В. А. Полторацкий Из «Дневника»

16 июня ‹1853›. Воздвиженское[46].

Почти три недели я не записывал ни единого слова, как будто предвидя, что придется сразу занести несколько длинных страниц ‹…›

Однако, для соблюдения хронологического порядка во всех важных явлениях на левом фланге, не лишним будет упомянуть, что нежданно, негаданно (но, впрочем, для нас в Воздвиженском, а не для высших сфер) произошла перемена в начальстве нашем, а именно: князь Барятинский назначен, вместо генерала Коцебу, начальником штаба, а генерал-лейтенант барон Врангель из Дагестана – к нам начальником левого фланга кавказской линии. Об этих крупных новостях услышал я только 12-го июня утром, а вечером приказом по гарнизону Воздвиженской в одном пункте объявлялось о высочайших назначениях выше упомянутых генералов, а в другом – о наряде на завтрашнее число в сквозную оказию до Грозной и обратно колонны из трех рот, 5-й и 6-й егерских Куринского полка и одной роты линейного батальона при двух орудиях нашей батареи под начальством штабс-капитана Полторацкого.

Вследствие 2-го пункта приказа по гарнизону 13-го числа в 4 часа утра, получив от Ляшенко[47] обычные приказания и заведенным порядком собрав колонну за Атачинскими воротами, я около 8 часов утра тронулся по грозненской дороге. В колонне шло до трехсот повозок, а впереди всех тарантас майора А. И. Карпова, на два дня завернувшего к нам в Воздвиженскую по пути из российского отпуска за оставшимися здесь его вещами и ехавшего в тот день с оказией обратно в Грозную для дальнейшего странствования в г. Кубу. От Большого кургана я держался с Вавилой и двумя казаками правой цепи и до Хан-Калы затравил своими борзыми пять русаков. У Ермоловского кургана по обыкновению был сделан привал, а когда через полчаса я тронул колонну, то сам с Вавилой и двумя казаками опять вернулся к правой цепи. Отошли с версту. Из-под казака вскочил русак и потянул по направлению к Грозной. Вавила с неистовым азартом бросился за ним и, во все горло атукая, старался указать его собакам, которые метались из одной стороны в другую и, высоко подпрыгивая над бурьяном, не могли всмотреться в косого. Не увлекаясь скачкой Вавилы и казаков, я подавался вперед рысью, но, поравнявшись с серединой вытянутой по дороге колонны, я вдруг увидел недалеко от авангарда влево на верхней плоскости между Хан-Кале и Грозненскою башней конную партию в 20–25 человек чеченцев, стремительно несущихся с уступа наперерез пути колонны. Тут ясно представилась уму моему другая травля, в которой, конечно, роль зайца играл кто-нибудь из наших джигитов, уехавших вперед от колонны. Стремглав бросился я к авангарду и на скаку слышал залп ружейных выстрелов, но, еще не достигнув 5-й роты, за сотню шагов, увидел уже снятое с передков орудие и поднятый над ним пальник. «Отставь, отставь, там наши!» – кричал я что есть мочи и, к счастью, успел остановить выстрел, уже направленный на горсть толпившихся всадников, между которыми, очевидно, попались и наши. Не успел 3-й взвод по приказанию моему броситься вперед и пробежать несколько шагов, как чеченцы пошли на уход степью к Аргуну, и тогда по ним вдогонку были пущены две гранаты. В ту же минуту от места схватки прискакал в колонну растерянный, бледный как смерть барон Розен, и почти вслед за ним прибежала без седла гнедая лошадь, по форменному