Остаемся на новый сезон

Остаемся на новый сезон

Миньков ввалился к нам, когда мы заканчивали пить чай. Разделся, подсел к столу. Ему тоже поднесли кружку на блюдце.

— Ну, артель, оклемались после вчерашнего полета?

— Оклемались, — сказал Костырев, — но все кости до сих пор болят.

Миньков лишь молча кивнул головой. Его молчание насторожило нас — было ясно, что командир отряда пришел с новостью, не очень радостной. За то время, что мы прожили в Антарктиде, людей, с которыми работаешь, начинаешь понимать каким-то шестым чувством.

— Ладно, Борис Алексеевич, не тяни душу. Выкладывай, с чем пришел, — не выдержал Мельников, тоже подсевший попить чай с нашим экипажем.

— В общем так, — Миньков отодвинул кружку. — Пришла телеграмма из Москвы. Нам предлагают остаться поработать сезон в десятой САЭ. Летчиков на замену нам не послали.

В домике повисла тишина. Где-то капала вода, тихонько поскуливал ветер в трубе.

«Вот и съездил домой, — подумал я. — Размечтался».

— Это кто же такой умный за нас все решил? — зло спросил Костырев, исподлобья глядя на Минькова.

— В Москве и Ленинграде посчитали, что отправлять летные отряды на сезон и зимовку слишком дорого для государства. Поэтому просят нас остаться, сделать работу по обеспечению станций всем необходимым и уйти домой не с первым кораблем, а с последним, — в голосе Минькова проскользнули виноватые нотки, хотя такое решение принимал не он. — В общем, повторить программу прошлого лета.

— Повторить?! — Костырев не на шутку разозлился. — А меня они спросили, хочу ли я повторить? Их спросили? — он широким жестом обвел рукой всех, кто сидел за столом. В комнате наступила тишина. Это известие было настолько неожиданным, что мысли о скором отъезде, о доме как-то спутались, сбились... Рушились все планы, и я вдруг почувствовал себя заброшенным и одиноким. По лицам ребят я понял, что они тоже растеряны — такого удара никто не предвидел.

Миньков долго молчал, пережидал, пока утихнут наши эмоции, а потом заговорил — тихо, спокойно, как умел только он:

— Вот что, артель. Решение принято и, на мой взгляд, не самое глупое. Вы знаете, что мы здесь зимовали на тот случай, если где-то на какой-то станции случится беда и надо будет лететь на помощь. О том, в какую копеечку обходилось это дежурство государству, можете судить и считать сами. Сейчас станции обустроены, есть свои медсанчасти. Поэтому туда прибудут врачи, которые смогут, в случае каких-то неприятностей, выполнить свои обязанности. А мы свое дело, считаю, сделали.

Второе. Сюда пришли работать хорошие, нет, лучшие летчики Полярной авиации. Вы отлично отстояли вахту на протяжении девяти месяцев. Оставалось нам еще три, ну а теперь еще шесть — семь месяцев. Вы — облетанный, имеющий уникальный опыт полетов, летный состав. Кто лучше вас сделает то, что надо для десятой САЭ? Ну, пришлют сюда новичков, наломают они дров, пока научатся здесь летать. Вы этого хотите? — Миньков обвел всех взглядом. — Я лично считаю, что такое решение — знак высшего доверия Родины всем нам. Его принимали люди, которые в авиации кое-что соображают... И если они выбрали наш отряд, чтобы переломить ситуацию с авиационным обеспечением САЭ, то, наверное, на чашу весов положили все — и наш опыт, и мастерство, и то, что технику не поломали, людей не потеряли, весь объем работ выполнили. В общем, доказали на деле, что кое-что умеем.

А то, что домой хочется? — Миньков вдруг как-то по-детски улыбнулся. — Так я здесь уже четвертый раз, и не было дня, чтобы домой не хотелось... Хочется, потом перехочется, потом сначала.

Все засмеялись, напряжение спало, кто-то снова потянулся к чайнику, пошли разговоры...

Я вернулся к себе, прилег на кровать. Значит, отъезд отодвигается на неопределенный срок. Хуже всего то, что психологически мы уже закончили свое пребывание в Антарктиде и приготовились сдать вахту тем, кто придет нам на смену. Но смены не будет, вместо нее остаемся мы, и — все сначала: разгрузка судов, полеты на «Восток», полеты на сброс к санно-гусеничным поездам, обеспечение «науки», которая уйдет в «поле». Вспомнился прошлый сезон, очарование Антарктидой, жажда работы, когда все было впервые. А что теперь? Усталость, усталость и еще раз усталость... Но я не имею права нежить ее в себе, потому что тогда захочешь оправдать свои упущения и ошибки. О том, к чему это может привести, не хотелось и думать. Значит, надо в очередной раз стиснуть зубы, загнать поглубже в катакомбы души желание уехать домой и заставить себя начать работать здесь «с чистого листа». Так, будто и не было прошедших девяти месяцев, воя пурги, ночи длиной в полгода, изматывающих душу и тело полетов.

Пришел Костырев, тяжело опустился в кровать.

— Не спишь, Евгений?

— Не сплю.

— Как тебе подарок?

— Не радует.

— Ладно, мы-то с тобой вытянем и этот сезон. А вот ребята? Меня тронуло это «мы». Значит, командир видит во мне летчика, равного себе по силам, по профессионализму, по умению терпеть, работать и ждать. Что ж, для начала неплохо. Впервые Костырев дал мне оценку, которой можно гордиться, — этим «мы» он поставил меня на одну ступеньку с собой, а то, что делал он это крайне редко в своей летной практике, было хорошо известно всем.

— Мои дома подождут, — сказал я. — А летать здесь интересно. К тому же, не знаю, попаду ли сюда еще. Так что с моей стороны больше «за», чем «против». У Серегина и Жилкинского ситуация схожа с моей. Петр Васильевич Бойко...

— За этого я спокоен, — сказал Костырев, — наше поколение.

— Тогда, чего вы волнуетесь?

— Мне сначала вас стало жалко. Жены молодые дома остались, дети малые.

— Жены, если умные, поймут.

— Это верно.