1666 год

1666 год

Год начался смертью королевы-матери. Она скончалась в среду 20 января 1666 года в пятом часу утра. Этой смерти ожидали все, и более всех сама Анна Австрийская, ибо ее жестокая мучительная болезнь началась еще 27 мая прошлого года и продолжалась почти восемь месяцев.

Король легко и без видимых переживаний перенес смерть своей матери. С тех пор как он вышел из-под ее опеки, между ними часто происходили ссоры; однажды, когда мать попыталась сделать ему замечание насчет его преступной любви к девице Лавальер, он, рассердясь на нее более, чем когда-либо, забылся до такой степени, что воскликнул:

— Я не нуждаюсь ни в чьих советах! Я уже в таких летах, что могу жить своим умом!

Анна Австрийская имела и хорошие, и худые качества правительниц: упрямство в политике, слабость в любви. Не согласившись удовлетворить страсть Бекингема, прекраснейшего и великолепнейшего вельможи своего времени, она отдалась Мазарини, за которого даже вышла замуж. Но при всем том сердце матери осталось неизменным в любви к детям: ее сын всегда был для нее королем, и, подобно прекрасным мадоннам Микеланджело или Перуджино, она среди опасностей, грозивших ему, пеклась о нем с заботливостью, похожей на благоговение.

Шарль нередко сталкивался с королевой-матерью, знал ее и веселой, и грустной, и кокетливой, и злопамятной. Он искренне переживал ее смерть, ибо это была мать его любимого короля!

…Что делал наш герой в минуты грусти и тягостных раздумий? Он гулял по Парижу или Лувру, а дома уединялся в своем кабинете и читал либо Плутарха, либо любимого Монтеня, либо новые книги своих современников.

Дом, который он купил себе в Париже, был роскошным, ибо сановник, придворный не мог себе позволить жить в бедном доме. Первый этаж был предназначен для большой и малой столовых, кухни и комнат для прислуги. Второй — для хозяина дома.

Самой роскошной была приемная зала — огромная, с очень высоким потолком, подчеркнуто торжественная. Она была перегружена скульптурой, орнаментами, парадной мебелью: здесь были украшенные искусной резьбой серванты и буфеты, полные столового серебра, кресла, диваны, пуфы, бронзовые с позолотой канделябры.

По стенам всех комнат были развешаны разрисованные тарелки, блюда, картины, оружие, головы животных, убитых на охоте и превращенных в чучела.

Шарль до сих пор не был женат. Он один проживал в огромном доме. Его окружали лишь слуги. Чтобы обслужить своего господина, им нужно было пересечь несколько комнат, ибо так были устроены дома XVII века. Самому Людовику в Версале, чтобы посетить покои мадам де Монтеспан, приходилось проходить через комнату предыдущей фаворитки мадам де Лавальер. Так и в домах Шарля, в каких бы он ни жил, по моде века все комнаты, передние, салоны, галереи, спальни располагались последовательно одна за другой, причем дверные проемы закрывались либо тканью, либо ковром: дверей не было.

Не было и туалетов, и поэтому и хозяину, и его гостям (даже просителям, которые нередко подолгу ждали приема) приходилось справлять нужду в горшок, а нечистоты слуги порой выливали в окна, отчего улицы представляли собой настоящие клоаки, и окна старались без нужды не открывать, чтобы в дом не проникло зловоние.

И с реки Сены, и с каналов тоже не веяло свежестью, ибо они принимали в себя все, что людям угодно было им доверять. Нечего и говорить, что все это относилось и к Лувру, где Шарль работал.

У Шарля, как мы уже говорили, было много разных дел. Одним из самых главных он считал написание истории Людовика XIV. Этот труд был поручен членам Малой академии, и дело более или менее продвигалось до тех пор, пока по рекомендации аббата Бурсе и Жана Шаплена в нее не был принят Шарпантье.

