Идем на «Восток»

Идем на «Восток»

Утром Антарктида сияла так, словно ничего не случилось — ни тебе пурги, ни ветра, сбивающего с ног... И все же чем-то она напоминала нашкодившего ребенка, который стоит, смущенно улыбается, ковыряет носком сандалии землю и делает вид, что ничего не произошло, хотя вы чувствуете — нашкодил. Убедиться в этом пришлось весьма скоро — на аэродроме, куда по распоряжению Бориса Минькова были вызваны все, кто причастен к авиации.

— Артель, — сказал он, обращаясь к нам, — машины занесло. Откапывать будем все вместе — инженеры, техники, летные экипажи. Времени у нас мало — зима на носу, каждый час дорог.

Для тех, кто в Антарктиде впервые, хочу подчеркнуть особо: структура снега здесь совсем иная, чем в Арктике, и потому вы его найдете там, куда, казалось бы, просочиться невозможно. Но оттого, насколько чисто вы сработаете, будет зависеть многое: исправность самолетов, их способность хорошо летать, а значит, и ваша жизнь. А теперь, артель, за работу.

«Чем он нас хочет удивить? — подумал я, — откапыванием самолетов после пурги?» Мы разобрали инструмент: лопаты, ломы и по

шли к стоянкам. То, что я увидел, заставило призадуматься. Если оба Ил-14 и Ил-12 стояли плотно упакованные снегом под фюзеляж, то у Ли-2 торчали кабина, киль, лопасти винтов и кончики крыльев.

— Борис Алексеевич, — остановил я Минькова, — а ведь крылья Ли-2 мы бы не должны видеть. У меня такое впечатление, что они изогнулись вверх.

— Это не впечатление. — сказал Миньков, — это суровая реальность. Ли-2 стоит под углом в одиннадцать градусов к горизонту. Вот под этим углом ветер загоняет снег под крылья, прессуя до такой плотности, что они выгибаются вверх. Боюсь, что ломом его не возьмешь.

— Межевых, Меньшиков, — окликнул он бортмехаников, — берите трактор и езжайте в поселок. Привезете две пилы «Дружба».

— Это еще зачем?

— Снег пилить, — буркнул Миньков.

Легкий ветерок весело гонял по полю маленькие снежные вихри, поземка шлифовала аэродром, сдувая в море рыхлые заносы, а мы шли к машинам по взлетно-посадочной полосе, которая, казалось, сделана из слепяще-белого бетона. Это сравнение оказалось недалеко от истины. Снег пришлось рубить, пилить, выковыривать вначале из-под самолетов, а потом из всех щелей, отверстий, дырок и дырочек, которых, к моему неописуемому удивлению, оказалось так много в наших машинах. И если на освобождение их из снежного плена понадобилась грубая физическая сила, то очистка двигателей, фюзеляжей и оперения потребовала чуть ли не ювелирной работы. Отвертками, лопаточками, какими-то проволочками мы добывали спрессованный в камень снег из таких извилин, полостей и недр самолетов, куда с момента их создания не заглядывал, да и не должен был заглядывать человек. На мою долю выпало самое «приятное».

Поскольку у меня, как еще в училище шутил Володя Потемкин, было «не телосложение, а теловычитание», мне доверили очистить от снега все хозяйство управления рулями высоты и направления. Пришлось раздеться до рубашки, втиснуть себя в «хвост» Ил-14 так плотно, что я только и мог, что шевелить руками, и до одури выковыривать едва ли не каждую снежинку. Не сделай мы этого, в полете снег мог смерзнуться, заклинить управление, а что за этим следует рассказывать никому из авиаторов не надо. Когда я закончил работу и вылез на свет божий, Антарктида сияла все так же невинно.

— Черт бы тебя побрал, — сказал я отряхиваясь.

— Меня? — спросил Межевых, который добывал снежную крошку в недрах двигателя, — Что я тебе сделал?

— Нет, ты здесь ни при чем, — успокоил я его.

