1666-й

1666-й

Ты была Христова

До шездесят шестова…

Старообрядческий духовный стих «О никонианах»

Наступил роковой 1666 год… В Москве полным ходом шла подготовка к церковному собору. О необходимости такого собора говорили как сторонники никоновских новин, так и их оппоненты. Рядовое духовенство в массе своей не желало принимать реформы, а те, кто вынужден был служить по-новому, переучивался с трудом и нехотя. В результате в богослужебной практике того времени царил полный хаос. Эту богослужебную какофонию ярко изобразил в своей челобитной к царю священник Никита Добрынин:

«Во многих градех твоея благочестивыя державы, наипаче же в селех церкви Божии зело возмущены. Еже есмь много хождах и не обретох двух или трех церквей, чтобы в них единочинно действовали и пели, но во всех разнствие и велий раздор. В той церкви по книгам Никоновым служат и поют, а в иной по старым. И где на праздники, или на освящении церкви два или трое священников литоргию Божию служат, и действуют по разным служебникам. А иные точию возгласы по новым возглашают, и всяко пестрят. Наипаче же в просформисании священнодействуют и просформисают семо и овамо. Овии от них по старине Агнец Божий прободают, инии же — по Никонову толкованию, в другую страну; и богородичну часть с девятью частми полагают. А прочии части выимают и полагают, что и сказать неведомо как: овии от них треугольно части выимают, инии же щиплят копием и части все смешивают в груду. К тому и диаконы со иереи не согласуются: ов священнодействует по новому, а другий по старому. Инии же священники, против 52 главы никоницкие книги, велят диаконам Агнец выимати. И о том в смятении все. Такожде и певцы меж собою в несогласии: на клиросе поют тако, а на другом инако. И во многих церквах служат и поют ни по новым книгам, ни по старым. И Евангелие и Апостол и паремии чтут и стихиры кананархисают ни греческим, ни словенским согласием: понеже старое истеряли, а новое не обрели. И священнотаинственная Божия служба и весь чин церковный мнется: одни служат и поют тако, инии же инако; или — ныне служат тако, наутрие инако. И указуют на Никоновы печатные книги и на разные непостоянные указы. Такожде и в прочих всех службах раздор и непостоянство… И во всем, великий государь, в христоименитой вере благочестивого твоего государства раскол и непостоянство. И оттого, великий государь, много христианских душ, простой чади, малодушных людей погибает, еже во отчаяние впали и к церквам Божиа пооскуду учали ходить, а инии и не ходят и отцов духовных учали не иметь».

Внутренней разноголосице богослужения соответствовала и её внешняя «пестрота», бросавшаяся в глаза, прежде всего в одеждах духовенства.

«Богомольцы твои, — продолжает Никита Добрынин, — святители Христовы меж собою одеждою разделились: ови от них носят латынские рясы и новопокройный клобук на колпашных камилавках, инии же боясь суда Божия, старины держатся. Такоже и черные власти и весь священнический чин одеждами разделилися ж: овии священники и диаконы ходят в однорядках и скуфьях, инии же поиноземски в ляцких рясах и в римских и в колпашных камилавках. А иные, яко ж просты людины, просто волосы и шапку с соболем с заломы носят. А иноки не по иноческому чину, но поляцки, без манатей, в одних рясах аки в жидовских кафтанах и римских рогатых клобуках. В том странном одеянии неведомо: кое поп, кое чернец, или певчий дьяк, или римлянин, или лях, или жидовин».

Сам царь Алексей Михайлович в 1665 году в своём письме иерусалимскому патриарху жаловался: «В России весь церковный чин в несогласии, в церквах Божиих каждый служит своим нравом». Впрочем, это вовсе не означало, что царь готов вернуться к старому обряду.

Пользовавшийся общепризнанным авторитетом среди ревнителей древлего благочестия старец Спиридон Потёмкин видел в будущем церковном соборе единственное средство устранить все еретические нововведения реформаторов и восстановить в Церкви желанный мир, а в храмах Божиих — былое благолепие. По свидетельству диакона Феодора, старец Спиридон «проси собора у царя Алексея часто на никониянскую пестрообразную прелесть и на новыя книги его, хотя их обличите доконца, понеже зная откуду приидоша, и что в себе принесоша. Царь же глагола ему с лестию: “Будет собор, отче!” И тако много время манили ему, ждуще смерти его, понеже ведуще его мужа мудра, и всякому нечестию обличителя велика, и яко за новыя книги противу ему никтоже может стояти». Сам Спиридон пророчески говорил своим сподвижникам: «Братие, не будет у них собора, дондеже Спиридон жив; егда же изволит Бог скончатися ми, по смерти моей в той же месяц воскипит у них собор скоро».

И действительно, как только старец Спиридон отошёл к Богу (случилось это 2 ноября 1665 года), царь Алексей Михайлович сразу же решил вопрос о соборе в положительную сторону. Во все концы государства Российского были разосланы царские грамоты. Большой Московский собор, на который для придания ему большей авторитетности приглашались и восточные вселенские патриархи, должен был, по замыслу царя, убить сразу двух «зайцев». Предполагалось превратить его в грандиозный судебный процесс, с одной стороны, над превысившим свои полномочия бывшим патриархом Никоном, а с другой — над упорствующими вождями церковной оппозиции. Вместе с тем собор должен был, наконец, избрать нового патриарха.

