1910 год

1910 год

150.     А.В.Ельчанинов. Дневник[700] 01.1910. Сeргиeв Посад>

На все доводы он <Флоренский> говорит одно: "Я хочу настоящей любви; я понимаю жизнь только вместе; без "вместе" я не хочу и спасения; я не бунтую, не протестую, а просто не имею вкуса ни к жизни, ни к спасению своей души — пока я один. Если меня будут спасать, я не стану протестовать, но сам не хочу. Ты говоришь о старце; я советовался много раз, и всякий раз мне говорили: подожди, перетерпи, это пройдет; я жду — может быть это действительно самое лучшее".

151.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[701] <21.01.1910. Москва — Тифлис>

Милая, дорогая и любимая моя девочка! Только что опустил открытки мамочке, в которых изложил все интересные и для тебя сведения о Домночке. Что касается меня, то я еду самым обыкновенным образом. Единственная особенность этого моего путешествия заключается в том, что я решил дорогой заниматься. Напившись утром молока и закусив пирожками, я преспокойно погрузился в чтение взятых в корзинку книг — получилось недурно — сразу два зайца — и дорога проходит незаметнее, и экзаменационные карманы пополняются. Пожалуйста, ты напиши мне немедленно письмо, чтобы я, приехав в Москву, сразу мог иметь о тебе весточку. Как твоя спинка? Тысячу раз целую твои ручки и ножки, а также ручки и ножки нашей дорогой девочки. Горячо и нежно обнимаю твою чудную абиссинскую фигурку. Привет всем. Христос с тобой! Всем сердцем твой Володя.

152.     А.В.Ельчанинов. Дневник[702] <25.01.1910. Сергиев Посад>

I/25

Сегодня как будто прояснело. Пришел к нему — он один, пишет. Вид светлый, тихий.

— Смотри-ка: я Антонию[703] письмо пишу. Почти уже написал.

Я было не поверил.

— И не только Антонию; вот еще одно — совсем готово. И кому?! Девице!! Только, Антонию я еще может быть не пошлю. Ты сам посуди — что он может помочь, а что я написал — все-таки польза — объективация. <…> Разговор на этом оборвался и начался снова по поводу еп. Гавриила[704]. Вчера он служил у нас литургию, и я был поражен той торжественностью и значительностью, с которой он провел ее. Я спросил об этом Павла.

— Ты ведь знаешь мое мнение о нем, — с неудовольствием начал он. — Все это звучит фальшью и театральностью. Он произносит слово, и чувсвуется, что тон, дикция придуманы, и что он смотрит, какое это производит впечатление. Весьма возможно, что объекивно все это воспринимается иначе, но я его знаю и не могу освободиться от этого чувства. Он хорошо знает богослужение, любит его, но эта чинность и выделанность — не православное дело. В тебе сказывается западник, а нам наоборот мило, когда служба идет так, как она идет везде в России, спотыкаясь, некрасиво и т.д.; мы любим рабий зрак, а ты хочешь, чтобы даже лохмотья были не настоящие, а подшитые на подкладке. Это — евангельское, а не только православное. Почему Христос так любил общество блудниц, мытарей; ведь нужно представить, что это были настоящие блудницы, которые ссорились, вели неприличные разговоры, бранились, а Христос все же предпочитал их обществу фарисеев. Ты подумай, почему сказано: "сила Божия в немощи совершается". Ведь немощь не только слабость, какая-нибудь оэтическая болезнь вроде чахотки, а греховность, скверность. Христос был с грешными не только потому, что они больше нуждались, а потому что ему приятнее было с ними, он любил их за простоту, смирение.

153.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[705] <25.01.1910. Москва — Тифлис>

25 января 1910 г.

