( Хотелось бы еще немного повспоминать о школе и учителях...)

( Хотелось бы еще немного повспоминать о школе и учителях...)

Хотелось бы еще немного повспоминать о школе и учителях. Самой гениальной и самой ужасной была учительница истории, уже упомянутая мною Гизелла Гебертова. Сразу признаюсь, именно ее вывела я в образе учительницы в «Жизнь как жизнь», и описанные в этом романе перипетии в самом деле я переживала в дни моей ранней юности.

Учениц Гизелла доводила до сумасшествия, мы панически боялись ее. И в то же время всем классом издавали единодушный стон, когда раздавался звонок, означавший окончание ее урока. Как она рассказывала! Слушать ее мы могли целыми часами. А то обстоятельство, что не все из нас отлично знали историю, объясняется лишь нашим паническим страхом перед ней. А страх она могла наводить! Хуже всего, что она требовала отвечать ей правильным польским языком, безжалостно исправляя наши неправильные словечки, а главное, пытаясь искоренить в нас словечко-паразит «wiкc».

Несчастная жертва, вызванная Гизеллой отвечать, вставала и начинала:

– Значит...

– Неправильно начинать фразу со слова «значит», – перебивала ее ужасная Гизелла. – Отвечай правильно.

Несчастная молчала, собиралась с духом и начинала:

– Значит...

– Нет, начни снова.

Ученица изо всех сил пыталась ответить правильно и отчаянно бросала:

– Значит...

– Послушай, если уж ты не можешь обойтись без этого «значит», произнеси его про себя, а вслух начинай фразу с ответа.

Жертва пыталась сообразить, как бы это сделать, лицо ее прояснялось, мы поняли – сообразила! И радостно произносила:

– Значит...

И еще одна ужасная привычка была у нашей Гизеллы. Когда ученица не могла ответить, учительница холодно советовала:

– Спроси у кого-нибудь из подруг.

Надо было видеть отчаянный взгляд несчастной, всполошенно скользящий по лицам одноклассниц. Кого избрать жертвой? Редко когда ей посылался ответный сигнал: «Знаю, спроси меня». Чаще всего в ответ посылался такой же молящий взгляд: «Только не меня!» В конце концов избиралась или врагиня или та негодяйка, которая в подобной ситуации избирала вызванную отвечать.

Вот так как-то Янка подложила мне свинью. По истории у меня была пятерка, я всегда любила этот предмет, много читала и теоретически должна была знать историю. Но ведь память человека – штука ненадежная и подводит именно тогда, когда на нее рассчитываешь. Вызвала Гизелла, значит, Янку отвечать и потребовала от нее назвать причины, вызвавшие ноябрьское восстание (1830—1831 гг.). Янка в принципе уже тогда девятнадцатый век знала хорошо, но холерная Гизелла, услышав от нее, что одной из причин стало недопущение в Думу двух польских депутатов, велела уточнить, кого именно.

– Не помню, – жалобно ответила Янка.

– Спроси подругу, – безжалостно посоветовала учительница.

Закрыв по своему обыкновению глаза, Янка дрожащим голосом произнесла мою фамилию. С места я поднималась как можно медленнее, лихорадочно пытаясь припомнить, кого же именно тогда не допустили в Думу, и мысленно желая ближайшей подруге лопнуть на месте, провалиться сквозь землю и прочих благ. Что же касается депутатов, мне смутно помнилось, что они вроде бы были какими-то родственниками, наверное отец и сын, и, кажется, их фамилия начиналась на букву "п". Милосердное Провидение уберегло меня от высказывания вслух этого предположения.

Помолчав, я глухо произнесла:

– Не помню я их фамилий.

Долго смотрела на меня пани Гебертова.

– Это были братья Немоевские, – сказала она наконец так, что голос ее до сих пор звучит у меня в ушах. Осуждение, прозвучавшее в нем, буквально вдавило меня в щели пола.

