( Мой дедушка был филателистом... )

( Мой дедушка был филателистом... )

Мой дедушка был филателистом. Коллекция марок ему досталась от кого-то, от кого – не знаю, но только не от отца, это точно, отец его землю обрабатывал, ему не до марок было. Может, от одного из дядей или еще от какого родственника. Марок у дедушки было множество, хранились они в кляссерах, причем некоторые, самые старые, еще на наклейках, а другие уже нормально разложены по карманчикам кляссера, без этих ужасных наклеек, отравляющих жизнь коллекционерам. Некоторые из марок были такие старые и ветхие, что над ними даже дышать боялись, не говоря уже о том, что прикоснуться к ним строго запрещалось. А вот в отклеивании от конвертов так называемой массовки я довольно рано стала принимать участие.

Для этого применялась огромная сковорода. Налив в нее воду, ее ставили на маленький огонь. В сковороде плавали марки, которые потом осторожно вынимали, подхватывая снизу вилкой. Вот я их и вынимала, стараясь не дышать, вся преисполненная ответственностью, но как дедушка потом их сушил – совершенно не помню. Возможно, в папиросной бумаге, положив сверху тяжелые книги, но головы на отсечение не дам, зато помню, что, высушенные, они выглядели изумительно.

Дедушкину коллекцию черт побрал. Как ни странно, она каким-то чудом выдержала тридцать девятый [05], но сорок четвертого уже не пережила. Когда вспыхнуло Варшавское восстание, дедушка лежал в больнице, ему должны были оперировать желудок. Бабушка в панике выскочила из квартиры, когда началась бомбардировка, схватив первое, что подвернулось под руку. Им оказался лежащий на столе маленький кляссерок с дешевкой. Если в качестве дешевки у дедушки фигурировали Колумбы и первая Панама, что же у него числилось по разряду ценных? И меня огорчает даже не то, что все это пропало, а то, что я никогда не узнаю, что же у него было...

В бабушкиной столовой стояла этажерка, и на самой нижней полке лежали какие-то переплетенные журналы. Кажется, я никогда не взглянула на их обложку, не знаю, что это были за журналы, да это и не важно. Наверняка межвоенного периода, а может, и еще старше. Главное, что в них печатались с продолжениями потрясающие вещи. Там я прочла захватывающий детектив под названием «Тройка треф», в котором нехороший человек крался по мчащемуся поезду, и все должно было взлететь на воздух. Роковой семнадцатый километр, угрюмая чаща, мчавшийся на всех парах и сыплющий искры поезд... Это было захватывающее чтение, я все происходящее видела в своем воображении и читала, вся пылая. Мне никто не мешал, ко мне бабушка относилась не так строго, как к своим дочерям, мы жили с ней в мире и согласии, и я совсем ее не боялась. Кстати, называла я ее не «бабушка», а «маменька». Так повелось с тех пор, как я научилась выговаривать первые слова. Поскольку все вокруг – и моя мать, и тетки – обращались к бабушке «маменька», я тоже стала так ее называть. Чем я хуже их? И вообще, вряд ли когда я произносила это слово – «бабушка», потому что второй бабушки не любила и избегала общения с ней.

Возвращаясь к этажерке, хотела бы упомянуть и о других шедеврах, которые скрывались в огромных подшивках журналов. К сожалению, «Тройка треф» своим могучим воздействием вытеснила из памяти другие названия, но, возможно, именно там я прочла и «Кровавую графиню», хотя не исключено, что читала ее в книге.

А дедушка рассказывал мне сказки. Читая журнальные фолианты, я всегда усаживалась рядом с этажеркой на пол, когда же дедушка рассказывал сказки, я пристраивалась радом с ним на диване.

