великой балериной па-де-де из «Дон Кихота» и менуэт, в котором Павлову обычно видели с Александром Волининым и Лаврентием Новиковым, ее постоянными партнерами. Помимо того, Асафа просили выступить с ее дублершей в «Коппелии» и обязательно включить в программу гастролей свой номер «Футболист».

Турне с Анной Павловой предстоит кругосветное, восторженно писал Дандре. Начнем с Австралии…

Увы, Асаф не смог воспользоваться этим, пожалуй, самым звездным шансом в его жизни. Провести три года за границей в ту пору ему никто бы не позволил. Жаль…

А вскоре из Гааги прилетела траурная весть: Павлова внезапно скончалась. Зимой 1931 года она ехала железной дорогой на европейские гастроли, и с поездом случилась авария. Балерина не пострадала, но в вагоне на сутки отключили тепло. Когда добрались до Голландии, где начинался очередной этап гастролей, ноги уже не держали, дыхание срывалось. Жесткую пневмонию тогда лечить не умели…

Виктор Дандре растерялся – где хоронить? Парижские знакомые настаивали: у нас, в Париже. Но Дандре знал лучше кого бы то ни было: Анна считала своим домом не Париж. И даже не Санкт-Петербург.

Ее дом был в Англии.

Лондонские друзья-балетоманы подарили мне открытку. На ней – слова Павловой: «Пробыв короткое время в этой стране, я скоро поняла, что Англия – духовный дом мой. Только здесь смогла я обрести абсолютное отдохновение и покой, здесь я могу скрыться от суматохи и суеты, здесь могу уединиться с моими лебедями. Стало быть, именно в Англии нашла я, наконец, после долгих поисков и разочарований, идеальное, по моим ощущениям, место. Во всем мире, чувствую я, не может быть другого дома, приносящего такое спокойствие и удовлетворение, как мой дом, в двух шагах от величайших городов мира».

Это об Айви-хаус, что переводится «Дом в плюще». Об очаровательном доме на холме, крытом фигурной красной черепицей. Павлова и Дандре сначала арендовали Айви-хаус, а потом настолько полюбили его, что решили купить.

В доме сохранился репетиционный зал Анны Павловой. В нем, по просьбе Алисии Марковой, мне довелось дать мастер-класс. Не забуду тех моментов прикосновения к памяти великой Павловой…

«Дом в плюще» теперь не за пределами Лондона, а в самом городе, на северной его окраине. Но как он был, так и остался рядом с крематорием «Голдерс-грин», где покоится прах его хозяйки.

На этой детали я заостряю внимание потому, что урну Павловой периодически пытаются перевезти в Россию. Подобные попытки предпринимаются с 60-х годов, когда за прахом балерины охотилось советское министерство культуры, о чем мне рассказывали Дудинская и Сергеев – противники такой идеи.

В последние годы я с изумлением обнаружила: бой за урну продолжается. Какой-то российский общественный фонд доказывал британским властям: прах Павловой надо перезахоронить на Новодевичьем кладбище в Москве.

«Географическая», так сказать, логика этого предложения до меня, честно говоря, не доходит. Ну ладно бы в Петербург хотели перевезти, где Павлова родилась, где окончила школу Мариинки, стала ведущей балериной, встретила Фокина, Петипа, Дандре. Но почему, собственно, в Москву?

Гений Павловой восхищал всех, кто видел ее танец. Ее колоссальная роль в распространении по планете русской школы балета несомненна.

Искусство великой российской балерины облагородило мир, чуть-чуть приблизило его к лучшему пониманию того, что есть красота. Это не гипербола. Я убеждена в этом.

Убеждена я и в том, что, если б не переворот 1917 года, Анна Павлова танцевала бы преимущественно в России, создала свою труппу в России и похоронили бы ее в России, в Санкт-Петербурге.

Но судьба распорядилась иначе. Она распорядилась иначе и со многими другими российскими талантами. Под Парижем, например, есть русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Кто там только не предан земле: Мережковский, Бунин, Некрасов, Галич, Тарковский, Нуриев…

Не эвакуировать же их всех на Новодевичье?

Во многих странах, куда приводила меня моя педагогическая одиссея, я сталкивалась с людьми, очарованными Павловой, с целыми труппами, возникшими по следам ее гастролей, судьбами, претерпевшими поразительные метаморфозы под влиянием ее искусства.

Одним из таких людей стал тринадцатилетний мальчик по имени Фред Аштон.

В далеком Перу, в городе Лима – родители Фреда служили дипломатами в соседнем Эквадоре, – маленький англичанин увидел в 1917 году выступление Анны Павловой, гастролировавшей тогда по Южной Америке. Это раз и навсегда решило его судьбу. Павлова впрыснула в него свой «яд», и к концу того вечера он захотел танцевать.

Потом Аштон учился у Леонида Мясина, основавшего в 1921 году маленькую студию в Лондоне на Оксфорд-стрит. Потом была Мари Рамбер.