В своих «Мемуарах» Шарль Перро пишет:

«Чтобы облегчить дело, я предложил способ, заключавшийся в том, что когда Шарпантье заполнит маленькую тетрадь, то эта тетрадь должна быть отправлена Кольберу в пакете. Пакет ляжет на его стол вместе с другими бумагами, которые он беспрерывно получает, так что чтение этой тетради отвлечет его от чтения других писем, а отмечая на полях или под строчками то, что нужно добавить, и зачеркивая то, что можно исключить, он не будет специально затрачивать время на эту работу.

Кольбер одобрил замысел, но Шарпантье ни за что не хотел его понять. Он хотел, чтобы Кольбер поставлял ему материалы и посвящал его в секретные дела, чего он не сделал, да у него и не было времени. Дело, таким образом, на этом и остановилось…»

Шарль пытался убедить коллег, что необходимо продолжать работу над историей короля, однако его советам не вняли. И случилось то, что и предрекал Шарль Перро: написание истории передали в другие руки. Мадам де Монтеспан выбрала для этого Жана Расина и Николя Буало-Депрео.

Но продолжаем читать «Мемуары»:

«Учреждение Академии наук

Образовав нашу Малую академию, Кольбер задумал учредить более крупную и значительную Академию для продвижения и совершенствования всех наук. Он прежде всего вспомнил всех ученых, собиравшихся в то время у господина де Монмора, государственного советника, большого ценителя всех наук, а также всех тех, у кого была репутация больших знатоков в той или иной области знаний либо в самом королевстве, либо за его пределами. Вот имена тех, кто был отобран в первую очередь: Каркави, Роберваль, Юиженс, Френикль, Пикар, Дюкло, Бурделен, де ля Шамбр, Клод Перро, Озу, Пеке, Бюо, Гайан, Мариотт и Маршан. Мне пришлось долго уговаривать Клода стать членом Академии — не потому, что он считал себя менее уважаемым, а потому, что, как он говорил, у него не было качеств, необходимых для того, чтобы быть поставленным рядом с такими значительными личностями. Его скромность была искренней, хотя он и был талантливее многих. Семья, присоединившаяся ко мне и долго уговаривавшая его, наконец добилась того, что он решился. Впоследствии господин Дюамель, аббат из Сен-Ламберта, был принят в Академию за свой перевод на латинский язык „Прав королевы“, о чем я скажу позже. За ним последовал аббат Галуа; мой брат медик указал на него Кольберу, как на человека, достойного занять должность библиотекаря, и таким образом он попал в Академию. Блондель, бывший когда-то учителем математики монсеньора дофина, вошел туда следующим; это я предложил его. Примерно в это же время Каркави предложил господина де Кассини, который приехал из Болоньи, где он был профессором. Ему было назначено 9 тысяч ливров пенсиона, и он до сегодняшнего дня пользуется им. Каркави надеялся сделать его своим зятем, но эта затея не удалась. Некоторое время спустя был принят Додар, предложенный моим братом медиком. Что касается дю Вернэ — хирурга, занимавшегося вскрытием, — то он был принят лишь после смерти Гайана. Брат посоветовал его кандидатуру, дал ему денег и даже поделился с ним кое-какими профессиональными секретами, чтобы тот с достоинством справлялся со своими обязанностями…

Было установлено, что Академия займется пятью основными направлениями: математикой, астрономией, ботаникой, анатомией и химией…

Было решено, что в Академии не будет препирательств и политических споров из-за опасности затрагивать эти вопросы без дела или без надобности. Было еще приказано, что астрономы не будут связаны с судебной астрологией, а химики не будут работать над философским камнем».

* * *

Шарлю удалось выхлопотать для Клода должность инспектора исторических памятников и инспектора по архитектуре. Это был тонкий ход: Клод Перро наконец получил доступ в Лувр, и теперь в новой должности ему было легче бороться за то, чтобы получить заказ на строительство галереи Лувра.

И Кольберу теперь было легче покровительствовать Клоду Перро. Он поручил ему сделать проект обсерватории и был чрезвычайно доволен этим проектом. И когда стали составлять список Совета по строительству Лувра и Шарль порекомендовал в него помимо Ле Во и Ле Брена еще и Клода, Кольбер согласился.

