МУЖ ИЛИ РАБОТА

Вольница первых послеоктябрьских дней сменилась жестким бюрократизмом. Новой власти нужна была хорошо организованная государственная машина.

«При входе в круглую белую башню у Александровского сада, — вспоминал современник, — у меня были затребованы пропуск и документы. На другом конце моста, в воротах Боровицкой башни контроль был повторен с еще большей строгостью. Лишь после телефонного запроса в канцелярию, действительно ли комиссаром ожидается такой-то, я получил разрешение войти в Кремль. Идя через мост, я спиною чувствовал взоры не спускавших с меня глаз чекистов.

Здесь не было ни грязи, ни тесноты, ни беспорядка. Здесь всё было чисто, чинно и просторно. Чисто и бело от нетронутого снега на тротуарах и по-старинному подтянутых солдат. Менее, чем в любом ином месте Москвы, была здесь видна революция. Здесь, откуда она исходила, еще царило старинное благообразие. В Кремле большевизм ощущался не разнузданным произволом революции, а твердою революционною властью».

Британский писатель Герберт Уэллс, который приехал посмотреть, что творится в России, удивленно описывал, как сложно войти в Кремль: «Уже в воротах нас ожидала возня с пропусками и разрешениями. Прежде чем мы попали к Ленину, нам пришлось пройти через пять или шесть комнат, где наши документы проверяли часовые и сотрудники Кремля. Это затрудняет живую связь России с ним».

Ни следа не осталось от предреволюционного лозунга равенства. Только поначалу вожди испытывали те трудности, что и все. Революционный аскетизм растаял буквально на глазах.

В Кремле поселились Ленин с Крупской, Троцкий, Каменев, Цюрупа, Сталин, Луначарский, Рыков, Калинин. Автомобили им предоставляла военная автобаза Совнаркома.

Когда Ленин с Крупской переехали в Москву, то первые две недели прожили в гостинице «Националь», потом обосновались в Кремле. Сначала в Кавалерском корпусе, где за семьей ухаживали кремлевские служащие. Потом им подобрали бывшую прокурорскую квартиру на третьем этаже большого здания судебных установлений, в конце коридора, где находились и зал заседаний Совнаркома, и служебный кабинет главы правительства.

Как писал сам Владимир Ильич, квартира — «размером четыре комнаты, кухня, комната для прислуги (семья — 3 человека плюс 1 прислуга)». Всем — Владимиру Ильичу, Надежде Константиновне и Марии Ильиничне — досталось по комнате. Еще одну — проходную — сделали столовой. Но обычно ели в кухне. Владимир Ильич любил, когда ему готовили грибы, баклажаны, паштеты, бефстроганов.

Прислуга, упомянутая Лениным, — это Саша Сысоева, которая долго жила в семье вождя и вела хозяйство. Она была двоюродной сестрой известного некогда революционера Ивана Бабушкина, ученика Крупской в вечерней воскресной школе.

Мария Ильинична Ульянова получила комнату рядом со столовой. После Февральской революции она приняла участие в издании «Правды» и стала ответственным секретарем. Редактором «Правды» был Николай Иванович Бухарин. Редакция разместилась в здании бывшей гостиницы «Дрезден» — напротив Моссовета на Скобелевской площади. В июне 1918 года правдисты перебрались на третий этаж флигеля во дворе дома 48 по Тверской улице, второй этаж заняла редакция «Известий».

Днем Ленин присылал за сестрой машину, и они обедали втроем. Свою жизнь Мария Ильинична посвятила брату, заботилась о нем не меньше жены: «С самых детских лет я испытывала к Владимиру Ильичу какое-то совсем особое чувство: горячую любовь вместе со своего рода поклонением, точно это было существо какого-то особого, высшего порядка».

Ленин не одобрял, когда Надежда Константиновна задерживалась у себя в наркомате. Отправлял за женой машину. Звонил ее секретарю:

— Верочка, гоните Надю домой, машину я послал.

Секретарь заходила в кабинет и начинала собирать ее портфель.

— Что, уже звонил? — спрашивала Крупская.

— Звонил, звонил, Надежда Константиновна. Машина сейчас придет.