Но искрой, из которой возгорелся огонь, была Павлова.

Сэр Фредерик Аштон считается отцом английской хореографии с ее романтизмом и лиричностью. Его музами были Алисия Маркова и затем Марго Фонтейн. Его балеты «Золушка», «Сильвия», «Ундина», «Тщетная предосторожность», «Сон в летнюю ночь» и многие другие – он творил более трех десятилетий – продолжают, по мнению здешних критиков, «классическую традицию XIX века».

В Королевском балете мне повезло: я застала сразу и Аштона – живого классика британского балета, и его уже знаменитого преемника Кеннета Макмиллана, в то время ведущего хореографа труппы. Разница в возрасте у них – около четверти века. Разница в творческой манере – не менее значительная.

В первый же вечер в Лондоне я посмотрела изысканную, словно писанную акварелью «Золушку» Аштона. Принца танцевал, между прочим, Энтони Дауэлл, с которым мы встретились как старые друзья, а Золушку – очаровательная Лесли Кольер. Теплая дружба с ней мне только предстояла.

Работать в одних стенах с Аштоном было подарком судьбы.

Аристократичный, с волнистой седеющей шевелюрой и привлекательными чертами лица, Аштон выглядел английским джентльменом, сошедшим со старинной гравюры. Но за внешней неприступностью, отпугивавшей артистов, скрывался тонкий, отрешенный от бренного мира творец, которого, думалось мне, вряд ли интересовало на этой земле что-либо, кроме движения и музыки.

Для меня Аштон являл собой яркий пример того, сколь плодотворным оказалось влияние русской классической школы на мировой балет.

Начинал он танцовщиком у Иды Рубинштейн. Большую роль в его судьбе сыграли Тамара Карсавина и Лидия Лопухова. Карсавина не только танцевала с ним, но и очень помогла Аштону в постановке «Тщетной предосторожности», наиболее популярного его балета. О Карсавиной, одной из самых знаменитых танцовщиц Дягилева, прима-балерине первых его парижских сезонов, знают, наверное, все, а о Лопуховой не слышали даже многие балетоманы.

Между тем вклад Лопуховой в развитие английского балета, пожалуй, даже более значителен, чем вклад ее брата Федора Лопухова в развитие балета российского.

Она была первой балериной, танцевавшей Жар-птицу в спектакле Фокина, поставленном у Дягилева. Помимо этого она успешно играла в драматическом театре и в кино. Лидия Лопухова стала яркой и влиятельной фигурой в английском высшем обществе 20–30-х годов; ее портреты писал Пикассо, поэты посвящали ей стихи.

Лопухова (в Англии ее называют «Лопохова») вышла замуж за величайшего экономиста XX века Джона Мэйнарда Кейнса, которого она убедила на свои средства основать в 1930 году общество, имевшее целью развитие классического балета в Англии. Эта группа меценатов, критиков и артистов называла себя «Обществом Камарго» в честь Мари Камарго, знаменитой балерины времен рококо.

Именно Лопухова, оценив талант Аштона, заказала ему первые его балеты, где главные роли, естественно, исполняла сама. Она же очень помогла де Валуа, введя ее в общество писателей, художников и меценатов, получившее название «Круг Блумсбери». Но к середине 30-х годов Лопуховой уже было за сорок, и постепенно главные роли перешли к Алисии Марковой, а бразды правления распавшегося, а потом реорганизованного «Общества Камарго» взяла на себя Нинет де Валуа.

Артисты Ковент-Гардена говорили об Аштоне с придыханием, словно о божестве. Мне же сэр Фред, как его звали в труппе (Елизавета Вторая произвела его в рыцари), показался удивительно простым и легким в общении. Я всегда чувствовала себя с ним раскованно, непринужденно, а для меня это верный признак того, что мой собеседник – подлинно интеллигентный человек.

У Аштона было прекрасное чувство юмора. Он напоминал мне моего старшего брата Азария умением имитировать голос и жесты знаменитых людей. Помню, Аштон, например, очень похоже изображал Грету Гарбо, с которой дружил.

Аштон посещал мои классы – приглядеться к артистам, подыскать новую исполнительницу для своего балета. Он лестно отзывался о моей работе[25], а я любила бывать на его репетициях. Многие знаменитые хореографы, скажем Мариус Петипа, Михаил Фокин или та же Нинет де Валуа, приходили в репетиционный зал, продумав свою будущую постановку до мелочей. Им оставалось лишь переместить танец из своей головы в голову и ноги балерины.

Фредерик Аштон использовал другой метод. И в этом смысле, несмотря на разницу в стилях, он похож на Баланчина или Голейзовского, которые приступали к сотворению балета, руководствуясь лишь общей, порой довольно расплывчатой идеей того, что собираются создать. Они импровизировали непосредственно в репетиционном зале.

Фредерик Аштон

Правда, в отличие от Баланчина, Аштон сам не играл ни на одном музыкальном инструменте и не читал нот. Он прибегал к помощи профессионального музыканта. И тем не менее создавал между хореографией и музыкой изысканнейшую взаимозависимость.

