Экспедиция Пашкова

Экспедиция Пашкова

Через полтора года, когда до Москвы дошли вести о том, что протопоп Аввакум не прекратил своих обличений никоновских реформ и что его проповеди пользуются большим успехом у жителей Тобольска, пришёл указ об отправке опального протопопа ещё далее на восток. «Посем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Лену вести за сие, что браню от Писания и укаряю Никона, еретика». Патриаршая грамота о переводе Аввакума с семьёй под стражей в Якутский острог была получена в Тобольске 27 июня 1655 года: «По указу отца вашего государева и богомольца великого государя святейшего Никона патриарха московского и всея Великия и Малыя России, велено нам, холопем вашим, тобольского вознесенского протопопа Аввакума з женою и з детьми послать из Тобольска с приставом, с кем пригоже, и с провожатыми на Лену в Якуцкой острог к стольнику и воеводе к Михаилу Лодыженскому да к дьяку к Федору Тонково. И о том от себя к ним отписать. А велети б ему, протопопу Аввакуму, быти в Якуцком. А божественные службы, по указу отца вашего государева и богомольца великого государя святейшего Никона… тому протопопу служить не велети». Здесь же указывалось сыскать архиерейский посох, о котором сообщал в своём доносе на Аввакума Иван Струна.

Вместе с этим указом пришли и печальные вести из Москвы о смерти во время мора двух братьев Аввакума, многих его родственников и друзей. «Излиял Бог на царство фиял гнева Своего! Да не узнались горюны однако, — церковью мятут. Говорил тогда и сказывал Неронов царю три пагубы за церковной раскол: мор, меч, разделение: то и сбылось во дни наша ныне».

29 июня 1655 года, в Петров день, Аввакум и его семья были отправлены «в Енисейской острог с красноярским сыном боярским с Милославом Кольцовым да с енисейскими казаки с Якушкою Калининым, да с Левкою Семеновым, да с Стенькою Ипатовым, да с Федькою Темякиным, да с ылимским казаком Ывашкою Дунаевым»… Путь от Тобольска до Енисейска занял около трёх месяцев. Плыли сначала вниз по Иртышу, затем вверх по Оби и Кети с выходом на Енисей через Маковский волок. К концу сентября — началу октября прибыли, наконец, в Енисейский острог, где и зазимовали. Однако до Якутского острога Аввакуму доехать было не суждено — в дороге его нагнал новый указ: отправляться в составе экспедиции воеводы Афанасия Пашкова в далекую Даурию [37]…

Предстоящая экспедиция в «новую Даурскую землю» готовилась заранее. Задачей экспедиции было покорение земель, лежащих на Амуре, и окончательное установление там русского владычества. После удачного похода на Амур отряда Ерофея Павловича Хабарова московские власти решили закрепить свои позиции на новых землях. С этой целью ещё с 1652 года готовился экспедиционный корпус в составе трёх тысяч человек под командованием окольничего князя И.И. Лобанова-Ростовского. Однако после начала Русско-польской войны 1654–1667 годов, являвшейся составным звеном авантюрного «греческого проекта» по созданию «Вселенского православного царства», ситуация резко изменилась. Втянутая в затяжную войну с Речью Посполитой, Россия не могла распылять свои основные силы, а потому вся тяжесть организации предстоящей Даурской экспедиции легла на плечи сибирской администрации. Ситуация усугублялась тем, что китайский император считал земли, лежащие по реке Амур, своими, и действия Хабарова обострили отношения Русского государства с Цинской империей. К этому добавилось неудачное посольство в 1654 году боярского сына Фёдора Байкова, который своим упрямством и неумением вести переговоры ещё более обострил отношения между двумя государствами.

Начальником экспедиции и воеводой Даурской земли был назначен Афанасий Филиппович Пашков. Правнук выехавшего из Польши на русскую службу при Иване Грозном Григория Пашкевича, он в 1650–1655 годах служил воеводой в Енисейске. Ввиду грозившей войны с китайцами в полученном Пашковым из Сибирского приказа воеводском наказе ему среди прочего предписывалось поставить в Даурской земле, на устье реки Урки (притоке Амура), либо на Албазинском или на Гойгударовом городищах, новый острог. В остроге следовало возвести церковь во имя Вознесения Господня с двумя приделами, освящёнными в честь небесных покровителей наследника престола и царя — «Алексея митрополита да Алексея человека Божия». Для службы в этой церкви сибирскому архиепископу Симеону велено было послать к Пашкову из Тобольска двух попов и дьякона. В черновом отпуске грамоты царевича Алексея Алексеевича к сибирскому владыке от 20 августа 1655 года особо указывалось, что «к тем трем престолам указали есмя послати из Тобольска антимисы да черного попа и белого дьякона, Да с Лены послати протопопа Аввакума». Как видим, в Москве очень внимательно следили за всеми передвижениями опального протопопа.