Подошел Миньков, окинул меня взглядом с головы до ног и едва заметно улыбнулся:

— Готовьте эту машину получше. На ней пойдем на «Восток», — сказал он. — Постарайтесь отдохнуть.

— Когда вылетать? — спросил я.

— По готовности самолета и аэродрома. На «Востоке» уже ждут. Он ушел. А я... А я, поглядев ему вслед, снова полез в «хвост» проверить, все ли вычистил.

Полетов на станцию «Восток» я ждал давно. По тому, что мне удалось прочитать, по рассказам уже летавших туда, складывалось впечатление, что это одна из самых сложных в мире трасс. А кто из летчиков откажется испытать себя на такой трассе? А в конце концов, весь смысл летной работы сводится к тому, чтобы идти от простого к сложному, от одного вида полетов к другому, от трассы к трассе ради одной цели — познать себя, познать людей, с которыми летаешь, познать машину, на которой работаешь. А добытое знание помогает потом делать добро тем людям, которые без тебя не могут обойтись. Так было в Арктике, так есть теперь в Антарктиде, где наш экипаж ждут «восточники», и если полет к ним считается высшим классом летного мастерства, то почему бы и мне не попытаться освоить этот уровень...

Утром я проснулся раньше всех. Впрочем, какое утро? В январе в Антарктиде нескончаемый полярный день, и время суток отсчитываешь лишь по часам да по положению солнца, в какой стороне света оно находится.

— Не терпится лететь? — спросил Костырев, угадав в темноте каким-то шестым чувством, что я не сплю.

— Не терпится, — честно признался я. — Встаем?

— Встаем.

Я зажег свет. На часах 23.30 по московскому времени. До вылета полтора часа. Мы выбрались наверх. Поселок спит. Жизнь начнется здесь через семь-восемь часов, но мы за это время должны уже быть на «Востоке». Такой порядок работы подсказала сама Антарктида. Полярным днем солнце ходит в небе по кругу, то спускаясь, то поднимаясь над горизонтом, освещенность меняется, а ночью исчезают тени, пропадает контраст, что затрудняет полеты. К тому же на «Восток» надо приходить в самое теплое время дня, когда температура повышается до минус 45-40 градусов.

В кают-компании нас уже ждал завтрак. В Антарктиде нелегкая работа у всех, но вот кем я не хотел бы быть, так это поваром. Спать ложатся позже всех, встают раньше любого из нас. И даже «по ночам» они вынуждены кормить летные экипажи, идущие на вылет.

Мы с Костыревым заканчивали пить чай, когда в кают-компанию ввалились штурман Юра Серегин и бортрадист Петр Васильевич Бойко. Бортмеханики и техники позавтракали еще час назад и уехали на аэродром готовить машину к вылету, греть моторы, «выпаривать» приборы. Пожелав приятного аппетита остающимся, Костырев напомнил:

— Не забудьте взять термосы с кофе и едой.

— Мы можем себя забыть, но не термосы, — Серегин за словом в карман не лез в любых ситуациях, даже спросонья.

— Ну-ну, — улыбнулся командир и повернулся ко мне. — Я пошел к метеорологам, а ты повнимательнее проконтролируй загрузку.

Когда мы вышли из теплой, уютной кают-компании, солнце уже поднималось над горизонтом, легкий ветерок ласкал лицо, а со стороны аэродрома доносился гул двигателей Ил-14. Я любил эти минуты перед вылетом. В них заложено какое-то особое обаяние ожидания настоящей мужской работы, когда все житейские хлопоты уходят на второй план. То, что совсем недавно тревожило тебя и тянуло за душу, вдруг проходит переоценку и становится простым и понятным, а все мысли и чувства уходят в другой мир — мир полета. Тем более такого полета, который предстоял сегодня, — впервые, на «Восток».