Случалось, хореограф не показывал конкретные па, а, напротив, просил артиста показать ему, постановщику, что в данной вариации, в данной сцене тот хотел бы станцевать. При этом, конечно, память Аштона хранила кладезь информации, относящейся к данному произведению. Порой он скупо подсказывал некий зрительный образ. Скажем, «тело клонится колосом на ветру…».

Один известный английский танцовщик, помню, шепнул мне: «Эту вариацию я придумал сам». Заметив мое удивление, он несколько смущенно уточнил: «Понимаете, мадам Мессерер, я ведь детально знал, чего именно ждет от меня сэр Фред…»

В действительности же хореограф брал предложенный танцовщиком сырой материал и начинал просеивать его, дробить, резать, гранить, шлифовать.

Отбросим первое, говорил Аштон, сохраним второе, попытаемся сымпровизировать вокруг третьего… Во время этого удивительного таинства возникало некое телепатическое единство между мастером и его, так сказать, моделью.

Аштон прекрасно знал русскую литературу, по многу раз перечитывал «Анну Каренину» и «Войну и мир».

Сильви Гильем – Наталья Петровна, «Месяц в деревне»

Но особенно близок ему был Тургенев. Он с восхищением заметил, что Тургенев творил только в состоянии влюбленности. Это могла быть и платоническая любовь, но целиком его захватывавшая. Грусть безответной, «тургеневской», любви стала важной темой творчества Аштона. Один из последних и, наверное, лучших его балетов – «Месяц в деревне». Меня интересовало, почему он выбрал для своей постановки не русскую музыку, а Шопена.

– Тургенев «подсказал», – улыбнулся Аштон. – В пьесе Наталья Петровна играет шопеновский вальс. Писатель любил Шопена; к тому же «Дульцинея» Тургенева, Полина Виардо, лично знала Шопена и слышала его игру, да и сама превосходно исполняла произведения композитора.

Сознаюсь, впервые я шла смотреть аштоновскую «Тщетную предосторожность» с некоторой ревнивой предвзятостью, дескать, что там можно еще показать после Горского? Над «Тщетной» работали многие хореографы. Я же танцевала этот балет в версии Горского чуть ли не сотню раз, и партия Лизы была одной из моих любимых.

«Тщетная предосторожность» в Королевском балете

Но постановка сэра Фреда покорила меня чисто английским юмором и элегантной изобретательностью.

Аштон создавал главную роль в этом спектакле на известную британскую балерину Надю Нерину. Потом в ней блестяще выступала Антуанет Сибли – секрет ее успеха заключался в том, что она передавала дух непринужденности, свойственный роли Лизы, радостное ощущение молодости и первой любви. Из многих балерин, танцевавших затем эту роль, вспоминаю Мёрл Парк, Лесли Кольер, Вивиану Дюранте, Дарси Бассел, Сильви Гильем.

Аштон очень просто решал для себя проблему, терзавшую советских хореографов. Как создать остросоциальный балет? Каким танцевальным языком можно рассказать о революции, о бедных и богатых, о деятельности правящей партии, если уж на то пошло?

Социальные балеты не нужны, отвечал на это Аштон. Он считал, что хореографы не должны быть ангажированы, что социальные темы, кажущиеся актуальными, стареют так же быстро, как вчерашняя газета. (Кажется, подобное очень давно утверждал Станиславский в отношении драмы.)

Но если спектакль выражает видение хореографа убедительно и эстетично, если это подлинное искусство, то, по мнению Фредерика Аштона, оно непременно будет содержать глубокие ценности и нести идеи, значительно более важные, нежели те, которые заключены в так называемых социальных балетах.

А вот его преемник в Королевском балете Кеннет Макмиллан смело брался за постановки на современные темы. В своих спектаклях он говорил об отчужденности и одиночестве человека в обществе, смело показывал насилие и жестокость в современном мире. Ему, к примеру, удалось воссоздать в балете «Убежище» по «Дневнику Анны Франк» атмосферу ужаса и безысходности при нацизме.

Макмиллан обращал внимание на мрачные, болезненные стороны поведения человека, стремился потрясти зрителя и тем вызвать у него чувство негодования и протеста. Его балеты многое заимствовали из кино. И не только кино европейского. Я увидела в них нечто напомнившее мне фильмы любимого мной Куросавы. Кстати, подобно японцам, Макмиллан чуждался симметрии. Он расставлял танцовщиков так, как если бы они, словно птицы, группировались случайно, непредвиденно. А в балете «Ритуалы» Макмиллан перенес в классический танец сюжет японского театра кабуки.

Кеннет Макмиллан

В жизни Макмиллан был мягким, я бы сказала, скромным, даже застенчивым человеком. После тяжелой аварии перестал водить автомобиль, боялся самолетов. Будучи главным хореографом Королевского балета, он удивительно заботливо относился ко всем в труппе. Помню, однажды в классе у меня свело ногу и я не могла идти. Макмиллан стал растирать мне мышцу, а потом настоял на том, чтобы одна из балерин отвезла меня домой, хотя боль в ноге скоро прошла.