В конце 1665-го — начале 1666 года были арестованы все находившиеся на свободе вожди старообрядческой оппозиции, а в феврале 1666 года в Москву по царским грамотам съехались все русские архиереи и видные представители духовенства. Однако ещё до открытия большого собора с участием вселенских патриархов царь хотел заручиться поддержкой русских архиереев. Для этого он устроил у себя предварительное заседание всех высших русских иерархов и заставил каждого письменно ответить на три вопроса, обеспечивающих признание начатых им церковных реформ: 1) являются ли греческие патриархи — Константинопольский, Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский — православными? 2) достоверны ли используемые в греческих церквах рукописные и печатные богослужебные книги? 3) является ли правильным Московский собор, бывший в 1654 году в царских палатах при патриархе Никоне?

К концу февраля царь уже имел на руках подписанные всеми русскими архиереями ответы, в которых в один голос говорилось, что греческие патриархи, греческие книги и церковные чины православны и священны, а Московский собор 1654 года — законен и, следовательно, его постановления обязательны для всех православных русских людей.

Такому единодушию русских церковных иерархов не следует удивляться. Достаточно поверхностного взгляда на «послужной список» участников злополучного Собора 1666 года, чтобы понять, что все эти люди оказались во главе Русской Церкви далеко не случайно. Фактически это была уже в прямом смысле слова созданная царём Алексеем Михайловичем «карманная» церковь, беспрекословно выполнявшая все его «затейки» и указания. Олицетворением этой новой церкви стал архимандрит кремлёвского Чудовского монастыря Иоаким — по меткой характеристике диакона Феодора, «человекоугодник и блюдолиз», впоследствии выслужившийся до патриаршего сана. «Аз-де, государь, — говорил он царю, — не знаю ни старыя веры, ни новыя, но что велят начальницы, то и готов творити и слушати их во всем». К тому же за поддержку царских реформ, как свидетельствует диакон Феодор, каждому архиерею было «дарствовано» Алексеем Михайловичем по 100 рублей «милостыни» (сумма по тем временам весьма значительная). Причём с каждым царь проводил накануне собора предварительную беседу с глазу на глаз о том, как нужно себя вести и что говорить.

Естественно, никто не посмел возражать царю. Как отмечает историк В. О. Ключевский, новые владыки испугались за свои кафедры: «Все поняли, что дело не в древнем или новом благочестии, а в том, остаться ли на епископской кафедре без паствы, или пойти с паствой без кафедры».

За несколько лет, прошедших с начала реформ, царь полностью сменил всё высшее руководство Русской Церкви, весь епископат и руководителей крупнейших монастырей. Даже Никон теперь обвинял Алексея Михайловича в том, что тот без всякого стеснения вмешивается в церковные дела: «Когда повелит царь быть собору, то бывает, и кого велит избрать и поставить архиереями, избирают и поставляют, велит судить и осуждать — судят, осуждают и отлучают». Из прежних архиереев, участников Собора 1654 года, имевших ещё старое поставление, митрополита Корнилия Казанского, рукополагавшего Никона в патриархи, уже не было в живых (скончался в 1656 году), сторонников церковной старины Макария, митрополита Великого Новгорода и Великих Лук, и Маркела, архиепископа Вологодского и Великопермского, — тоже (оба умерли в 1663 году), архиепископа Симеона Сибирского отправили в 1664 году на покой, в том же году — и архиепископа Макария Псковского (скончался в следующем году).

Остальные архиереи были уже или поставлены лично Никоном или по «исправленным» при нём книгам. Так, митрополит Ростовский и Ярославский Иона (Сысоевич) был поставлен Никоном в 1652 году из архимандритов ростовского Богоявленского монастыря и почти один в один повторил его путь «наверх». Со 2 сентября 1664 года он являлся местоблюстителем патриаршего престола, однако не мог «соблюсти» его должным образом, когда 18 декабря 1664 года в Успенском соборе неожиданно появился Никон, пытавшийся вернуться на патриаршество. Иона принял у бывшего патриарха благословение, подав тем самым дурной пример церковному причту. Созванный 10 февраля 1665 года собор постановил, что митрополит Иона недостоин впредь оставаться местоблюстителем.

Лаврентий Тверской был рукоположен Никоном в 1654 году из патриарших иеродиаконов и ризничих в тверские епископы, через год уже был возведён в сан архиепископа, а после Собора 1666–1667 годов назначен казанским митрополитом.

Александр Вятский, хотя и не одобрявший реформы, поставлен был в своё время Никоном в 1655 году — вместо низверженного и впоследствии убиенного Павла Коломенского на коломенскую кафедру, правда, вскоре, в 1657 году, переведён на менее богатую кафедру — вятскую.

Питирим посвящён в 1656 году в митрополиты Сарские и Подонские, или Крутицкие, из архимандритов Новоспасского монастыря (родного и для Алексея Михайловича, и для Никона), затем (с 1664-го) стал митрополитом Новгородским, а впоследствии — патриархом Московским и всея Руси.