Москва, Моховая, д. кн. Хилковой, кв. 18

Моя милая, моя золотая, моя любимая девочка! Я еще полуустроившись сажусь за письмо к тебе. Вчера, вставши и напившись чаю, искал очень недолго и остановился на второй комнате. Местоположение прекрасное. Румянцевская библиотека — вис а вис, не более 60 шагов, Так же близко старинная небольшая прелестная церковка. Это меня радует. Близость и уютность этой церкви позволит мне удовлетворить мою всегдашнюю потребность ходить к вечерней. Остановка трамвая у самого дома. № 24 довозит до 1-ого Зачатьевского. № 23, 24 везут прямо к Бердяеву. До Арбатской площади, где живет Сергей Николаевич, минут 5 ходьбы. С Арбатской же площади идет трамвай №7 до Нади. Университет под рукой. Моя моторная энергия, таким образом, будет сберегаться. Хозяева по-видимому симпатичные. Комната большая, светлая, высокая, теплая и сухая, ан премиер, то есть в бель-этаже. Обставлена недурно. Есть мягкая мебель, старинная, значительно обветшавшая, и прекрасный письменный стол, за которым я сейчас сижу. Стоит 20 р. Сегодня я перевез вещи с вокзала и, как было условлено, явился к 10 часам. К моему удивлению старые жильцы еще долго не просыпались, и я ждал до 1 часу, ходя по корридору, пока они оденутся, сложатся и впустят меня. С достойным хладнокровием я прождал три часа и наконец усталый, с головной болью принялся развязывать вещи. Ты думаешь они ушли? До сих пор вещи их в комнате, и один из них (актер; другой — лицеист) до сих пор сидит, курит и непрерывно чистит зубы зубочисткой. Я все-таки надеюсь, что к вечеру буду один. Хотя, кто знает? Быть может этот кунстатор-актер останется ночевать. Что ж, переночует. Комнатой я доволен. Не совсем доволен только тем, что болит голова. Это должно быть от вчерашнего бегания. А бегал я вчера изрядно.

Пошел искать комнату. Нашедши и дав задаток, отправился к Сергею Николаевичу. Подхожу к его подъезду и вдруг неожиданно передо мной вырастает Волжский! Еще более худой, еще более прозрачный. Поднялись вместе к С.Н. С.Н. ушел, и мы в ожидании посидели с Е<леной> И<вановной>. У ней исстрадавшееся лицо. На почве горя было даже некоторое психическое расстройство. В последние дни болезни и особенно после смерти Ивашечки у нее быи многочисленные обмороки. Она впадала в беспамятство, и это ее спасло. Эти обмороки ее отупляи, и она не так чувствовала горе. Теперь ей уже гораздо учше. Пришел С.Н. и страшно поразил меня исхудавшим, заострившимся от страдания лицом. Он бодр и светел, но горе все еще его давит[706]. Я еле удерживался от слез, глядя на него. Потом несколько привык к его взгляду, напоминающему взгляд Гаршина на последних портретах. Мы у них закусили и втроем на извозчике двинулись к Рачинскому, к которому должен был подойти Бердяев. Там мы обсудили дела общества и выработали план действия. Оттуда опять втроем доехали до Арбатской площади, где С.Н. слез, а мы с Волжским, не желая расставаться друг с другом, отправилиь по Арбату пешком. Было холодно, и мы, иззябнув, зашли обогреться в прихожую кинематографа. Представь, каково мое было чувство, когда сучайный мой взгляд упал на Люсю, которая сидела в числе ожидающих. Но взгляд мой не дошел до лица, я скорее чувством схватил, чем увидел глазами, что она на меня смотрит. Мы с Волжским вышли и пошли в ресторан на Тверской, потребовали кофе и душевно поговорили. Он мне подробно рассказывал все свои злоключения в Казани. Говорили и о С.Н. и о Бердяеве. В общем, грустно положение всех. Пришел я к Шерам, усталый, разбитый, иззябший. Теперь буду отдыхать. Уж выйду, когда совсем отдохну.

Мою милую девочку горячо-горячо обнимаю и целую. Все время люблю тебя, все время душою с тобой с какой-то тайной тоской и с еще более тайной радостью. Наваливаются впечатления дня. Но в глубине сердца всегда неизменно светит родною улыбкой твой дорогой образ. Нежно, сердечно и умиленно целую твои руки. Поцелуй ножки Ириночки. Христос с тобой и с ней. Горячо поцелуй всех. Жду с нетерпением письма.