Артисты обожали с ним работать. Подобно Аштону, он побуждал их самих высказывать идеи, помогающие раскрыть задуманные им образы, верил в их интуицию и вдохновение. Другими словами, он был не только хореографом, но, на мой взгляд, и прекрасным театральным режиссером, умевшим побудить танцовщиков к совместному творчеству. На репетициях я видела, как страстно артисты желали помочь ему создать новое в балете. Но при всем своем новаторстве Макмиллан всегда опирался на классический танец, считая, что его средствами можно выразить и современные идеи.

В последние годы жизни Макмиллана в его балетах в Ковент-Гардене танцевали и Дженифер Пенни, и одна из моих самых любимых учениц Вивиана Дюранте, и Дарси Бассел, и Тецуя Кумакава, и Джонатан Коп, и Золтан Солимоши, и Ирек Мухамедов.

Мухамедов – известный московский танцовщик, перешедший в конце восьмидесятых годов из Большого в Ковент-Гарден. С Иреком в главной роли Макмиллан поставил, в частности, обновленную редакцию балета «Майерлинг».

И вот – премьера. Критика, надо сказать, иногда бывала к Макмиллану жестковата. Но на сей раз – полный успех. В антракте журналисты не скупились на восторженные отзывы.

Возвратившись же после антракта в зал, я обратила внимание на то, что Макмиллан, во время первого акта сидевший в амфитеатре, рядом со мной, не вернулся на свое место.

В финале «Майерлинга» принц Рудольф убивает любовницу и стреляется. В этой сцене Мухамедов достиг, как мне показалось, высот своего драматического дара. В зале бушевал восторг.

И вдруг, когда в последний раз упал занавес, на сцену вышел генеральный директор театра Ковент-Гарден. На нем лица не было.

– Во время второго акта за кулисами… умер Кеннет Макмиллан.

Жена и дочь Макмиллана в этот момент находились в зрительном зале…

Триумф оказался в траурной рамке.

Кеннет Макмиллан умер очень рано, в шестьдесят два года, для меня – мальчишеский возраст. Он мог бы создать еще очень много…

Русская классическая литература, столь интересовавшая его предшественника Аштона, привлекала и Макмиллана. Кеннет поставил, например, балет по мотивам пьесы Чехова «Три сестры». Часто использовал русскую классическую музыку – Чайковского, Стравинского, Шостаковича, Прокофьева.

Макмиллан, бывало, приходил ко мне на классы взглянуть, как занимаются артисты[26]. Он также посещал уроки в школе, решая, стоит ли кого-то взять в труппу, порой прямо в середине учебного года.

Кеннет ценил мнение коллег. В частности, он живо интересовался моим мнением о «Ромео и Джульетте» в его постановке. Спектакль шел к тому времени уже не первый год, но хореографу была любопытна оценка российского специалиста.

Он настойчиво выспрашивал, что я думаю о балете. Положение у меня оказалось трудное. Постановка мне нравилась, но в ней проглядывались заимствования из ленинградского шедевра. Мне кажется, назвать макмиллановский спектакль совершенно новым прочтением можно лишь с большим допуском.

Хотя в его «Ромео и Джульетте» есть и несомненные удачи. Скажем, разнообразные и оригинальные поддержки. Изумительно поставлено адажио в первом акте – сцена на балконе. В этом дуэте движения более сложные и эффектные, чем в кировском варианте. Правда, не забудем, что Лавровский творил тремя десятилетиями раньше.

Заметьте: в новом тысячелетии происходит обратный процесс. Порой артисты российских театров, танцующие версию Лавровского, пытаются позаимствовать, что можно, а подчас и что нельзя, из макмиллановских дуэтов, более для них интересных. В результате возникает некий сплав стилей. Это типично для эпохи «хай-тек». Видео резко изменило возможности взаимного влияния различных трупп. Танцовщику не нужно, как в наше время, ехать за тридевять земель, чтобы попасть на спектакль. Да еще постараться запомнить побольше деталей. Достаточно прокрутить кассету – хоть тысячу раз.

В «Ромео и Джульетте» Макмиллан испытал на себе неудобства скромной по размерам сцены Ковент-Гардена. Скажем, бой на шпагах выглядел слишком камерно.

Относительно небольшая сценическая площадка театра удивила меня в первые дни работы с Королевским балетом. По сравнению с ней сцены Большого, Кировского и Метрополитен выглядят более масштабно, даже шикарно. Кроме того, Ковент-Гарден еще не дождался тогда реставрации, ажурный белоснежный Цветочный зал еще не присоединили к фойе, и театр смотрелся несколько устаревшим. К этой скромности надо было привыкнуть.

