ЛЮБОВЬ

Клубы чада повалили от потухшего примуса, и запах горелого картофеля и керосиновых паров наполнил мансарду. Серая волна дыма поползла по горбатым стенам, заволокла убогий скарб, заполонила в свои сети Эстерку. Женщина торопливо бросилась к примусу. Она отвинтила колпачок и широко распахнула небольшое оконце. Мрак из комнаты потянулся в раскрытый глазок под самой крышей. Прояснилось. Вот уже стали видны голые руки Эстерки, ее плечи, губы, черные горячие глаза — ее двадцать три года, жадно тянущиеся к жизни сквозь тоненькую, прозрачную блузку.

Каморку вновь залил свет. Сквозь оконце ворвались обрывки солнечных лучей, выгравировав на полу золотые, медные пятна.

Эстерка разжигает примус и вновь чистит картофель. Часы над кроватью показывают без четверти шесть. Через двадцать минут вернется домой Шварцберг, уставший, голодный, а она не сможет его накормить. От досады у нее разгорелись щеки. Ведь когда он работает в ночной смене, а она в дневной, то еда ожидает ее на столе. Картошка выскальзывает из рук. Эстерка чувствует себя несчастной. Ей очень хочется, чтоб время замедлило свой бег или чтоб Шварцберг опоздал…

Когда картофель начинает закипать, она слышит скрип шагов на лестнице. Напрягает слух. Шаги чужие. Вот стучат в какую-то дверь в коридоре. Спрашивают ее. Она торопливо одергивает блузку, но волосы поправить не успевает. Дверь распахивается и — на пороге смуглый, улыбающийся юноша. Он небрит, в поношенном костюме, через руку перекинут потертый плащ.

Кровь бросается Эстерке в лицо. Руки обессиленно падают, подкашиваются ноги. Более трех лет она не видела Герца.

А когда-то ведь его имя отыскало себе гнездышко в ее сердце, заполнило все ее существо. Рука об руку они делали первые шаги по жизни. Вместе стали членами местечковой организации «Красный школьник». Потом исключение из гимназии, работа в селе, среди крестьян.

Они были ровесники, но ей всегда казалось, что он старше, умнее, серьезнее. И красивее всех. Они вместе читали книги, вместе работали в нелегальном кружке, вместе распространяли листовки. Но, когда он говорил, она слушала молча, как слушают учителя. Ночью во сне ей чудился его голос; виделась его улыбка, сверкающие глаза.

Но случился провал. Нет, не забыть ей тот январский день! Жандармы вели Герца. Он шел угрюмо, потупив взор. Позднее заговорили, что во время допроса он вел себя недостойно… Может быть, это были только слухи. Но для Эстерки образ Герца словно потускнел, стал каким-то серым. А вечера, когда они возвращались из сел или прогуливались в роще, стерлись в памяти.

Она уехала в город, поступила на фабрику. Он был осужден и заточен в Дофтану[41]. Порой, когда из глубины забытого волна воспоминаний поднимала на поверхность одно из тех чудесных мгновений юности, она вздрагивала, пытаясь отряхнуть с себя былое, как кошмарный сон. Дни текли. Дни, полные труда, нелегальной работы с новыми людьми.

В прошлом году она повстречалась с металлистом Шварцбергом. Шварцберг с корнем вырвал из ее души Герца. Изредка, когда заходила о нем речь, Герц казался им чужим, чуть ли не врагом…

Эстерка быстро пришла в себя. Сказала как можно спокойнее:

— Заходи… Чего стоишь на пороге?

— Любуюсь твоим хозяйством… Ты, вижу, стала настоящей хозяйкой!

Она почувствовала, как в ней глухой волной нарастает гнев. Много раз в жизни она слушала его, но никогда слова не выдавали настоящего Герца. А теперь — с первой же фразы… Разве она когда-нибудь любила эту улыбку? Эстерка говорит:

— Значит, ты пришел искать со мной ссоры?

Он сдерживается.

— Кажется, у меня на это нет прав… Я прямо из тюрьмы!

— Ты потерял это право давно, еще до тюрьмы!