В свои ранние, еще дошкольные годы, я прочла множество потрясающих книг. Не стану упоминать культурные сказки, к примеру, братьев Гримм, или множество наших народных сказок, кишащих чудовищами и безглавыми упырями. Как-то на нижней полке кухонного буфета я разыскала изумительную повесть под названием «Злодейский пришелец», по всей вероятности оставленную там нашей последней служанкой. К сожалению, конец книжки был оторван. А говорилось в ней о потрясающем космическом явлении. К нашей Земле на бешеной скорости приближалась не то планета, не то звезда, это не имело значения, главное, она со всего маху разом должна была врезаться в несчастную Землю и раздолбать ее на мелкие дребезги. Перепуганное человечество в панике придумывало какое-нибудь спасение от грозящей глобальной катастрофы. И придумало. В борьбе со злом все человечество, как один человек, должно было использовать свою силу воли. Изготовили гигантское вогнутое зеркало, к нему со всей земли сходились полчища людей, усаживались перед зеркалом и напряженно всматривались в него, мобилизуя свою психику, соответственно настроенную против грозящего им зла. После того как будет собрано достаточное количество соответственно заряженной психической энергии, предполагалось развернуть зеркало, и людская сила должна оттолкнуть страшного космического пришельца на безопасное расстояние. Ясное дело, повествование было на сплошных нервах, потому что дорога была каждая минута, кто кого опередит: пришелец людей или они его своей энергией. Пришелец летел, люди сбегались галопом со всех сторон и таращились на зеркало, и тут книга обрывалась, не хватало последних страниц. Но я правильно рассудила: учитывая, что наша родная планета до сих пор еще цела, соревнование во времени выиграло человечество, и книга должны была закончиться хэппи-эндом.

К сожалению, никак не могу вспомнить, откуда у меня взялся «Страшный горбун», но сцена, описанная мною в «Подозреваются все!», произошла на самом деле. Мы втроем сидели за столом, моя мать, Тереса и я. Было это поздним вечером, они раскладывали пасьянс, я читала. Книга была такая страшная, что я вся скорчилась на стуле и подобрала под себя ноги, чтобы не схватила за них неведомая злая сила. Я вся дрожала, и наверняка по моему внешнему виду было понятно, о каких ужасах я читаю. Заметив это. Тереса, тронув мать за локоть, сказала мне вдруг:

– Вот он, стоит за тобой.

С диким криком я слетела со стула, а потом и в самом деле три дня боялась заходить в темную комнату.

В те давние времена я с восторгом читала произведения Марии Буйно-Арцтовой, а два приключенческих романа «Три камня» и «Золотой петух» я читала тоже в журналах, где они печатались отрывками, и, видимо, тут тоже подшивка была не полностью укомплектована, потому что эти превосходные произведения я так никогда целиком и не прочла. Из «Фиги» я запомнила фразу: «Тетя – настоящая артистка! – с энтузиазмом воскликнула Люся». Я была убеждена, что непонятное мне словечко «энтузиазм» означает название коллектива какого-то учреждения вроде консерватории. Исправила свою ошибку лишь по прошествии многих лет.

Трилогию [06] я прочла в возрасте девяти лет. «Огнем и мечом» мне казалось слишком мрачным произведением, намного больше понравился «Потоп». Читала я его во время болезни, что, как легко догадаться, со мною в детстве случалось постоянно. У меня была высокая температура, и в бреду князь Богуслав Радзивилл представлялся мне почему-то в виде изгибающегося стеклянного столба. Боялась я его до ужаса. К счастью, с выздоровлением исчез и страх перед князем.

В моем распоряжении находилась библиотека матери, несколько сотен книг, и я могла читать что хотела, за одним исключением. Мне запрещали прикасаться к «Кошмарам» Зегадловича, пока не исполнилось четырнадцать лет. Я пообещала не прикасаться и сдержала обещание. С «Кошмарами» я ознакомилась уже будучи взрослой и до сих пор не понимаю причины запрета. Ничего особенного в книге не было, разве что пресловутые экскременты...

Через мои руки, глаза и разум прошла вся детская классика, а немного позже и произведения литературы, предназначенные для детей школьного возраста. Я познакомилась с ними еще до школы, так что меня не успели отвратить от них. Ну и, разумеется, детективы, которые оказались чрезвычайно поучительным чтением.

Всю дорогу пытаюсь покончить с воспоминаниями о своем раннем детстве, и у меня это никак не получается. И все-таки – теперь я это хорошо понимаю – впечатления тех лет оказали могучее, решающее влияние на все последующее мое развитие, на все последующие годы.

Взять хотя бы одуванчики.