Привыкнуть надо было и к тому, что для англичан опера долго оставалась престижнее балета. Нинет де Валуа первое время испытывала трудности с набором учеников в свою Академию хореографического искусства. Родители не пускали туда детей, особенно мальчиков. В добывании куска хлеба демонстрацией на сцене своего тела, обтянутого трико, для консерваторов-англичан, даже наших современников, всегда есть оттенок чего-то постыдного.

Правда, после зарубежных гастролей в США и других странах роли поменялись. Королевский балет Великобритании создал себе блистательную репутацию на всех континентах и обычно делает более внушительные сборы, чем Королевская опера. Вообще билеты на балет в Лондоне очень дороги. Но и англичане без солидных счетов в банке не унывают. Они знают, что и с амфитеатра, куда билеты подешевле, и даже с галерки Ковент-Гардена открывается вполне приличный вид на сцену. Если на спектакле аншлаг, кассы продают стоячие места за последним рядом партера.

Мое впечатление от труппы Королевского балета долго не складывалось у меня в единую, цельную картину. Кордебалет казался ровным как на подбор. Но скажем, «Спящую красавицу» можно было увидеть с прекрасным Принцем и второсортной Авророй, и наоборот.

Кроме того, англичане очень дорожат традиционными элементами классических постановок. Условный язык жестов и мимики, которому миллион лет, здесь по сей день в ходу. В России он упразднен, а на Западе, особенно в Англии, его берегут как историческую ценность.

Еще несколько десятилетий тому назад, на одном из первых спектаклей, увиденных мной на Западе, балерина сделала жест, будто наставляя себе рога. Помню, я тогда изумилась вслух.

– Что тут удивительного? Это ведь королева! – На меня посмотрели, как на балетного невежду.

То же самое я видела потом во многих западных труппах, в том числе в Америке.

До сих пор в «Лебедином озере» на сцене Ковент-Гардена о приближении королевы оповещают именно таким образом. «Рога» призваны напомнить о короне. Конечно, я не забыла уроки Рябцева, моего учителя мимики в школе Большого. Но для меня подобные вещи – отжившая архаика. А для англичан условные жесты – милая сердцу классика.

Британские балетные артисты, на мой вкус, были в то время, пожалуй, эмоционально слишком сдержанны, замкнуты. Казалось, в классическом репертуаре они не стремятся вкладывать в образ душу, полагают, что главное – найти в танце правильную позу, сохранить красивую линию.

Однако в драматических балетах, будь то «Майерлинг» или «Манон», подобный упрек им бросить было никак нельзя.

Причина, мне думается, в том, что на Макмиллана огромное влияние оказали так называемые драмбалеты, показанные советскими труппами в Лондоне во второй половине 50-х годов. Кеннет блестяще усвоил суть, идею драмбалета – танцующий актер, накал страстей, – и он вживлял эту идею, требовал яркой драматичности от исполнителей в своих постановках.

Что же касается классики, то английский балет, как вы знаете, вырос на русских спектаклях, перенесенных на Запад еще в первые десятилетия XX века. Возможно, при переносах недостаточно акцентировалась драматическая сторона исполнения? Потому здесь и не существовало традиции требовать от танцовщиков эмоциональной наполненности?

Со мной не все согласятся, но, думаю, для успеха постановок того репертуара и в тех условиях у зарождавшегося английского балета не было такой уж абсолютной необходимости в сильной актерской игре, эмоциональной экспрессии. Той, которая нужна, скажем, в «Бахчисарайском фонтане» или «Майерлинге».

К тому же, на мой придирчивый взгляд педагога, танцовщики и балерины Ковент-Гардена постоянно переутомлены. Они так много репетируют днем, что к вечернему спектаклю не всегда остаются силы на эмоциональный танец. Добавив эмоций, они выдохлись бы уже в первом акте.

Вот откуда она идет, пресловутая английская сдержанность… С другой стороны, на износ сейчас работает и большинство трупп мира.

Замечу также, что пол репетиционных залов Королевского балета долгое время был слишком жестким и отнюдь не способствовал обучению высоким прыжкам. У мужчин на сцене это было особенно заметно.

…Словом, нам предстояло потрудиться.

Вместе с тем, поставь в то время передо мной класс, и я сразу определила бы, кто из артистов прошел английскую балетную школу. Это могла быть австралийка, южноафриканец или танцовщики из какой-то другой бывшей британской колонии или доминиона, но стиль английской школы виден тут же.

Выдают осанка, манера преподносить себя зрителю, на редкость правильная постановка стоп. Серьезную базовую подготовку я заметила с первого дня в Англии. Этого у англичан было не отнять.

База закладывается с детства. В Лондоне обучение происходит в двух школах Королевского балета – Начальной и Старшей, находящихся в разных помещениях. Нинет де Валуа создала такую «двухступенчатую» систему, которая сохраняется до сих пор.