Загрузились быстро: ящики с приборным оборудованием, со стеклянными банками, овощами... Самолетом мы завозим то, что нельзя отправить санно-тракторным поездом: хрупкие приборы, продукты, нелюбящие морозов, медицинские препараты. Подъехали четверо будущих «восточников» — смена отзимовавшим свое. Машину набиваем «под завязку», ведь каждый килограмм того, что мы везем на «Восток», на вес золота и в прямом, и в переносном смысле. На мне, как на втором пилоте, кроме многих других, лежит еще и обязанность так распределить груз и пассажиров в самолете, чтобы и на взлете, и в рейсе, по мере выработки горючего, и при посадке, вся эта «полезная нагрузка» не только не мешала работе экипажа, но, главное, не завела машину в положение, из которого придется выбираться ценой больших усилий. Ведь бывали же случаи, когда нарушение центровки (или, проще говоря, правил загрузки) приводило к авариям, а то и к катастрофам.

Подъехали Миньков и Костырев. Экипаж доложил о готовности к полету. Миньков был немногословен:

— Артель, это моя четвертая экспедиция, и на «Восток» я летал много раз. Каждый полет туда — штучный, ни один не похож на другой. Поэтому присматривайтесь ко всему, запоминайте любые мелочи — в будущем могут пригодиться. На «Востоке» прошу быть всех очень осторожными: не бегать, не кричать, не хватать и не таскать в одиночку тяжелый груз, иначе за ваше здоровье я не ручаюсь, а вы сюда, надеюсь, не для того прибыли, чтобы в госпитале лежать. А теперь — поехали. Будут вопросы, отвечу в полете.

Костырев занял привычное левое командирское кресло, Миньков мое, правое — все по законам «провозных» полетов. Я стал за спиной бортмеханика. Взлетели и тут же ушли в набор высоты. Здесь, над «Мирным», на уровне моря, это легче сделать, чем потом на маршруте, идя на купол, который будет как бы подползать под нас до высоты в три с половиной — четыре тысячи метров.

Легли на курс. Позади остался «Мирный», а вокруг, насколько хватал взгляд, под нами стала разматывать свой саван белая пустыня. Ледник круто поднимается и всего в какой-то полусотне километров от аэродрома уже возвышается на восемьсот метров над уровнем моря. Машина тяжело ползет вверх, но ледник становится все мощнее, и возникает такое впечатление, что наш Ил-14 не набирает высоту, а снижается. Небо чистое, пронзительно-голубого цвета, видимость «миллион на миллион», но есть что-то безжизненное в пейзаже вокруг нас. Миньков почти не вмешивается в работу Костырева, лишь изредка бросает короткие реплики. Напряженность, которая почти физически ощущалась в экипаже с момента выруливания на ВПП, начинает спадать. Минькову каким-то незаметным образом удалось перевести нашу настороженность, ожидание чего-то необычного в рабочее русло, сохранив при этом в пилотской кабине ту собранность, без которой успешное выполнение полета в высоких широтах невозможно. Костырев, я, штурман Юра Серегин и бортмеханик Веня Жилкинский в Антарктиде впервые, и так же в первый раз мы идем в глубь материка. Бортмеханик Толя Межевых, бортрадист Петр Васильевич Бойко уже бывали здесь, и для них наш полет — обычная работа.

— Анатолий Данилович, — просит Миньков Межевых, — налей-ка кофейку, что-то я мерзнуть стал.

В кабине тепло, машина отогрелась, но чем выше мы поднимаемся, тем больше тянет холодом от бортов. Миньков набросил теплую кожаную куртку на правое плечо, Костырев — на левое. Прошли первую сотню километров, а мощность ледника уже больше полутора километров, хотя, по данным «науки», ложе его находится на уровне моря. Пытаюсь представить себе льдину толщиной в полторы тысячи метров, но воображение не может справиться с этой задачей. А ведь «Восток» почти в два с половиной раза выше.