У Герца зазвенело в ушах. Он чувствует легкую слабость и на мгновенье опускает глаза. Эстерка видит его смущение и понимает, что она неправа. Может быть, не следовало его оскорблять с самого начала? Ей начинает казаться, что она не должна быть жестокой, непримиримой. Откуда-то из забытого всплывают месяцы и недели, полные любви. И она не пытается отогнать воспоминания. Но нужна ли ему ласка? Не испортит ли она его еще больше?

Герц, сгорбившись, садится на краешек стула. Глаза у него затуманились. Сначала в тюрьме он чувствовал себя одиноким. Его мучили целый месяц: в местечке — жандармы, в городе — сигуранца. Он никого не выдал, но подписал протокол. Тюремный комитет выяснил, как он вел себя, и принял его в коллектив, решив, что он сможет реабилитироваться.

Эстерка не написала ему ничего за все время. А он ждал, надеялся — придет тот час, когда он сможет рассказать ей обо всем, и она поймет его, поверит ему. Но вот теперь она не только заменила его другим, но и попрекает, пытается унизить… Он сидел потрясенный.

— А твоего друга ты выбрала себе сама или…

Она метнула в него такой взгляд, что слова невольно замерли на губах. Если бы перед ней сидел другой человек, она бы вылила на него всю горечь обиды и показала бы ему спину. Но Герц… Перед нею поверженный. Это сразу видно. На кого она сердится? Разве один неверный шаг может уничтожить человека?

Эстерка прерывает молчание.

— Не говори хоть, пожалуйста, глупостей…

— Но если на миг ослаб человек? — вскочил он со стула. — С каких пор слабость стала преступлением?

— Нечестность! — спокойно ответила она. — Нечестность — это преступление!..

Оба замолчали. Печальная тусклая тень пала на стены. Солнце спряталось за крышу. Исчезли с полу золотисто-медные пятна.

На виске у Герца бьется красная жилка. Она то надувается, то исчезает, то надувается, то исчезает. Он еле слышно шепчет:

— Но по отношению к тебе? Что я сделал нечестного по отношению к тебе?

— Ко мне? Если бы ты обманул только меня, кто знает, может быть, эту еду я б готовила сегодня для тебя.

— Но если человек оступился, ошибся? — беспомощно произносит Герц, как ребенок.

— Он исправляет ошибку!..

Как будто скрипнула дверь. Герц вздрагивает. Глаза его просят: надо кончать разговор. Продолжать его бесполезно. Конечно, минет время, и он исправит свою ошибку. Но не перед нею, нет. Он теперь понял, что между ними ничего не исправится.

Входит Шварцберг. Высокий, открытый, простой. В одно мгновенье Эстерка забывает о молящих глазах Герца. Шварцберг вынимает из кармана газету, кладет ее на стол, вешает шапку на гвоздь, снимает куртку. Эстерка приносит миску с водой. А Герц в своем углу делается все более незаметным, тускнеет.

Шварцберг умывается. По тому, как ведет себя Эстерка, он понимает, что чужак — это Герц. С каждой минутой молчание становится все более тягостным. Шварцберг вытирает лицо полотенцем и окидывает Герца взглядом. Как может дорогой тебе человек стать вот таким чужаком? Он чувствует, что хоть Герц и бывший друг Эстерки, а можно было бы обрадоваться его приходу и сказать:

«Товарищ… оставайся. Оставайся у нас!»

Но он молчит. Молчит и Эстерка. Молчит и Герц. Когда молчание возрастает до таких размеров, что становится невыносимым, гнетущим, — Герц срывается с места и хватает свой плащ.

Напряжение рассеивается, как рассеивается дым. Глаза Эстерки и Шварцберга встречаются. Оба шагают друг другу навстречу. Оба уверены, что не сделали ошибки. Жизнь впереди. Если Герц прав, то он сможет начать сначала, добиться, перегнать…

Эстерка ворошит пальцами волосы на голове Шварцберга и чувствует, как он ей дорог. Кто знает, может быть, Герц все равно нашел бы ее с ним? Жаль, что он так скоро ушел. Может, нужно было расспросить его обо всем, сказать что-нибудь одобряющее?

Шварцберг берет со стола газету, рассеянно просматривает ее, но глаза его не могут разобрать ни единого слова.

Сквозь оконце мансарды врывается свежий ветерок, гладит их лица.

Пер. И. Герасимов.