Глава шестнадцатая Падение

4 марта 1994 года Кортни позвонила мне и сказала, что Курт принял большую дозу рогипнола в Риме и сейчас находится в больнице без сознания, балансируя между жизнью и смертью. Она плакала, и мы вместе помолились за него по телефону. Я перепугался, но не верил (или не хотел верить), что он умрет. Вести об этом происшествии попали в новости, и в следующие часы мне позвонили несколько обеспокоенных друзей. Периодически я получал сводки от Джанет, которая поддерживала тесный контакт с Кортни. Наконец пришла новость, что он в сознании. Курт все же выжил.

Поскольку через месяц он умер, передозировка в Риме оказалась тесно переплетена с историей о жизни Курта и его самоубийстве, но тогда я вздохнул с облегчением. С ним все хорошо! По наивности я поверил, что это свидание со смертью как-нибудь разбудит в нем понимание, что нужно что-то менять. Пока я рассказывал самому себе эту сказку, позвонил Дэвид Геффен и начал разговор с мрачного: «Что ж, некоторым людям просто невозможно помочь, что ни делай». Я стал рассказывать ему то же самое, что и всем остальным, – что Кортни там, и с ним будет все хорошо, но Дэвид перебил меня таким тоном, словно спрашивал, не сошел ли я с ума:

– Дэнни, он умер. Кортни только что позвонила мне и сказала, что он умер.

Я задрожал от ужаса, но затем засомневался. Я сказал ему, что, конечно, вполне возможно, что Курт действительно умер, а мне еще не сообщили, но, возможно, это просто чья-то злая шутка. Мне казалось маловероятным, что Кортни могла позвонить ему, не сообщив эту якобы новость ни Джанет, ни Розмари, ни мне, хотя, учитывая безумие ситуации и зная, какую важную роль Геффен играл для Кортни, возможно было все. Геффен, понятное дело, был очень раздражен из-за неизвестности и самого предположения, что кто-то решил с ним пошутить на такую серьезную тему, и попросил меня тут же позвонить ему, как только я что-нибудь узнаю.

Понадобилось двадцать мучительных минут, прежде чем Джанет дозвонилась до Кортни и подтвердила, что Курт все еще жив; я тут же позвонил Геффену и подтвердил, что с ним разговаривала какая-то самозванка. Я так и не узнал, что это была за сволочь и зачем это было сделано. Но вокруг знаменитых людей, бывает, и такое происходит.

Когда я наконец через несколько дней поговорил по телефону с Куртом, он был весел, но слаб. Когда они через две недели вернулись в Сиэтл, Кортни (тогда я об этом не знал) вызвала полицию, потому что Курт заперся у них в комнате с огнестрельным оружием, и она очень боялась, что он причинит себе вред. Полицейские конфисковали четыре ствола и несколько коробок с патронами.

Через несколько дней после этого, 24 марта, Кортни упросила меня приехать в Сиэтл и устроить интервенцию вместе с еще несколькими людьми. Она сказала, что в таком плохом состоянии, как сейчас, она Курта не видела еще никогда, и впервые с тех пор, как родилась Фрэнсис, он не улыбался даже в присутствии дочери. В последнюю пару лет я пережил вместе с Кортни немало трудных дней.

Я видел ее в отчаянии, разъяренной, под кайфом, но страх в ее голосе я услышал впервые.

На следующее утро я встретился в аэропорту имени Кеннеди с Джанет и наркологом по имени Дэвид Берр, которого она спешно нашла, и мы втроем сели в самолет до Сиэтла. Берр был добродушным, бородатым мужчиной лет сорока. Он не пытался быть крутым или впечатлить нас именами людей, с которыми ему доводилось работать, как тот товарищ пару лет назад, но я сомневался, что любому незнакомому человеку удастся хоть как-то достучаться до Курта. Тем не менее я понимал, что его присутствие придаст грядущей конфронтации серьезности – именно поэтому, скорее всего, Кортни попросила Джанет кого-нибудь найти.