Как только меня вывозили куда-нибудь за город, как только я оказывалась на зеленой траве, из капризного ребенка тут же превращалась просто в идеального. Ни к кому не приставала, никому не мешала, а сразу же отправлялась собирать цветочки. Вот как-то раз меня выпустили на травку в белом платьице. Мать вообще любила наряжать меня, платья у меня были прелестные, на сей раз это было чудесное белое платьице. Стала я рвать цветочки и вся перемазалась в млечном соке. Мое белое платьице разукрасили разноцветные пятна, которые не отстирывались. Мать не стала отчаиваться и тут же решила, как ей поступить. Она вышила каждое пятнышко нитками разных цветов, и у меня получилось белое платье в цветочки.

Переживала этот случай бабушка и, чтобы на будущее научить меня беречь одежду, внушила убеждение в ядовитости молочного сока растений. Отрава страшная, от него недолго и умереть, а уж ослепнуть – плевое дело. Я до такой степени поверила в это, что только по истечении тридцати лет, да и то с большим трудом приняла к сведению факт, что одуванчик не только не ядовит, но даже используется как лекарственное средство, а салат из молодых одуванчиков можно есть и в сыром виде.

Ясное дело, описанная в «Проселочных дорогах» история с панной Эдитой случилась на самом деле. Панна Эдита, близкая подруга Тересы, пришла как-то к ней в гости. Обе молодые девушки принялись рассматривать модные журналы, лежащие на столе. Обе стояли нагнувшись у стола, выпятив попы и подпираясь локтями, а у меня на туфельке то ли расстегнулась пуговичка, то ли развязался шнурок. Сама я застегнуть пуговицу не умела и попросила помочь. Обе девы не прореагировали, занятые модами. Я какое-то время пыталась справиться сама, ничего не получалось, я опять попросила их застегнуть мне туфельку. А они – ноль внимания, как оглохли! Пришлось принимать решительные меры. Было мне годика четыре, ребенком я была крупным, сумела дотянуться носком туфли до края стола и, уперевшись в него, изо всей силы шлепнула ладошкой по выпяченному заду панны Эдиты. Зада я не выбирала, просто Эдитин оказался ближе. Шлепок получился оглушительным, будто взорвался надутый бумажный пакет. Обе девицы отскочили от стола, как сейчас вижу их перепуганные и возмущенные лица. На меня посыпались громы, словесные, разумеется, о том, чтобы выпороть меня, и речи быть не могло, но меня и брань чрезвычайно удивила. За что меня ругают, интересно? У меня расстегнулась туфля, я прошу застегнуть, а они не обращают внимания!

По всему видно, воспитывали меня по-идиотски, и просто чудо, что это не привело к катастрофическим последствиям. Один-единственный ребенок в большой семье всегда становится пупом света, меня опекали так, что заботливые крылья заслоняли от реальной жизни, и я непременно должна была вырасти бесчувственным чудовищем. Однако несколько факторов противоречили этому. Во-первых, по мужской линии я унаследовала доброе сердце. Во-вторых, Люцина безжалостно искореняла во мне мельчайшие ростки эгоизма, иногда излишне энергично. Ну, а в-третьих, разразилась война и я оказалась единственной опорой матери. Не так чтобы все время, зато в некоторые периоды на всю катушку.

До войны мы лето проводили по-разному. Очень хорошо помню, как с бабушкой жили в Рыбенке на Буге («Версия про запас»). Жили мы в большой вилле, окруженной садом, и ходили на речной пляж. Хотя вода у берега не доходила мне и до колен и я никак не могла утонуть, бабушка предпочитала не рисковать и вечно извлекала меня из водяной стихии, как только я туда забиралась. Наконец ей надоело бороться со мной, и она, по своему обыкновению, решила меня напугать. Оказалось, в реке живет водяной, который утаскивает под воду непослушных детей. И даже необязательно быть непослушной, для него достаточно и того, что они долго мокнут в воде. Я не была излишне легковерной и сначала не поверила бабушке, но ей помог случай. Влезла я в воду и зашла немного глубже, так что воды было выше колен. И вдруг, к своему ужасу, я почувствовала, как мою щиколотку охватили чьи-то жесткие, твердые пальцы. С жутким криком я вылетела на берег, причем вся тряслась и, говорили, даже посинела. После этого несколько дней не подходила к реке, бабушка могла жить спокойно, хотя причину переполоха я установила тогда же. Когда я, вопя не своим голосом, мчалась к бабушке дикими прыжками, на первых порах еще держалась на щиколотке разветвленная ветка, которую затем какой-то добряк поднял с травы и показал мне, чтобы успокоить.