Всем сердцем твой

Володя

154.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[707] <27.01.1910. Москва — Тифлис>

27 января 1910 г. Москва.

Моя милая, хорошая и любимая девочка! Простишь ли ты мне, что 25-го, занятый переездом и плохо себя чувствуя, забыл поздравить тебя? Я вспомнил об этом и с ужасом подумал, что ты можешь огорчиться. Это непростительно с моей стороны! Но ведь я забыл только поздравить тебя, а о тебе помнил и думал все время — так что ты не огорчайся—я прошу тебя об этом. Теперь я сразу поздравляю тебя и с 25-м, и с 29-м и с удвоенной нежностью, с удвоенной теплотой чувства целую много раз твои дорогие руки. Мне доставляет большую радость мысль, что я пойду выбирать и искать подарок тебе, моей золотой девочке и дорогой Манюрочке, о которой думаю всегда с нежностью. К сожалению я все еще не могу осуществить эту приятную задачу — потому что сижу пока без аржану[708], но в самом скором времени раздобуду кое-что и тогда моментально сооружу на имя Коли посылку. Ты заранее его предупреди, чтобы все остаось в секрете. Он может даже прямо мне сообщить, что что-нибудь получил. Передай ему кстати, что на "Рус<ское> Сл<ово>" подпишусь завтра, то есть 28-го. Раньше не позволили обстоятельства. Чтобы уж закончить все свои просьбы, попрошу тебя в бижайшем письме сообщить Карлюке[709] мой адрес. (А впрочем, может быть соберусь написать ему сам). Кроме того усиленно прошу напечатать все снимки и прислать мне мне в ближайших письмах. Не забудь также прислать и Надюнчика с Надей.

Сегодня к великому моему удивлению пришла ко мне Надя. Дело в том, что я до сих пор у нее не был и не мог сообщить моего адреса. Она прибежала от Шеров. Она много расспрашивала о тебе и говорит, что не писала тебе из-за дифтерита, боясь заразить через письмо. Теперь уже дифтеритный срок прошел, и она скоро напишет. Я выразил в этом сомнение, но она говорит, что напишет. Вид у нее очень неважный, худой, зеленый; губы почти белые, глаза мутные. Она смеется и говорит: "некому за мной ухаживать". Квартирой она довольна. Прислугу уже успела переменить, заложила кольцо и крестик. Шуба разлезается. Но так — бодра и весела. Надюнчик уже говорит.

Вчера и сегодня я уже как следует занимался в Румянцевском. С удовольствием совершаю плавание по книжному морю. Теперь у меня уже такое количество идей передумано и пережито, что книжная необозримость меня не смущает. Есть компас, есть опытный кормчий, никакие бури в мире идей, никакие срывы в мировоззрениях мне не страшны. Некогда я был подобен Колумбу, который только отплывал из Европы, который лишь верил, что где-то должно быть нечто. Теперь я подобен Колумбу, уже совершившему большую часть пути и уже встречающему в открытом море обломки деревьев и сухопутных растений, осязательно говорящих о близости столь желанного берега.

Меня тяготит только, что я до сих пор не пришел в себя. Жду с страшным нетерпением от тебя письма. Как то вы там живете? Без скандалов? Без происшествий? Одиночество меня не тяготит. Я рад ему, как возможности сосредоточиться, глубже всмотреться в жизнь и в себя, основательно разобраться во всем своем жизненом опыте. Но, Боже, как хочу я, чтобы поскорее наладилось наша общая жизнь. Я ничего не хочу для себя. Все хочу и для тебя. Не только в этом мире, но и в том. Вечной любовью люблю я мою хорошую, мою золотую, мою чудесную девочку. Христос с тобой и Ириночкой. Будь здорова. Пожалуйста смотри за собой, ни на шаг не отступай от режима. Горячо-горячо поцелуй всех дорогих наших. Поклонись няне. Горячо и нежно обнимаю тебя и целую тысячу раз твои руки и ноги.

Всем сердцем твой

Володя.