седлу которой артиллеристы признали ее батарейною их взводного офицера. В это время из-за мелких по дороге кустов показался идущий пешком и сам артиллерийский прапорщик, Щербачев. Молодой и краснощекий 19-летний юноша, Щербачев, за несколько перед тем месяцев оставивший скамью артиллерийского училища, удивлявший всех здоровьем и необыкновенным телосложением и силой, и в эту минуту поразил нас. Он шел медленными, но твердыми шагами, не хромая, не охая, не жалуясь, и, только когда спокойно подошел к нам, мы увидели, как он дорого поплатился чеченцам. Кровь буквально ключом била из ран его в грудь и обе ноги пулями, в живот ружейною картечью и по шее шашечным ударом. В колонне не было ни доктора, ни фельдшера, пришлось работать ротным цирюльникам, и Рыбоконь довольно быстро и ловко принялся за перевязку раненого. Между тем Розен, несколько оправившийся от первого испуга, сумел объяснить, что они впятером поехали от оказии вперед и что в минуту нападения горцев граф Лев Толстой, Павел Полторацкий[48] и татарин Садо, вероятно, ускакали в Грозную, тогда как Щербачев и он повернули лошадей навстречу идущей колонне. «Ваше благородие, – прервал артиллерийский солдат, лежавший на высоком возу сена, – там на дороге еще кто-то лежит, и сдается мне, что он шевелится!» Я крикнул 3-му взводу: «Вперед, бегом», и сам бросился по дороге, а за мною поскакал Вавила. В пятистах шагах от авангардного орудия лежал убитый знакомый нам вороной конь, а из-под него торчало изуродованное тело Павла. Громко стонал он и отчаянным голосом просил освободить его от невыносимой тяжести трупа. Соскочив с лошади и бросив поводья Вавиле, я с необычайною силой, одним удачным взмахом опрокинул труп безжизненной лошади и освободил страдальца, исходящего кровью. Все раны были нанесены ему холодным оружием, тремя ударами по голове и четырьмя по плечу. Последние были так жестоко сильны, что буквально разворотили надвое правое плечо, раскрыв всю внутренность… Я послал Вавилу с приказанием всей колонне подвинуться сюда, и здесь уже начались перевязки и приготовление носилок. Павел был в памяти и хотя с трудом, но мог мне дать последние поручения к брату Борису, сестрам и даже к отцу своему. Увидев Ахманского, он подозвал его и, приказав ему стать возле себя на колени, привлек к себе, поцеловал и попросил его благословения. Эскулапы наши, то есть цирюльники, работали усердно; добыв от кого-то чистое белье, они его рвали на бинты и затягивали раны. С Щербачевым они справились отлично, но кровотечения Павла, при громаднейшем размере его раны, остановить никак не могли и требовали для этой цели спирта. Я вспомнил, что присутствовавший здесь майор Карпов на привале у Ермоловского кургана потчевал меня только что вывезенною им из матушки России березовой настойкой, но она оказалась для питья невозможной, так как березовые почки были настояны российским спиртом в 80°, обжигала рот и губы, как огонь. Изумрудного цвета убийственная влага эта была налита в фунтовую от одеколона склянку, я схватил ее из рук Карпова и, не долго думая, опрокинул ее всю в рану Павла. Он неистово вскрикнул и от нестерпимого ожога лишился чувств! Слишком решительная и не обдуманная мною мера в ту минуту меня испугала, но впоследствии оказалось, что она принесла несомненную пользу, с чем согласились и доктора госпиталя.

