ПЕРЕМЕНЫ
ПЕРЕМЕНЫ
Безпутин мне, по-видимому, очень обрадовался:
– Вот неожиданно-то, – действительно, уже редкий гость. Давно мы не видались. Очень рад. Когда же ты сюда приехал? — Он говорил поспешно, слегка даже как будто взволнованно. Но голос его казался мне сухим и резким. — Здравствуй, здравствуй. — И он даже потянулся целоваться. На минуту мы довольно неловко коснулись друг друга щеками и углами губ. — Как же ты разыскал меня?
Безпутин мой друг юности, и не виделись мы с ним очень давно. Когда-то целых пять лет дружно просидели мы рядом на школьной скамейке. Тогда многое, по-видимому, нас связывало и мы искренно любили друг друга. Но уже в университете, поступив на различные факультеты, мы стали видеться значительно реже. По окончании же оказались даже в разных городах.
– Ну, раздевайся скорее, да пойдем беседовать, – дружески нетерпеливо торопил меня Павел. – Давай, помогу. – Довольно неумело стал стягивать с меня пальто. Потом широко распахнул дверь в соседнюю комнату, пропуская меня вперед: – Пожалуйте.
Он очень пополнел, Павел. И хотя нос, глаза, губы, все оставалось прежним, но странно и почему-то слегка неприятно было смотреть на эти округлившиеся щеки и отяжелевший подбородок. Белокурая бородка тоже казалась чужою. Хотелось все это снять, удалить с лица, чтобы стало оно опять прежним, любимым.
– Однако ты сильно изменился, – в свою очередь принялся мни рассматривать Павел. Мне было это слегка неприятно. – Постарел заметно… — Резкий голос его зазвучал мягче и участливый. – И уж лысеешь, кажется, — вдруг громко захохотал он, с притворным ужасом разводя руками.
Дверь гостиной отворилась.
– Вот позвольте вас познакомить… – Павел, а вслед за ним и я, поднялись с кресел. — Моя жена, Софья Михайловна. — Передо мною стояла высокая, довольно красивая брюнетка с энергичным лицом еврейского типа. — Ведь вы еще не встречались?.. Соня, это тот самый Андрюша Люкс, о котором я тебе так много рассказывал. Прикатил из своего захолустья. – Она тебя хорошо знает, — успокоительным тоном опять обратился он ко мне. — А ты слышал, что я женат?
– Да, слышал. Кто-то говорил мне. Кажется. Шаповленко. Ведь он был у нас в Могилеве, работал там в местной газете.
– Ах, вот что… А теперь он где?
– Не знаю. Кажется, в Одессе. Одно время ездил в Туркестан, затевал там собственное издание.
– Пересаживайтесь поближе, – приветливо предложила мне хозяйка, указывая на место за круглым столиком у окна — Ну, что, многое здесь переменилось? Ведь вы сейчас из Могилева?
Меня слегка удивило, что и она заговорила о переменах. У нее были решительные, несколько мужские манеры…
– Погоди, — прервал нас Павел. – Шаповленко,— я ведь слышал о нем. Да, он в Одессе и странными делами там занялся. Черносотенную газету, говорят, редактирует. Тоже карьера.
– Да, что-то в этом роде…– неохотно протянул я.
– Менее всего, кажется, можно было ожидать от него этого… Помнишь его в гимназии? Талантливый был мальчишка.
Я ничего не ответил. Но вспомнил не бойкого, смуглого мальчика в гимназии, а последнюю нашу встречу в Одессе: его вызывающую заносчивость, за которою чувствовалась боязнь быть презираемым и униженным.
Павел не унимался:
– С чего это он так? Интересно бы узнать подробности…
– Выгодным наверно оказалось, – презрительно усмехнулась Софья Михайловна.
Мне захотелось переменить разговор. Почему, в самом деле, едва встретясь говорить о Шаповленке? Я повернулся к Павлу.
– Ну, а ты как живешь? Расскажи теперь о себе. Устроился ты, я вижу, прекрасно…
Вслед за мною и Павел невольно окинул взором свою комнату. Это был кабинет, обставленный удобно и богато. За внушительно-солидным письменным столом чернели зеркалами стекол два больших книжных шкапа с резьбой наверху. Красные шелковистые обои на всех четырех стенах были завешаны картинами в золотых рамах. Один из углов занимала мягкая мебель несколько вычурного вида. К ближайшей из картин я подошел. Она изображала охотников, склонившихся над добычей среди снежных сугробов, обагренных отсветом костра…
– Как живу?— вспомнил мой вопрос Павел.— Да, ничего себе. Работаю понемножку. Вот женился…
Картина мне не понравилась. Я вернулся на свое место, чтобы слушать Павла, постепенно разговорившегося.