Примерно в полдень мы пришли в большой дом Курта и Кортни по адресу: 171 Лейк-Вашингтон-бульвар. Примерно в то же время приехали еще и несколько человек из Лос-Анджелеса. Курт сидел на полу в большой гостиной со своим давним другом Диланом Карлсоном, гитаристом и певцом инди-рок группы Earth. Карлсон и Курт какое-то время жили в одной комнате в Олимпии. У них обоих были остекленевшие глаза, и оба источали мерзкую наркоманскую гордость, словно два единственных члена какого-то эксклюзивного клуба.

Курт тут же занял оборону, что меня не удивило. Никому не нравится, когда на него начинает давить сразу целая группа людей, заявившихся домой без предупреждения. В некоторых рассказах об этом дне описывается обычная интервенция – словно каждый по очереди говорил с ним и предупреждал, что не будет с ним больше общаться, если тот продолжит принимать наркотики. Но на самом деле все было не так. Я помню, что мы все просто умоляли его прекратить для его же собственного блага. Тем не менее Курту все происходящее виделось непрошеным вторжением, и я понимаю, почему Кортни позже сказала, что жалеет об этой идее: «Курту казалось, что против него объединились все».

Мои слова ему были просты. Я вижу, что ты несчастен. Что бы тебя ни беспокоило, ты не сможешь с этим по-настоящему справиться, пока не откажешься от наркотиков. Курт начал рассказывать мне, что чувствует себя как в ловушке, потому что его узнают везде, куда бы он ни пошел, а Дилан сочувственно кивал. Я был раздражен таким сомнительным поводом принимать наркотики и даже немного оскорблен тем, что он дал мне настолько избитый ответ, но понимал, что он чувствует себя в осаде, так что глубоко вдохнул и попытался принять это за чистую монету. Я напомнил ему, что он знаменит уже больше двух лет, и у него почти никогда не было проблем с тем, чтобы слиться с толпой, стоило ему буквально чуть-чуть изменить внешность. Какая связь между славой и отказом от героина?

После этого Курт поменял тактику и с негодованием спросил меня:

– Зачем ты вообще со мной об этом говоришь? Говори с Кортни!

Мне показалось, что на этот раз он, по крайней мере, говорит искренне. Я заверил его, что ей я сказал то же самое, и она ответила, что готова лечь на реабилитацию.

Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Всего несколько месяцев назад он любящим тоном сказал журналисту, что я ему словно «второй отец». Теперь же он едва меня слушал. В какой-то момент Джанет поднялась наверх, в туалет, и начала выбрасывать таблетки в унитаз. Курт понял, что? она делает, и побежал вслед за ней, крича, что она не имеет права так поступать с его личной собственностью, и требуя от меня поддержки. Я пришел в туалет вслед за ними; Джанет была в ужасе. Мне было жаль их обоих. Курт считал происходящее вторжением в частную жизнь, но Джанет явно просто пыталась хоть как-то исправить ситуацию. После Рима она очень опасалась новой передозировки лекарствами. А еще это было драматичным способом показать Курту, насколько она за него беспокоится. Я сказал Курту, что понимаю, почему его расстроило наше незваное появление, но попросил его, пожалуйста, понять, что мы все ужасно боимся, что он может навредить себе.

Когда мы спустились вниз, в разговор решил вступить нарколог Берр; он сказал пару фраз о своей борьбе с пагубной привычкой, а потом попытался воззвать к Курту как к отцу. То, что какой-то незнакомец взялся читать ему лекцию, разъярило Курта, и он горько сказал: «Вы ничего обо мне не знаете». До крайности возмущенный, Курт сказал, что ему нужна не реабилитация, а психотерапевт. А потом добавил, что не может доверять мотивам никого из собравшихся, так что будет искать специалиста через «Желтые страницы». И на самом деле он схватил большую книгу, которую в те времена раздавали абонентам телефонные компании, и начал лихорадочно листать ее, словно это был хороший способ найти психотерапевта.

Тщетно пытаясь придерживаться выбранного курса, я сказал, что любой психотерапевт, которого он найдет, сможет ему помочь только после того, как он перестанет принимать наркотики. Я не представлял, что вызвало у Курта в его последние недели такое отчаяние. Может быть, депрессии, которые давно витали над ним, наконец по-настоящему нанесли свой удар. Может быть, что-то случилось дома. Может быть, это было связано с карьерой. (Некоторые музыкальные идеи Курта, как он считал, не подходили для Nirvana, и в предыдущие месяцы он пару раз спрашивал меня, сможет ли сделать карьеру вне группы. Я ответил, что определенно сможет, но он вовсе не обязан выбирать или одно, или другое. Например, Нил Янг выпускал сольные альбомы и периодически возвращался в Crosby, Stills and Nash, когда ему этого хотелось.)

