ДАЯН В ЗЕРКАЛЕ ПСИХОАНАЛИЗА[23]

Своими глазами видел я, как он искал смерти. В день седьмой Войны Судного дня наш полк удерживал три понтонных моста, переброшенных через Суэцкий канал. Непрерывным потоком шли амуниция и боеприпасы полкам Шарона, прорвавшимся в Африку. После разрыва очередного снаряда я поднял голову и увидел бронетранспортер, несшийся к мосту под плотным огнем. Из люка торчала всем знакомая голова, похожая на биллиардный шар.

Через несколько секунд после того, как Даян умчался в Африку, мост был разбит прямым попаданием снаряда…

* * *

Миллионы людей во всем мире видели в нем живой символ Израиля. Его черная повязка не уступала в популярности звезде Давида. Газета «Дер Шпигель» писала после его смерти, что Даян был самым популярным в мире евреем после Иисуса Христа.

Полемика вокруг этой, бесспорно, незаурядной личности продолжается и сегодня, что показывает, насколько глубоко поразил Даян воображение современников. В оценке его жизни и деятельности нет однозначных критериев. Даяна ненавидят и любят, презирают и чтут точно так же, как это было при его жизни. Лишь равнодушия не вызывал он никогда и ни у кого.

Жизнь его была фантастической. Но его талант и ум, сила и отвага часто блокировались параличом воли, настигавшим его обычно в экстремальных для государства ситуациях. С его именем связаны юность Израиля и победы, каких немного знает история. Но на всяком поприще от истинно великого человека требуются, кроме природного таланта, еще и абсолютная самоотдача, полнейшая сосредоточенность. И вот этой-то высшей цельности никогда не было в характере Даяна.

Он отличался живым и быстрым умом, способностью мгновенно оценивать любую ситуацию, исключительным темпераментом. Концепции, которые он выдвигал, поражали нетривиальностью мышления и тут же становились предметом острых дебатов. Был он археологом, знатоком Библии и еврейской истории. Обладал литературными способностями. Некоторые его книги будут еще долго читать.

Жизнь его расцвечена многочисленными любовными историями, хотя женщины не играли особой роли в его судьбе. Брал он их легко и так же легко оставлял. Романтические связи ценил за то, что они повышают жизненный тонус. Себя в них никогда не терял. Можно сказать, что Даян покорял женщин, чтобы удовлетворить сжигавшее его властолюбие, если бы он не искал в них материнского начала, в котором так нуждался. К этому мы еще вернемся.

В Пантеоне израильской военной славы выделяется его фигура. Но все это лишь фасад, лицевая сторона жизни.

На самом же деле Даян был человеком душевно-чувственной одержимости, влюбленным в себя и себя же ненавидящим. До самого конца сочетались в нем и наивные мечты так и не повзрослевшего юноши, и трезвый расчет, и аморальная вера в право сильного. Был он одновременно и волком-одиночкой, и ребенком, затерявшимся в дремучем лесу.

Даяна уважали не за то, за что следовало бы уважать, и ценили в нем не те качества, которые следовало бы ценить. Ненавидели же его за то, за что следовало бы жалеть. Принято считать, что Даян-военачальник не знал себе равных как стратег, а Даян-политик не уступал Даяну — военному. Это, конечно, красивый миф, разрушать который как-то неловко, почти кощунственно.

* * *

8 июня 1967 года в Иерусалиме перестали стрелять… Уже удаляли ряды колючей проволоки, рассекшие его живое тело около двадцати лет назад. Город преображался на глазах, и лишь руинам двадцатилетней давности у бывшей демаркационной линии еще долго суждено было напоминать о прошлом…

Министр обороны Моше Даян знал, что настал час его триумфа.

Но он не знал, что именно ему суждено посеять семена, из которых проросло все то, что стало нашим кошмаром. Это Даяну мы обязаны фатальным историческим просчетом, грубейшей политической ошибкой, имевшей трагические, растянувшиеся на четверть века последствия…

Ведь это Даян, охваченный порывом не свойственного ему великодушия, послал гонцов, чтобы вернуть в панике убегавшее население Иудеи и Самарии…

Вечером 8 июня журналисты со всего мира, собравшиеся во Дворце Нации в Иерусалиме, ждали победоносного полководца. И Даян, прилетевший на вертолете прямо с фронта, не вошел, а ворвался в зал, как пушечное ядро, счастливый, помолодевший, озаренный отблеском великой победы. Быстрыми шагами подошел он к микрофону.