155.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[710] <29.01.1910. Москва — Тифлис>

29 января 1910 г. Москва

Моя милая, золотая и славная Женюра! Сегодня прошло ровно три года, как мы с тобой в это самое время стояли вцеркви под венцом. Сегодня утром я, все еще не оправившийся, долго сидел и смотрел на твой дорогой портрет, снятый в Сухуме. Ты такая изящная и такая воздушная на нем! Стоишь бесконечно милая, светлым видением, и по-прежнему чаруешь мое тихо влюбленное сердце. Если есть у меня что-нибудь действительно подлинное в жизни, так это любовь к тебе. Ты источник моей беспрестанной радости, благосовение моей жизни, моя отрада и мой покой. С таким тихим чувством я думаю о тебе всегда. Храни тебя Господь! Вчера вечером Вася принес мне твое письмо. Ради Бога берегись, не выходи из пределов тебе положенных, гуляй регулярно и ни в коем случае не уставай. Быть может учше будет, если пузырьки будет мыть Фряулеин. Ведь ты с этим возишься более полугода и все на ногах. Ты готовишь кушанье, а Фряулеин пусть моет[711]. Кроме того непременно возьми за правило лежать перед обедом час. Ведь так тебе и Левшин советовал. Помни, что самое критическое время ты переживаешь теперь. Если Бог даст, мы поедем в Красную Поляну, ты в ней окрепнешь окончательно. Ты ужасно мило пишешь. Несмотря на прыгающий ход мыслей все представляется так конкретно. Нечего говорить, как мне хочется, чтобы ты писала мне часто. Но если письма тебя утомляют, то помни, что можешь реже писать и прибегать к самому маленькому формату твоей зеленой бумаги.

Позавчера вечером у меня просидел Волжский. Вчера были Вася и Надя. Сегодня Надя и Бердяев. Как видишь, мое одиночество весьма относительно. Я Наде передал твои слова, но она на подобный р?цламент[712] не согласиась, хотя и восчувствовала живо высокую учтивость твоего предложения. С Булгаковым увижусь как следует в понедельник. Так мы условились с ним. За него болит душа. Да и за всех болит. Положение Волжского просто трагично. А он все каламбурит. Он вчера спрашивал о тебе и Ириночке с подробностями. Наш дом был ему настолько дорог, что теперь, приехав в Москву и не имев возможности идти в дом Бом, — он очень расстроился, потому что чувствовал себя у нас, как у себя дома. Он очень плох. И выхода ему нет никакого.

Кроме занятий я все думаю, размышляю. "Дума за думой, волна за волной…" только влечет "тревожно радостного призрак" — радостное, чисто умственное созерцание несказанных вещей. Думы, что голуби — подымутся и полетят, и следишь каким-то далеким, спокойным взором за их полетом. Потом опустятся, сядут и опять земля. Читаю "Божественную Комедию" в стильном переводе Д.Мина[713] и прихожу в эстетический и философский восторг. Читаю подробное житие св. Серафима и со слезами, с изумлением чувствую, как сильно волнует, как бесконечно привязывает к себе этот дивный старец. Я так ужасно хочу, чтобы и ты познакомилась с ним, какими тайнами вселенскими, мировыми тайнами полна его жизнь. Велика земля русская, велик народ русский, вскормивший св. Серафима!

Я все еще чувствую себя неважно. Но сегодня приступил уже к занятиям. Высижу. Меня утешает, что и св. Серафим, как и старец Исидор, говорит, что "болезнь очищает от грехов".

Как поправлюсь, пойду выбирать подарок моей дорогой девочке. Только уж ты не будь в претензии, если я куплю что-нибудь ниже твоих ожиданий. Много-много раз целую и обнимаю тебя, также много мысленно целую ножки дорогой моей дочери. Крепко обними и поцелуй всех дорогих наших. У меня растет желание мира, и мне так стыдно, что я был на недостаточной высоте положения. Ты уж постарайся, чтобы у нас все быо хорошо. Крепко поцелуй Манюрочку.

Христос с тобой и Ириночкой!

Еще раз крепко обнимаю тебя. Всем сердцем твой Володя.