Иосиф — тоже «свой», в 1656 году поставлен в епископа с возведением в сан архиепископа Астраханского и Терского, в 1667 году возведён в сан митрополита. Впоследствии, в 1671 году, был убит в Астрахани участниками Разинского восстания.

Филарет поставлен Никоном в 1656 году из ризничих Саввино-Сторожевского монастыря в архиепископы Суздальские, с 1658 года — архиепископ Смоленский и Черниговский (после присоединения этих земель к России в ходе русско-польской войны).

Иоасаф поставлен Никоном в 1657 году в архиепископы Тверские и Кашинские, Иларион в том же году — в архиепископы Рязанские и Муромские.

Стефан в 1658 году из архимандритов Воскресенского Новоиерусалимского монастыря поставлен Никоном в архиепископы Суздальские и Тарусские. Единственный из никоновских клевретов выступил на Соборе 1666 года в защиту Никона. Впоследствии, в 1679 году, был лишен сана и заточён в монастырь.

Трое остальных — Павел, Симон и Арсений — были рукоположены в архиереи не Никоном, но по прямому указанию царя. Павел поставлен в 1664 году в митрополиты Сарские и Подонские из архимандритов кремлёвского Чудовского монастыря (где находился с 1659 года). Никон не желал признавать его архиерейской хиротонии: «Тебя я знал в попах, а в митрополитах не знаю, кто тебя в митрополиты поставил — не ведаю!» — и отказался отдавать ему патриарший посох, когда тот явился к нему по царскому указу.

Симон был рукоположен в 1664 году из игуменов Александро-Свирского монастыря в архиепископы Вологодские и Белоезерские. Характерен эпизод, произошедший при архиерейской хиротонии Симона. При поставлении его на вологодскую кафедру по рекомендации митрополита Крутицкого Павла Симон случайно обмолвился и прочёл Символ веры по-старому («рожденна, а не сотворенна»), что привело царя Алексея Михайловича в бешенство. «Не хоте ево царь поставити во архиепископы; озрелся, стоя, на Павла митрополита оного, и с яростию пыхнул, рек: “Ты мне хвалил его; не хощу его аз”. И поиде с места своего…» Павлу еле удалось уверить царя, что игумен обмолвился, и того заставили ещё раз прочесть Символ веры, уже по-новому, без «аза». Только после этого царь согласился поставить Симона в архиереи.

Арсений был поставлен в архиепископы Псковские, Изборские и Нарвские за год до собора, в 1665 году (до того, с 1661 года был игуменом московского Воздвиженского монастыря). В 1666 году по поручению участников собора ездил за Никоном в Воскресенский монастырь.

Наконец, ещё одним участником Собора 1666 года был иностранец — сербский митрополит Феодосий. Впервые он приехал в Россию за милостыней в 1663 году в сане епископа. В 1665 году прибыл уже в сане митрополита Венчатского и навсегда остался в России, пользуясь особым расположением царя Алексея Михайловича. Он жил при Архангельском соборе Кремля, именуясь митрополитом Сербским и Архангельским, и отправлял богослужение в этом соборе «по родителях царских у царских гробов». На Большом Московском соборе 1666–1667 годов был переводчиком у восточных патриархов. Впоследствии за эту службу был назначен митрополитом на вновь открытую Белгородскую митрополию (1667).

Так что Аввакум имел все основания писать царю Алексею Михайловичу о новых «никонианских» архиереях в следующих словах: «Архиереи те не помогают мне, злодеи, но токмо потакают тебе: жги, государь, крестьян тех, а нам как прикажешь, так и мы в церкве и поем; во всем тебе, государю, не противны; хотя медведя дай нам в олтар-ет и мы рады тебя, государя, тешить, лише нам погребы давай, да кормы с дворца. Да, право, так, — не лгу». Кстати, что касается медведя, то он здесь упомянут не ради красного словца. Аввакум вспоминает такой случай: «Медведя Никон, смеяся, прислал Ионе Ростовскому на двор, и он челом медведю — митрополитищо, законоположник!»

Относительно духовного состояния большинства новых «князей церкви» тот же протопоп Аввакум пишет удивительно метко:

«Посмотри-тко на рожу ту, на брюхо то, никониян окаянный, — толст ведь ты! Как в дверь небесную вместитися хощешь! Узка бо есть и тесен и прискорбен путь, вводяй в живот. Нужно бо есть Царство Небесное и нужницы восхищают е, а не толстобрюхие. Воззри на святые иконы и виждь угодившия Богу, како добрыя изуграфы подобие их описуют: лице, и руце, и нозе, и вся чувства тончава и измождала от поста, и труда, и всякия им находящия скорби. А вы ныне подобие их переменили, пишите таковых же, якоже вы сами: толстобрюхих, толсторожих и ноги и руки яко стульцы. И у кажного святаго, — спаси Бог-су вас, — выправили вы у них морщины те, у бедных: сами оне в животе своем не догадалися так сделать, как вы их учинили!.. Разумныи! Мудрены вы со дьяволом! Нечего рассужать. Да нечева у вас и послушать доброму человеку: все говорите, как продавать, как куповать, как есть, как пить, как баб блудить, как робят в олтаре за афедрон [60] хватать. А иное мне и молвить тово сором, что вы делаете: знаю все ваше злохитрство, собаки, бляди, митрополиты, архиепископы, никонияна, воры, прелагатаи, другия немцы русския».