— Спрашивайте, господа, — сказал он, улыбаясь кривой своей улыбкой, почти столь же знаменитой, как повязка на левом его глазу.

— Г-н министр, — встал корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс», — сколько нееврейского населения получило сейчас ваше государство?

— Мы их не считали, — последовал мгновенный ответ.

— Что вы предложите арабам в обмен на мир?

— Мир в обмен на мир.

Эта лапидарная формулировка стала зародышем бесплодной концепции, свидетельствующей об утрате чувства реальности. Война Судного дня и интифада — прямое ее следствие.

А опьяневший от триумфа Даян продолжал бросать зловещие семена на благодатную почву…

11 июня он заявил корреспонденту американской телевизионной сети Си-Би-Эс:

— Мы не намерены возвращать ни Газу Египту, ни Иудею и Самарию Иордании. Защищать новые границы легко, и мы их будем защищать. Полное внутреннее самоуправление — это единственное, на что могут рассчитывать жители контролируемых территорий.

Это Даяну принадлежит идея палестинской автономии, ставшая краеугольным камнем политической платформы Ликуда. Это Даян вдохнул жизнь в прожорливое чудовище, именуемое «целостный и неделимый Израиль»… Прошло еще несколько дней, и Даян заявил на находившемся в самом разгаре пиру победителей:

— Мы ждем звонка от арабских лидеров. Сами же не сделаем ни одного шага. К чему? Мы вполне довольны тем, что у нас есть. Если арабы желают изменить статус-кво, то пусть снимут телефонную трубку и наберут наш номер…

Израильский народ, вознесшийся на крыльях эйфории в заоблачные выси, быстро освоился с имперским величием. Не успев прийти в себя, этот народ с огромной радостью принял, как подарок, политическую концепцию, предложенную обожаемым вождем.

Даян возвышался один на сияющей вершине. Кто мог тогда возражать ему? Отдельные трезвые голоса тонули в хоре славословий. Трудно иметь претензии к тогдашнему руководству. Нужен был вождь, обладающий величием души и огромным, почти фантастическим авторитетом, чтобы свернуть поднятые Даяном паруса, наполненные ветром победы. Страна нуждалась в руководителе, который мог бы прекратить затянувшийся пир победителей и вернуть нацию на почву реальности.

Такого вождя у Израиля не было…

Не было конструктивной программы мирного урегулирования. Никто не посмел предложить альтернативу политическому курсу Даяна. Никто не желал испортить праздник зловещим стуком в дверь и появиться на пиру мрачным вестником грядущих потрясений…

Что же касается телефонного звонка от арабских лидеров, то его, по правде говоря, никто и не ждал. Они не сошли с ума, чтобы звонить в Иерусалим после того, как Даян заявил, что не будет отдано ни пяди из захваченных в ходе Шестидневной войны территорий.

А Даян продолжал свою линию. В 1971 году, будучи в качестве министра обороны ответственным за контролируемые территории, он стал энергично создавать на них «новые реалии» в виде еврейских поселений. В Синае по инициативе Даяна был основан Ямит, целый город, само существование которого на оккупированной египетской территории делало войну с Египтом неизбежной.

В апреле 1973 года, выступая в Масаде — древней крепости, ставшей символом сражающегося Израиля, Даян провозгласил:

— Я вижу отсюда новое могучее еврейское государство в широких границах, простирающихся от реки Иордан до Суэцкого канала.

Лишь шок войны Судного дня избавил от имперских иллюзий неудавшегося кандидата в израильские диктаторы.

* * *

Даян не был генератором идей. Он получал их уже готовыми и шлифовал, как шлифуют алмазы. Его интеллект, легко решавший политические ребусы, был лишен творческой глубины. С удивительной ловкостью пользовался Даян чужими достижениями, придавая провинциальным идеям своих помощников нужную форму. Лавры же всегда доставались ему.

Даян за долгие годы своей карьеры вступал в тесные контакты и даже в дружеские отношения с очень многими людьми. И многие, разочаровавшись в нем, пытались развеять миф, сложившийся вокруг его имени. Но мифы живут по собственным законам, не имеющим ничего общего с реальной жизнью. Даян презирал людей, хотя охотно использовал их для своих целей. Таких понятий, как дружба и верность, просто не было в его лексиконе. Им восхищались лишь те, кто не имел сомнительного удовольствия знать его лично. Те же, кому приходилось вступать с ним в непосредственное общение, его не любили и боялись. Входивший одно время в состав правительства Голды Меир Гидеон Рафаэль как-то сказал:

— Никто не осмеливался перейти Даяну дорогу из-за боязни попасть под колеса его автомобиля на плохо освещенном политическом перекрестке.