Тем же днём датируется грамота на имя нового енисейского воеводы И.П. Акинфова, в которой приказывалось выдать протопопу Аввакуму, посылаемому с женой и детьми из Енисейска в Илимский острог, а оттуда через Ленский волок в Даурию, «государево жалованье» на 1655/56 год — 15 рублей денег, 15 четей муки ржаной и 2 чети с осьминою круп и толокна. Тогда же илимскому воеводе Б.Д. Оладьину была послана ещё одна грамота — о выдаче в Илимском остроге по три пуда соли «усть-кутской вари» чёрному попу и белому дьякону из Тобольска, а также протопопу Аввакуму. Кроме того, 30 июня 1656 года Аввакум наравне с другими участниками Даурской экспедиции получил денежное и хлебное жалованье на 1656/57 год, а 4 июля — ещё 6 пудов соли. Однако вскоре он лишился всех запасов продовольствия. В Первой челобитной царю Алексею Михайловичу Аввакум писал: «А что, государь, у меня было из Енисейска везено с собою в запас хлепца на предъидущая лета, и тот хлеб он, Афонасей, у меня отнял после кнутнова биения и продавал мне на платьишко мое и на книги свою рожь немолотую дорогою ценою, по два рубли пуд вещей и больши».

Официально Аввакум был послан «вместо белово попа из Енисейского острогу с ним, Афонасьем Пашковым», то есть должен был выполнять роль полкового священника и одновременно проповедника православия среди завоёванных туземных народов. В этой роли его видел и архиепископ Симеон, отправляя вместе с ним из Тобольска к Пашкову чёрного попа Сергия и белого дьякона Леонтия. Но оказавшись во власти «даурского зверя», Аввакум понял, что Пашков не только не даст ему служить литургию, но что «с Москвы от Никона приказано ему мучить меня». Впоследствии, во время экспедиции, немилосердный воевода запрещал Аввакуму причащать своих умирающих подчинённых и даже отобрал у него запасные дары.

Действительно, воевода Афанасий Пашков отличался особой жестокостью. «Суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет», — писал о нём протопоп Аввакум. И эти слова не были преувеличением. Сохранившиеся до наших дней документы не менее красноречиво, чем «Житие» Аввакума, рисуют нам образ этого жуткого человека. «И в период своего енисейского воеводства, и во время подготовки к Даурской экспедиции он не давал пощады никому: “старинных прежних съезжие избы подьячих бил и мучил… и на пытках пытал”; “человека своего без государева указу казнил”; сына боярского Еремея Толстого более 5 месяцев держал “в железах и на правеже” и “вымучил на нем… и на жене его денег со своими потаковщики” более 5 тысяч рублей и 4 амбара хлеба. При этом он был ещё и великий лихоимец. “А животов ево, Афанасья Пашкова, — доносил Еремей Толстой, — неправедного собранья есть тысячь с 50 и больши с вывозными животы, а неправды его, Афанасьевы, и всякое насильство ведают многие люди”. Страдали от крутого нрава Пашкова не только служилые люди и его челядь, но и представители духовенства. Так, поссорившись с новым воеводой И.П. Акинфовым, он стал принуждать монахинь Енисейского Рождественского монастыря подписывать, не читая, челобитную на своего недруга, а когда одна из них, старица Прасковья, потребовала ознакомиться с её содержанием, Пашков велел взять её из монастыря, “бил по щекам своими руками и пытал её у себя на дворе неведомо в каком деле”. Местного соборного попа Игнатия он приказал “полчанам своим изымати на улице, бив насмерть, притащить к себе перед окошко”, после чего обругал и велел бить батогами, но, увидев, что тот и так еле живой, оставил его в покое» (Шашков).

В челобитной архиепископа Симеона, отправленной царю осенью 1657 года, рассказывается ещё об одном характерном случае: «А в Дауры, государь, к Офонасью Пашкову попов и дьяконов посылать не смею, потому что он нравом озорник великой. Послан был ис Тоболска на Лену к церкве Божии служить поп Ияков, а Афонасей Пашков был еще во Енисейском при Иване Акинфиеве. И он, Афонасей Пашков, зазвал того Иякова попа к себе на судно и бил ево на смерть своими руками. И он, поп Ияков, от ево, Афонасьевых, побои лежал недель с шесть при смерти, одва ожил». И под началом такого вот человека Аввакуму придётся провести шесть долгих и мучительных лет!

* * *

18 июля 1656 года экспедиция Пашкова на сорока дощаниках [38] отправилась в путь. На борту было не менее пятисот человек: 420 казаков, поп и дьякон из Тобольска, семейство протопопа Аввакума и ещё более семидесяти душ домочадцев и дворовых людей самого воеводы. Часть пути вместе с основной флотилией на четырёх дощаниках плыли служилые люди пятидесятника Федосея Поясницына, посланные новым енисейским воеводой М.Г. Ртищевым «на перемену» в Братские остроги — ещё порядка семидесяти человек.

Поход Пашкова был сопряжён со всевозможными лишениями и опасностями. Впоследствии Аввакум назовет Даурию «смертоносным местом». Приходилось переносить и холод, и голод, подвергаться нападениям туземцев и диких зверей. Уже в самом начале пути Аввакуму и его семейству пришлось пережить тяжёлые испытания. На реке Большой, или Верхней Тунгуске (так называлось нижнее течение Ангары от Братского острога до впадения в Енисей), дощаник протопопа чуть не утонул.