А потом, тоже помолчав, добавила:

– Я ошиблась в тебе...

Езус-Мария! Хуже уже ничего не может быть. Не знаю, как я досидела до конца урока. В душе бушевал вулкан, к горлу подступала тошнота.

Как только за садисткой-историчкой закрылась дверь, я набросилась на любимую подругу.

– Свинья! – яростно трясла я ее за плечо. – Как тебе такое в башку втемяшилось?!

– Да отстань, да отвяжись, да послушай, я уже не могла! – слабо отбивалась от меня Янка, все еще вся красная, размахивая руками, как ветряная мельница. – Она смотрела на меня и смотрела, и я уже просто не могла этого вынести, все, что угодно, только пусть хоть на минутку перестанет смотреть этим ужасным взглядом! Пусть смотрит куда-нибудь в другое место!

Такое я была в состоянии понять.

– Но почему ты выбрала именно меня?!

– Так я думала, ты знаешь. А впрочем, наверное, я ничего не думала...

Долго не могла я простить ей этой выходки, ибо пятерка по истории, утраченная из-за братьев Немоевских, мне дорого обошлась. Холерная Гизелла привязалась ко мне, как не знаю кто, принялась спрашивать на каждом уроке, причем не отвечать домашнее задание, а просто задавала вопросы какие придется, гоняла по всей истории, и пятерки в четверти мне так и не удалось получить.

Математика в объеме средней школы была для меня простой и легкой, историю я любила, польский не представлял никаких трудностей, географией занималась с удовольствием, основы философии одолела, а вот с физикой пришлось помучиться. Не любила я ее – в конце концов, имела я право чего-то не любить? Преподавала физику очень некрасивая, но добрая и симпатичная учительница, свой предмет она знала прекрасно, и уроки ее были интересными, но до меня физика просто не доходила. У Янки отношение к физике было еще хуже, и причиной этого стала замкнутая электрическая цепь. Физичка велела всем ученицам взяться за руки. Янку тоже включили в цепь, хотя она и не осознавала, что происходит. О чем-то задумалась, глядя в окно, а учительница пустила слабый электрический ток. Это я так думаю, что слабый, ибо никому из нас ничего плохого не сделал, лишь Янка с ужасным криком подскочила на месте и вырвала руки, одну из которых сжимала я, а другую соседка по парте.

– Как же так можно! – вся в слезах выкрикнула Янка, смертельно испуганная и предельно возмущенная. – Током живого человека!!!

Бедная учительница от неожиданности смутилась и даже принялась извиняться, мы же чуть не померли со смеху.

Совершенно невероятным парадоксом стала для меня пятерка по физике. Получила я ее по чистой случайности, в течение года меня редко вызывали к доске, а под конец велели изобразить на доске строение атома. Никакого труда не представляло нарисовать ядро и болтающиеся вокруг него то ли нейтроны, то ли еще какую гадость. Больше вопросов мне не задавали и поставили пятерку, а я не стала возражать.

Химией мне никогда не удалось овладеть. Изучать мы стали ее в предпоследнем классе гимназии. Придя к нам в класс в первый раз, химичка заявила, что ей впервые придется работать в школе, до сих пор она имела дело только со студентами высших учебных заведений, она привыкла читать лекции в вузах, а не давать уроки в школах, и вообще она пишет диссертацию. Нами ей пришлось заниматься по необходимости, но она не намерена тратить на нас свои душевные силы, поскольку наша гимназия с гуманитарным уклоном, нужна нам химия как рыбе зонтик. Мы охотно согласились с ней, вот почему в памяти от всей химии осталось только Н2О и SiO2, вода и песок, относительно кухонной соли у меня уже сомнения...

Откуда у меня появились знания о всяких там рычагах, теплопроводности, давлении и силе тяжести – понятия не имею. Может, все-таки из школы, но запечатлелись как-то сами по себе, без моего сознательного участия.