Сначала он коснулся себя, своей жизни, дел (у него была недурная адвокатская практика); потом принялся рассказывать о Петербурге, здешнем обществе, театрах. Временами я вглядывался в него, и опять каждый раз меня удивляла его белокурая бородка, чужая полнота щек, незнакомый подбородок. Говорил он совсем по-адвокатски — громко, плавно и многословно – с искусственными переходами, варьированьем одного и того же и прислушиваньем к собственным словам.
В дверях показался белый передник горничной. Завидев его, Софья Михайловна поспешно встала и вышла. До тех пор она внимательно слушала мужа.
Павел остановился. Совсем не таким был этот разговор, вся наша встреча, как мне хотелось, как я надеялся, идя сюда. Я ждал чего-то прежнего, светлого, дорогого. Не воспоминаний, которые могли бы быть мучительны, но чтобы просто воскресло на минуту прежнее, свободное от перемен.
– Знаешь, я волновался, когда шел к тебе, – признался я Павлу. – Нахлынуло прошлое. Ведь столько связано у меня с тобою.
– Да, конечно… – Павел произнес это довольно равнодушно: казался чем-то отвлеченным.
– Помнишь Мэри? – Я спрашивал с робостью. – Белокурую нашу любовь?
На лице его появилась улыбка.
– Как же… Она умерла.
– Я знаю. Давно уже. Помнишь, как клялись мы друг другу никого не любить в жизни, кроме нее. Верили, что никогда не разлюбим Мэри. И ведь едва знакомы с ней были. Ты еще, кажется, бывал у них, я же лишь на катке ее видел.
В соседней комнате, по-видимому столовой, слышался сдержанный разговор и шаги. Софья Михайловна отдавала какие-то распоряжения прислуге, накрывавшей стол. Вот заварили там чай, поставив его на камфорку. Донесся стук ножей и тарелок.
– А детей у тебя нет? — после некоторого молчания нерешительно спросил я Павла, осматриваясь в комнате.
– Как же, двое, — мальчик и девочка. Спят уже.
Портьера у двери зашевелилась: вошла Софья Михайловна.
– Пожалуйте чай пить, — обратилась она к нам. Мы тотчас же встали.
За столом разговор держался все около того же. Говорили об общих знакомых, главным образом, опять о школьных товарищах. Я рассказывал о жизни своей в Могилеве, о своей семье. Опять чувствовалось: все это не то; как прежде говорить мы уже не можем. Глядя на Павла, опять мне хотелось снять с лица эту откуда-то появившуюся бороду и чужую полноту щек. Весь он казался неуловимо, но странно изменившимся. Почему-то слегка раздражало присутствие его жены. Не от нее ли в нем эти перемены? Искоса я поглядывал на Софью Михайловну. У нее очень энергичное лицо и она совсем не похожа на Мэри. Несколько минут было даже ревниво жаль, что Павел отдал себя этой женщине, той обыкновенной, понятной, вот этой самой, здесь за столом.
– А она художник, – говорил Павел о жене. — Курсы живописи окончила. Хочет скоро выставлять.
Софья Михайловна слегка конфузилась. Говорила, что не работает теперь, что дети отнимают все время. Но все же обещала как-нибудь показать свои этюды.
К чаю был сыр, яйца, холодный ростбиф и ветчина. Все сервировано прекрасно. По стенам столовой висели какие-то эстампы,
– Это что у тебя такое? — спросил я.
– Так, пустяки. Снимки случайные. А вот это с плакатной выставки: вместо обоев ничего себе. – Павел подошел к стене. – Это Стенлен. А там Жоссо и Шере. Но у меня есть хорошие альбомы; если интересуешься, потом покажу.
Павел оставался все тем же любителем искусства и литературы, как и прежде. В гостиной на столе я успел заметить у него последний модный альманах и французский томик Поля Адана. Но и в этой области плохо ладился разговор. Постепенно это становилось ясно обоим, придавая всей беседе оттенок тягостной принужденности. Под конец опять заговорили о товарищах.
– Герценберг? Он со мною. Тоже присяжный. Недурно зарабатывает, имеет дела. Растолстел невероятно. Юрисконсультом при Лепехинской мануфактуре.
– С кем же еще ты встречался? Золотов, не знаешь, где?
– Нет, не знаю. Даниэль застрелился, ты слышал?
– Да. Не знаешь, из за чего? — Трудно сказать. Кажется, он болен был… Затем, подумав. Павел тихо и многозначительно добавил: — Сифилис.
Замолчали. Я смотрел на портрет Софии Михайловны, висевший на стене. Переведя затем взор на Павла, я заметил, что у них схожие подбородки.
Теперь мне уже казалось несомненным, что это она так изменила его. Кто знает, насколько приспособляет нас к себе женщина, отдаваясь нам! Но ведь и я женат, и я, следовательно. Во власти чужой жизни, чужого тела и души. Ведь вот воскликнул же Павел при встрече, что я сильно изменился. Я стал думать о своей жене; старался ясно себе представить се возле себя. Прежде, невестой, она была чуть похожа на Мэри.