«Егда поехали из Енисейска, как будем в большой Тунгуске реке, в воду загрузило бурею дощеник мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: “Господи, спаси! Господи, помози!” И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощенике. двух человек сорвало, и утонули в воде. Посем, оправяся на берегу, и опять поехали вперед».

Когда добрались до порогов, наиболее трудными и опасными из которых были Шаманский и Падун, между Аввакумом и Пашковым произошло первое столкновение. Навстречу их флотилии плыл дощаник, на борту которого находились две пожилые вдовы — одна шестидесяти лет, а другая — ещё старше, собиравшиеся постричься в инокини. Здесь Пашков неожиданно проявил своё самодурство. Он велел вдовам возвращаться назад и выходить замуж. Аввакум сказал, что это противоречит церковным правилам. Тогда Пашков, «осердясь», хотел высадить протопопа на берег на Долгом пороге, чтобы тот пешком шёл по горам: «Для-де тебя дощеник худо идет! Еретик-де ты! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» Взглянув на окружающие его высокие утесы, Аввакум пришел в ужас:

«О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские [39], и бабы [40], и лебеди, и иные дикие, многое множество, — птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков со зверьми, и со змиями, и со птицами витать».

Не видя другого способа образумить Пашкова, Аввакум написал ему «малое писанейце», составленное по образцу заклятия дьявола из чина крещения и начинавшееся следующими словами: «Человече! Убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго в бездны, Его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь». «Получив это “писанейце”, — пишет исследователь жизни и творчества Аввакума А.Т. Шашков, — воевода прекрасно понял содержавшийся в нем намёк и разгневался не на шутку». Взбешённый дерзким поступком Аввакума, Пашков послал 50 казаков за дощаником протопопа, стоявшим в трёх верстах от воеводского. Казаки дотащили дощаник на бечеве:

«Я казакам каши наварил да кормлю их: и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачут на меня, жалеют по мне. Привели дощеник: взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит: начал мне говорить: “поп ли ты или роспоп (то есть расстрига. — К.К.)?”; и аз отвещал: “аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дела до меня?” Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан [41] ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: “ Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, — помогай мне!” Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: “пощади!” Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: “полно бить тово!” Так он велел перестать. И я промолыл ему: “за что ты меня бьешь? ведаешь ли?” И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащити: сковали руки и ноги и на беть [42] кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал… Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему, Падуну, — река о том месте шириною с версту, три залавка [43] чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, — меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, — нужно было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили…»

Однако здесь было явлено чудесное знамение, заставившее гневливого воеводу на какое-то время немного образумиться.

«А как приехали после меня на другой порог, на Падун, 40 дощеников все прошли в ворота, а ево, Афонасьев, дощеник, — снасть добрая была, и казаки все шесть сот промышляли о нем, а не могли взвести, — взяла силу вода, паче же рещи — Бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода; чрез ево льется, а в нево нейдет. Чюдо, как то Бог безумных тех учит! Он сам на берегу, бояроня в дощенике. И Еремей стал говорить: “батюшко, за грех наказует Бог! напрасно ты протопопа тово кнутом тем избил; пора покаятца, государь!” Он же рыкнул на него, яко зверь, и Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, стоя, “Господи, помилуй!” говорит. Пашков же, ухватя у малова колешчатую пищаль [44], — никогда не лжет, — приложася на сына, курок спустил, и Божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправя порох, опять спустил, и паки осеклась пищаль. Он же и в третьи также сотворил; пищаль и в третьии осеклася же. Он ее на землю и бросил. Малой, подняв, на сторону спустил; так и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Сел Пашков на стул, шпагою подперся, задумався и плакать стал, а сам говорит: “согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует Бог!” Чюдно, чюдно! По Писанию: “яко косен Бог во гнев, а скор на послушание”; дощеник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды; потянули, он и взбежал на тихое место тотчас. Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: “Прости, барте [45], Еремей, — правду ты говоришь!” Он же, прискоча, пад, поклонился отцу и рече: “Бог тебя, государя, простит! я пред Богом и пред тобою виноват!” И взяв отца под руку, и повел».

Впрочем, покаянное настроение недолго царило в душе Пашкова. Весь последующий путь Аввакуму пришлось провести в оковах. Наконец, к Покрову, к 1 октября 1656 года, отряд Пашкова прибыл в Братский острог, где остановился на зимовку. Избитого протопопа бросили в «студёную башню» острога. Здесь он пробыл до середины ноября.

«Сидел до Филипова посту в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спине-той нельзя было. Коли покормят, коли нет. Есть-тово после побой тех хочется, да веть-су неволя то есть: как пожалуют — дадут. Да безчинники ругались надо мною: иногда, одново хлебца дадут, а иногда ветчинки одное невареной, иногда масла коровья, без хлеба же. Я-таки, что собака, так и ем. Не умывался веть. Да и кланятися не смог, лише на крест Христов погляжу да помолитвую. Караулщики по пяти человек одаль стоят. Щелка на стене была, — собачка ко мне по вся дни приходила, да поглядит на меня. Яко Лазаря во гною у вратех богатаго пси облизаху гной его, отраду ему чинили, тако и я со своею собачкою поговаривал. А человецы далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил: и батошка не дали; блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: “Прости!”, да сила Божия возбранила, велено терпеть. В шестую неделю после побой перевел меня в теплую избу, и я тут с аманатами и с собаками зимовал скован».