Начальная балетная школа называется Уайт-лодж. Это интернат примерно на сто тридцать учеников, разместившийся в прелестной вилле в Ричмонд-парке, в прошлом – резиденции королевы Виктории и короля Альберта, подаренной монархами школе Королевского балета. Учатся там с одиннадцати до шестнадцати лет (по-моему, начинают поздновато). Танцевальные дисциплины сочетаются с общеобразовательным курсом. Обучение бесплатное. Раз тебя приняли, платит государство.

Финансовая поддержка сохраняется и в Старшей школе, которая до самого недавнего времени находилась в районе Кенсингтон, рядом с домом, где я сейчас живу. В старших классах примерно сто студентов от шестнадцати до девятнадцати лет. Теперь Старшая школа переехала в замечательное новое здание напротив самого театра Ковент-Гарден и соединяется с ним зависшим над переулком стеклянным мостом-коридором.

В труппе Королевского балета три утренних тренировочных урока, идущих параллельно: мужской, женский для кордебалета и женский для прима-балерин и солисток. Таким образом, выбор артистами класса и педагога невозможен. Правда, в дни сценических репетиций класс «смешанный».

Уайт-лодж

По расписанию я давала уроки в разные дни разным группам. Скажем, на этой неделе – примам, а на следующей – к примеру, два дня мужчинам и четыре – женскому кордебалету.

Я стремилась не радикально изменить установленные традицией нормы английской школы, а, скорее, обогатить их наиболее выигрышными элементами школы русской.

Антуанет Сибли впервые появилась в классе, когда я уже преподавала в Королевском балете несколько месяцев. Всемирно известная балерина, она возвращалась к занятиям после долгого перерыва в связи с рождением второго ребенка. Сибли боялась, что ей вообще придется вскоре покинуть сцену. Задача состояла не в исправлении недостатков (они есть у любой звезды), а в продлении творческого долголетия. А также в том, чтобы укрепить ее веру в себя, психологически поддержать, помочь войти в форму.

Дама Антуанет Сибли (королева произвела ее в рыцарское звание) сейчас президент Королевской академии танца.

Не скрою, приятно сознавать: на свете много благодарных учеников. Спустя годы Антуанет не раз скажет, что ее карьера балерины продлилась на десятилетие благодаря нашим с ней ежедневным занятиям в классе.

…Неприязненное отношение местных артистов к артистам-иностранцам, которое испытали на себе в той или иной степени все эмигранты, – фактор не постоянный.

С Галиной Самсовой и Антуанет Сибли

Раньше в Королевском балете танцевали в основном одни англичане или, в крайнем случае, выходцы из бывших британских колоний и доминионов. Времена меняются. Нынче пропорции сместились. За последние годы иностранцев в труппе заметно прибавилось. Англичане уже не в большинстве. Теперь в Ковент-Гардене работают артисты чуть ли не из всех европейских стран, да и черный или желтый цвет кожи никого, похоже, не смущает.

Смею думать, что и я, сколь это оказалось мне по силам, помогла угасанию ксенофобии и появлению большей терпимости в английском балете.

Помню, в мой класс в школе Королевского балета в Кенсингтоне приняли изящную японку Мияко Йосида. Японские балерины в Европе еще были в диковинку, и новенькой сторонились. Она находилась в некой зоне отчуждения.

Дело усугублялось тем, что техника у нее отставала от уровня английских одноклассниц. Многое требовалось поправить. Мы работали с ней в поте лица два года. Способная к движению, Мияко схватывала замечания на лету, истово занималась даже после класса. К концу школьного курса она выдвинулась в лучшие.

Мияко Йосида

Встретив как-то Питера Райта, художественного руководителя Королевского балета Сэдлерс-Уэллс, второй нашей труппы, я сказала:

– Питер, не ошибетесь, взяв к себе Мияко. Она тянет на приму…

– Вы так думаете? – с сомнением произнес Райт.

Похоже, Питер тогда еще придерживался консервативных взглядов на состав труппы и перспектива появления первой японской балерины его смущала. Что скажут свои артисты? Что скажет публика? Замечательный дар Мияко невольно отступал на второй план.

– Убеждена, она будет вашей любимицей, – настаивала я.

Райт взял японку сначала в кордебалет, а затем сделал-таки ее примой.

Впоследствии Йосида стала ведущей балериной основной труппы Ковент-Гардена.

Подобные взлеты моих учениц, естественно, приносят мне глубокое удовлетворение. Я вовсе не думаю, что следует стесняться им протежировать. Более того, если дарование ученицы обещает ее расцвет в незаурядного артиста – а смею полагать, что у меня есть шестое чувство на такие вещи, – я считаю своим долгом обратить на нее внимание хореографов, директора труппы, всех, от кого может зависеть ее профессиональная карьера.

Так, Дебра Булл пришла ко мне полноватой, не очень выворотной, словом, не давала оснований руководству школы надеяться, что из нее что-то получится. Но, уповая на то самое шестое чувство, педагогическое чутье, я говорила: «Подождите, не спешите рубить сплеча, и вы станете свидетелями рождения чудной танцовщицы».