План Синайской кампании до деталей разработал Меир Амит. Победой в Шестидневной войне мы обязаны Эзеру Вейцману и Ицхаку Рабину, а не Даяну, получившему портфель министра обороны за пять дней до начала военных действий.

Война Судного дня показала, каким стратегом был Даян, пользовавшийся славой непробиваемого щита еврейского государства.

* * *

Израиль в вихре войны. В Синае пала линия Бар-Лева[24], а на Голанах сирийцы вот-вот прорвут линию фронта. Идет лихорадочная мобилизация резервистов. Но ведь нужно какое-то время, а его — нет.

Премьер-министр Голда Меир, с серым от бессонницы лицом, с пепельными губами, курит сигарету за сигаретой. Только что она разговаривала по телефону с Генри Киссинджером. Государственный секретарь обещал наладить по воздушному мосту бесперебойную доставку оружия и боеприпасов. Но ведь для этого тоже нужно время… Входит Даян, прибывший прямо с фронта. Его гимнастерка покрыта пылью, пропитана потом. Пыль покрывает тонким слоем его мертвенной бледности лицо.

— Голда! — говорит он. — Это катастрофа. Я предлагаю обсудить условия возможной капитуляции.

Голда ошеломлена. Она бледнеет. Но у этой блистательной старухи неукротимая душа.

— Моше! — отвечает она резко. — Успокойся и приди в себя.

— Слушай, Голда, — произносит Даян, — если ты считаешь, что кто-то лучше меня справится с обязанностями министра обороны, назначь его. Я бы на твоем месте не колебался ни минуты.

— Упаси боже, — коротко роняет Голда.

Входит секретарша Лу Кедар и произносит одно слово: «Дадо». В глазах Голды вспыхивает и тут же гаснет радость.

— Вот и хорошо, — говорит Даян. — Посоветуйся с начальником генштаба. Дадо понимает ситуацию лучше меня. А я отправляюсь на Южный фронт.

Главнокомандующий Давид Элазар уже в дверях, и Даян кивает, выходя. Дадо, тоже не спавший четверо суток, как всегда, подтянут и спокоен. Голда смотрит на его ладную фигуру, излучающую хладнокровную уверенность, и ей становится немного легче.

— Дадо, — говорит она, — Даян только что предложил капитуляцию. Что скажешь?

— Даян переутомился, — сразу отвечает начальник генштаба, которого уже ничем невозможно удивить. — Голда, положение тяжелое, не спорю, но не безнадежное. На Севере мы мертвой хваткой держим Голанские высоты. На Юге египтяне боятся выйти из-под прикрытия ракетного зонта. Мобилизация резервистов заканчивается. Мы еще переломаем им кости.

Даян в это время уже мчался на Южный фронт, в эпицентр огня, в чем, в сущности, не было никакой необходимости…

Непостижимая слабость Даяна в те часы, когда страна и народ нуждались в нем больше всего, несмываемым пятном так и останется на его репутации.

Проводя исторические параллели, Даяна можно сравнить с Помпеем, прозванным «Великим» Бог весть за что. Помпей воспользовался плодами побед Лукулла над Митридатом и приписал себе достижения Сертория в Испании. В час же истинного испытания, когда его армия встретилась с ветеранами Цезаря, в полной мере выявилось ничтожество Помпея, как полководца. Цезарь разбил его с такой легкостью, что сам пришел в изумление.

* * *

Работая над этой главой, я не раз вспоминал Фрейда. Какой материал для психоаналитика! Очерк доктора Авнера Фалька, посвященный психоанализу личности Даяна, стал для меня чем-то вроде путеводной нити по тайному лабиринту его странной души. История и психиатрия должны идти рука об руку, считает доктор Фальк, смело вторгшийся в область, монополизированную профессиональными историками.