Жену и детей Аввакума поселили в каком-то зимовье за 20 вёрст от острога. При этом и Анастасии Марковне не давали покоя — «баба ея Ксенья мучила зиму ту всю — и лаяла да укоряла». Однажды, после Рождества Христова, двенадцатилетний сын Аввакума Иван пришёл в острог повидать отца. Узнав об этом, разгневанный Пашков приказал бросить мальчика в «студёную тюрьму», где прежде сидел сам Аввакум, а наутро вытолкать и отправить к матери, так и не дав повидаться с отцом. «Начевал милой и замерз было тут, — вспоминал Аввакум. — Приволокся к матери — руки и ноги ознобил».

Весной пашковская экспедиция двинулась дальше. К началу июня 1657 года прибыли на Байкал. Здесь Пашков решил отправить в Москву накопившиеся за время пути отписки, в том числе и по поводу наказания кнутом протопопа Аввакума 15 сентября 1656 года. Чтобы оправдать свои беззаконные действия перед московским начальством, воевода пытался всячески оклеветать неповинного страдальца, изображая его чуть ли не главой противоправительственного заговора, «вором» и заводчиком бунта. «И тот ссыльной роспопа Аввакумко, — сообщал в своей отписке на имя царя и наследника Пашков, — умысляя воровски неведомо по чьему воровскому наученью, писал своею рукою воровскую составную память глухую безымянно, буттось, государи, везде в начальных людех, во всех чинах нет никакия правды. И иные, государи, многия непристойные свои воровские речи в той своей подметной памяти написал, хотя в вашей государевой даурской службе в полку моем учинить смуту». Аввакум якобы «тем своим воровским письмом хотел приводить служилых людей на то, чтобы оне вам, государем, изменили», подобно недавним сибирским бунтовщикам Мишке Сорокину и Фильке Полетаю «с товарыщи».

По правилам делопроизводства Пашков должен был приложить к своей челобитной оригинал «воровской» записки Аввакума, однако сделать этого он, естественно, не мог, а потому послал другой «документ», состряпанный им на скорую руку, — коллективную челобитную от имени 420 казаков даурского полка. В челобитной казаки якобы просили царя и царевича «вору и завотчику и ссорщику, роспопе Аввакуму» в соответствии с Соборным уложением «совершенной указ учинить», то есть казнить. Как убедительно доказал В.И. Малышев, отписка Пашкова и челобитная казаков написаны одной рукой, текст совпадает почти дословно, а более двадцати подписей на «казачьей» челобитной сделаны тремя-четырьмя почерками.

Одновременно с отписками в Москву Пашков отправил архиепископу Симеону в Тобольск челобитную с просьбой прислать в будущую Благовещенскую церковь, которую он «по обету» собирался построить в новом остроге на Шилке, «попа белова да дьякона», поскольку по дороге в Братском остроге умер белый дьякон Леонтий и в составе экспедиции остался один только чёрный поп Сергий. Получив пашковскую челобитную в конце августа 1657 года, владыка весьма удивился, что воевода ничего не написал об Аввакуме, и стал расспрашивать о нём посыльных, казачьих десятников Никиту Максимова и Потапа Фёдорова. От них-?? Симеон и узнал о жестокой расправе, учинённой самодуром-воеводой на Тунгусских порогах. По поводу этого вопиющего случая архиепископом была немедленно написана челобитная в Москву, на которую последовал царский указ от 10 февраля 1658 года о замене Пашкова другим воеводой — поскольку «Афанасей Пашков попов бьет и протопопа Аввакума бил чеканом и кнутьем», его «от Даурския службы велено отставить». Однако до столицы было слишком далеко, и Пашков оставался на своем месте вплоть до 1662 года…

* * *

Между тем пашковская флотилия, переплыв Байкал, на котором семейство Аввакума едва не утонуло во второй раз, вошла в Селенгу и поднялась по ней до устья реки Хилка. Здесь дощаники пришлось сменить на более лёгкие барки, после чего началось 12-недельное восхождение по сильно обмелевшему из- за летней жары Хилку. Хотя с Аввакума сняли оковы и он воссоединился со своей семьёй, Пашков не оставлял его в покое, заставляя работать наравне с казаками.

«По Хилке по реке, — вспоминал Аввакум, — заставил меня лямку тянуть: зело нужен ход ею был, — и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися. От водяные тяготы люди изгибали, и у меня ноги и живот синь был. Два лета в водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее тонул. Барку от берегу оторвало водою, — людские стоят, а мою ухватило, да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней ползаю, а сам кричю: “Владычице, помози! Упование, не утопи!” Иное ноги в воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и больши; да люди переняли. Все розмыло до крохи! Да што петь делать, коли Христос и Пречистая Богородица изволили так? Я, выщед из воды, смеюсь; а люди-те охают, платье мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы тое много еще было в чемоданах да в сумах; все с тех мест перегнило — наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: “ты-де над собою делаешь за посмех!” И я паки Свету-Богородице докучать: “Владычице, уйми дурака тово!” Так Она-надежа уняла: стал по мне тужить».