Все описанное произошло в течение нескольких минут, давших, однако, возможность нам оказать первую помощь раненым, а грозненской кавалерии выскочить по тревоге из Грозной. Бакланов[49], рассмотрев с кургана спокойное положение колонны и уже скрывающихся на горизонте чеченцев, счел излишним за ними гнаться и вернул войска в крепость, но от них отделилось несколько всадников, которые понеслись к нам в колонну, стоявшую от Грозной не более четырех верст. Прискакавшие к нам были Пистолькорс[50] и несколько кунаков его, мирных чеченцев грозненских аулов.

Общими силами, соорудив для раненых из солдатских шинелей носилки, мы уложили обоих и тронулись вперед. Пистолькорс гарцевал от одного к другому и, вполне удовлетворив собственное любопытство, в свою очередь, сообщил нам, что гр. Лев Толстой с татарином Садо, хотя и были очень ретиво преследуемы семью чеченцами, но благодаря быстроте коней своих, оставив им в трофей одну лишь седельную подушку, сами целы и невредимы достигли ворот крепости. Теперь только я смог собрать от Розена и обоих раненых подробности о всем случившемся и узнал следующее. Когда с привала у Ермоловского кургана была двинута колонна, то Лев Толстой, Павел Полторацкий, Щербачев, барон Розен и общий приятель их Садо порешили уехать вперед в Грозную. Маневр этот, увы, слишком известен на Кавказе! Кто из нас, обреченный на лихом коне двигаться шаг за шагом, в оказии с пехотною частью, не уезжал вперед? В течение 8-10 часов сряду жариться под палящими лучами солнца или до костей мокнуть под непрерывным дождем и за несколько верст отчетливо и ясно увидеть наконец цель томительного пути. И не воспользоваться возможностью за несколько минут быстрой езды положить предел испытанию? Это такой соблазн, что молодой и старый, вопреки строгому запрещению и преследованию начальством, частенько ему поддается. И наши пять молодцев поддались этому соблазну. Отъехав от колонны на сотню шагов, они условились между собою, чтобы двое из них для освещения местности ехали бы по верхнему уступу, а остальные – нижнею дорогой. Только что поднялись Толстой и Садо на гребень, как увидали от хан-кальского леса несущуюся прямо на них толпу конных чеченцев. Не успев, по расчету времени, безнаказанно спуститься обратно, гр. Толстой сверху закричал товарищам о появлении неприятеля, а сам с Садо бросился в карьер, по гребню уступа, к крепости Грозной. Остальные внизу, не сразу поверив известию и, конечно, не имея возможности сами увидеть горцев, несколько минут провели в бездействии, а когда уже чеченцы (из которых человек семь отделилось в погоне за Толстым и Садо[51]) показались на уступе и ринулись вниз, то Розен, повернув лошадь, помчался назад к колонне и счастливо достиг ее. За ним бросился и Щербачев, но казенная лошадь его скакала плохо, и чеченцы, нагнав его, ранили и выбили из седла, после чего он пешком добрался до колонны. Хуже же всех оказалось положение Павла. Увидев чеченцев, он инстинктивно бросился вперед по направлению к Грозной, но, тотчас же сообразив, что молодая, изнеженная и чересчур раскормленная лошадь не выскачет в жаркий день до пяти верст, отделяющих его от крепости, – он круто повернул ее назад в ту самую минуту, когда толпа неприятеля уже спустилась с уступа на дорогу, и, выхватив шашку наголо, очертя голову (как выразился сам) хотел напролом прорваться в колонну. Но один из горцев верно направил винтовку и, выждав приближение Павла, почти в упор всадил пулю в лоб его вороному; он со всех ног повалился и прикрыл его собой. Чеченец с коня нагнулся к Павлу и, выхватив у него из рук в серебро оправленную шашку, стал тащить с него ножны, но при виде бежавшего на выручку 3-го взвода он полоснул лежащего по голове шашкой и поскакал сам наутек. Его примеру, один за другим, последовали еще шесть горцев, нанесшие на всем скаку жестокие удары шашками по голове и открытому плечу Павла, который в неподвижном положении, под тяжестью трупа убитой лошади, истекал кровью до самой минуты моего появления…

Теперь рождался вопрос, как уехавших вперед от колонны, следовательно виновных, но уже так жестоко пострадавших собственной шкурой, оправдать перед начальством? Еще недавно состоялся строжайший приказ по кавказскому корпусу о «вменении в непременную обязанность колонных начальников открывать огонь по отъезжающим самовольно из оказии вперед и таковых затем предавать военному суду». Поэтому в настоящую минуту необходимо было решить, как и в каких формах донести мне о происшествии начальству, что усложнялось еще и другим обстоятельством: преемником князя Барятинского вновь назначенный начальник дивизии и левого фланга барон Врангель только что вступил в должность, и хотя о нем гремела слава как о рыцаре «без страха и упрека», но он сам еще никого из нас не знал, и мы его не видели. Чистосердечно доложить о проступке пострадавших значило бы наверняка подвергнуть их строгой ответственности по суду, а потому не лучше ли придумать такую обстановку катастрофе, которая бы могла оправдать их в глазах начальства? «Конечно, так!» – решили все присутствовавшие и тут же приступили к реляции о мнимых отличиях, оказанных при схватке с неприятелем Полторацким, и Щербачевым. После горячих прений, в которых голос Пистолькорса звучал громче других, военный совет наш постановил, чтобы я, как колонный начальник, явившись к барону Врангелю, доложил бы его превосходительству, что ехавшие при колонне из Воздвиженского в Грозную мирные горцы, человек, положим, 10 или 12, от Ермоловского кургана, уже в виду крепости, отделились вперед и были внезапно атакованы партией горцев в 30 человек. Тогда Полторацкий и Щербачев, находящиеся в ту минуту в голове колонны, захватив взвод стрелков, устремились на выручку мирных чеченцев, но лошади их занесли, и они попали в свалку прежде, чем подоспели егери, и поплатились своею кровью. Не совсем правдоподобную басню эту сформулировали окончательно, тут же передали не только двум виновникам происшествия, которые как будто бы с благодарностью за участие их положению внимательно ее выслушали, но и сообщили к сведению и нижним чинам 5-й егерской роты, в этот день идущей в авангарде. До Грозной оставалось версты две, но мы из-за раненых подвигались до того медленно, что назначили им в прикрытие одну роту. Я приказал колонне следовать полным шагом, а сам рысью пустился в крепость[52].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.