Что я знал о «Востоке»? Как летчик Полярной авиации, который по роду работы много раз слушал рассказы тех, кто туда летал или там работал, а то и зимовал, мне казалось, что об этой антарктической станции я имею уже весьма полное представление. Во всяком случае, я старался запомнить и усвоить все, что о ней говорили. А картина из этих рассказов складывалась, мягко говоря, не в пользу «Востока». Южный геомагнитный полюс, полюс холода, преддверие ада, полигон испытания мужества — у этой станции за годы ее существования накопилось немало определений, вызывавших во мне не только уважение, но и какое-то чувство враждебности: слишком много сил и здоровья отняла она у тех, кто шел к ней, летал и работал там... Антарктида, похоже, охраняла эту точку с особым усердием, если требовала от людей работы на грани человеческих сил и возможностей.

По расчету под нами «Пионерская», — сказал штурман. Все прильнули к иллюминаторам. Миньков чуть привстал в кресле — на «Пионерскую» во второй САЭ, когда готовились подбазы для санно-гусеничного поезда, который должен был идти к будущей станции «Восток», он не раз прилетал, подвозя сюда бочки с горючим, запчасти для тягачей, другие грузы.

Пусто, — сказал Борис Алексеевич, — Антарктида всю «Пионерскую» сожрала и не чихнула. А ведь здесь был дом со своей радиостанцией, спальней, обсерваторией, кухней, кают-компанией. Радиомачты и метеобудки стояли, горы бочек из-под горючего... Все сожрала. Будто и не жили здесь люди никогда.

Женя, — повернулся он ко мне, — давай-ка за работу, а мы с Михаилом Васильевичем отдохнем.

Миньков отстегнул привязные ремни, вылез из кресла:

— Не потеряй дорогу, — сказал он, когда я занял свое место второго пилота. — В районе «Пионерской» постоянно дуют ветры, метет поземка, так что будь повнимательней.

Я взглянул на Костырева. Тот поймал мой взгляд, молча кивнул головой, что означало: «Давай, бери управление машиной на себя».

«Не потеряй дорогу»... Антарктида сверкает, слепит. Все кругом белым-бело, глазу зацепиться не за что, и эта белизна, эта пустота бесконечного пространства, лежащего под нами, кажется специально прячут от нас едва заметную полоску дороги, накатанной за долгие годы санно-гусеничными поездами, которые завозят каждое лето основную массу грузов для «Востока». Тонкая ленточка тонет в снегах, заметается поземкой, прячется в слепящих лучах солнца, но она — самый верный наш путеводитель, поскольку никаких наземных, радионавигационных средств, по которым мы могли бы сверить правильность курса на этой трассе длиной в 1500 километров, нет. След, накатанный поездами, постоянно меняет направление, обходя то зону трещин, то высокие заструги, то снежные «болота» или какие-то другие, видимые лишь водителям тягачей препятствия. Нам все они не страшны, но любая попытка спрямить курс чревата потерей этой нити Ариадны и тогда придется уповать только на профессионализм штурмана. Но он тоже не всегда выручает, экипаж начинает блуждать над этой ледяной пустыней и, в лучшем случае, возвращается в «Мирный». В худшем — вынужденная посадка, ожидание помощи, организация аварийно-спасательных работ. Но об этом лучше не думать, и я послушно перекладываю Ил-14 из виража в вираж, аккуратно повторяя все изгибы еле заметной змейки, вьющейся под нами.

Мы забираемся все выше на купол. Ледник поднимается, «выдавливая» нас в стылое небо. По показаниям приборов мы уже залезли на 3600 метров, но веришь в это с трудом, поскольку лед и снег в 150 — 200 метрах ниже. Прав был Миньков, когда говорил, что приборы в Антарктиде часто показывают «цену на дрова».

— Через шесть минут должны пройти «Комсомольскую», — предупреждает штурман.

В пилотской кабине, несмотря на включенный на полную мощность обогрев, заметно холодает. Начинают мерзнуть ноги. Поскольку горячим воздухом обдувается только лобовое остекление кабины, боковые стекла затягивает изморозь.