Кроме выполнения трудовых повинностей, возложенных на него немилосердным воеводой, Аввакум должен был ещё заботиться о жене и детях. Помощников у него не было, поскольку Пашков отнял у него работников, а другим запретил наниматься к нему. Да и нанимать Аввакуму было уже не на что: всё его имущество, вывезенное из Москвы и состоявшее в основном из одежды и богослужебных книг, частично погибло в пути, частично же было разграблено казаками или отобрано Пашковым.

Путешествие продолжалось и летом, и зимой: летом «в водах бродили», зимой волочили нарты. Лишь к октябрю 1657 года полк Пашкова добрался до озера Иргень. Здесь поставили новый острог — рядом со старым, разорённым «немирными иноземцами». В ожидании предстоящей зимы начали строить жилые избы. Построил себе избу и Аввакум. «Тут с робятишки к зиме ставил себе избенко, волочил на плечах своих нартою, сиречь на саласках, из лесу бревенье. От немилосердия воеводскаго люди пособить не смели, а наняться не велит же; еще и нанять стало нечим. До Рожества избу ставил, а жена и робята малые мерзли на стуже. И от Рожества пожили в ызбе до Масленицы…»

Одновременно люди Пашкова приступили к сбору ясака с местного населения. Из-за измены толмача в начале зимы началось восстание таргачинских и баргутских «мужиков», в результате которого погибли десять ясачных сборщиков. На подавление мятежа был послан сын Пашкова Еремей с 260 казаками на конях, на лыжах и на нартах. Однако, взяв в плен 40 человек и захватив 500 лошадей, отряд Еремея Пашкова так и не достиг Баргутской и Таргачинской земель из-за дальности расстояния.

В конце зимы 1658 года отряд Пашкова, оставив в Иргенском остроге 20 казаков, отправился в дальнейший путь. Через Иргенский волок вышли на реку Ингоду. Аввакум в своём «Житии» подробно описывает этот тяжелейший переход, оставивший неизгладимый след в его памяти. Неимоверные лишения, голод и холод, которые приходилось переживать всем участникам экспедиции, усугублялись бесчеловечными издевательствами со стороны Пашкова: «А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал…»

«…Один бедной горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю волочился за волок, — вспоминал Аввакум. — У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было; одинова лишо двух сынов, — маленьки еше были, Иван и Прокопей, — тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок — верст со сто: насилу бедные и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе ташила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленьку тащили. И смех и горе, как помянутся дние оны: робята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне, съедши, опять лямку потянут; и кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба мамврийска. Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, дондеже натешился, и мы неделю-другую мерзли под сосною с робяты одны, кроме людей, на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с робяты отгородились, балаганец сделав, огонь курили и как до воды домаялись».

Когда вышли к Ингоде, приступили к рубке леса и заготовке брёвен для двух будущих острогов — Верхшилкского и Даурского. Для первого сделали четыре башни и все острожные стены, а для второго — восемь башен, в том числе две проезжих, и двести саженей острожных бревен на четыре стены. Заготовили также лес на избы и на церковное строение. С началом навигации все бревна сбили в 170 плотов, погрузили на них лошадей и имущество и двинулись дальше, вниз по реке. Водный путь занял целых три недели. Не хватало людей, плоты часто разбивало на мелководье. Ко всему прочему, начался голод.

«Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой. Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска [46], люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрет! И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето, да петь работай, никуды на промысл не ходи; и верьбы, бедной, в кашу ущипать сбродит — и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе! Шестьсот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступился. У протопопицы моей однарятка [47] московская была, не сгнила, — по-русскому рублев в полтретьяцеть [48] и больши по-тамошнему. Дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися».

В начале июня 1658 года пашковская экспедиция достигла устья реки Нерчи. На правом берегу реки Шилки поставили новый острог — Верхшилкский, или Нелюдский (позднее стал называться Нерчинским). Вспахали и засеяли ячменём 50 десятин земли, ещё 70 десятин подготовили под озимую рожь. Были сысканы и посажены в тюрьму тунгусы, разорившие и уничтожившие прежние Иргенский и Шилкский остроги. Пашков приказал их для острастки повесить на глазах местных ясачных людей.

Однако ещё с конца зимы хлебные запасы экспедиции подошли к концу, и казаки голодали. К тому же Пашков никого не отпускал промышлять, и среди участников экспедиции начался самый настоящий мор. Впоследствии Аввакум недаром назовет Нерчу «юдолью плачевной»: к концу июля 1658 года здесь уже умерло от голода 47 человек, 53 лежали при смерти. Жуткие сцены голода навеки будут запечатлены в аввакумовском «Житии»:

«Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, — осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, а мы — с ними же; а зимою — сосну (то есть сосновую кору. — К. К.); а иное кобылятины Бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц, и что получит — всякую скверну. Кобыла жеребенка родит, а голодные втай и жеребенка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьет. И кобыла умерла, — все извод взял, понеже не по чину жеребенка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех [49], а с прочими, скитающеся по горам и по острому каменею, наги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластьми?»