В саду у нашего дома я играла с другими детьми – удивительно, но мне разрешили играть с ними, наверное, было подходящее общество. Играли мы в разные игры, но самой интересной была игра в лисят. Лисята сидели в своей норе, то есть в зарослях кустов у ограды, их мама лисица отправлялась добывать пропитание, а в ее отсутствие в нору забирался страшный волк. Тогда лисята начинали кричать и звать мамусю. Ну и явился волк. Оказалось, достижение пяти здоровых детей по части крика превосходит всякое понятие. Мы орали так, что люди повыскакивали из домов, а двое молодых людей, шедших по дороге у сетки нашего сада, были буквально отброшены криком назад, сама видела. Они просто остолбенели, потом один из них дрожащим голосом произнес: «Что же это такое, Езус-Мария?» Играть в лисят нам вскоре запретили.

Отдых наш как-то проходил в Стшельцах, где проживали родители мужа Люцины, но я плохо помню то лето. Ага, что касается Люцины, вспомнилась мне ее свадьба. Тогда мне было два годика, значит, не вспомнилась, только мне рассказали о том, как во время венчания в костеле я попыталась пролезть между столбиками балюстрады в алтарь и почти помещалась между столбиками. Люпина из-за этого не смогла посвятить все свое внимание столь важной для нее церемонии и несколько рассеянно участвовала в ней, ибо всю дорогу гадала, пролезу я или нет. Нет, все-таки не удалось, так что венчание прошло нормально.

А что касается Стшельц, знаю только, что ходила на Буковую Гору, про которую рассказывали, что она служила прибежищем разбойникам. Вся гора заросла лесом, в котором то и дело попадались гигантские валуны.

Очень хорошо помню лето, которое мы проводили на реке Езёрке. Было мне тогда шесть лет. А запомнила я его так хорошо потому, что... на это были серьезные причины, а чувства, которые пришлось мне там испытать, были диаметрально противоположного характера.

В Езёрках мы снимали квартиру в большом доме с садом, которые принадлежали директору местной школы. В сына директора, молодого человека четырнадцати лет, я влюбилась не на жизнь, а на смерть.

Нет, это не была моя первая любовь. Первая любовь со мной случилась за год до этого, когда мне было пять лет. Тогда тоже, не на жизнь, а на смерть, я полюбила Мальчика-с-пальчика в постановке Варшавского Большого театра. Правда, его играла женщина, но мне это ничуть не мешало, я полюбила сказочный персонаж, он для меня был настоящим и живым. Целыми часами я мечтала о встрече с ним. Вот Мальчик-с-пальчик появляется вдруг на нашем балконе, входит в комнату и признается мне в горячей и безграничной любви. Моя реалистическая натура все-таки заставляла меня задуматься над осуществимостью моей мечты, но весь реализм сводился к вопросу, как предмет моего обожания заберется на балкон. Удобнее всего было бы по приставной лестнице. Мое воображение ограничивалось объяснением в любви, мне вполне хватало балконной сцены.

Эта большая любовь прожила во мне год, постепенно слабея, и Мальчика-с-пальчика сменил сын директора школы. Боюсь, взаимностью мне не отвечали, но тут, по крайней мере, у меня был хоть какой-то контакт с предметом моей любви. Директор летом приделал к терраске ступеньки и заставил сына носить воду для изготовления цемента. Целых два дня я знала, где могу увидеть предмет моих чувств, и совершенно случайно околачивалась у крыльца, усаживалась на скамейку, мимо которой мой кумир обязательно проходил от колодца с ведрами. Цемент схватило, парень потрудился на совесть, а со мной даже время от времени перебрасывался словами.

Всей семьей отправились мы в костел по случаю какого-то храмового праздника. На обратном пути, чтобы ребенок не измучился, отец повез меня домой на велосипеде, посадив на раму перед собой. С дороги мы свернули прямо к калитке дома директора школы. Вдоль всего забора тянулся довольно глубокий ров, к тому же наполненный водой, а у калитки через ров вела узенькая перемычка. Отец с дороги свернул на нее, целясь в открытую калитку. Что произошло, я так и не поняла, только вдруг мы все трое очутились во рву.