Два года Фальк не расставался с Даяном. Два года Даян, давно скончавшийся от рака, незримо находился в его частной клинике в Иерусалиме. Доктор работал, и тень знаменитого пациента витала где-то рядом. Фальк вновь и вновь прокручивал записи с выступлениями Даяна, вслушивался в интонации его голоса. Он проштудировал все написанные о Даяне книги, статьи и воспоминания. Прочел все, что написал Даян. В завершающей стадии своей работы Фальк стал задавать вопросы, и ему казалось, что Даян сам отвечает на них, улыбаясь своей кривой, хмурой и загадочной улыбкой. К каким же выводам пришел доктор Фальк?

Даян обладал душой, раздираемой противоречивыми чувствами. В личной жизни национальный герой был фигурой трагической, с явно выраженным нарциссовым комплексом. Он был человеком с большими странностями и с не поддающимися обузданию страстями. Его завораживала и притягивала смерть, он вел с ней похожую на поединок игру на протяжении всей своей жизни. Выдающиеся достижения не могли компенсировать трагического душевного разлада. Ключ к пониманию личности Даяна скрыт в его детстве…

Родители Даяна не дали ему ни любви, ни тепла. Двора, мать, видела в сыне замену своему боготворимому отцу, оставшемуся в России. Видела она в своем ребенке и себя, маленькую девочку, затерянную в огромном мире, нуждающуюся в ласке и защите. И она приковала ребенка к себе незримой цепью, не давая ему и шагу ступить самостоятельно. Плакать маленькому Моше мама Двора запрещала, ибо не выносила детских слез. Всюду, где была она, находился и он. Все, что делал он, делала и она.

Семья долгие годы жила в одной комнате, и в детстве Даян бывал невольным свидетелем интимной жизни родителей, что не могло не сказаться на его психике. Отец, Шмуэль, ревновал жену к сыну, чувствовал себя обделенным ее вниманием. Что же касается Моше, то он перенял пренебрежительное отношение к отцу у доминировавшей в доме матери. В том возрасте, когда дети начинают выходить из-под материнской опеки, мать не позволила Моше этого сделать. Двора принадлежала к вымершей разновидности эмансипированных активисток израильского рабочего движения. Эти дамы бурно занимались переустройством мира и начинали обычно с собственной семьи. Деспотизм матери вызывал у ребенка чувство ярости, которое он подавлял в себе, считая его проявлением черной неблагодарности. Подсознательно мальчик хотел, чтобы мать исчезла, умерла, но боялся этой смерти, как своей собственной. Изнурительный поединок с матерью — нет, не в реальной жизни, а в душе — довлел над ним, стал его кошмаром. Даян, всю жизнь с неутоленной жаждой добивался восхищения, наград, похвал лишь для того, чтобы преодолеть ужасное чувство беспомощности, комплекс неполноценности, внутреннюю пустоту и крайний нигилизм, лишавший смысла все то, к чему он стремился.

В школе Даян хорошо рисовал, сочинял стихи и рассказы. Для него все эти занятия были средством, помогающим завоевать любовь и восхищение одноклассников. И он своего добивался, но лишь на короткое время, ибо Даян, требуя слишком много, слишком мало мог дать. Без сожаления отдалялся он от вчерашних друзей, становился нелюдимым и замкнутым. Ему уже не нужно было, чтобы его любили. Он хотел, чтобы ему подчинялись. Проснувшееся властолюбие требовало, чтобы он занял главенствующее положение в классе. Этого добивалась и мать, внушавшая сыну, что он должен быть лучшим из лучших, если хочет оправдать ее надежды. И Моше любой ценой старался утвердить свое превосходство. Если ребята играли в футбол, а ему это не нравилось, он хватал мяч, прокалывал его гвоздем и тут же предлагал какую-нибудь другую игру. Но играть с ним никто не желал, потому что он не умел проигрывать, — бледнел от злости и ввязывался в драку. Но и дрался он не как другие, а со злобой и исступлением. Его боялись.

В 14 лет Даян вступил в Хагану, чтобы уйти из-под материнской опеки. Замену матери он искал в армии, партии, правительстве. Яростное чувство неудовлетворенности, никогда его не покидавшее, направил Даян против арабов. В них видел он квинтэссенцию зла. Он разбил их армии, захватил их земли и тем самым спас свою страну, которую тоже отождествлял с материнским началом, от уготованной ей страшной участи.

Даян чувствовал неодолимую потребность снова и снова доказывать самому себе, что его возможности безграничны, что чувство страха ему неведомо. В каждом ребенке живет подсознательный страх перед возможностью исчезновения матери. Ведь без нее ему не выжить. Даян, преодолевший этот страх в раннем детстве, пришел к полному отрицанию смерти. Для себя, не для других.