156.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[714] <31.01.1910. Москва — Тифлис>

31 января 1910 г. Москва

Волхонка, д. кн. Хилковой, кв.18

Моя милая, бесконечно любимая девочка! С величайшей радостью получаю твои письма. Вчера вечером пришло уже третье. Целую тысячу раз твои ручки. Спасибо за их работу. Они у тебя такие искусные, что твое горячее сердце так и трепещет на зелененьких листочках, к которым с любовью прикладываются мои уста. Я ужасно счастлив, что "Катерина" так великолепно меня помнит и на твои призывы ждет моего появления. Ты ей скажи (чтоб она поняла), что ея папочка также сердечно помнит ее и ждет, страстно хотя и тщетно ждет времени, когда сможет опять поселиться вместе со своей дорогой дочерью и с ея столь обворожительной во всех отношениях мамочкой. Я очень рад посещению Вали[715]. Это неожиданно и приятно. Я неизменно питаю к ней прежние чувства уважения и привязанности и очень был бы счастлив, если б ты узнала ее такою, как знаю ее я. Значит у ней есть известная глубокая потребность, раз она пришла. Так она не придет: ни из любопытства, ни из чувства приличия. Было бы лучше, конечно, если б ты ее прямо попросила придти еще. Но это не так уж существенно. Если выдастся хороший солнечный день — у тебя явится желание пойти повидаться с Валей, ты, не задумываясь, иди. Будет хорошо. Тебя встретят приветливо, и мне кажется, неловкости ты не испытаешь. Ты ужасно хорошо описала приход Вали. Немногословно — но с такой ясностью, что я представил все очень живо. Мне очень нравится, что ты с тетей была нежна. О если б ты совсеми, со всеми была нежна! Говорю это смеясь, потому что сам-то я несчастный!… Ты себе и Саше уже смастерила мамиными руками <нрзб>  Это очень искусно с твоей стороны. На этот счет ты у меня первый сорт, и не только на этот счет, но и на все счета. Чего это ворчишь на меня за отсутствие писем? Забыл? Ах ты, радость моя! Могу ли я забыть всегдашнюю мою думу, мое всегдашнее тонкое и интимное чувство возле тебя? Я писал тебе аккуратно, но только не всегда мог сразу опускать в ящик уже написанные письма. Тут мешало мое недомогание. Но за это ты меня простишь, также и за то, что я опаздываю с подарком. Надя ужасно потешная. Вчера одно твое письмо принесла Вераша. Надя пришла одновременно с ней. Увидев письмо, она неожиданно вскочила, чтобы оставить меня одного с твоим письмом. Я вчера плохо себя чувствовал и потому с Верашей виделся мельком. Вераша с большим вниманием и теплой улыбкой смотрела на Мусь Мусю[716] (с бабушкой) и просила показать все другие снимки. К сожалению у меня их нет! Я надеюсь, что призывы мои дошли до сердца моей девочки, и она отпечатала, (хорошо отпечатала) для меня все снимки. Вчера вечером был у меня только что кончивший и оставленный при Университете С.С.Розанов. Он пришел для того, чтобы принять на себя обязанности секретаря "Общества". Оказался премилым субъектом, очень подходящим и нужным для общества, с огромным запасом молодости и теплых чувств к Булгакову, Бердяеву, Волжскому, Рачинскому. Мне прямо приятно было провести с ним вечер. Чистая, неискушенная душа, умен и подает надежды. За дело примется, видимо, с жаром. Хорошая замена Сашеньке. Сегодня я себя чувствую лучше, хотя все же не занимался. Думаю, что завтра получу возможность и заниматься. Когда читал твое первое и второе письмо, где ты пишешь, что тебе грустно, и мне сделалось тоскливо, и так глубоко-глубоко захотелось к тебе. У тебя душевный уют. Ты согреваешь. Так приятно, так отрадно за тобой ухаживать, о тебе заботиться, все время ощущать твою нежную мягкую душу. Мне так не хочется, чтобы тебе было тоскливо. Ты лучше будь бодра и весела. С тобой Катерина и с тобой душевно всегда твой любящий рыцарь печального образа.