Подниматься на третий этаж в свою квартиру при очень высоких кремлевских потолках Крупской было трудновато, ее больное сердце давало о себе знать. Ленин попросил устроить лифт. Он и сам очень уставал. В октябре 1917 года началась жизнь, к которой он совершенно не был подготовлен. Крупская всегда говорила: «Володя любит только тишину и чистоту». А после революции он оказался в центре настоящего смерча.

Прежде всего советская власть организовала своим вождям усиленное питание. 14 июня 1920 года Малый Совнарком утвердил «совнаркомовский паек». Ответственным работникам полагалось на месяц (в фунтах, один фунт — 400 граммов): сахара — четыре, муки ржаной — 20, мяса — 12, сыра или ветчины — четыре. Два куска мыла, 500 папирос и десять коробков спичек. Наркомам и членам политбюро — еще и красная и черная икра, сардины, яйца, колбаса, масло.

Директор одной из крупных библиотек пишет в воспоминаниях, как побывала в кремлевской квартире Луначарского: «Я набралась храбрости и зашла в кабинет, где находились нарком с женой. Они сидели за письменным столом, на котором стояла большая плетеная корзинка со свежей клубникой. Из-за разрухи я уже несколько лет не видела клубники. А тут целая корзинка, да еще в апреле месяце!»

О том, что народ голодает, не задумывались. Беспокоились лишь о тех, кто был нужен. Ленин распорядился: «Поручить Наркомату продовольствия устроить особую лавку (склад) для продажи продуктов (и других вещей) иностранцам и коминтерновским приезжим… В лавке покупать смогут лишь по личным заборным книжкам только приезжие из-за границы, имеющие особые личные удостоверения».

Советские чиновники стремительно отдалялись от поддержавшего их лозунги народа и с раздражением воспринимали жалобы на тяжкую жизнь. Но разговоры о нескрываемом барстве новых властителей распространялись в партийной массе. В сентябре 1920 года IX Всероссийская партконференция поручила комиссии заняться устранением материального неравенства: «установить истинные размеры существующих привилегий» и необходимые ввести в рамки, «которые были бы понятны каждому партийному товарищу».

Кремлевская контрольная комиссия секретным порядком оповестила членов ЦК: «Считаем необходимым указать ЦК на недовольство, вызываемое как внутри партии, так и среди беспартийных рабочих жилищным, продовольственным, транспортным и другими порядками Кремля».

Второго марта 1921 года комиссия утвердила итоговый доклад, в котором говорилось: «Ознакомившись со всеми нормами питания, комиссия пришла к следующему выводу. Нормы Совнаркома необходимо пересмотреть в сторону значительного их сокращения, приняв во внимание общее положение с продовольствием». Выводы комиссии остались на бумаге.

Именно в этот момент нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин пожаловался Троцкому: «Все журналисты сбежали за границу от голода, я же сбежать за границу не могу и потому дошел до крайней слабости и постепенно гасну». Троцкий порядком удивился и перебросил письмо председателю Совнаркома с короткой припиской: «Тов. Ленину. Неужели нельзя накормить Чичерина? Или это голодовка против “системы”?»

Чичерин принадлежал к людям, которые не так сильно, как новые чиновники, были озабочены устройством своего быта. Сообщение о том, что нарком иностранных дел голодает, расстроило Ленина. Ценные кадры ни в чем не должны были испытывать недостатка. 5 мая 1921 года он написал управляющему делами и члену коллегии Наркомата по иностранным делам Павлу Петровичу Горбунову: «Тов. Горбунов! Посылаю Вам это секретно и лично. Верните по прочтении. И черкните два слова: нельзя ли обеспечить Чичерина питанием получше? Получает ли из-за границы он “норму”? Как Вы установили эту норму и нельзя ли Чичерина, в виде изъятия, обеспечить этой нормой вполне, на усиленное питание?»

В тот же день вечером Горбунов написал ответ:

«Многоуважаемый Владимир Ильич! Из возвращаемого с благодарностью документа я впервые узнал о таком трагическом положении с довольствием тов. Чичерина. Ни он сам, ни лица, его обслуживающие (семья Бауман), ни разу даже не намекнули мне или моим помощникам об этом. Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты для компота и прочее. Дано одному товарищу следить, чтобы всё было, а на себя я беру ответственность за проверку и недопущение недохватов в будущем.