Ставя в пример нынешним архиереям ветхозаветного царя Мелхиседека как истинного священника, Аввакум писал, мысленно обращаясь к другу своей молодости архиепископу Илариону Рязанскому:

«Сей Мелхиседек, живый в чащи леса того, в горе сей Фаворской, седмь лет ядый вершие древес, а вместо пития росу лизаше, прямой был священник, не искал ренских, и романей, и водок, и вин процеженных, и пива с кордомоном, и медов малиновых, и вишневых, и белых розных крепких. Друг мой Иларион, архиепископ Рязанской. Видишь ли, как Мелхиседек жил? На вороных в каретах не тешился, ездя! Да еще был царские породы. А ты хто? Воспомяни-тко, Яковлевич, попенок! В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу, по площади, чтобы черницы-ворухи унеятки любили. Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать! Недостоин суть век твой весь Макарьевского монастыря единыя нощи. Помнишь, как на комарах тех стояно на молитве? Явно ослепил тебя диявол! Где ты ум-от дел? Столько добра и трудов погубил! На Павла митрополита что глядишь? Тот не живал духовно, — блинами все торговал, да оладьями, да как учинился попенком, так по боярским дворам блюдолизить научился: не видал и не знает духовнаго тово жития. А ты, мила голова, нарочит бывал и бесов молитвою прогонял. Помнишь, камением тем в тебя бросали на Лыскове том у мужика того, как я к тебе приезжал! А ныне уж содружился ты с бесами теми, мирно живешь, в карете с тобою же ездят и в соборную церковь и в верх к царю под руки тебя водят, любим бо еси им».

Предостерегая правоверную «братию» от общения с подобными «духовными властьми», Аввакум призывает смотреть прежде всего на их дела: «А о нынешних духовных не чаю так: словом духовнии, а делом беси: все ложь, все обман. Какой тут Христос? Ни блиско! Но бесов полки. От плод Христос научил нас познавать, а не от басен их. Можно вам, братия, разуметь реченная. По всей земли распространися лесть, а наипаче же во мнимых духовных. Они же суть яко скомраси, ухищряют и прелщают словесы сердца незлобных. Да воздаст им Господь по делом их! Блюдитеся от таковых, и не сообщайтеся делом их неподобным и темным, паче же обличайте».

Итак, русские архиереи и архимандриты съехались в Москву для решения насущных церковных вопросов. Представители белого духовенства в соборе не участвовали. Что касается приглашённых восточных патриархов, то двое из них — Дионисий Константинопольский и Нектарий Иерусалимский — предпочли уклониться от суда над своим собратом Никоном, а двое других, более сговорчивых, — Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский — прибыли в Москву только к концу 1666 года. Тем самым первая часть собора, открывшегося 29 апреля, проходила только с участием русских иерархов. Возможно, этим объясняется меньшая радикальность решений, принятых на первой части собора, по сравнению с решениями, принятыми на второй, которая, по сути, стала уже другим, совершенно самостоятельным собором (так называемый Большой Московский собор 1666–1667 годов).

* * *

Понимая, что одной силой вопрос о законности церковных реформ не решить, царь усиленно стремился склонить на свою сторону Аввакума и его сторонников и приказал заранее привести их из ссылки в столицу. К началу собора в Москву привезли диакона Феодора Иванова, священника Лазаря, старца Ефрема Потёмкина, Григория Неронова, нескольких соловецких старцев, в том числе Герасима Фирсова, бывшего архимандрита Саввино-Сторожевского монастыря Никанора и других — всего 18 человек. Для переубеждения противников никоновских реформ проводились предварительные беседы-увещевания, которыми руководили крутицкий митрополит Павел и чудовский архимандрит Иоаким.

1 марта 1666 года в Москву привозят и Аввакума вместе со старшими сыновьями Иваном и Прокопием. Протопопица и младшие дети остались на Мезени дожидаться решения его участи. В первые же дни своего пребывания в столице Аввакум тайно встретился с боярыней Морозовой. «Аз же, приехав, отай с нею две нощи сидел, несытно говорили, како постражем за истинну, и аще и смерть приимем — друг друга не выдадим. Потом пришел я в церковь соборную и ста пред митрополитом Павликом, показуяся, яко самовольне на муку приидох. Феодосья же о мне моляшеся, да даст ми ся слово ко отверзению устом моим. Аз же за молитв ея пылко говорю, яко дивитися и ужасатися врагом Божиим и нашим наветникам».