В отношениях со школой мне была предоставлена родителями полная свобода. Если хотела, могла не ходить в школу, отец подписывал дневник, не вникая в его содержание, а иногда я подписывала за него, чтобы лишний раз не утруждать.

– Папа, – говорила я потом, – вчера я расписалась за тебя, так что имей в виду.

Этой свободой я не злоупотребляла, ибо она автоматически превращалась в ответственность, накладывая определенные обязанности, приучала отвечать за свои поступки. Ну, ладно, не пойду в школу, не сделаю уроков, ведь потом все равно никто их за меня не сделает, мне же будет хуже.

Не думайте, что я была примерной ученицей, этаким ангелом во плоти. Боюсь, это я подала идею прогулять всем классом занятия в погожий весенний день, первый солнечный той весны. Преподаватели почувствовали, что мы что-то замышляем, и поджидали нас на лестнице. Класс наш находился на третьем этаже. Я предложила выбросить ранцы в окно, а самим спуститься по лестнице с пустыми руками. Пальто мы тоже повыбрасывали в окна, не торопясь поодиночке сошли вниз и раздетые выскочили на улицу. Потом моментально расхватали свои вещи и, не одеваясь, помчались в парк. Классной руководительнице удалось схватить лишь последнюю ученицу, но та вывернулась из крепких пальцев педагога и догнала нас. Разумеется, потом вызвали родителей, но мы знали, что весь класс не исключат, а четверку по поведению сообща сумели пережить.

Хуже закончилось дело с печами, хотя нам и не снижали отметок. В нашей школе-развалюхе не было центрального отопления, в классах стояли кафельные печи, их с утра топили, но прогревался класс только ближе к полудню. А зима стояла суровая. Мы пришли к началу занятий, к восьми часам и сделали открытие: в классе всего 14. Кто-то вспомнил о предписании не проводить занятий, если температура будет меньше десяти. Воодушевившись, мы решили сами заняться температурой. Кто распахивал окна, кто сметал снег с подоконника и совал его в горящую печку. Огонь погас, но вонь поднялась страшная. Мы и не знали, что такое бывает, если затолкать снег в топку. Правда, вонь усиливалась еще и запахом тлеющей резины. Замерзнув, мы пытались согреть ноги, упираясь резиновыми подошвами сапог в печную дверцу. Намучились, настрадались, а уроков все равно не отменили, только проводили их в кошмарных условиях – в дыму и вони, не говоря уже о холоде. Больше мы к таким мерам не прибегали.

Намного лучше школьных событий мне запомнились школьные каникулы. Возможно, тут я опять немного напутаю в хронологии, ну да это не столь важно. Одни из каникул я провела вместе с Тересой в Лонцке. Очень там было приятно, я научилась грести веслами и даже овладела искусством давать задний ход на лодке. Запомнилось, как в озеро я отважно прыгнула с мостков, демонстрируя свое умение прыгать в воду головой вниз, приобретенное в бассейне. Не учла, что на сей раз прыгаю в озеро, да еще недалеко от берега. Прыгнула я, а из воды вынырнуло нечто невообразимое: дико орущее воплощенное безумие, покрытое густым слоем жирного черного ила. Очень трудно потом было отмыться.

Лодка, на которой я изучала премудрости гребли, обычно стояла у этих самых мостков, прикрепленная к ним цепью, запертой на висячий замок, ключ от которого надо было брать в конторе дома отдыха. Не скажу, что к лодке стояла очередь. Одна я только и пользовалась ею. И вот как-то раз, сидя на берегу, увидела, как к лодке подошел один из новеньких отдыхающих, какой-то очень странный молодой человек. Казалось, он весь состоял из множества рук и ног, причем все они были вывернуты и торчали в разные стороны. Как он только с ними справлялся? И вот этот раздерганный урод на моих глазах лезет в лодку и усаживается на среднюю скамейку.

Я не выдержала.