В то время мне нередко приходилось проводить семинары для педагогов и репетиторов Королевского балета, и я частенько приглашала Дебру в качестве образцово-показательной ученицы, демонстрировала на ней разного рода технические приемы. Скажем, при исполнении трудных фуэте.

С Деброй Булл

Тешу себя надеждой, что во многом именно поэтому ее заметила дирекция Королевского балета, доверив ей ведущие партии. В классе она все схватывала на лету, пропускала через свое тело даже те замечания, которые делались другим балеринам и танцовщикам. Порой она выполняла роль моего ассистента. У Дебры хорошая голова, и я не удивляюсь, что, закончив танцевать, она стала общественным деятелем. Ее даже назначили в совет управляющих Би-би-си. Книги Дебры о закулисной жизни Королевского балета и о гастролях труппы по всему миру популярны в Англии, как и ее передачи на телевидении.

Иногда за признание твоей ученицы приходится бороться годами.

В старом здании Ковент-Гардена, на четвертом этаже, располагался офис педагогов и репетиторов, где после классов мы пили кофе. Туда нередко в панике прибегали режиссеры:

– Беда, беда! Сегодня некому танцевать в четверке лебедей, кого бы найти… кого бы?

И я предлагала:

– А вот есть одна итальяночка Алессандра Ферри. Возьмите ее.

Ферри была замечательная девочка, пластичная, с широченным шагом, эмоциональная, впечатлительная и впечатляющая.

– Ой, да что вы! – отвечали мне. – Нельзя ее ставить в четверку, ни в коем случае.

Это повторялось не раз. Алессандру упорно не желали считать перспективной и игнорировали.

Я продолжала высказываться в ее пользу с одержимостью русской службы Би-би-си, вещавшей на СССР. Известное дело, СССР в конце концов развалился. Года через три моих трудов Кеннет Макмиллан, придя в офис, вдруг говорит:

– Да, кстати, был сегодня у мадам Мессерер на уроке. Есть там у нас в кордебалете отличная девушка, итальянка. Я хочу, чтобы она станцевала Джульетту.

Перечить вслух ему не смели, но за спиной опять зашушукались:

– Какую такую вдруг Джульетту! Она не создана примой…

Я снова, в тысячный, наверное, раз заступилась за свою ученицу и горячо поддержала Кеннета.

Начался взлет Алессандры Ферри в балерины мирового класса. Позднее, правда, у нее возникли разногласия с руководством Королевского балета – недруги явно сохранились, – и она уехала в Америку.

Но в статусе примы.

Дарси Бассел, ученица Королевской балетной школы, в «Класс-концерте» Асафа Мессерера, восстановленном на сцене Ковент-Гардена моим сыном Михаилом. 1986 год

Я давала открытые уроки в балетном центре «Данс-уоркс»[27] на Оксфорд-стрит. В класс пришла четырнадцатилетняя Дарси Бассел, умненькая, с прекрасными данными, хотя кое-кто считал ее слишком рослой. Она уже училась в то время в «Уайт-лодж», начальной школе Королевского балета. Позднее я занималась с ней в последних классах. Блестяще закончив школьный курс, она стала примой Королевского балета Сэдлерс-Уэллс, а затем – труппы Ковент-Гардена. Сейчас она по праву национальная гордость Великобритании. Дарси – звезда английская, в отличие от приезжих балетных знаменитостей.

В лондонской Портретной галерее висит ее портрет работы Алана Джоунса, известного британского живописца. Удлиненная фигурка с раскинутыми руками-крыльями на напряженном малиновом фоне. «Конский хвостик» прически напоминает мне о той старательной девочке, что ходила в «Данс-уоркс».

На картине, кстати, опытный глаз педагога может заметить некоторую угловатость рук. В классе над руками еще предстояло поработать…

Если говорить о физических данных, то, пожалуй, на первое место среди всех балерин, которые у меня занимались, можно поставить Сильви Гильем, француженку, звезду парижской Оперы, а последние полтора десятилетия – главную звезду Королевского балета.

Если есть танцовщица, Богом сотворенная, то, мне кажется, это она, Сильви. Великолепная фигура, ноги замечательной формы, с неимоверно крутым подъемом, уникальная мягкость тела.

С Силъви Гилъем

Интересно, что она, как, к слову, и Дарси Бассел, начинала гимнасткой и могла бы, наверное, стать олимпийской чемпионкой, но потом перешла в балетную школу при парижской Опере. Сильви взяли в труппу, когда ей только исполнилось шестнадцать, а в девятнадцать Нуриев сделал ее ведущей балериной. Это, кстати сказать, еще одно свидетельство того, что танцовщики должны раньше поступать в театр. Сильви сейчас все еще в расцвете таланта, хотя протанцевала уже больше двадцати лет.

Мне доводилось много с ней заниматься, не только в Ковент-Гардене, но и в Японии, где ее обожают. Мировая знаменитость, она тем не менее охотно, даже с каким-то азартом, принимает замечания. С ней легко работать, она удивительно приятный человек.