Наверху оказался отец, под ним был велосипед, а на самом дне – я. Заполненный грязью и илом ров был мягким, так что со мной ничего плохого не случилось. Когда до дома добралась мать со всей компанией, меня уже отстирывали в корыте во дворе. Грязь оказалась поразительно въедливой, понадобилось целых три дня, чтобы полностью отмыть ребенка. И на всю жизнь остался во мне страх перед въездом в узкий проход на велосипедах и мотоциклах, и когда двадцать лет спустя муж собирался въехать во двор на мотоцикле, я с диким криком соскакивала и входила пешком.

Там же, в деревне у реки Езёрки в один прекрасный день появился мороженщик со своим ящиком на колесах. Из-за постоянных ангин и прочих простудных заболеваний мне мороженое есть не разрешали, разве что превратив его в жидкость. Мать же моя обожала мороженое и могла есть его килограммами, что однажды плохо кончилось, но об этом я расскажу в свое время. Сейчас же все общество сидело за столом на веранде, мороженщик со своим холодным товаром стоял за оградой, а я носила мороженое от него к веранде. Почему он не вошел во двор – не помню, но так и обслуживал клиентов на расстоянии, доставляя мне тем самым невообразимые мучения. Носила я и носила, не уверена, что хоть два разика лизнула. Все мороженое сожрала моя мать, при весьма скромном участии остальных присутствующих. Сначала прикончила ванильное, потом и фруктовое. К счастью, мороженое наконец закончилось, а вместе с ним и мои муки.

Не знаю уж почему, но в памяти особенно хорошо запечатляются события неприятные или вовсе ужасные. Раз дядя Витольд вез меня на своем велосипеде. Это было уже не в Езёрках, не помню где. Родная дочь дяди Витольда ничего о данном проис шествии не знала, а из родных никто тоже не мог помочь, так и не знаю, когда и где случилось нижеследующее, но вроде бы приблизительно в то же время, когда мы жили в Езёрках. А дядя Витольд – один из сыновей моей прабабушки. Так вот, ехали мы с дядей Витольдом на велосипеде через какую-то деревню, и он наехал на курицу. Попалась под переднее колесо велосипеда. Он поскользнулся на ней, упал и страшно разбил себе колено. Со мной ничего не случилось, но вид дядиного разбитого колена был столь ужасен, что страх перед курами загнездился во мне с тех пор и остался на всю жизнь. Боюсь я их смертельно, больше, чем детей и велосипедов, независимо от того, на чем я еду. Разумеется, когда я иду пешком, совсем их не боюсь.

Моя большая любовь к сыну директора школы закончилась под воздействием до сих пор еще не изученных сил. Любила я его и после отъезда из Езёрок, но не очень долго, потому что мне приснился сон. Судите сами, такое не забывается, какой-то кошмар, но с вполне реалистическими последствиями.

Снилось мне, что мы с возлюбленным гуляем в чудесном лесу, причем лес мне знакомый, летом я часто там гуляла. И вдруг откуда-то выскочили разбойники. И сразу же приняли ужасное решение, от которого зашлось сердце.

– Озеленим его! – мстительно вскричали они жуткими голосами.

Я смертельно испугалась, залилась слезами и бросилась наутек. Разбойники тут же сбавили тон и успокаивающе принялись кричать мне вслед:

– Не тебя озеленим, его! Тебя не будем!

Как же, так я им и поверила! Нашли дурочку. Я сбежала от них и спряталась в укромном месте, наверное, не очень далеко, потому что из своего укрытия могла видеть все. Они и в самом деле озеленили парня. Озеленение заключалось в том, что они покрыли его с ног до головы толстым слоем прозрачной студенистой массы мерзкого грязно-зеленого цвета, отвратительно пахнущей. Глядя на это, я испытала такой ужас, что невозможно описать. Сделав свое грязное дело, разбойники скрылись, и мы остались вдвоем на изумительной красоты лесной дороге. Я опять принялась убегать, а озелененный молодой человек гнался за мной, умоляя остаться с ним, невзирая ни на что. А я не могла переломить себя, зеленый студень вызывал во мне омерзение, к тому же от возлюбленного несло смрадом, как от черта. Из-за этого сна я не только окончательно и бесповоротно разлюбила сына директора школы, но у меня на всю жизнь осталось в сознании это глупое словечко «озеленить», в значении – покрасить в некрасивый зеленый цвет. А моя великая любовь кончилась, как ножом отрезало.