– Проше пана, – говорю ему. – Лодка привязана. Надо пойти в контору и взять ключ от замка.

Раздрыга вежливо меня поблагодарил, вылез из лодки, сходил в контору и вернулся с ключом. И опять забрался в лодку, предварительно отцепив ее от мостков.

– Весла пан забыл, – напомнила я ему. Пришлось Раздрыге опять вылезать из лодки и

отправляться за веслами. За это время лодка успела немного отплыть от мостков. Вернувшись и обнаружив сей прискорбный факт, Раздрыга удивился и опечалился. Долго думал, потом, не раздеваясь, в брюках, рубашке и ботинках ступил в воду, добрался до лодки и подтянул ее обратно. Влез на мостик, забрался в лодку и обнаружил, что теперь уплыло одно из весел. Долго думал парень, затем вылез из лодки, намереваясь опять влезть в воду и брести по озеру за веслом. К этому времени действия Раздрыга привлекли публику, и один из зевак сжалился над неумехой.

– Ну куда же пан лезет? – остановил он его. – Садись, пан, в лодку и плыви за веслом, одно же осталось.

Раздрыга последовал мудрому совету, вернулся на мостик, влез в лодку и поплыл, гребя одним веслом. Не знаю, чем дело кончилось, мне надоело сидеть на берегу, знаю лишь, что балбес не утонул, потому как на следующий день видела его живого и невредимого. Однако с той поры твердо верю – нет предела человеческой глупости, и пусть меня никто не пытается убедить, что предел есть.

В Лонцком доме отдыха по вечерам бывали танцы, и я принимала в них участие с разрешения Тересы. Среди танцующих дам наибольшим успехом пользовалась некая генеральша, дама весьма почтенного возраста, лет пятидесяти, не меньше. Она всегда расхаживала в пурпурном халате до пят и вечно всем жаловалась на свое слабое здоровье. Когда кто-то из отдыхающих выразил сомнение: «У пани столько болезней и пани при этом так неплохо выглядит?»– оскорбленная в лучших чувствах дама с достоинством возразила:

– Так ведь у меня, проше пана, больное сердце, а не лицо!

Несмотря на сердце, возраст и прочие неприятности, дама не пропускала ни одного танца на наших балах и, к моему удивлению, в кавалерах у нее недостатка не было. Когда я потом расспрашивала знакомых молодых людей, что же привлекает их в этой старой кикиморе, они отвечали, что она танцует, как ангел, и кому какое дело до того, сколько ей лет. Ведь жениться на ней они не собираются...

Лонск запомнился мне еще тем, что там впервые меня поцеловал молодой человек. Событие выдающееся, я пережила его как настоящее потрясение. Мое отношение к такому развратному поведению определялось дикой смесью религиозных запретов, довоенных повестей о добродетельных барышнях, поучений матери и моего собственного представления о чести и достоинстве. При чем тут честь и достоинство, трудно сказать, но я тогда так к этому относилась, тут ничего не попишешь. Молодой человек поцеловал меня как-то неожиданно, и тем самым я оказалась запятнанной на всю жизнь.

Наверняка я ему нравилась, возможно, он мне немного тоже. Мы договорились встретиться в Варшаве, пошли на прогулку в Лазенковский парк. Мы шли по аллейке, а дорогу нам переползала большая и толстая гусеница, очень яркая, возможно, красивая. Я же с рождения не терпела гусениц, испытывала непреодолимое к ним отвращение. Считая это одним из своих недостатков, когда-то попыталась искоренить его в себе, заставив насильно несколько минут смотреть на гусениц и убеждая, что они хорошие и полезные. А ночью мне стало плохо, поднялась температура, началось что-то вроде бреда, в котором главную роль играли чудовищных размеров всевозможные гусеницы. Я отказалась от мысли подружиться с этими животными и просто старалась их избегать.