После этого состоялись продолжительные прения Аввакума с крутицким митрополитом Павлом. «Он же меня у себя на дворе, привлачая к своей прелестной вере, томил всяко пять дней, и козновав и стязався со мною», — вспоминал Аввакум. Убедившись в бесполезности увещеваний, Павел велел 9 марта отправить непокорного протопопа под «начал» в Боровский Пафнутьев монастырь и посадить на цепь. В монастыре, который представлял собой самую настоящую крепость, окружённую каменной стеной с башнями, Аввакум пробыл девять с половиной недель, и в течение всего этого времени игумен «зело гораздо мучил» его, силою принуждая каждый день ходить в церковь к никонианской службе и говоря: «Приобщися нам!» Но Аввакум только смеялся такому «безумию»: «Оставили Бога и возлюбили диявола, поют в церквах бесовския песни, не стало у них что у римлян ни поста, ни поклонов, ни крестнаго знамения, и правую веру нашу християнскую изгубя, возлюбили латынскую веру».

Продержав Аввакума «на чепи» десять недель в Пафнутьевом монастыре, его, наконец, 12 мая в срочном порядке привезли в столицу для соборного суда. «Свезли томнова человека, посадя на старую лошадь, — вспоминал Аввакум, — пристав созади — побивай, да побивай; иное вверх ногами лошадь в грязи упадет, а я через голову; и днем одным перемчали девяносто верст, еле жив дотащился до Москвы».

На следующее утро в патриаршей Крестовой палате, где проходили заседания церковного собора, состоялся очередной диспут Аввакума с духовными властями. «Стязавшеся власти много со мною от Писания: Иларион Рязанский и Павел Крутицкой, Питирим же, яко красная девка, нишкнет, — только вздыхает. Оне же не возмогоша стати противо премудрости и силы Христовы, но токмо укоряху. И лаяше меня Павел, и посылаше к чорту». Согласно записи в официальном соборном акте, Аввакум «покаяния и повиновения не принес, а во всем упорствовал, еще же и освященный собор укорял и неправославными называл». Его обвиняли в том, что он своими «лжеучениями» производил в церкви «расколы и мятежи», также «писа хулы на святаго Символа исправление», на троеперстное сложение руки для крестного знамения, на «исправление книжное» и на самих исправителей, даже запрещал православным принимать таинства и священнодейства от священников, служивших по новым книгам, и вообще «многия лжи и клеветы не убояся Бога написати».

Так и не сумев переубедить Аввакума, церковные иерархи решили расстричь его и предать анафеме как еретика. В тот же день, 13 мая 1666 года, в Успенском соборе Кремля во время литургии после «переноса», то есть Великого входа и перенесения даров, Аввакум был расстрижен и проклят вместе со своим сподвижником диаконом Феодором. В свою очередь, Аввакум и Феодор при всём народе прокляли своих гонителей. «Зело было мятежно в обедню тут!» За несколько дней до того, 10 мая, расстригли и прокляли священника Никиту Добрынина, прозванного недругами «Пустосвятом».

За Аввакума пыталась заступиться сама царица Мария Ильинична, всегда сочувствовавшая ему, и по этому поводу у неё с Алексеем Михайловичем было даже «великое нестроение». Но царь уже сделал свой выбор, и пришлось ему в этот день уехать без царицы в «поход совсем в село Преображенское», где царь находился более недели. Тем не менее окончательное решение судьбы протопопа и его сторонников, равно как и судьбы Никона, было отложено до приезда «вселенских» патриархов.

Собор 1666 года, который продолжал свою работу после расстрижения и анафематствования главных вождей церковной оппозиции, объявил все произведённые в ходе никоно-алексеевской реформы изменения в богослужебных книгах и церковных чинах православными и во всём согласными с древними греческими и славянскими книгами. Собор утверждал, что церковная реформа и книжная «справа» патриарха Никона соответствуют воле восточных Церквей и якобы их древней практике, а также осуществлены с совета и благословения восточных патриархов. Как первое, так и второе было ложью. Наряду с новопечатными книгами, содержавшими в себе множество ошибок и изменений в текстах молитв и церковных уставах по сравнению с книгами старопечатными, Собор 1666 года утвердил следующие нововведения в церковной практике:

1) двоеперстное перстосложение для крестного знамения было заменено троеперстным, при этом собор вопреки исторической правде утверждал, что именно троеперстием «отцы и деды и прадеды издревле друг от друга приемлюще тако знаменовахуся»;

2) двоеперстное перстосложение для священнического благословения было заменено так называемым имянословным перстосложением («малаксой»);

3) восьмиконечный крест на просфорах заменялся четырёхконечным;

4) была изменена форма молитвы Исусовой (вместо «Господи Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас» собор предписал произносить: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас»);

5) сугубая (двойная) аллилуйя в богослужении была заменена на трегубую (тройную), то есть вместо славословия «аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже» собор предписывал произносить «аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже».

И хотя Собор 1666 года формально не проклинал старых обрядов — это было сделано позже, в 1667 году, на соборе с участием «вселенских» патриархов, — тем не менее он полностью запретил их употребление в церкви, утверждая, что единственно правильными являются новопечатные книги и введённые в ходе никоновской реформы обряды.

Участники собора приняли обращённое ко всему духовенству «Наставление духовное», в котором выразили своё общее определение относительно церковного раскола. «Наставление» начиналось с перечисления «вин» старообрядцев, далее следовало повеление совершать богослужения только по новоисправленным книгам, говорилось о необходимости причащаться и исповедоваться (против вождей старообрядчества, призывавших не принимать никаких таинств от никонианских попов). В конце было сказано о том, что все священнослужители должны иметь «Наставление» и действовать в соответствии с ним, иначе они будут подвергнуты суровым наказаниям.

22 июня 1666 года русским людям было явлено мрачное знамение, ничего хорошего не предвещавшее: «В Петров пост, в пяток, в час шестый, тьма бысть; солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев Божий являя…» К началу июля завершился печально знаменитый Московский собор 1666 года. Все предсказания учёных-богословов и боговдохновенных старцев сходились в одну точку, находя страшное подтверждение в действительности…

* * *

Расстриженных Аввакума, Феодора и Никиту заковали в цепи и посадили за решётку на Патриаршем дворе. Особенно сокрушался Аввакум о поругании «тёмными властями» его христианского облика: «И бороду враги Божии отрезали у меня… Оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу». Продержав заключённых на Патриаршем дворе два дня, их отправили 15 мая в Николо-Угрешский монастырь. В полночь вывели к спальному крыльцу перед царским теремом. После досмотра царской стражей узников повели к «тайнишным водяным воротам» — здесь Аввакум решил, что их хотят утопить — и далее через Житный двор на Трёхсвятский мост. По пути их встретил «от тайных дел шиш антихристов» Дементий Башмаков, присланный царём. Между ним и Аввакумом состоялся весьма характерный диалог: «Учал мне говорить: “протопоп, велел тебе государь сказать — не бойся ты никово, надейся на меня!” И я ему, поклонясь, а сам говорю: “челом, — реку, — бью на ево жалованье; какая он надежа мне? надежа моя Христос!” Да и повели меня по мосту за реку; я, идучи, говорю: “не надейтеся на князя, на сыны человеческия, в них же несть спасения” [61], и прочая».

Везли ночью, тайно, не дорогою, а болотами да грязью, «чтоб люди не сведали». Как вспоминал диакон Феодор, «мимо Коломенскова, не вем куды, странным путем, по берегу Москвы реки да по болотам, чтоб никто не видал знакомой, куды посадят. На Угрешу привезли во осьмом часу. И как привезли к монастырю нас, и взяли отца Аввакума два стрелца под руки, и обвиша главу его япанчею и повели на монастырь сторонними враты, что от рощи. И аз, необычное зря, ужасом одержим, стах, помнех в себе: в пропасть глубокую хотят нас сажать на смерть; начах прощатися с женою и чады и со всеми вами верными. И отведше Аввакума, не ведал, камо его деша».

В Никольском Угрешском монастыре Аввакума поместили в отдельную «палатку студёную над ледником», никуда из неё не выпуская. Поставили стражу у дверей («голову со стрельцами»), Диакона Феодора и попа Никиту посадили в отдельных башнях. Монастырь был расположен всего в 15 километрах к юго-востоку от столицы, на левом берегу реки Москвы, так что желающие видеть протопопа могли приехать в монастырь, как это сделал князь Иван Воротынский. Однако к Аввакуму князя не пустили. И даже денег не взяли, хотя князь предлагал стражникам немалую сумму. Из заточения Аввакум писал жене на Мезень «лучинкою» 30 мая 1666 года: «У Николы на Угреше сежю в темной полате, весь обран и пояс снят со всяцем утвержением, и блюстители пред дверьми и внутрь полаты — полуголова со стрельцами. Иногда есть дают хлеб, а иногда и щи. Дети бедные к монастырю приезжают, да получить меня не могут: всяко крепко от страха, насилу и домой уйдут. Нет у меня строки книжные, пою Богу моему наизусть: глагол Божий во устех моих. Подстилаю плоть души моей и почиваю на ребрех, одеваюся слезами и воздыханием, видя людей, в конец прельстившихся». Поддерживала его боярыня Морозова — присылала в темницу «потребное».

На Угреше оказавшегося отрезанным от внешнего мира, от родных и единомышленников, впавшего в тягостные сомнения и уныние Аввакума посетило видение Божественного света. Было это 24 мая 1666 года, на праздник Вознесения Господня. В своей челобитной царю Алексею Михайловичу он в следующих словах описывал это «Божие присещение»:

«Егда мне темныя твоя власти волосы и бороду остригли и, проклявше, за твоим караулом на Угреше в темнице держали, — о, горе мне, не хочется говорить, да нужда влечет, — тогда нападе на мя печаль, и зело отяготихся от кручины и размышлях в себе, что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, якож меня ныне: волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили никонияня, пущи отца своего Никона надо мною, бедным, сотворили. И о том стужах Божеству, да явит ми, не туне ли мое бедное страдание. И в полунощи во всенощное, чтущу ми наизусть Святое Евангелие утреннее, над ледником на соломке стоя, в одной рубашке и без пояса, в день Вознесения Господня, бысть в дусе весть, и ста близ меня по правую руку Ангел мой хранитель, улыскаяся, и приклоняяся ко мне, и мил ся мне дея; мне же чтущу Святое Евангелие, не скоро и ко Ангелу радость имущу, а се потом изо облака Госпожа Богородица яви ми ся, потом и Христос с силами многими и рече ми: “не бойся, Аз есмь с тобою!” Мне же к тому прочетше к концу Святое Евангелие и рекшу: “слава Тебе, Господи”, и, падшу на земли, лежащу на мног час, и, егда отъиде слава Господня, востах и начах утреннюю кончати. Бысть же ми радость неизреченна, ея же невозможно исповедати ныне».

Это видение вдохновило Аввакума на новые духовные подвиги и придало сил в борьбе за попранную веру. Напротив, заключённые в Угрешском монастыре поп Никита Добрынин и диакон Феодор Иванов, не выдержав голодовки и сурового заключения, 2 июня дали на допросе игумену монастыря Викентию «покаянные письма», в которых признали церковные реформы. Но едва ли раскаяние их было искренним. Переведённый в Покровский монастырь диакон Феодор вскоре «ужаснулся своему отступничеству», бежал оттуда и «выкрадчи из дому своего, где преж сего жил, жену свою и детей, бежал», затем «был сыскан» и окончательно осуждён собором. Никита Добрынин тоже впоследствии вернётся к старой вере и будет одним из главных действующих лиц в событиях знаменитой Хованщины, участвуя в спорах с никонианами в Грановитой палате. За свои убеждения ему суждено будет сложить голову на плахе 11 июля 1682 года…

Несмотря на то что к Аввакуму никого не пускали, вскоре в народе начинают распространяться слухи о его чудесных видениях. 7 июля в монастырь пришли из Москвы сыновья Аввакума Иван и Прокопий с племянником Макарием Козьминым. Они отстояли всенощную и ночевали в монастырской трапезной вместе с богомольцами. Наутро они имели разговор с Аввакумом через окно, но были немедленно схвачены и допрошены игуменом Викентием. Сначала все они выдавали себя за племянников протопопа, но затем вынуждены были во всём признаться. Выяснилось, что они ходили к отцу «под окошко и спрашивали его о здоровье, и он-де им сказал: “Живете-де не тужите”. А о явлении-де и ни о чем иных слов… не говорил». Сыновья и племянник Аввакума подтвердили, что «видения никакова от него не слыхали». Через два месяца митрополит Павел Крутицкий велел их освободить «с записью, чтоб им… ложных снов отца своего Аввакума никому не розсказывать».

Невдалеке от Никольского монастыря находилось царское «потешное село» Остров, откуда царь нередко наведывался в монастырь. Аввакум вспоминал, как однажды в обитель приехал царь, но к нему зайти так и не решился: «И, посмотря около полатки, вздыхая, а ко мне не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал, подумал, да и не вошел; полуголову взял и с ним, кое-што говоря про меня, да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да видит, Богу уж то надобно так». Вероятно, это произошло 30 июля 1666 года, когда царь «изволил итить в Остров».

В Никольском Угрешском монастыре Аввакум пробыл 17 недель. 2 сентября царь приказал отослать его подальше от столицы, в Боровский Пафнутьев монастырь, причём игумену Парфению был дан строгий наказ «посадить Аввакума в тюрьму и беречь ево накрепко с великим опасением, чтобы он с тюрьмы не ушел и дурна никакова б над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать, как и прочим колодникам». 5 сентября 1666 года Аввакума доставили в Боровский Пафнутьев монастырь. Здесь он пробыл до 30 апреля 1667 года. Несмотря на строгие условия, в которых содержался Аввакум, время от времени боярыне Морозовой удавалось передавать в монастырь «потребная и грамотки».

В Пафнутьевом монастыре знаменитого узника посещали различные духовные лица, пытавшиеся его увещевать и склонить на сторону реформаторов. Так, 12 сентября приезжали ярославский диакон Козьма и подьячий Патриаршего двора Василий Васильев «из Пушкарей», привозили с собой какие-то «выписки в тетрадях от властей» и долго уговаривали Аввакума принять новую веру. При этом Козьма вёл себя двусмысленно. Вместо того чтобы «вразумлять» протопопа, Козьма всячески поддерживал его, втайне ободряя в следующих словах: «Не отступай ты старого того благочестия! Велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь; не гляди на нас, что погибаем мы!» Всё закончилось тем, что Аввакум написал «духовным властям» «сказку с бранью с большою» и отослал с диаконом и подьячим. 4 декабря прибыл игумен Парфений из Москвы, «морил Аввакума три дни и в стюденой тюрьме держал ево». 30 января вновь приехал диакон Козьма и от имени Павла Крутицкого и Илариона Рязанского вновь уговаривал Аввакума, причём «приходил к нему пьян ночью, хотел извести ево».

Келарь Никодим, который в период первого заточения Аввакума в Пафнутьевом монастыре был «добр» к узнику, во время второго его привоза «ожесточал»: «задушил было меня, завалял и окошка и дверь, и дыму негде было итти, — тошнее мне было земляныя тюрьмы: где сижу и ем, тут и ветхая вся срание-сцание; прокурить откутают, да и опять задушат». Хорошо зашёл к протопопу добрый человек, дворянин Иван Богданович Камынин, вкладчик монастыря. Покричал на келаря и «лубье и все без указу разломал». С тех пор у Аввакума в темнице хотя бы появилось окно и он мог свободно дышать.