На юбилее Марго Фонтейн

Сильви, на мой взгляд, – многосторонняя, универсальная балерина, обладающая потрясающим драматическим даром. Понятно, почему менеджеры мировых трупп буквально охотятся на нее, стремясь заключить с ней контракт. Сейчас она пробует себя и на хореографическом поприще: поставила «Жизель», по-своему, необычно.

Вообще Сильви – разносторонне одаренная личность. К примеру, она чудно рисует. Помню, однажды в Токио Сасаки-сан пригласил нас с ней в итальянский ресторан. Туда захаживали знаменитости, и хозяин ресторана, по обыкновению, просил их оставить автограф на стене. С той же просьбой он обратился и к Сильви.

– Пожалуйста, – говорит она. Берет фломастер, окидывает прищуренным взглядом стену, и – раз! – готов замечательный рисунок на белой штукатурке между двумя канделябрами. За одну минуту.

В Королевском балете она перетанцевала чуть ли не все главные партии, но самое большое впечатление произвела на меня в «Манон» Макмиллана.

С ведущими солистами Королевского балета

Вот уже долгое время Сильви – муза Мориса Бежара. В семнадцать лет она потрясла жюри Международного конкурса в Варне номером в его постановке. Началось их совместное творчество. Сильви обладает прекрасным голосом и актерскими способностями, поэтому в одном из балетов Бежара она не только танцевала, но и произносила монолог. Важная особенность уникального таланта Сильви – она умная танцовщица. Бежар тоже умен: практически все свои значительные балеты в последние годы он ставил с ее участием…

…Воскресный осенний вечер 1983 года застал меня в лондонском театре Колизей. В торжественном, увенчанном куполом здании близ Лестер-сквер.

В этом традиционном месте шумных премьер и международных гастролей давали гала-концерт звезды балета и артисты, о которых миру еще предстояло услышать.

Я знала каждую балерину и танцовщика как свои пять пальцев – их сильные стороны, их слабости, их танцевальные пристрастия, их травмы и даже цвет гамаш, который они предпочитают.

Моника Мейсон в «Цыганском танце»

Мёрл Парк в «Мелодии»

«Большое балетное гала» (так это называлось на лондонских афишах) удалось на славу.

Мне плохо верилось, что гала устроили в честь… моего 75-летия. Балетный Лондон решил сделать мне такой подарок, и, по просьбе организаторов и исполнителей, я специально восстановила ряд концертных номеров. Патронами вечера выступили Нинет де Валуа, Рудольф Нуриев и Наталия Макарова.

Брайони Бринд, ведущая танцовщица Ковент-Гардена, – разогрелась ли она хорошенько перед выходом на сцену? Ведь у нее случилось на днях легкое растяжение! – показала фрагмент из второго акта «Баядерки», тогда еще неизвестного в Западной Европе.

Пиппа Уайльд, тоже из Ковент-Гардена, танцевала «Умирающего лебедя», не фокинского, а в моей хореографии, той, которую я создала для Плисецкой.

Огромный успех выпал на долю Моники Мейсон – теперь она художественный руководитель Королевского балета. Зная прекрасные артистические данные и огненный темперамент Моники, я подготовила с ней «Цыганский танец» в хореографии Голейзовского. Тот самый, что был включен в балет «Дон Кихот» в 1941 году, когда москвичи оборонялись от гитлеровских войск. «Абсолютно восхитительно!» – писал критик.

Премьер Ковент-Гардена Уэйн Иглинг (позже он стал известен как художественный руководитель Нидерландского национального балета) в тот вечер блеснул во фрагменте из «Пламени Парижа».

Очаровательные японки, сестры-двойняшки Хомода, вызывали взрывы энтузиазма зрителей абсолютной синхронностью исполнения в «Океане и жемчужинах» Горского.

Звезда Королевского балета Мёрл Парк поразила одухотворенностью в «Мелодии» Глюка, которую я когда-то танцевала с Асафом.

Артистичный и неистовый Патрик Дюпон, из балета парижской Оперы, танцевал соло из «Этюдов» Ландера. Аплодисменты чуть не обрушили купол Колизея. (Патрик, кстати, впоследствии несколько лет возглавлял труппу Оперы.)

Американка Джойс Куоко, самая виртуозная балерина, каких мне когда-либо приходилось видеть, выступила в отрывке из «Щелкунчика» Вайнонена.

Ученики Королевской балетной школы танцевали па-де-труа и финальный вальс из того же балета.

В антракте добрые слова говорили мне Антон Долин, Фредерик Аштон, Алисия Маркова, Кеннет Макмиллан… Много собралось моих учеников из разных стран… Дарили цветы, цветы… Колоссальный букет от Королевского балета из семидесяти пяти пурпурных роз, по одной розе за каждый год моей жизни…

Странное у меня было ощущение на том гала-концерте в Лондоне – ведь, кажется, совсем недавно сестра Рахиль привела меня, в шубке поверх марлевой пачки, в школу Большого: возьмите девочку танцевать…