Трагические подробности смерти маленького сына Аввакума содержатся в Прянишниковском списке «Жития»: «Из куреня выду — мертвой, по воду пойду — мертвой, по траву пойду — тамо и груда мертвых… В то время сын у нас умер. И положа ево на песке говорим: “Коли сами умрем?” И потом с песку унесло ево у нас водою, мы же за ним и руками махнули: не до нево было — и себя носить не сможем».

Но мир не без добрых людей. Нашлись у Аввакума тайные доброхоты и в семье Пашкова — ставшие его духовными чадами воеводская жена Фёкла Симеоновна и воеводская сноха Евдокия Кирилловна «от смерти голодной тайно давали отраду», присылали протопопу то кусочек мяса, то колобок, то муки или овса. Дочь Аввакума Аграфена часто ходила просить к ним под окно. «Иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит». Под влиянием боярынь благожелательно был настроен по отношению к Аввакуму и сын Пашкова Еремей, которого протопоп даже называет своим «тайным другом».

* * *

Однако даже в столь нечеловеческих условиях благочестивый протопоп не оставлял молитвы и своего келейного правила. Ежедневная молитва была для него столь же насущной потребностью, как воздух или пища: «Якоже тело алчуще желает ясти и жаждуще желает пити, так и душа — брашна духовного желает; не глад хлеба, ни жажда воды погубляет человека; но глад велий человеку — Бога не моля, жити». Слова святых отцов о молитве глубоко запали в его душу и проросли благодатными побегами: «Живот же убо души служба Божия, и жизнь ей подобающая, по Златослову глаголющему: иже убо не молится Богу, ниже Божественныя беседы приимати желает, непрестанно мертв есть и окаянен и смердящь, и непричащается еже мудрствовати. Се бо самое велие безумия знамение, еже непознати величества чести, ниже любити молитвы. Намже подобает Богу повинующимся присно жити в пениих и молитвах, известнее любяще Божию службу, нежели свою душю. Да приимем вернии молитву, яко многочестныи дар, и многоценныи бисер, нравом правым облобызающе, во известную помощь и победу на враги видимыя и невидимыя. Се бо нам есть подвиг тризнища (борьбы) в нужная обстояния, утешение в скорбех духовное, спасение земным вечное ходатайствующее».

Только благодаря своей непоколебимой вере и непрестанной молитве удалось Аввакуму и его семье выжить в «смертоносной Даурии». Лишь на малое время — с весны до лета 1658 года — в самый разгар голода, когда все силы были сосредоточены на добывании жизненно необходимой пищи, оставил он своё обычное молитвенное правило. «…От немощи и от глада великаго изнемог в правиле своем, всего мало стало, только павечернишные псалмы, да полунощницу, да час первой, а больши тово ничево не стало; так, что скотинка волочюсь; о правиле том тужу, а принять ево не могу; а се уже и ослабел».

Но здесь произошло чудо, которое укрепило Аввакума в вере и подвигло на возобновление его обычного молитвенного правила. На этот раз Божья воля была явлена через ребёнка — малолетнюю дочь Аввакума Агриппину.

«И некогда ходил в лес по дрова, а без меня жена моя и дети, сидя на земле у огня, дочь с матерью — обе плачют. Огрофена, бедная моя горемыка, еще тогда была невелика. Я пришел из лесу — зело робенок рыдает; связавшуся языку ево, ничево не промолыть, мичит к матери, сидя; мать, на нея глядя, плачет. И я отдохнул и с молитвою приступил к робяти, рекл: “о имени Господни повелеваю ти: говори со мною! О чем плачешь?” Она же, вскоча и поклоняся, ясно заговорила: “не знаю, кто, батюшка-государь, во мне сидя, светленек, за язык-от меня держал и с матушкою не дал говорить; я тово для плакала, а мне он говорит: ‘скажи отцу, чтобы он правило по-прежнему правил, так на Русь опять все выедете; а буде правила не станет править, о нем же он сам помышляет, то здесь все умрете, и он с вами же умрет’”. Да иное кое-что ей сказано в те поры было: как указ по нас будет и сколько друзей первых на Руси заедем, — все так и сбылося».

Тогда Аввакум «с тех мест за правило свое схватался» и более не оставлял его никогда. «Нам надобе вся сия помнить и не забывать, — пишет он о молитве, — всякое Божие дело не класть в небрежение и просто и не менять на прелесть сего суетнаго века».