Очищаем их плексигласовыми скребками, но это мало помогает. Почти физически ощущаю, как меняется обстановка за бортом. Небо приобретает какой-то жесткий оттенок, его празднично-синий цвет становится желто-пепельным. Дышать становится все труднее — мы на высоте 3800 метров.

«Комсомольская» появляется в поле зрения точно по расчетам Серегина. Миньков, стоящий за креслом Межевых, замечает ее первым.

— Слева, 30°, «Комсомольская», — подсказывает он мне. Перевожу взгляд в указанном направлении и замечаю на фоне ледника еле видимые черные черточки. Проходим над «Комсомольской». Пусто. Черточки оказались исхлестанными ветрами радиоантеннами.

Ну да, ладно, спасибо и за то, что антенны остались — хоть какой-то ориентир. Впрочем, Бойко постоянно держит связь с «Мирным» и «Востоком», и это создает иллюзию полного благополучия нашего рейса.

Костырев берет управление на себя, Миньков занимает мое кресло. Выхожу в кабину к пассажирам. Они спят. Ровный гул двигателей убаюкивает, машина идет мягко, в иллюминаторах одуряющее однообразие ледовой пустыни — ну как тут не задремать. Достаю термос, наливаю кружку горячего кофе. «Все, как в Арктике», — отмечаю я и ловлю себя на том, что первый полет в глубь Шестого континента меня пока слегка разочаровывает. Я не ощущаю никакой оторванности от людей, белая пустыня, которая в начале полета слегка поразила своей безжизненностью, стала привычной. В Сибири тоже, бывало, летишь, летишь, и на сотни километров — никого, но там хоть леса, реки, сопки радуют глаз. Единственное, что мешает всему твоему существу окончательно уверовать в добродушие Антарктиды, так это опыт, наработанный в Арктике, и предостережения тех, кто здесь уже работал. Знал бы я наперед тогда, какого зверя мысленно дразню...

Санный след вывел точно к «Востоку». Прошли над станцией. Нас уже ждали. Взлетели вверх ракеты, люди внизу размахивали руками. Костырев развернул машину влево, вывел ее в створ посадочной полосы.

— Скорость держи побольше, Михаил Васильевич, давление здесь низкое, воздух разрежен, можешь свалиться, — советы Минькова предельно лаконичны. Ил-14 стремительно шел к полосе. Да, именно стремительно. По приборам Костырев четко выдерживал предпосадочную скорость, рекомендованную в Руководстве по летной эксплуатации — 180-200 км/ч и перед приземлением 145-150 км/ч, но относительно «земли» наша машина летела километров на 30 в час быстрее. Я чувствовал, как нарастает напряжение в кабине, но вот лыжи коснулись снега — мы прилетели. Подрулили поближе к станции — двум домикам, засыпанным снегом, большому длинному дому, похожему на барак.

Нас встретили радостно, если не сказать восторженно. Посыпались вопросы: как там в «Мирном», как на корабле, какие каюты, чем кормят и т.д. Началась разгрузка самолета. И тут я заметил, что «восточники» двигаются будто в замедленном кино. Сгоряча забыв предостережения Минькова, схватил ящик, попытался отнести в дом и... не смог. По легким вдруг словно кто-то ударил чем-то холодным, тяжелым и безвкусным. Я хватал воздух ртом, всем существом своим и не мог протолкнуть его в себя. Опершись на стремянку, попытался успокоить дыхание, но организм жил здесь по каким-то своим законам. Сердце колотилось, в глазах потемнело. Воздух без запаха, вымороженный, будто сотканный из мельчайших иголок, обжигал губы, рот, горло, и я почему-то почувствовал себя рыбой, вытащенной из привычной среды обитания.

— Иди в дом, — сказал Миньков, — там отдышишься.