Он презирал опасность, ощущал себя высшим существом, не подвластным законам природы.

— Пули меня не берут, — повторял он и вел себя, будто это действительно было так.

Он ходил по минному полю, вставал во весь рост под пулями, проводил археологические раскопки, пренебрегая элементарными мерами предосторожности. Однажды он даже был похоронен заживо обрушившимися пластами земли. Его спас случайно оказавшийся поблизости бедуин.

Он жил в атмосфере смерти. Вдыхал тяжелый, терпкий со сладковатым привкусом воздух. Сад в его доме был уставлен древними гробами. И лишь на тех страницах своих книг, где описывается смерть, поднимается Даян до вершин подлинной поэзии. Он шел вслед за смертью с неутомимостью путника, спешащего к желанному ночлегу.

В июне 1941 года Даян без всякой необходимости проник с группой бойцов в Сирию, взял штурмом здание французской полиции и удерживал его несколько часов неизвестно зачем. Из безопасного подвала поднялся Даян на крышу, находившуюся под огнем французских снайперов. Пули пели вокруг похоронную мелодию, а он невозмутимо рассматривал окрестности в бинокль, который и спас ему жизнь. Пуля ударила в линзу, осколки стекла и металла проникли в левый глаз… Даян, гордившийся своей внешностью, впал в депрессию. Пришлось надеть черную повязку, к которой он вначале чувствовал непреодолимое отвращение. А повязка эта со временем превратилась в символ и придала блеск его ореолу.

— Если бы Даян не потерял глаз, то должен был бы сам себе его выбить, чтобы достичь такой популярности, — заметил по этому поводу Эзер Вейцман. Вместе с глазом Даян утратил пятьдесят процентов зрения, гордости и самоуверенности.

В 1953 году, занимая пост начальника оперативного отдела генштаба, он отдал приказ, запрещавший командирам покидать поле боя прежде, чем они потеряют пятьдесят процентов людского состава. Странный этот приказ объясняется его личной трагедией.

Лишь под сенью смерти он чувствовал, что живет полной жизнью. Войны помогали Даяну добиваться тепла, любви и признания, которых ему так не хватало в детстве.

* * *

Политика была для Даяна средством, а не самоцелью. Лишь достигнув вершин власти, он мог компенсировать себя за пережитые на заре жизни обиды и разочарования. Предательство, переходы из лагеря в лагерь, удары ниже пояса стали вехами его политического пути.

Партия Мапай отождествлялась в его сознании со всей страной, поэтому он тяжело переживал раскол 1965 года. Чувствовал себя так, словно обожаемая им мать вдруг превратилась в гулящую девку. Именно поэтому Бен-Гуриону, создавшему движение Рафи, пришлось целых три месяца ждать перехода к нему Даяна. А когда Даян все же ушел из Мапай, то ощутил жгучую потребность доказать «матери», что любит ее больше, чем Рафи. Бен-Гурион негодовал, говорил, что Даян поддерживает его лишь одной рукой.

Та же ситуация повторилась в 1977 году, когда Бегин предложил Даяну взять портфель министра иностранных дел в сформированном им кабинете. Даяну понадобилось три дня, чтобы решиться на этот шаг, но и решившись, он все же не смог полностью порвать с партией Труда. Полученный от нее мандат депутата кнессета он отказался возвратить.

И все же неправы те, кто утверждают, что в жизни Даяна не было ни одной подлинной страсти, бескорыстной и истинной привязанности.

Была. Библия.

Книга Книг играла огромную роль в его жизни. С ней он не расставался никогда, и библейские события переживал так, словно сам был их непосредственным участником. Библейская история была для него не меньшей реальностью, чем современность. Он как бы жил сразу в двух мирах. Не случайно его лучшая книга называется: «Жизнь с Библией».

Израильское общество ценило Даяна. Игра со смертью, презрение к закону, склонность к авантюрам, богемный образ жизни, любовные похождения лишь способствовали его популярности.

И Даян воспринимал всеобщее поклонение как должное. Считал, что ему все дозволено.