Как уже говорилось выше, Аввакум с детства обладал прекрасной памятью. В своих произведениях, созданных по большей части в пустозёрской ссылке, он цитирует по памяти пространные отрывки из Маргарита, Палеи, Хронографа, Толковой Псалтыри. Что касается обычных церковных служб и чинопоследований, то он знал их наизусть. «Егда в Даурах я был… идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю, а сам и правило в те поры говорю, вечерню и завтреню, или часы — што прилучится. А буде в людях бывает неизворотно, и станем на стану, а не по мне таварищи, правила моево не любят, а идучи мне нельзя было исполнить, и я, отступя людей под гору или в лес, коротенько сделаю — побьюся головою о землю, а иное и заплачется, да так и обедаю. А буде жо по мне люди, и я, на сошке складеньки поставя, правильца поговорю; иные со мною молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресныя дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовыя дни, в санях едучи, пою; а бывало, и в воскресныя дни, едучи, пою…»

Не чужда была Аввакуму и практика «умной» молитвы. «Лежа на печи, умом моим глаголющу псалмы… Всяку речь в молитвах разумно говорю, а иную молитву и дважды проговорю». Молитва была для Аввакума наиболее важным видом не только духовной, но и телесной деятельности, направленным на достижение спасения души. В таком понимании молитвы Аввакум близок к традициям византийского исихазма. Главный представитель этой традиции восточнохристианской мысли святой Григорий Палама обосновал положение о том, что космос и жизнь человека пронизаны Божественной благодатью. Приобщение же к этой благодати осуществляется посредством молитвы. О том же учил и Аввакум: «Во время молитвы, — окружит меня дух, и распространится ум, и радости неизглаголанныя исполнится сердце».

Кроме молитвы путь к спасению открывали истинная вера, покаяние, страдание и, в равной степени, благодать, добродетель и истинные, «неразвращённые» таинства. Однако в связи с никоновской реформацией и последующим отступлением православного епископата от истины невольно возникали вопросы: а где же истинная Церковь? Где же истинные таинства? С одной стороны, истинная вера была для Аввакума немыслима без Церкви и без таинств. Но с другой стороны, он прекрасно понимал, что «не всех Дух Святой рукополагает, но всеми действует, кроме еретика». А потому и истинную Церковь Аввакум не связывал лишь с официальной иерархией: «Церковь бо есть небо… Не стены, но законы церковь».

Теперь, когда епископат и высшее духовенство отступили от учения и практики древней Церкви, человек оказывался предоставлен самому себе в выборе пути спасения. Особенно остро это ощущалось здесь, в дикой, забытой Богом далекой Даурии, находящейся, казалось бы, на самом краю света, где не было ни епископа, ни церкви, ни алтаря и где человеческая душа представала перед Богом один на один. Поэтому особый смысл получала идея личной ответственности христианина в миру и церковной жизни. Независимо от своего места в социальной и духовной иерархии человек лично отвечает перед Богом за свои деяния и веру. «Глаголют бо безумнии человецы, утесняюще свою душу: “не на нас-де взыщет Бог законное дело и веру; нам-де что? Предали патриарси и митрополиты со архиепископы и епископы, мы-де и творим так”… А патриарси со мною, протопопом, на сонмище ратовавшеся, рекоша: “не на нас взыщется, но на царе! Он изволил изменить старыя книги!” А царь говорит: “не я, так власти изволили!” Воистинну омрачися неразумное их сердце, во еже быти им безответным. Осуетишася помышленьми своими друг на друга, а все на Бога омраченными сердцы, зане разумное Божие яве есть в них. Все знают, яко погибают, но мраковидным духом ослепоша в сопротивии всяцем, зане разумное Божие яве есть в них, Бог бо явил есть им».

Опровергая такую недалёкую точку зрения, Аввакум приводит слова апостола Павла: «О неразумныя души беззакония! Ни ли слышал еси апостола Павла: “сила Божия есть всякому верующему, июдеови же прежде и еллину от веры в веру, якоже есть писано. Праведный же от веры жив будет”. Зри: праведный от веры жив будет, а не от человеческаго предания… Шлюся на твою совесть, зане разумное Божие яве есть в тебе… И еще ли шарпаешися, неразумне омраченное сердце, глаголя: “не на тебе взыщется твоя погибель, но на великих”?»

И Господь не оставлял Своего праведника. Немало чудес было явлено Аввакуму в сибирской ссылке. Вот лишь одно из них, произошедшее во время пребывания в Даурской земле:

«Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям шел по льду зимою по озеру бежал на базлуках; там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толсты намерзают, — блиско человека толщины; пить мне захотелось и, гараздо от жажды томим, идти не могу; среди озера стало: воды добыть нельзя, озеро верст с восьмь; стал, на небо взирая, говорить: “Господи, источивый из камени в пустыни людям воду, жаждущему Израилю, тогда и днесь Ты еси! напой меня, имиже веси судьбами, Владыко, Боже мой!” Ох, горе! не знаю, как молыть; простите, Господа ради! Кто есмь аз? умерый пес! — Затрещал лед предо мною и расступился, чрез все озеро сюду и сюду и паки снидеся: гора великая льду стала, и, дондеже уряжение бысть, аз стах на обычном месте и, на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленьку, и я, падше, насытился. И плачю и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклоняся Господеви, паки побежал по льду куды мне надобе, к детям».