Он все больше ценил старшего брата Перро. Кольбера восхитил его перевод работ древнеримского инженера и архитектора Витрувия, тем более что Клод посвятил свой перевод ему — Кольберу. Министру понравилось и исследование Клода «О различных порядках колонн».

Но это не значит, что своей стремительной карьерой Клод обязан только интригам Шарля. Клод Перро, несомненно, может быть назван одной из самых любопытных личностей своего времени. Его «Физические опыты» изобилуют оригинальными суждениями, которые выявляют крепкий склад наблюдателя и экспериментатора. Но ясно также, что Шарль умел говорить с «сильными мира сего» и подводил их к такому решению, которое отвечало его собственным интересам.

Шарль Перро охотно использовал свое положение, чтобы помочь друзьям и знакомым. Так, в 1672 году он пришел на помощь Жану Шаплену и задержал выход в свет «Поэтического искусства» Николя Буало, в котором содержались выпады против старого поэта. В свое время Шарль выступит в пользу композитора Люлли. В его готовности прийти на помощь друзьям кроется одна из причин искренней верности, которую те к нему испытывали.

В своей книге «Параллели между древними и новыми в вопросах искусства и наук» Шарль сам рассказал о том, как он защищал друзей. Он описывает одну вечеринку, на которой группа литераторов избрала мишенью для своих острот автора оперных либретто и комедий Кино: «…они в конце трапезы со стаканами в руках подошли к присутствовавшему среди них Люлли (который писал музыку для комедий Кино. — С. Б.) и, приставив ему к горлу стаканы, принялись кричать: „Отрекись от Кино, или ты погиб!“ Вдоволь посмеявшись этой шутке, они стали говорить серьезно и ничего не упустили, чтобы отвратить Люлли от поэзии Кино. Но так как они имели дело с человеком проницательным и просвещенным, их усилия ни к чему не привели. Разговор зашел и обо мне, и один из этих господ добродушно сказал, что напрасно я так упорно поддерживаю господина Кино и что хотя я его старый друг, но дружба тоже имеет свои границы и поскольку господин Кино настолько упал в общем мнении, я могу только разделить его участь, а поэтому, если среди присутствующих у меня есть друг, он должен милосердно предупредить меня об этом.

Г-н Д., хозяин дома, где давался ужин, будучи расположен ко мне, взял на себя эту миссию. После того как он сделал мне спасительное внушение, за которое я поблагодарил его, я спросил, что, по мнению этих господ, заслуживает такого порицания в операх г-на Кино. Они находят, сказал он мне, что в них нет достаточно тонких и оригинальных мыслей, что выражения, которыми он пользуется, слишком просты и обыденны и, наконец, что для стиля его характерно употребление постоянно повторяющихся слов.

Меня не удивляет, ответил я, что так говорят эти господа, не знающие, что такое музыка; но неужели вы, сударь, сказал я, человек, который знает ее во всех тонкостях и которому Франция обязана таким чистым и мелодичным пением, каким не может похвалиться ни одна другая нация, — неужели вы не понимаете, что, если бы слова для опер писались сообразно желаниям этих господ, актеры не могли бы их петь, а слушатели — понимать. Ведь каким бы отчетливым ни был голос, часть того, что поется, звучит невнятно, и какими бы простыми и безыскусными ни были мысли и слова арий, кое-что в них всегда пропадает для слушателя. Что же получилось бы, если бы мысли были тонкими и оригинальными, а слова, выражающие их, — малоупотребительными и принадлежащими к числу тех, которые уместны только в возвышенной поэзии? Никто ничего не понял бы. Надо, чтобы в поющемся слове слог, который мы слышим, позволял угадывать слог, который мы не слышим, чтобы во фразе услышанные слова восполняли ускользнувшие от слуха и, наконец, чтобы по одному отрывку можно было понять общий смысл. А это возможно только в том случае, если слова, выражения и мысли совершенно просты, всем известны и весьма употребительны. Таким образом, г-на Кино бранят как раз за то, что у него всего более заслуживает похвалы, ибо он сумел, пользуясь некоторым числом обычных выражений и весьма простых мыслей, создать столько прекрасных и приятных произведений, притом самых разнообразных. Вот почему г-н Люлли, как видите, отнюдь не жалуется на него, убежденный в том, что никогда не найдет лучших слов для пения и более подходящих для того, чтобы положить их на музыку».