Конечно, я виноват в том, что раньше не догадался поинтересоваться этим, но Георгий Васильевич изолировался в своей личной жизни от всех остальных настолько, что и в голову не могло прийти подумать о том, чем он живет. К его болезненной нервности я уже привык и знаю, что она за последнее время очень часто вызывается излишней доверчивостью к окружающим его людям, переводимым мною от бессистемной, иногда безотчетной и кустарной работы к определенной организованной работе. В частности, конечно, они недовольны тем, что с дипломатическо-иностранного пайка я их посадил на несколько уменьшенный».

Одновременно с Чичериным, диетой которого озаботился лично глава правительства, проблема с едой возникла и у одного из величайших поэтов России. Александр Александрович Блок, автор «Незнакомки» и поэмы «Двенадцать», тяжело заболел. Он голодал в послереволюционном Петрограде. Военный коммунизм означал замену торговли распределением. В Петрограде, как и в Москве, начались перебои с хлебом.

«Когда мы ели суп, Блок взял мою ложку и стал есть, — вспоминал Корней Чуковский. — Я спросил: не противно? Он сказал: “Нисколько. До войны я был брезглив. После войны — ничего”».

Специальный паек Александру Блоку, ясное дело, не полагался. Врачи, пытавшиеся сохранить жизнь великого поэта, рекомендовали немедленно отправить его в санаторий в соседнюю Финляндию, которая не позволила красным взять власть и не испытывала нехватки продовольствия. Воспротивились чекисты.

Двадцать восьмого июня 1921 года первый начальник иностранного отдела (разведка) ВЧК Давыдов (Яков Христофорович Давтян) не без раздражения написал секретарю ЦК партии по организационным вопросам Вячеславу Михайловичу Молотову: «В ИноВЧК в настоящее время имеются заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блока, Сологуба — о выезде за границу.

Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями, ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства. Если только у ЦК РКП нет особых соображений, чтобы считать пребывание того или иного литератора за границей более желательным, чем в Советской России, ВЧК со своей стороны не видит оснований к тому, чтобы в ближайшем будущем разрешать им выезд».

За Блока вступились классик пролетарской литературы Алексей Максимович Горький и нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, понимавшие значение Блока для русской поэзии.

Нарком отправил письмо в Наркомат по иностранным делам, ВЧК и управление делами Совета народных комиссаров: «Блок сейчас тяжело болен цингой и серьезно психически расстроен, так что боятся тяжелого психического заболевания. Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его…»

Однако же начальник особого отдела ВЧК Вячеслав Рудольфович Менжинский решительно не желал отпускать Блока. Тогда Луначарский и Горький обратились к Ленину с просьбой «повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока отношении». Владимир Ильич в свойственной ему манере запросил мнение Менжинского, сославшись на то, что Луначарский (не последний человек в большевистской партии) ручается за Блока.

Менжинский ответил вождю революции без всякого пиетета:

«Уважаемый товарищ!

За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории».

Начальник особого отдела ВЧК был абсолютно уверен в своей правоте, потому что именно он и подчиненный ему аппарат неуклонно проводили линию партии, а Луначарский и Горький пытались заставить чекистов ее нарушить. Потому и с Лениным Менжинский держался твердо: он же им и поставлен блюсти государственный интерес. Всем своим тоном показывал: уклонение от генеральной линии не к лицу и вождю революции.

На следующий день, 12 июля 1918 года, ходатайство Луначарского и Горького о разрешении Блоку выехать в Финляндию всё же рассматривалось на заседании политбюро. Нарком по военным и морским делам Лев Давидович Троцкий и председатель Моссовета Лев Борисович Каменев предложили не мучить поэта — отпустить.

Против проголосовали Ленин, Молотов и хозяин Петрограда Григорий Евсеевич Зиновьев (он питался настолько обильно, что не верил в разговоры о голоде в вверенном ему городе). Мнение большинства восторжествовало. В решении политбюро записали: «Отклонить. Поручить Наркомату продовольствия позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока».