Я еще раз повторил, что какие бы у него ни были проблемы с группой, или, если уж на то пошло, с Кортни, или с демонами в голове, с которыми я незнаком, неважно, что он хочет сделать как артист или как человек, он так или иначе сможет думать яснее и принимать более хорошие решения, если пройдет детоксикацию. Я не знал, что еще мог сказать.

Курт не хотел меня слушать. Он стал настаивать, что Уильям Берроуз принимал наркотики много десятилетий, и это не мешало ему жить, и он не понимает, почему у него не может получиться точно так же. По какой-то причине это разозлило меня больше, чем все остальные его слова, и по моему тону это было заметно. Я сказал ему, что хочу вернуться домой, к моим детям. Я приехал только потому, что беспокоюсь за него, но сейчас я опаздываю на самолет. Я еще раз попросил его очистить организм, чтобы принимать более хорошие решения. Наконец, я сказал, что и после этого буду поддерживать его любым возможным способом, что бы он ни решил, но сейчас мне пора в аэропорт.

Когда я через несколько часов вернулся в Лос-Анджелес, мне было очень неприятно из-за того, что я разговаривал с ним таким раздраженным тоном, так что я тут же позвонил Курту и извинился за то, что, может быть, говорил с ним слишком нравоучительно. Я сказал, что уважаю и люблю его, и просто очень расстроился, потому что беспокоюсь за него. Он был мрачен и, скорее всего, под кайфом, но даже в таком состоянии ответил мягким, добрым тоном: «Я знаю».

Пока я говорил с ним, в комнату вошла Кэти и сказала, что тоже хочет ему кое-что сказать. Я надеялся, что хотя бы ее голос его порадует, и дал ей трубку. Она говорила с Куртом минуту или две, негодующе сообщив ему, что Фрэнсис ущипнула ее, когда они в последний раз играли вместе. Выслушав ответ, она сказала:

– Курт, ты какой-то сердитый. Не будь сердитым! Потом она сказала, что любит его, и вернула трубку мне. Я тоже сказал, что люблю его. Мы с Куртом попрощались; отчаяния в голосе у него нисколько не поубавилось. То был наш последний разговор.

Через пару дней Курт и Кортни приехали в Лос-Анджелес и легли на реабилитацию, и я надеялся, что теперь она им поможет. Было немало историй о том, как наркоманам приходилось ложиться в клинику несколько раз, прежде чем у них наконец-то что-то менялось. Я думал, что для него как раз настал такой момент.

Прошло две недели. В пятницу, 8 апреля, я был в Нью-Йорке на встрече с генеральным менеджером Atlantic Вэлом Аццоли и Стиви Никс по поводу нового альбома, который она планирует для лейбла, и тут мой ассистент сказал, что на линии Розмари и что дело срочное. Она звонила из своей машины по пути к реабилитационной клинике, где лежала Кортни, куда ехала, чтобы сообщить ей, что произошло. Я сказал, что даже не представляю, о чем она, и Розмари ответила:

– О боже мой. Конечно, ты ведь тоже еще не знаешь. Курт покончил с собой.

Я никогда окончательно не забуду той печали и горя, которые испытал в этот момент.

Боль вскоре сменилась шоком и необходимостью «функционировать». Я улетел обратно в Лос-Анджелес, и на следующий день мы с Розмари, Кэти и четырехмесячным Максом полетели в Сиэтл, где нас встретила на лимузине женщина-водитель. Она быстро поняла, что мы приехали на похороны Курта.

– Вы знаете, я возила его несколько месяцев назад. Он был таким милым. Я рассказала ему, что мой четырнадцатилетний сын его большой поклонник, он спросил, где мы живем, и, когда понял, что это по пути к его дому, то предложил остановиться там и поболтать. Курт пожал моему сыну руку, посмотрел ему в глаза и сказал: «Знаешь, твоя мама – отличный водитель».

Под конец рассказа она уже всхлипывала, и мы вместе с ней. Собравшись с духом, она закончила:

– Моего сына так расстраивают люди, которые сейчас критикуют Курта. Он говорит, что они просто не понимают, через что Курту пришлось пройти.

На Джанет возложили поиск места для похоронной церемонии. Поскольку Курт покончил с собой, большинство церквей отказались проводить ее. «Я сидела в отеле «Четыре сезона» и обзванивала всех подряд из «Желтых страниц». В конце концов (менеджер Soundgarden) Сьюзен Силвер предложила обратиться к унитарианцам.

Позже мы все собрались в доме Кортни. В разных комнатах сидели буквально десятки людей; несколько человек были в одной из спален вместе с Кортни и матерью Курта Венди. Приехала Кэт Бьелланд из Babes in Toyland. Кортни часто враждовала с ней в прессе, но они все равно много друг для друга значили.

В какой-то момент Кортни сказала нам, что нашла предсмертную записку. Я не знал, держит она ее у себя какое-то время или только что ее нашла. В следующие годы эту записку опубликовали десятки раз, подвергая самым разным толкованиям, но когда она тогда читала ее вслух, сердце кровью обливалось. Она начала: «Бодде: постораюсь говорить словами простого парня, видавшего жизнь, хоть и предпочел бы сейчас остаться кастрированным инфантильным нытиком…» В этот момент она вставила:

– Долбаный Курт даже не умеет правильно писать «Будда».

Венди ахнула и сказала нам, что Бодда – это имя воображаемого друга, которого Курт выдумал, когда был маленьким. Мы все замолчали в изумлении.

Позже тем вечером Кортни отвела меня в сторону и сказала, плача:

– Мы с Куртом хотели быть такими же, как Дэнни и Розмари, но проблема была… в том, что мы оба хотели быть Розмари.

Она спросила, произнесу ли я речь на отпевании, и я начал искать в доме Библию. Я недавно побывал на похоронах, где раввин читал из Книги Екклезиаста («Всему свое время… время рождаться, и время умирать»), и это меня очень тронуло. Кортни хотела, чтобы после окончания службы поставили какую-нибудь песню, и я предложил In My Life Джона Леннона.

В унитаристской церкви Истины, с которой удалось договориться Джанет, речи произносили многие, кто знал Курта, когда он рос, а потом настала моя очередь. Я не фиксировал свои ремарки на бумаге, и, насколько мне известно, никакой записи не существует, так что мои воспоминания довольно смутны. Я помню, что цитировал стих из Екклезиаста и сказал, что Курт был особенной душой, которая несла на землю свет, – как раз на это и ругался в своей книге Эверетт Тру. Но я считал так тогда и считаю до сих пор.

Мне не хотелось, чтобы люди, которые познакомились с ним только в последние несколько лет, почувствовали себя отстраненными. Эдди Розенблатт сказал, что с Geffen должны приехать только те, кто знал Курта лично, так что в церкви вместе с нами были помимо его самого Гари Герш, Марк Кейтс, Джон Розенфельдер, Рэй Фаррелл и Робин Слоан. Я думал о них, о Силве и о других работниках Gold Mountain. Я рассказывал, каково было работать с ним после того, как он приехал в Лос-Анджелес, как он хотел сохранить свою артистическую честность и в то же время донести свою музыку до множества людей. Я думал о Розмари, так что рассказал историю о том, как мы вдвоем убеждали Курта, когда он пытался решить, выступать на MTV Video Music Awards или нет. А еще я думал о жене Курта. В Rolling Stone напечатали единственную точно сохранившуюся цитату из моей речи: «Я считаю, что он покинул бы этот мир намного раньше, если бы не познакомился с Кортни».

Дальше, когда заиграла песня Леннона, я уже почти ничего толком не помню. Увидев Эдди Розенблатта, я обнял его и зарыдал ему в плечо. Через пару минут ко мне подошел какой-то человек, пожал мне руку и представился отцом Курта, Доном Кобейном. Позже я рассказал Кристу, что никогда раньше не встречался со старшим Кобейном, и тот ответил: «Ага. Курту было очень трудно его простить, – а затем добавил с тоской: – А вот я очень отходчивый».

В прессе после смерти Курта поднялся невероятный шум. Новость попала в выпуски всех телевизионных новостей, а Джуди Макграт с MTV рассказала мне: «Я поручила своим сотрудникам найти абсолютно все записи, которые он сделал для нас, и поставить их подряд». В New York Times на первой странице вышел некролог, в заголовке которого Курта назвали «нерешительным поэтом гранж-рока». Он, конечно, не был особо нерешительным, не считал себя поэтом и редко произносил слово «гранж», но сама статья была исполнена достоинства, которое я посчитал вполне уместным.

Не все были согласны. На передаче CBS60 Minutes комментатор Энди Руни возмутился бурей эмоций по поводу самоубийства наркомана. Он спрашивал: «Подобные артисты вообще дают хоть что-то миру, у которого столько забирают?»

Через несколько дней колумнист New York Times Фрэнк Рич рассказал о том, насколько взбесили его сыновей-подростков слова Руни, а также штамп мейнстримовой прессы о том, что Курт был голосом своего поколения. «Изображать мистера Кобейна… символической жертвой славы, или наркотиков, или рок-нигилизма – значит ничего о нем не понимать… его первобытные крики чистой боли, не подслащенные шоуменством или сентиментальностью… требовали более прямого и страстного ответа. Без подсказок от шумихи в прессе миллионы американцев установили эту тесную связь».

На следующий день в панк-роковом мире начал циркулировать сатирический факс, притворяющийся служебной запиской, которую я якобы отправлю Силве через год, радуясь всем тем деньгам, которые мы вроде как заработали, эксплуатируя смерть Курта. Даже если не говорить об отвратительных, несправедливых инсинуациях по поводу наших мотивов, сам по себе штамп «мертвый артист ценнее живого» неверен. Тогда, как и сейчас, рок-музыканты зарабатывали больше денег с гастролей, чем любым другим способом. Хотя после смерти исполнителя продажи его альбомов часто подскакивают, тот простой факт, что больше никаких альбомов и гастролей не будет, намного более негативен с финансовой точки зрения. Если вы имеете хоть какой-то опыт работы в музыкальном бизнесе, неважно, насколько вы при этом корыстны или глупы, вы ни за что не скажете, что мертвый артист ценнее живого. И, если говорить более по теме, мы были убиты горем из-за смерти Курта не меньше, чем кто-либо из штата Вашингтон. Сатирическое «письмо» заканчивалось весьма жестокой фразой, приписанной «мне»: «Теперь, когда Курт наконец-то перестал лезть к нам со своим творчеством, мы сделали карьеру, которую всегда хотели».

По причинам, которые я так и не понял, Кортни сначала подумала, что автором этого факса был Слим Мун. Она разнесла Муна в щепки на Velvet Rope, форуме AOL, который был зачаточной формой социальных сетей. «НЕ МОГУ ПОВЕРИТЬ, ЧТО ТЫ СОЧИНИЛ ЭТОТ ФАКС О РЕЧИ ДЭННИ НА ПОХОРОНАХ. Курт был в этой церкви, и все, что он услышал из уст Дэнни Голдберга, – любовь, искренность, сострадание и ЭМПАТИЮ, ту самую эмпатию, которая его убила, болезненную долбаную истинную красоту, которую он не смог пережить и которую ты вообще, на хрен, не понимаешь». Мун категорически отрицал свое авторство, и у нас с ним позже завязалось позитивное общение по электронной почте.

Когда я недавно разговаривал с Муном, он сказал, что ничего не знает о происхождении факса, но объяснил мне, что его и его инди-друзей оскорбила моя история о том, как мы с Розмари говорили с Куртом о выступлении на церемонии MTV.

– Контингент из Олимпии считал, что сопоставление сожалений Курта о том, что он решил пойти на мейджор-лейбл, и хвастовства менеджмента по поводу того, как им удачно манипулировали, было оскорбительным, особенно когда некоторые люди считали, что он умер именно потому, что им манипулировали.