И заключает свой рассказ Шарль Перро такими словами:

«…Правда, в ту пору я был чуть ли не единственным человеком в Париже, осмелившимся высказаться в пользу г-на Кино — так повлияли на мнение двора и всего города другие авторы, ополчившиеся на него из зависти».

Приведем еще одно место из книги «Параллели между древними и новыми». Речь идет о поэте Жане Шаплене, который сыграл столь важную роль в становлении Шарля Перро и которого тот всегда считал своим другом:

«…Как-то раз я оказался в компании, где кто-то прочел стихотворение, якобы взятое из поэмы Шаплена „Девственница“:

Утесы грозные с вершиною крутою,

Вам ведома судьба злосчастная моя,

Леса дремучие, вам ведомо, что я

На жертвенный алтарь любви влекусь душою.

Все по очереди стали восклицать: что за нелепость, что за чепуха, можно ли найти более смехотворную вешь, чем „Девственница“?

Заметив, что я не смеюсь и не говорю ни слова, хозяин дома спросил меня: разве вы, г-н Перро, не разделяете общего мнения и не хотите ли вы выступить в качестве защитника „Девственницы“?

— Не беря на себя эту роль, — ответил я ему, — осмелюсь сказать, что несправедливо осуждать большую поэму на основании четырех стихов, взятых (между прочим) из разных мест и злокозненно соединенных между собой — таким способом можно любое сочинение выставить в дурном свете.

И так как господин, вызвавший меня на разговор, весьма любил архитектуру и разбирался в ней, я продолжал:

— Это все равно что объявить дворец до смешного жалким и плохо построенным, заметив в фасаде четыре или пять выкрошившихся или обломанных камней. Чтобы правильно судить о здании, надо отойти от него на разумное расстояние, откуда глаз мог бы охватить его в целом, изучить соотношение всех его частей, посмотреть, соблюдены ли в нем правила изящной архитектуры, и принять в соображение, имеются ли в нем достойные государя и его свиты покои и удобно ли они расположены для дворцового обихода. Как лишь немногие способны судить о красоте зданий, сообразуясь со всем этим, так и мало кто может оценить подобным образом красоту эпической поэмы. Лишь тот, кто сам писал поэмы или мог бы их написать, и небольшое число лиц, имеющих вкус к такого рода сочинениям, вправе судить о них и в состоянии судить как подобает. Сюжет „Девственницы“ — один из лучших, какие когда-либо были. Это история необыкновенной девушки, которую Бог послал восстановить прекраснейшее королевство на свете и которая действительно восстановила его.

Один из присутствующих подал реплику:

— Все это так, но читать „Девственницу“ очень скучно.

— А вы читали ее?

— Слава богу, нет.

— Из чего же вы заключаете, что ее очень скучно читать?

— Это все говорят! — с вызовом включился в разговор еще один член компании.

— А откуда вы знаете, что те, кто так говорит, осведомлены лучше, чем вы? Правда, стихи в „Девственнице“ часто тяжеловесные, сухие и шероховатые, в особенности в тех местах, где они должны быть как можно более нежными, изящными и приятными, как, например, там, где дело касается любви и галантности… Как бы то ни было, не делая из Шаплена своего кумира, я тем не менее утверждаю, что критики были к нему несправедливы и что его следовало бы пощадить, даже если бы он не написал ничего другого, кроме оды кардиналу Ришелье!»