В домике, отапливаемом масляными радиаторами, было холодно, но здесь уже не было угрозы обморозить бронхи и легкие. Рядом со мной вскоре заняли места те, кто прилетел нашим рейсом. Высота в 3480 метров брала свое, требуя уважения и осторожного обращения. Хорошо еще, что было лето и стояла, по меркам «Востока», теплая погода — мороз всего в 39°.

Овладел собой быстро — молодость, неизношенный организм помогли справиться с непривычной обстановкой — и я пошел к самолету руководить загрузкой. Солнце сияло ярко, но лица «восточников», проживших здесь год, были землисто-серыми, под глазами — синяя отечность, губы бледные. Все это — следствие жизни в обедненной кислородом атмосфере.

— Здесь хочется дышать быстро, а нужно — медленно, — посоветовал мне кто-то из старожилов «Востока». — Воздух в легкие надо как бы цедить через шерстяную маску или шарф, что вначале делать непросто, но, если хочешь летать сюда, учись дышать. Это самая главная наука. И не суетись, делай все медленно.

Подошел Миньков, окликнул Костырева и меня:

— Пошли, прогуляемся, артель.

Мыс Костыревым недоуменно переглянулись и потопали за Миньковым. Он неспеша пошел в том направлении, куда нам предстояло взлетать. Когда мы поравнялись с ним, он улыбнулся:

— Это я по старой привычке. На «Востоке» в нашем летном деле многое придется делать не так, как в «Мирном». Давление здесь низкое — 450-470 мм ртутного столба, аэродром высотный, воздух разреженный, машину держит плохо. Нехватка кислорода заставляет задыхаться не только людей, но и двигатели. На уровне моря их приемистость дает себя знать через пять секунд, здесь — через пятнадцать — двадцать. Значит, на посадке и на взлете вам надо менять стереотип поведения, ломать привычную схему действий. В «Мирном», если ты заметишь препятствие на полосе за тридцать — сорок метров, даешь «по газам» и движки успевают выйти на взлетную мощность. Здесь же прогнозировать ситуацию надо метров за сто пятьдесят, иначе ничего не успеешь сделать, и будешь битым. Поэтому перед посадкой пройдите над полосой, посмотрите, куда будете садиться. А перед взлетом можно и ножками по ней потопать.

Когда мы вернулись, улетавшие вместе с нами зимовщики уже прощались с теми, кто оставался на «Востоке». Кое у кого из отбывающих домой я уловил слезы в глазах. Огляделся вокруг, подумал: «Из-за чего здесь плакать? Бежать отсюда надо, и как можно скорее». Лишь много позже я понял, как был неправ...

Взлетели без помарок. Машина вела себя так, как и предсказывал Миньков: длинный разбег, отрыв, медленный набор высоты, которую приходилось «наскребать» по метру. Такой взлет требовал ювелирной точности пилотирования, и Костырев с Миньковым продемонстрировали ее во всей красе. Развернулись, пошли домой.

Наше возвращение оказалось совершенно обыденным и слегка даже разочаровало меня: погода хорошая, связь отличная, катимся к «Мирному» как с горки. Прилетели, вышли из самолета, и вдруг словно кто-то сдавил виски, голова стала болеть, и это была незнакомая боль.

— «Восток» передает тебе привет, — улыбнулся Миньков. — Чтоб не забывал. Но эта боль пройдет быстро, просто за короткое время организму пришлось приспосабливаться то к высоте, то к нормальным условиям. Полетаешь туда почаще — станет легче.

Его слова вскоре начали оправдываться. После пятнадцати — семнадцати полетов боль хотя и приходила, но уже не такая острая. Теперь Антарктида начала «показывать зубки». Если в первые дни после приезда она встречала нас улыбкой, позволяла ходить раздетыми и загорать, а в заливе лежал не лед, а сверкающий паркет, как в сказочном танцевальном зале, в котором можно было устраивать балы, то ближе к осени погода становилась мрачнее, жестче, ветренней. Начался февраль, а с ним пришли и осложнения при полетах на «Восток».