Но когда протопоп попросил Никодима открыть дверь темницы в день Пасхи, «Велик день», святой для каждого православного, и посидеть на пороге — келарь отказал, при этом ещё и обругав узника. Вскоре Никодим тяжело заболел: «маслом соборовали и причащали, и тогда-сегда дохнет». В ночь со Светлого понедельника на вторник было ему видение: «прииде к нему муж во образе моем, — пишет Аввакум, — с кадилом, в ризах светлых, и покадил ево и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав». Исцелённый келарь вместе с келейником, который также был свидетелем этого великого чуда, пришёл к Аввакуму ночью в темницу и сказал: «Блаженна обитель, — таковыя имеет темницы! блаженна темница — таковых в себе имеет страдальцов! блаженны и юзы!» Упав перед протопопом на колени, Никодим просил у него прощения: «Прости, Господа ради, прости, согрешил пред Богом и пред тобою; оскорбил тебя, — и за сие наказал меня Бог». Аввакум приказал Никодиму и келейнику никому не рассказывать об этой тайне. Однако наутро за трапезою келарь не мог удержаться и поведал о произошедшем чуде всей братии монастыря. К Аввакуму за благословением и молитвой потянулись иноки — «бесстрашно и дерзновенно». Протопоп поучал их от Писания, призывая держаться древлего благочестия, хотя бы «втай». Даже враги его и противники примирились в тот день с ним.

Тайно навещали Аввакума в темнице и его сыновья вместе с юродивым Феодором. Спрашивал Феодор: «Как-де прикажешь мне ходить — в рубашке ли по-старому или в платье облещись? — еретики-де ищут и погубить меня хотят». Рубашка была единственной одеждой, которую носили люди, взявшие на себя подвиг юродства, и при такой бросавшейся в глаза особой примете Феодору было трудно укрыться от властей, развязавших гонения на юродивых. Если раньше юродивых, всегда особо почитавшихся на Руси, можно было встретить даже за царским столом, то с началом церковной реформы отношение к ним резко изменилось — Никон «юродивых святых бешеными нарицал и на иконах их лика писать не велел».

Рассказал Аввакуму юродивый Феодор и о чуде, бывшем с ним: «Был-де я на Резани под началом, у архиепископа на дворе, и зело-де он, Иларион, мучил меня, — реткой день коли плетьми не бьет и скована в железах держал, принуждая к новому антихристову таинству. И я-де уже изнемог, в нощи моляся и плача говорю: Господи! аще не избавишь мя, осквернят меня, и погибну. Что тогда мне сотворишь? — И много плачючи говорил. — А се-де вдруг, батюшко, железа все грянули с меня, и дверь отперлась, и отворилася сама. Я-де Богу поклонясь, да и пошел; к воротам пришел — и ворота отворены! Я-де по большой дороге, к Москве напрямик! Егда-де россветало, — ано погоня на лошедях! Трое человек мимо меня пробежали — не увидели меня. Я-де надеюся на Христа, бреду-таки впредь. Помале-де оне едут навстречю ко мне, лают меня: ушел-де, блядин сын, — где-де ево возьмешь! Да и опять-де проехали, не видали меня. И я-де ныне к тебе спроситца прибрел: туды ль-де мне опять мучитца пойти или, платье вздев, жить на Москве?» Аввакум велел своему духовному сыну до времени «таиться» и благословил надеть обычное платье.

Этот эпизод опровергает расхожее мнение о пресловутом «фанатизме» Аввакума, мнение, которое, кочуя из одного миссионерского сочинения в другое, успешно дожило до наших дней, и порою нет-нет да и встретится в каком-нибудь историческом труде, а то и в школьном учебнике… Однако, как справедливо замечает современная исследовательница истории раскола, «если кто-то и относился в ту эпоху с уважением к человеческой жизни и убеждениям личности, то это как раз и был Аввакум. А ведь для фанатика человеческая жизнь — ничто по сравнению с его идеями. Аввакум был религиозным человеком, страстным спорщиком, но в нём было слишком много любви и уважения к человеческому достоинству, чтобы быть фанатиком. Гневные высказывания, угрозы и пожелания, срывавшиеся время от времени с его уст по адресу его идеологических противников, не могут перечеркнуть ни общей гуманистической сущности его учения, ни реального опыта его жизни» (Глинчикова).

На Боровской земле осталось немало сторонников Аввакума. Впоследствии некоторым из них суждено будет принять мученический венец за старую веру. 8 октября 1675 года на городской площади будут сожжены 14 человек во главе со священником Полиевктом, знакомым Аввакуму ещё по Тобольску. Затем за приверженность древлему благочестию схватят и сожгут еще 30 боровчан. Но все эти драконовские меры приведут к прямо противоположному результату — количество сторонников старой веры среди жителей Боровска стремительно будет расти.