* * *

Кольбер затеял новое дело, которое должно было дать очень большой доход его стране: мануфактурное производство. Шарль активно участвует и в этой работе. Под его руководством изданы первые мануфактурные регламенты, каждый из которых согласован с Кольбером.

Из французских заморских колоний приходят корабли, груженные сахаром, и во Франции развертывается мануфактурное производство сахара.

В Лионе возникают мануфактуры по производству тканей: крепа болонского фасона и золотой пряжи миланского фасона.

Как грибы вырастают столярные, токарные, гвоздевые, булавочные мануфактуры… Но — катастрофически не хватает рабочих!

Выход, как всегда, предложил Кольбер: монастырская реформа. Еще 22 октября 1664 года в письме к королю он советовал: «…постепенно и незаметно уменьшить число монахов обоего пола как людей совершенно бесполезных». В июне 1665 года Кольбер пишет новую записку королю, где высказывает и новый довод в пользу сокращения: монахи «не только избавлены от труда на общее благо, но и лишают общество тех детей, которых они могли бы произвести» — то есть опять-таки косвенно препятствуют росту числа рабочих.

— И что же вы советуете предпринять? — заинтересовался король.

Кольбер давно уже сформулировал ответ: первое — затруднить поступление в монахи, повысив возраст принесения обетов; второе — увеличить размеры вступительных взносов и ежегодных пенсий, выплачиваемых монастырями за монахинь их родственникам.

Шарль, который давно был знаком с проектом этой реформы, как-то поинтересовался у Кольбера:

— А вам не кажется, что монастырская реформа может вызвать возмущение в народе?

— Наоборот! — возразил тот. — Она может вызвать симпатии многих, ибо неприязнь к монашеству растет среди народа. Например, мой земляк купец Коко из Реймса часто говорил мне о злоупотреблениях монашеским состоянием. Он осуждает обычай отдавать в монахини девочек в раннем возрасте. Он даже жалеет, что законодательные меры по сокращению численности монахов плохо исполняют.

Попытка этой реформы Кольберу не удалась. Но она показывает, насколько разнообразными методами первый министр хотел решить проблему мануфактурного производства.

Обсуждал Кольбер с Шарлем и «Эдикт о браках», который должен был стимулировать повышение рождаемости.

В 1666 году началось строительство Лангедокского канала, соединившего Средиземное море с Атлантическим океаном. Канал будет построен в 1681 году.

* * *

Обычно Шарль заканчивал работу в Лувре поздним вечером. Потом он отправлялся домой. Милое его сердцу чувство тишины охватывало его в карете. Дома его ждало единственное по-настоящему преданное ему существо — его собака, много лет жившая рядом с ним. Громкий приветственный лай старого друга неизменно радовал его. Шарль ласкал собаку и в ее сопровождении следовал в спальню, а затем в маленькую столовую, где хозяина уже ждал обильный ужин. Собака всегда ела вместе с Шарлем, принимая с благодарностью из его рук теплые куски мяса.

Закончив ужин, Шарль шел в маленькую гостиную, где опускался в мягкое кресло и погружался в тягостное раздумье. А собака клала ему голову на колени и устремляла на хозяина старческие глаза, подернутые голубоватой дымкой, в которых, однако, мерцала искорка человеческого разума. Казалось, она понимает мысли хозяина и пытается выразить ему свое сочувствие.

Что она говорила ему? Он не знал и думал, что один Демокрит, утверждавший, что он понимает язык животных, мог бы понять ее.

Может быть, она понимает, как трудно ему поспевать за событиями? Решать за один день несколько сложных дел? Улавливать и понимать новые и новые мысли неутомимого Кольбера? И не забывать проводить в жизнь старые. Немалых трудов Шарлю стоило убедить министра поддерживать литераторов, работавших во славу короля: Кольбер любил давать деньги на новые затеи и забывал давать их на старые. В 1666 году Кольбер создает фонд в 100 тысяч ливров для поддержки литературы. Фактически этот фонд оказался в распоряжении Шарля.