Кэрри Браунштейн написала в мемуарах, что одной из причин, по которым ее группа Sleater-Kinney подписалась на лейбл Муна Kill Rock Stars, а не на мейджор, стала смерть Курта. «Если упрощать до предела его историю, она выглядит так: парень подписал контракт с мейджор-лейблом, стал настолько знаменитым, что оторвался от своей аудитории, а потом покончил с собой… эта трагедия вошла в метафорический учебник, служа важным предостережением».

Я считал, что это как-то глупо – пользоваться смертью Курта как аргументом в самодовольных рассуждениях о якобы морально более правильном выборе. Моя собственная «история предупреждения» звучит так: не принимай героин. Не становись долбаным наркоманом. А если ты наркоман, то сделай все, чтобы остановиться. Впрочем, даже фактор наркомании необязательно плох. Разум и душа до сих пор окутаны тайной. За возможным исключением святых, люди просто не предназначены для того, чтобы узнать все о жизни и смерти.

Даже в то время я понимал, что и авторы факса, и те, кто смеялся над ним, тоже тяжело переживают смерть Курта. Они хотели накинуться хоть на кого-нибудь, придумать хоть какое-нибудь объяснение ужасной трагедии. Они любили его – по крайней мере, любили ту его часть, которая была им знакома, точно так же, как я и все остальные из Лос-Анджелеса любили ту его часть, которая была знакома нам. Я работал на Альберта Гроссмана, когда Дженис Джоплин умерла от передозировки, и, хотя он был моим боссом, в глубине души я спрашивал себя, мог ли Гроссман сделать что-нибудь, чтобы предотвратить ее смерть.

Эта мысль была совершенно иррациональной, и, оглядываясь назад, я понимаю, насколько был несправедлив, но я вполне понимаю желание обвинить кого угодно, кто связан с артистом, в том, что тот покончил с собой. Часть кармической расплаты за возможность поработать с Куртом заключалась в том, что на меня обрушилась ярость других людей, тоже любивших его.

Я неделями просматривал Velvet Rope в поисках комментариев о смерти Курта. Когда фанаты обвиняли меня или моих коллег, я отвечал, что мы потеряли человека, которого любили, и мы очень жалеем, что не смогли не дать ему покончить с собой. Большинство, поняв, что мы на самом деле тоже люди и тоже оплакиваем его, извинялись.

Куда меньше доброжелательности я испытывал к тем немногим рок-журналистам, которые писали самодовольные статьи о том, что, если бы только те из нас, кто работал с Куртом, честнее рассказывали прессе о его проблемах с наркотиками, эта откровенность каким-то чудесным образом спасла бы ему жизнь. Во-первых, в наши обязанности входило в том числе сохранение конфиденциальности частной жизни. Во-вторых, я не знаком ни с одной хоть сколько-нибудь жизнеспособной теорией, которая доказывала бы, что широкое освещение чьей-либо зависимости в прессе помогает наркоману избавиться от нее.

Через пару недель после похорон Розмари рассказала мне о частном детективе, которого Кортни наняла, когда Курт завершил реабилитацию. В прошлом она никогда не делилась со мной подробностями своих профессиональных разговоров с Куртом и Кортни, потому что работа юриста требует сохранения тайны, но в данном случае сделала исключение из-за невероятного давления со стороны детектива, которого звали Том Грант.

Судя по всему, Кортни разделяла идею Курта, что единственный способ найти помощь и при этом не подвергнуться манипуляциям, – заглянуть в «Желтые страницы»; именно там она нашла Гранта. После того как Курт уехал из реабилитационного центра «Эксодус» в Марина-дель-Рей и Кортни не смогла его найти в течение пары дней, она сильно встревожилась и наняла детектива, чтобы тот попытался обнаружить его по записям использования кредитных карточек и с помощью прочих подобных хитростей. Розмари вспоминает: «Она попросила меня сотрудничать с ним и следовать его инструкциям».

Когда Кортни только наняла Гранта, детектив отправился в Сиэтл и провел некоторое время с Диланом Карлсоном, который, судя по всему, был последним, кто видел Курта живым. Дилан пошел с Куртом в магазин «Стэн Бейкер Спортс» и купил ему дробовик, потому что сам Курт не мог купить оружие из-за недавних ссор с Кортни, в которые пришлось вмешиваться полиции.