Вот и сейчас, в Лазенках при виде гусеницы я повернула в другую сторону, стараясь не глядеть на насекомое, а этот кретин решил доказать, что он настоящий мужчина, подбежал к гусенице и раздавил ее каблуком.

Отвращение во мне взорвалось с грохотом и треском. Убил живое создание! Убил зря, без всякой надобности, так просто! По глупости? Из жестокости? Каким-то непонятным образом парень слился для меня с этой раздавленной гусеницей в одно целое и перестал существовать. Всеми силами сдерживая готовую прорваться истерику, я поспешила распрощаться с ухажером. Навсегда.

Что же касается отношения к гусеницам, этот пунктик остался у меня на всю жизнь. Придется опять немного отступить от темы, теперь я забегу вперед. Была я уже взрослой, сыновья подросли, и мы получили так называемый садовый участок под Варшавой, в Окенче. Я собирала малину на своем участке. И увидела на листочке гусеницу. Закрыв глаза, я поспешила переместиться в другое место, хотя рядом с гусеницей виднелось много крупных ягод. А зеленая гусеница вдруг принялась расти. Вот она уже вытянулась в длину на метр, не меньше, и толщиной стала в человеческую руку. Да что я говорю, толщиной с мое бедро! Подняла голову, поглядела на меня и говорит:

– Ты что, ослепла? Не видишь, какая малина рядом со мной?

– Вижу, – смущенно ответила я. – Но ведь ты сидела там рядом.

– Во-первых, что с того? – обиделась гусеница. – А во-вторых, мы с тобой вместе свиней не пасли, почему же ты обращаешься ко мне на «ты»? Будь добра называть меня «пани».

– Хорошо, проще пани, – покорно ответила я. – Видите ли, должна признаться, не в обиду пани будь сказано, такие гусеницы, как пани, как-то мне не по душе. Не хотелось бы выглядеть невежливой, но...

– Не по душе? – удивилась гусеница. – Почему же?

– Сама не знаю. Прошу извинить, но я видеть их не могу.

– Ничего себе! Уж не собираешься ли ты сказать, что тебя не устраивает мой внешний вид? Или ты находишь, что я некрасива?!

– Нет, нет, – поспешно возразила я. – Вы прекрасны! Но видеть вас не могу, и уж тут ничего с собой не поделаю. Извините, пожалуйста...

– Должно быть, ты не очень умна, – подумав, ответила гусеница. – Бывают среди людей такие. Ну, ладно, действительно, ничего не поделаешь. Сорви хоть эти замечательные ягоды, видишь, я на тебя не держу зла. А ты не пыталась преодолеть в себе эти дурацкие комплексы? И неужели тебе ни разу не пришло в голову, что все мы являемся бабочками?

– Пока нет, ими только потом будете, – возразила я и, спохватившись, добавила: – Проше пани.

Очень не хотелось обижать почтенную гусеницу. Ведь она же не виновата в том, что меня всю передергивает при взгляде на нее. Впрочем, а зачем мне себя преодолевать? Мы живем в разных мирах, наши пути не так часто пересекаются.

– И все-таки, знаешь, как-то неприятно вызывать в других отвращение, – заметила гусеница. – Мне бы очень хотелось тебе понравиться. Присмотрись ко мне повнимательней, может, хоть немножко я тебе нравлюсь?

Я присмотрелась повнимательнее. Размеры гусеницы и в самом деле изменили отношение к ней, она уже не вызывала обычного чувства брезгливости, и, возможно, я и смогла бы к ней привыкнуть. Я сказала гусенице об этом.

– Ну вот, видишь! – обрадовалась та. – Очень хорошо. Всегда можно прийти к взаимопониманию. При желании.

К сожалению, весь разговор я не запомнила. Вылезя из малинника, я не сразу пришла в себя, не понимая, что же со мной происходило, но образ огромной зеленой твари надолго остался в памяти. Не первый это был случай моего проклятого воображения и, ясное дело, не последний.