В личной же жизни Даян, словно продолжая семейную традицию, не дал ни тепла, ни любви своим детям. Изредка, словно по прихоти, он бывал любящим и веселым отцом. Но чаще всего дети видели угрюмого, холодного, жестокого и совсем чужого человека. Этого они не простили ему никогда. Правда, с дочерью Яэль его связывали особые отношения. Ее он любил больше, чем жену и других детей. В ней он видел себя, как его мать видела в свое время себя в нем. Ее он учил никогда не плакать, точно так же, как мать в детстве учила его.

И Яэль выросла такой же упрямой, ранимой, агрессивной и закомплексованной, как он сам.

Оставаясь верным своему характеру до самой смерти, Даян уже из могилы нанес детям последний удар. Когда вскрыли его завещание, то оказалось, что он лишил детей немалого по израильским меркам наследства в несколько миллионов долларов.

«Все остается моей второй жене Рахели, — распорядился „старый барсук“. — Дети же мои должны сами заботиться о себе, а не жить за счет мертвого…»

Яэль и младший сын Аси, сведший счеты с отцом еще при его жизни, спокойно отнеслись к этой загробной каверзе. Первенец же Даяна, Уди, заболел от огорчения а, оправившись, написал целую книгу, порочащую память отца.

С первой своей женой, Рут, Даян прожил 36 лет. Брак этот был со всех точек зрения неудачным, и, возможно, поэтому продолжался так долго. Известно ведь, что счастливые браки часто кончаются разводом, а несчастные тянутся до бесконечности.

Ушел он от Рут лишь после того, как встретил Рахель, да и то не сразу. Рахель была женой преуспевающего иерусалимского адвоката, и ее роман с Даяном длился более двадцати лет. Муж Рахели, как всегда, узнал обо всем последним, а узнав, подал на развод. Тогда и Даян развелся. В Рахели он обрел все то, что так долго и тщетно искал, переходя из алькова в альков. Материнское начало и рабскую преданность.

* * *

В канун Войны Судного дня Даян, словно испугавшийся грозы ребенок, бросился к премьер-министру, как к матери, искать утешения и защиты. Беспомощный и несчастный, ждал он спасения от властной, заряженной волевым импульсом Голды. Вместо того чтобы объявить мобилизацию и нанести превентивный удар, как этого требовал Дадо, Даян выпустил нить судьбы из дрожащих рук.

Понятно, что неудачное начало войны ввергло его в состояние тяжелейшей депрессии, подорвало его громадную волю к самоутверждению. Он, стоявший над всеми, веривший в безграничность своих возможностей, вдруг увидел себя в истинном свете: маленьким, жалким, напуганным. Кровоточило чувство гордости, безжалостно терзало душу уязвленное самолюбие. Он знал, что погибшие упрекают его. И поспешил по своему обыкновению свалить вину за просчеты войны на Шмуэля Гонена и Давида Элазара, но и это не принесло ему облегчения. К тому же Дадо вскоре умер, и Даян почувствовал себя его убийцей.

Это и было началом конца.

Даяну нужно было наказать себя, чтобы избавиться от чувства вины. Может, если бы он подал в отставку, как Дадо, ему стало бы легче. Но Даян психологически не был готов к этому. Он знал, что тогда падет последняя преграда, отделяющая его от смерти…

Наказание должно было последовать, и Даян наказал себя смертельной болезнью.

Сломленный, постаревший, раздавленный, он жил анахоретом, никого не желая видеть, кроме Рахели. Лишь она облегчала его нравственные страдания. Но судьба, словно сжалившись, дала ему еще один, самый последний шанс.

В 1977 году пришедший к власти Бегин предложил ему портфель министра иностранных дел. Как бы вернувшись из небытия, Даян вновь мог доказать миру и себе, что его еще рано сбрасывать со счетов. На время он обрел и силы, и былое величие.

И он сражался за мир, стиснув зубы. Шел к миру с Египтом напролом, как танк, ибо видел в этом искупление своей вины.

Тени павших из-за него должны были отныне перестать тревожить его совесть.

Он, создавший когда-то город Ямит в Синае, требовал от Бегина стереть его с лица земли. Это была его искупительная жертва.

Не с Египтом заключал Даян мирный договор, а с самим собой.

Достигнув цели, он успокоился. Ему нечего было больше делать в правительстве Бегина, и он ушел в отставку.

Началась последняя игра со смертью, затянувшаяся на два года.

Наконец смерть накрыла его своим покровом, словно та самая любящая мать, которую он столь тщетно искал всю жизнь.

Не дано было этому сабре стать премьер-министром. Кроме этого, в его жизни было все.