– Ах, вот что я могу тебе рассказать, – вдруг словно обрадовался Павел. — Алексеев-то, помнишь Алексеева? Представь себе, как я его встретил…
Павел был талантливый адвокат и умелый рассказчик. В юности же писал даже стихи. Может быть, поэтому он ничего не мог поведать просто и непосредственно, всему любя придать искусственные формы. Так же поступил он и теперь.
– Иду я однажды из Окружного Суда. Часа четыре. Падает снег, знаешь, мокрый такой, липкий, тяжелый. Словно отягощен он воспоминаниями. Действительно, этот снег всегда напоминает мне прошлое. Так же падал он, когда мы были с тобою влюблены в Мэри (Павел с улыбкою посмотрел на жену). Так же облеплял меня, когда бегал я в библиотеку, работая над кандидатским сочинением. И еще многое другое неожиданно вспоминается тогда.
Мне вступление это показалось излишним и как-то неприятно-сочиненным. Но я слушал, не перебивая.
– Вдруг, на углу Манежного переулка, вижу, какой-то высокий господин в форменной фуражке и весьма потертом пальто странно стоит посреди тротуара и обращается ко всем прохожим, немного даже провожая их. Нет, не провожает, но лишь склонится к подошедшему и затем обратно, — откачивается к стене. Я скоро понял, что он попрошайничает. Когда я приблизился, он наклонился и ко мне. «Будьте добры, обратите внимание, — услышал я. — Потерял службу из-за убеждений. — Не поможете ли?.. Уволен за забастовку».
Я с удивлением взглянул наверх (продолжал Павел), ибо проситель был очень высок. Лицо его показалось мне знакомым. Конечно, я видел эти толстые губы и выпуклый неумный лоб. «Алексеев», — припомнил я почти мгновенно.
Он не узнавал меня. Я сделал вид, что не заметил, чем он занимается, и протянул ему по-товарищески руку (Павел, действительно, протянул вперед руку). «Ах, я сразу и не узнал тебя», — говорю. «Да и ты, кажется, меня тоже. Безпутин я, помнишь по гимназии».
Павел на минуту остановился.
– Он, знаешь это, смутился немного, но находчивостью моею воспользоваться не сумел. Опять повторил просьбу и политические убеждения снова припомнил.
Я тогда был еще в университете. Сам, значит, не богат. Ну, отвернулся, дал ему какой-то пустячок (Павел, действительно отвернулся и затем поспешно протянул руку). Вот какой ужас. А ведь когда-то вместе сидели на гимназической скамье.
Мне все время не нравился голос Павла. В его резкости было что-то веселое. Почему-то ужасно хотелось спросить, сколько дал он своему бывшему товарищу. Не двугривенный ли?
— Потом я его еще раз видел на улице. Опять просил. Но на этот раз он узнал меня и поспешно отвернулся. Я, конечно, прошел мимо.
На меня рассказ этот произвел самое тягостное впечатление. Даже захотелось поскорее уйти от Безпутиных. Они меня не очень задерживали, хотя и звали опять. Софья Михайловна еще раз обещала показать свои этюды. Павел повторял, что был очень рад со мною встретиться.
Когда я вышел на улицу, падал тяжелый, мокрый снег. Словно неудержимо облуплялось небо. Рыхлые хлопья, казалось, отягощены воспоминаниями. Я шел, не оглядываясь, намеренно поспешно. Зачем бередить прошлое? Все равно — я не прежний. Изменился Павел, изменились товарищи, изменился и я. Узнала бы меня Мэри на улице? А улица так знакома. Здесь ходил я когда то, — часто, каждый день. Здесь я жил, думал и волновался. Казалось, сейчас встретится все прошлое: белокурая Мэри, застрелившийся Даниэль, продавшийся Шаповленко. Кто это высокий стоит там на углу? Не Алексеев ли просит подаяния у бывших товарищей? Что за неприятный, толстый господин идет мне навстречу? Не Герценберг ли, товарищ Павла, адвокат, как и он?..
Странно захватывала тревога. Все более ускорял я шаги. Не надо оглядываться, не надо думать.
Придя домой, в свой посуточно занимаемый, неприветливый номер, я поспешил со свечею к зеркалу. С некоторой робостью взглянул на свое лицо. Не изменилось ли оно еще больше? Что осталось в нем прежнего, и что неизменно во мне. Неожиданно я вдруг потрогал свои лоб, щеки, подбородок. Если все меняется, что — есть?
За тонкою номерною стенкой женской звонкий голос пел все одно и то же: «То, что было, не вернется, о былом зачем грустить»… И опять сначала. Потом звонкоголосая соседка кашляла, затем чему-то смеялась, хотя и была, по-видимому, одна. Смех ее был неприятный и тоже походил на кашель. За окном все еще падал снег.