Горький, невероятно возмущенный этой бесчеловечностью, написал откровенное письмо Ленину: «А. А. Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финляндию, в санаторию». Луначарский вновь обратился в ЦК: «Выезд Блока за границу признан врачами единственным средством спасти его от смерти». Предупредил: «Блок умрет недели через две».

Эти слова произвели впечатление на Ленина. Каменев поставил вопрос на новое голосование в политбюро: «Я и Ленин предлагаем: пересмотреть вопрос о поездке за границу А. А. Блока. На прошлом политбюро за голосовали Троцкий и я, против — Ленин, Зиновьев, Молотов. Теперь Ленин переходит к нам…»

Политбюро пересмотрело свое решение. Александру Блоку позволили выехать за границу. Но великий поэт уже умер.

Писатель Евгений Иванович Замятин сообщил печальную новость одному из коллег: «Вчера в половине одиннадцатого утра — умер Блок. Или вернее: убит пещерной нашей, скотской жизнью. Потому что его еще можно — можно было спасти, если бы удалось вовремя увезти за границу».

Трагическая история Блока показательна не только тем, что система хладнокровно убила человека. И какого! Гордость России!

Александр Блок вовсе не был единственным, кому не позволили выехать за границу. 21 апреля 1921 года глава госбезопасности Дзержинский отправил в ЦК протест против ходатайства Наркомата просвещения, который просил разрешить выезд за границу отдельным деятелям культуры и театрам.

«До сих пор ни одно из выпущенных лиц не вернулось обратно, некоторые, в частности Бальмонт, ведут злостную кампанию против нас, — обосновывал свою позицию Феликс Эдмундович. — Такое послабление с нашей стороны является ничем не оправданным расхищением культурных ценностей и усилением рядов наших врагов».

Третьего апреля 1801 года после убийства императора Павла Александр 1 разрешил свободный выезд за границу. Большевики вновь запретили людям свободно уезжать из страны и возвращаться домой — пересечение границы только с разрешения органов госбезопасности. 6 июня 1920 года Наркомат иностранных дел утвердил инструкцию о заграничных паспортах, которая фактически действовала до 1991 года. На выезд требовалось разрешение чекистов.

Характерна уверенность вождей революции, государственного аппарата и чекистов в том, что если советскому человеку позволить выехать на Запад, то он там обязательно останется! А если начнет рассказывать о советской власти, то обязательно самое дурное. Иначе говоря, с самого начала руководители социалистического государства осознавали, что их подданные готовы при первой же возможности, бросив всё, бежать? И что советский человек знает им цену, ненавидит и презирает их самих и их политику. Поэтому все десятилетия советской власти государство тщательно изолировалось от внешнего мира. Никого не впускать и никого не выпускать. Одновременно важно было воспитывать ненависть к окружающему миру, что в условиях полной изоляции оказалось не таким уж трудным делом.

В 1922 году, побывав у Ленина в Горках, Дзержинский приказал методично собирать сведения обо всех наиболее заметных представителях интеллигенции от писателей и врачей до инженеров и агрономов. Всю информацию он распорядился концентрировать в «отделе по интеллигенции»: «На каждого интеллигента должно быть дело. Каждая группа и подгруппа должна быть освещаема всесторонне компетентными товарищами… Сведения должны проверяться с разных сторон так, чтобы наше заключение было безошибочно и бесповоротно, чего до сих пор не было из-за спешности и односторонности освещения».

В июне 1922 года на политбюро заместитель председателя ГПУ Иосиф Станиславович Уншлихт сделал доклад «Об антисоветских группировках среди интеллигенции». Образовали несколько комиссий, которые должны были составить списки тех, кого следовало выслать за границу. В июле комиссия политбюро свела воедино все предложения и составила общий список. «Ненужную и нежелательную» интеллигенцию стали выгонять из страны.

Председатель Всероссийского союза журналистов Михаил Андреевич Осоргин был арестован, когда он вошел во Всероссийский комитет помощи голодающим Поволжья. Следователь задал ему обычный в те годы вопрос:

— Как вы относитесь к советской власти?

— С удивлением, — ответил Осоргин, — буря выродилась в привычный полицейский быт.