* * *

Тот же голос, что приказал дочери Аввакума возобновить ежедневное молитвенное правило, повелел передать Пашкову, «чтоб и он вечерни и завтрени пел, так Бог вёдро даст, и хлеб родится, а то были дожди беспрестанно; ячменцу было сеено небольшое место — за день или за два до Петрова дни, — тотчас вырос, да и сгнил было от дождев». На этот раз воевода послушался Аввакума — «и хлеб тотчас поспел. Чюдо-таки! Сеен поздно, а поспел рано». Летом 1658 года удалось собрать немалый урожай яровых. Это позволило пережить ещё одну суровую зиму 1658/59 года.

Но послушание Пашкова продолжалось недолго. Вскоре воевода опять «коварничать стал о Божием деле». И результат не замедлил себя ждать: «На другой год насеел было и много, да дождь необычен излияся, и вода из реки выступила и потопила ниву, да и все розмыло, и жилища наши розмыла. А до тово николи тут вода не бывала, и иноземцы дивятся».

Находясь в Верхшилкском остроге, Аввакум не только вернулся к своим священническим обязанностям, но и приобрёл новых духовных детей. Среди них, в частности, оказались присланные воеводой «две вдовы» из числа его сенных — «Марья да Софья, одержимы духом нечистым».

«Ворожа и колдуя много над ними, и видит (Пашков. — ?.К.), яко ничто же успевает, но паче молва бывает (Мф. 27, 24), — зело жестоко их беси мучат, кричат и бьются. Призвав меня и говорит, поклоняся: “Пожалуй, возьми их ты и попекися об них, Бога моля, послушает тебя Бог”. И я ему отвещал: “Выше, реку, государь, меры прошение, но за молитв святых отец наших вся возможна суть Богу”. Взял их, бедных… Таже привели ко мне баб бешаных. Я, по обычаю, сам постился и им не давал есть. Молебствовал и маслом мазал, и, как знаю, действовал. И бабы о Христе целоумны стали. Христос избавил их, бедных, от бесов. Я их исповедал и причастил; живут у меня и молятся Богу, любят меня и домой не идут».

Однако Пашков, узнав о том, что присланные им вдовы сделались духовными дочерями Аввакума, сильно «осердился» и забрал их домой. Он опасался, что протопоп будет выведывать у его любимых сенных его домашние тайны. Но, вернувшись ко двору воеводы, Марья и Софья «старова пущи стали беситца». Пашков запер их в пустой избе и призвал к ним чёрного попа Сергия. Вдовы никого к себе не пускали, а в попа бросали поленьями. Потом они тайком от Пашкова прибежали к Аввакуму, тот опять исцелил их, и они стали по ночам приходить к нему молиться. Впоследствии они сделались инокинями.

Весной 1659 года планы Пашкова изменились: понимая, что ему уже не удастся построить острог на Амуре, он послал часть своих служилых людей вверх по Ингоде. Войдя в приток Ингоды реку Читу, они добрались до двух Телембинских озёр и здесь, на реке Конде, поставили небольшой Телембинский острог.

Тем временем оставшиеся в Верхшилкском остроге члены пашковской экспедиции продолжали испытывать лишения. «Я же, — писал Аввакум, — с детьми сам-третей отъехав промышлял траву и коренье и черемху. И жил на одном месте целое лето, и лишо к жене и к детем приехал, на мое место наши люди промышлять приехали. И на них нападоша варвары и всех иссекоша и побиша. Нас же Бог от смерти избавил. Егда же по бору ходим тово, и смотрим, как застрелит иноземец. И со смертию борющеся на всяк день, в дом приидем, — воевода кнутьем бьет и огнем жжет и убивает до смерти».

Едва пережив ещё одну голодную зиму, Пашков принимает решение оставить в Верхшилкском остроге небольшой гарнизон во главе с А.Васильевым и в начале весны 1660 года выдвигается с остатками своего полка обратно на озеро Иргень.

«Пять недель по льду голому ехали на нартах, — вспоминал протопоп Аввакум. — Мне под робят под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится — кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, ту же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “Матушка, государыня, прости!” А протопопица кричит: “Что ты, батько, меня задавил?”»

Во время этого долгого и мучительного перехода состоялся знаменитый диалог протопопа с его верной супругой Анастасией Марковной: «Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: “Долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “Добро, Петрович, ино еще побредем”…»

С необыкновенной теплотой вспоминает Аввакум и чудесную чёрную курочку, сопровождавшую и кормившую его семейство в том пятинедельном походе.

«Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робятам на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чудо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против того по два яичка на день давала. Слава Богу, вся строившему благая! А не просто нам она и досталася. У боярони куры все переслепли и мереть стали; так она, собравши в короб, ко мне их прислала, чтоб-де батько пожаловал — помолился о курах. И я-су подумал: кормилица то есть наша, детки у нея, надобно ей курки. Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил; потом в лес сбродил, корыто им сделал, из чево есть, и водою покропил, да к ней все и отслал. Куры Божиим мановением исцелели и исправилися по вере ея. От тово-то племяни и наша курочка была…»

Находясь в Иргенском остроге, протопоп Аввакум продолжал неустанно молиться. И по молитвам его совершалось здесь немало чудес. Об одном из таких чудес Аввакум поведал впоследствии в Пустозёрске своему духовному отцу иноку Епифанию: