( Сразу же после моей свадьбы...)

( Сразу же после моей свадьбы...)

Сразу же после моей свадьбы все родные разъехались. Мать, кажется, поехала к родственникам в Чешин. В квартире остались мы с мужем, отец и собака. Мне хотелось, чтобы муж с самого начала понял, какая я прекрасная хозяйка, ну и я очень старалась: готовила обеды, устраивала стирки. Этого мне показалось мало, я решила устроить генеральную уборку в доме и начала с мытья окон. Окна в родительской квартире были большие, во всю стену, я начала мыть окно с середины, и после длительных усилий стали видны результаты: среднее окно теперь весьма отличалось от боковых, отличалось, разумеется, в лучшую сторону. Только я протерла стекло, как в дверь позвонил муж, и я кинулась ему открывать, оставив на подоконнике большой таз с мыльной водой.

Распахнув дверь, жутко гордая собой, я с порога крикнула:

– Пошли, что-то тебе покажу!

Не понимая, в чем дело, муж застыл в дверях. Тогда я за руку потащила его в комнату и, указав на окно, с гордостью спросила:

– Замечаешь разницу?

И в этот момент сквозняком смело с подоконника таз с водой, так как я оставила все двери распахнутыми настежь, и оконная рама подтолкнула таз. Он грохнулся на пол, грязная вода залила комнату.

Муж не стал ко мне придираться, не стал ругать. Он благородно признал, что средняя часть окна и в самом деле позитивно отличается от остальных, а потом сам подтер пол. Любил меня, наверное...

И еще о моих хозяйственных достижениях. Осенью мне предстояло приступить к занятиям в Архитектурной Академии, следовало заранее обзавестись некоторым инвентарем, денег же у нас было очень мало. Правда, чертежную доску мне подарил брат отца, дядя Юрек. Извлекли ее из погреба, где она пролежала долгие годы, я много сил потратила на то, чтобы ее отскоблить и очистить, после чего наш актуальный кот тут же на нее нагадил, что было воспринято домашними как добрый знак. Ладно, доска была, а все остальное требовалось купить в магазине, например, чертежные принадлежности. В ту субботу, которая навечно осталась в народной памяти, я растратила практически все наличные деньги, осталось у меня всего сто пятьдесят злотых, и я просто не решалась признаться мужу в этом. А наутро разразилась денежная реформа, гром средь ясного неба для всех, только не для меня. У нас-то на руках не осталось практически старых денег! С радостным смехом, вся сияя от счастья, объявила я мужу, что у нас с ним нет никаких проблем, мы ничего не потеряли на обмене, наоборот, вот я какая хозяйственная, потратила деньги на нужные вещи. Слегка ошарашенный муж очень скоро уверовал в мой финансовый гений и тоже стал радоваться, похвалив меня за предусмотрительность. Помню, что за оставшиеся сто пятьдесят злотых я получила четыре злотых и пятьдесят грошей новыми деньгами.

Учиться на архитектора мне понравилось. Поначалу шли очень интересные для меня предметы: история архитектуры, рисование, технический рисунок, деревянное строительство. Да что там, даже математика вначале показалась мне захватывающе интересной. На вступительной лекции профессор Гриневецкий произнес запомнившиеся мне на всю жизнь слова:

– Уважаемые коллеги, да будет вам известно, что архитекторов принято считать ненормальными. Есть в этом доля правды. Нормальный человек обычно способен думать об одной вещи, ну, о двух, даже о трех одновременно, архитектору же одновременно приходится держать в голове как минимум тридцать...

И он перечислил нам эти тридцать вещей. Сорок три года прошло с той поры, нельзя от меня требовать, чтобы все тридцать я помнила. Тут и стороны света, и особенности грунта, и виды построек, и нормативы, и особенности стройматериалов, и еще пропасть других важных моментов, не учитывать которые архитектор просто не имеет права. В том числе и конструкции, которые с самого начала стали для меня камнем преткновения.

Точнее, не столько сами конструкции, сколько сопротивление материалов и прочие физические явления. Физику я никогда не любила, отношения с ней складывались туго, а профессор Пониж оказался очень серьезным преподавателем. Не только уважительно относился к своему предмету, но и к студентам, обращаясь к ним как к существам разумным, а не дубинам стоеросовым, так что на его лекциях я ровно ничего не понимала. Сопромату так и не удалось никогда проникнуть в глубину моего сознания.

А тут еще математика вдруг преподнесла мне сюрприз. На привычно стройном и относительно понятном математическом стволе вдруг пышным цветом расцвели интегралы, которые мой разум просто отказывался воспринимать. Интегралы на всю жизнь так и остались для меня тайной за семью печатями.

И тем не менее я с удовольствием добросовестно училась до самого января, в свободное от занятий время подрубая пеленки и распашонки будущего младенца. Медицинский присмотр надо мной осуществляла чудесная врачиха и изумительная женщина, доктор Войно, которая еще с довоенных времен была семейным врачом в мужниной семье. Это она принимала все роды моей свекрови и с радостью согласилась принять и мои. Мне уже было забронировано место в частной клинике недалеко от площади Спасителя. Родов я боялась ужасно. Кошмарные воспоминания матери о том, как она намучилась, рожая меня, а также многочисленные прочитанные мною книги убедили меня в том, что предстоит нечто ужасное и этого никак нельзя избежать.

Восьмого января я, как всегда, отправилась на занятия в Академии, муж отправился проводить меня. Время еще осталось, и по дороге мы решили заглянуть в клинику. Не мешает провериться лишний раз. Докторша Войно осмотрела меня и произнесла страшные слова:

– О, пани придется уже остаться у нас.

Зубы мои застучали сами собой, сердце забилось часто-часто. Я впала в панику, муж тоже. Побледнев как снег, он бросился домой за вещами. Странное дело, кроме жуткой паники, я больше не испытывала никаких неприятных ощущений. У меня ничего не болело, но пани доктор приказала мне сегодня же родить, а она не может ошибаться, значит, приближается страшная минута. Ничего не поделаешь, приходилось подчиняться.

Мне велели прогуливаться по больничному коридору. Ходить, ходить! Больничный коридор был длинный-предлинный, и я послушно шагала по нему туда и обратно, но все как-то без видимых результатов. Мне принесли обед. Подкрепившись, я опять принялась ходить. И весь персонал интересовался, очень ли мне больно. А мне ну ни капельки не было больно, и отсутствие боли теперь пугало меня больше, чем сама боль. Я уже всей душой желала, чтобы она наконец появилась. И снова сочувственные расспросы. «У пани очень сильные боли?» Какие боли, откуда боли, нет у меня никаких болей, Езус-Мария, что же теперь будет?!

Пришла пани Стефания со шприцем в руке и сделала мне укол для стимулирования родового процесса. Потом еще и еще. Восемь уколов – внутримышечных! – сделала она мне, причем, когда я со страхом ожидала укол, она уже опять держала в руке шприц – пустой. Дошло до того, что каждый последующий укол я стала ожидать с интересом, надеясь почувствовать самый момент укола, но тщетно. Восемь раз вбивала она мне в задницу свой шприц и хоть бы хны! Так и не удалось мне подстеречь пани Стефанию.

Вернулся муж с вещами, дома напугав мою мать до смерти, и уже остался со мной. За компанию и для поддержания моего духа принялся ходить со мной. Тысячу раз промаршировали мы с ним по этому чертову коридору, а я только и слышала: «Ну как, появились боли?» В ответ я уже только скрежетала зубами. Обессиленный муж робко предлагал присесть хоть на минутку, передохнуть, он больше не может, ведь сколько километров отмахали. Как это присесть? Исключено! И речи быть не может! Велели ходить, вот и будем ходить, пока не появятся эти холерные боли!

Только к вечеру я ощутила в себе что-то эдакое, немного неприятное, и испытала неимоверное облегчение. Ну, наконец! Пани доктор к тому времени уже отправилась домой, велев известить ее в случае необходимости и оставив мне в утешение пани Стефанию. Муж тоже остался. Сжав зубы, он самоотверженно ходил вместе со мной, поддерживая меня под руку. Раз пробудившись, долгожданные боли оживились и постепенно усиливались, но какие же это были пустяки! Я на момент останавливалась, скрючившись пережидала и опять неслась по коридору. Инициативу взяла на себя пани Стефания.

– Ты на стол! А ты марш за пани доктор! Муж вылетел из клиники, срывая дверь с петель, а мной занялись пани Стефания с пани Станиславой. Сияя от радости, они водрузили меня на родовой стол.

Мужу повезло, такси он поймал на площади Спасителя, почти у самой клиники. Должно быть, проявил инициативу, потому что доставил пани доктор через десять минут. Несчастная уже спала. Накинув на себя первое, что попалось под руку, она силой была извлечена из дому и предстала передо мной весьма растрепанной, в черном вечернем платье и с жемчугами на шее. Потом мне рассказали, что жемчуга настоящие и она всегда спит в жемчужном ожерелье.

Энергичная докторша с ходу взялась за дело. Акустически мои роды звучали примерно так:

– И сумка моя пропала, представьте себе, – оживленно рассказывала пани доктор пани Стефании. – Я страшно огорчилась, ведь самая любимая... Дышать глубже! Подбородок опустить!... А тут пропала. Знаете, та, с серебряной монограммой, я уж вся испереживалась... Подбородок, подбородок держать!... И представляете, оказалось, она завалилась за стул. Еще немного, ну же!... И лежала себе там спокойно, ее и не видно было. Как я обрадовалась, найдя сумку, вы не представляете, думала, пропала... Совсем немного осталось! Да нет, сумочка небольшая, в форме такого черного конверта, в углу серебряная монограмма, довоенная еще... Как эта женщина красиво рожает!.. Я к ней уже привыкла, и вдруг пропала, я себя не помнила от огорчения. И неожиданно сумка находится, такое счастье, уж я обрадовалась... Подбородок держать, дышать глубже!.. Все мои с ног сбились, все искали, она маленькая, из черной замши, в углу серебряная монограмма... Ну, еще немного постарайся!.. Я уже примирилась с мыслью, что сумка потерялась, ведь сколько времени все искали ее, а тут пожалуйста, валяется себе спокойненько за стулом... Ну вот и все!

Сумочка пани доктор Войно до сих пор стоит у меня перед глазами, хотя я ее в жизни не видела. В ожидании страшного момента, когда от боли глаза у меня вылезут из орбит и вся я стану одним комком невыносимой муки, я послушно старалась выполнять все указания докторши, огрызаясь лишь время от времени, что не могу всего делать сразу. Так и не дождавшись жутких кошмаров, я дождалась мощного вопля моего новорожденного ребенка. Это от его, а не от моего вопля забренчали стекла в окнах!

– Мальчик! – вскричала пани доктор.

Рассказывали, что в этот момент муж, подслушивающий под дверями, от невыразимого облегчения потерял сознание. Тяжело ему достались мои роды... Я же была очень разочарована: где все ожидаемые ужасы, где невыносимые муки?

Доктор Войно громко выражала свое восхищение. Ребенок уродился в четыре килограмма с лишним, роженица же – настоящая жемчужина. И вообще, принимать такие роды – одно удовольствие. Правда, головка у младенца великовата, что пивной котел, пришлось кое-где меня разрезать, ну это пустяки, сейчас все аккуратненько посшивают...

Меня это уже не волновало. Главное, я родила, слава Господу. Трудно описать облегчение, которое я испытала. Произошло это в двадцать минут первого, двадцати минут моих энергичных усилий хватило на всю процедуру. Остаток ночи муж провел со мной. Сидя в ногах моей постели, он держал меня за пятки, ибо полагалось какое-то время держать ноги согнутыми в коленях, а сами по себе они разъезжались.

Повторяю, родовые муки муж претерпел сполна, они не закончились с моментом родов. Лежала я, ясное дело, в отдельной палате, ребенок в кроватке находился рядом с моей постелью, мужу досталась больничная кушетка, где он и провел все девять дней моего пребывания в роддоме, по мере сил помогая мне.

Придя в себя после родов, я осознала, что произвела на свет человеческое существо, и испытала такую тяжесть свалившейся на меня за это существо ответственности, что волосы встали дыбом. Подумать только, ведь пройдет не менее двадцати лет, пока оно вырастет! Муж подошел к проблеме более практично. Не вдаваясь в философские вопросы, он занялся неотложными делами и с первого же дня научился пеленать младенца, что было просто счастьем, ибо у Станислава руки всегда были теплые. У меня же с детства, видимо от неправильного кровообращения, руки вечно были холодными, от прикосновения такой ледышки с младенцем мог родимчик приключиться. Впоследствии, естественно, я сама пеленала сына, и перед этим мне приходилось долго разогревать руки, то прикладывая их к горячей печке, то опуская в горячую воду.

Нельзя сказать, что, ухаживая за мной и ребенком, муж проводил ночи без сна. Нет, на этой самой больничной кушетке он засыпал мертвым сном, совершению не реагируя на ор младенца, мои стоны и предметы, которые я швыряла в него, пытаясь добудиться. Чувствовала я себя по-прежнему прекрасно, но пани доктор запретила мне не только вставать, но даже и садиться в постели, вот я и лежала колодой, так что мужнина помощь была необходима.

Муж всегда отличался крепким сном. Еще будучи женихом, он признался мне, что в семье никто не брался его будить утром, тяжкий это был и неблагодарный труд. Как его ни тормошили, он лишь отбрыкивался да ругался, продолжая крепко спать. А я-то наивно представляла, что, когда мы поженимся, буду будить его по утрам нежным поцелуем. Нежным поцелуем, ха, ха! Разбудить поцелуем, надо же такое придумать! Да укуси я его до крови, он и то не проснется. Я это сразу поняла, как только мы поженились. Ведь по вечерам он лишь на минутку присаживался на диван, как тут же засыпал беспробудным сном. Я не могла этого допустить, поскольку в раскладывающемся на ночь диване была спрятана днем постель, поэтому, заметив, что он направляется к дивану, кидалась к нему и, защищая диван собственным телом, кричала:

– Только через мой труп! Вон, на стул садись!

– Да я только на минутку присяду, ну что ты! – уговаривал меня муж и пытался с фланга подобраться к заветному дивану.

И если я не проявляла должной бдительности, добудиться его потом не было никакой возможности.

Через девять дней я выписалась из клиники, просидела дома два дня, а на третий отправилась на занятия. И с этого дня стала регулярно посещать лекции, а впоследствии хвасталась, что в декрете пробыла меньше двух недель.

Новорожденным занималась моя мать, освободив меня от тяжелых обязанностей, иначе пришлось бы мне, как одной из моих сокурсниц, являться на лекции с младенцем в коляске.

Вскоре началась зимняя экзаменационная сессия. Математику я сдала очень просто. Каждый студент получал пять задач. Решивший все пять получал пятерку, четыре – четверку, три – тройку. Я не претендовала на пятерку, решение трех задач было пределом моих возможностей, в остальных двух фигурировали интегралы, я их не тронула, решила три первых, получила тройку и разделалась с математикой раз и навсегда.

Хуже обстояло дело с проклятым сопротивлением материалов. Первым шел письменный экзамен по сопромату, потом устный. От устного освобождался тот, кто письменный написал на пятерку. Приставленный к нашей группе ассистент профессора Понижа прекрасно отдавал себе отчет в объеме моих познаний по данному предмету, но у него было доброе сердце, он принял во внимание недавно перенесенные мною муки и на обороте экзаменационного билета карандашом Н6 написал мне ответ на вопрос. Я тщательно, без ошибок переписала написанное, не вникая в его смысл, радуясь, что теперь мне не придется сдавать устный экзамен, ведь ассистент наверняка знал правильный ответ.

Мне бы и не пришлось, если бы не один нюанс. Отметки за письменные работы проставлял все тот же ассистент, Зигмусь Конажевский. Все знают, что он был ассистентом у Понижа, так что нечего скрывать его фамилию, тем более что поступки он совершал только благородные. Зигмусь не осмелился поставить самому себе пятерку и поставил пять с минусом.

Счастливая, как жаворонок в небе, помчалась я в соседнюю аудиторию, чтобы отметку завизировал профессор, так полагалось. Увидев меня, он сказал:

– О, это вы! Если бы я знал, что вы, вам бы поставили пятерку, а не пятерку с минусом.

Какая-то присутствующая при этом дубина, желая сделать мне приятное, воскликнула:

– Так в чем же дело? Вот чистый бланк, поставьте ей пятерку.

Профессор Пониж был в прекрасном настроении. Взял чистый бланк и сказал:

– Замечательно! Вот только задам один простенький вопросик. Для проформы.

Я впала в панику. Что делать? Упасть в обморок? Развернуться и обратиться в бегство? Пасть на колени с возгласом: «Пан профессор, хоть тройку с минусом, но без вопросика!»

Я не успела ничего из этого предпринять, как профессор задал свой простенький вопросик:

– У вас, конечно, есть люлька для вашего сынишки?

– Нет, пан профессор, у меня есть коляска.

– Но люльку вы видели?

– Видела.

– Ну так скажите нам, под воздействием какого момента она качается?

Момент меня совершенно оглушил, но, к счастью, профессор задал наводящие вопросы. Теперь-то я знаю, что речь шла о вращающем моменте, но в ту страшную минуту совершенно ничего не соображала. И брякнула бы откровенную глупость, если бы профессор не пояснил, для наглядности покачивая пальнем:

– Как следует качать люльку, чтобы затрачивать на это минимум энергии?

Терять мне было нечего, все равно я ничего не знала, вот и заявила совершенно наглым категорическим тоном:

– Прежде всего, пан профессор, ребенка качать вообще не рекомендуется. Он привыкнет и станет орать день и ночь, требуя, чтобы его качали постоянно. А во-вторых, с ним так устаешь, столько тратишь энергии и сил, что немного меньше, немного больше – какая разница?

Все рассмеялись, профессор заметил: «Ну что ж, пани лучше знать» – и поставил мне пятерку.

Однако проклятый сопромат аукнулся мне еще в самом начале второго курса. Как известно, тогда у всех были общественные нагрузки, вот и ко мне обратились:

– У тебя пятерка по сопромату, позанимайся с одной из групп первого курса.

Мне удалось отговориться, сославшись на маленького ребенка, и первокурсники были избавлены от моей помощи.