Заметив, какое невероятное внимание прессы привлекла смерть Курта, Грант решил продолжить «расследование» самостоятельно. Розмари спросила, не могу ли я поговорить с детективом и потом рассказать ей о своих впечатлениях. Я приехал в его маленький офис в сомнительном районе Голливуда, где места было только на него одного. Он изложил мне некоторые свои теории, которые позже вынес на публику в серии интервью и документальных фильмов. Грант сказал, что в организме Курта нашли намного больше героина, чем необходимо, чтобы среднестатистический человек потерял сознание. Если Курт отключился, сказал детектив, значит, он не мог сам нажать на курок дробовика. Я напомнил ему, что Курт был рок-звездой и довольно долго имел доступ к высококачественному героину, так что его организм, скорее всего, был куда более стойким к этому веществу, чем у среднего человека.

Потом Грант спросил меня, действительно ли почерк на предсмертной записке принадлежит Курту. Я сказал, что видел ее только один раз, и меня трудно считать экспертом, но почерк был похож на другие его записи, сделанные от руки.

Еще через несколько минут мне стало ясно, что детектив совершенно уверен в том, что Курта убили. Я спросил, какой мотив мог иметь хоть кто-то, чтобы его убить. Грант улыбнулся с притворной мудростью и сказал: «Мертвый он ценнее, чем живой», повторив тот же самый миф, что и автор анонимного факса. Я объяснил ему, что верно обратное.

Я спросил Гранта, почему, если улики якобы ставят под такое большое сомнение версию самоубийства, полиция Сиэтла не ведет расследования. Разве у них недостаточно криминалистических инструментов и легальных полномочий? Разве у них нет стимула докопаться до истины в таком громком деле? Грант презрительным тоном ответил, что работал в департаменте шерифа Лос-Анджелеса и знает, насколько коррумпированной может быть полиция. Сначала я пытался видеть в нем хорошее, думал, что он просто искренне заблуждающийся искатель правды. Теперь же я понял, что он либо сумасшедший, либо шарлатан, либо и то и другое сразу.

Я не мог и до сих пор не могу представить, что Кортни могла быть замешана в убийстве мужа. Ничего из того, что Грант сказал тогда или в последующие годы, не изменило моей уверенности в том, что его теория неверна. Более того, сама идея, что Кортни, которая тогда лечилась от наркотической зависимости, каким-то образом могла подкупить полицию Сиэтла, просто смехотворна.

Вернувшись домой, я недвусмысленно сказал Розмари, что считаю Гранта жуликом, который просто ищет публичной славы и опьянен первым опытом работы над таким громким делом, и что его теории кажутся мне бессмыслицей. Она сказала ему, что не желает больше с ним общаться, и Грант в ответ попытался ее запугать, заявив, что, отказавшись от сотрудничества, она подвергает опасности свою карьеру.

Позже стало ясно, что Грант записывал на пленку разговоры с Розмари, не спросив разрешения, и в дальнейшем периодически использовал цитаты из них, вырванные из контекста, пытаясь подкрепить ими свои утверждения. Даже через двадцать лет Грант все еще держал сайт, рекламирующий его теории, и за это время некоторые честно заблуждавшиеся писатели и режиссеры успели соблазниться теорией заговора с убийством. Кто-то из них даже пытался утверждать откровенно абсурдные вещи – что у Курта не было депрессии, что он не принимал наркотики и что у него больше не болел живот. Один конспиролог заявил, что Курта убили «сотрудники спецслужб».

Время от времени полиция Сиэтла публиковала дополнительные подробности дела, пытаясь отбиться от маленького культа конспирологов, цеплявшихся за теорию убийства, но даже до сих пор кое-кто из них верит, что Курт был убит.

Крист соглашается со мной, что все подобные теории абсурдны. Он считает, что его друг уже не был прежним после передозировки в Риме, и «у него что-то сломалось в мозге». В последних днях Курта он видит четкое планирование – вплоть до выбора мелкокалиберного ружья.

– Такое ружье покупают не для самозащиты, а чтобы стрелять по птицам. Он не хотел устраивать большого беспорядка.

Крист закончил той же фразой, которую ранее применил, описывая отношение Курта к искусству, но тон его был куда более горьким:

– Курт всегда все планировал.