Самым нежным образом целую твои руки и прикладываюсь к твоим милым, непостижимо ехидным гляделкам. Нежно целую ножки Катерины. Крепко обнимаю всех наших и поименно передай всем привет. Поклонись няне.

Всем сердцем твой Володя.

157.     А.В.Ельчанинов. Дневник[717] <31.01.1910. Сeргиeв Посад>

Пришел вечером в 10-м часу. В субботу утром Булгаков, Глинка и Новоселов (с ними был и Бердяев) увлекли его в Зосимову пустынь, откуда он вечером бежал.

Я к тебе на короткое время. Принес Лаватер’а. Нет ли у тебя чего о покаянии — В<асилию> М<ихайловичу> нужно для семестра.

Ничего не оказалось.

— Я хотел тебя спросить о твоей поездке; но если ты торопишься, то я спрошу потом.

П<авел> поупрямился немного, но потом рассказал о Булгакове и о всех прочих. Оказывается, он и сам собирался в Зосимову, но сейчас не хотел, так было много чужих людей.

— Ты ведешь свои мемуары по-прежнему? так запиши тогда — это интересно и с общебгословской точки зрения. Я замечаю на себе сейчас странное явление: никогда раньше моя молитва не была так действенна, как сейчас, когда я казалось бы менее всего достоин. Такое впечатление, как будто Бог нарочно идет мне навстречу, чтобы посмотреть, до чего же я наконец дойду; у меня иногда странное чувство, нелепое с богословской точки зрения, может быть потому, что я не могу его как следует выразить — мне бывает жалко Бога — за то, что ты у него уродился таким скверным.

— Да. У меня такое сравнение: если кто-нибудь очень рассердится, то начинает со всем соглашаться и делать все, как ты хочешь; так и Бог со мной. Правда это более в мелочах. Вчера, например, Вас<илия> М<ихайловича> долго не было дома. Я очень беспокоился. Прошли все обычные срока, когда он приходит — 11 часов и три часа. Я страшно встревожился и стал молиться, и не успел я кончить молитву, как он уже стучал в дверь.

— Ну, я побоялся бы таких явлений: я подумал бы, что это меня черт охаживает.

— Да какая ему выгода? Если бы это увеличивало мою гордость…

— Это увеличивает твое отчаяние.

Он как-то не обратил на это внимания.

— Все вы смотрите на мои грехи слишком просто, а главное — применяете к ним оценки эстетические, житейские. Например, мое пьянство. Есть грехи безусловные — гордость, злоба, но пьянство и т.д. — относительно этого еще большой вопрос. Когда я сижу в компании и вздумаю отказаться от водки — сейчас же меняется все настроение компании, откуда-то появляется злоба, раздражительность — и не на меня, и даже не за мой отказ, а так откуда-то.

— Но ведь это ужасно! Ну если ты попадешь в компанию, где жуют калоши — неужели тебе жевать вместе с ними, чтобы сохранить их благодушие? Ну они свиньи и хлещут свиное пойло, да зачем тебе-то к ним идти?

— Видишь ли, я сейчас настолько отупел, что не могу ни рассердиться, ни обидеться; но если бы здесь был еще кто-нибудь, даже вполне твоих взглядов, у него сейчас же вспыхнула бы злоба от твоих слов.

Сказано это было поистине кротким, беззлобным тоном.

— Я с тобой согласен, что таким тоном говорить нехорошо; но я хотел сказать, что ты своим поведением обижаешь трезвых людей, утешая пьяных, ты оставил своих приятелей, за тебя болит сердце у о. Евгения и у многих других.

— Я сам боюсь этого, и еще больше боюсь соблазна от моего поведения. Но вы не хотите понять, что в моих грехах важное, а что нет. Я, например, часто говорил о. Герману[718], что занятие наукой развивает во мне тщеславие, но он как-то совсем этим не трогается; думает, что это я говорю от излишней скромности. А потом, не пьянствуя, меня давно уже не было бы в живых. Моя тоска имеет, должно быть, органическое происхождение, избыток сил, но пьянство эти силы рассеивает, и тогда я усмиряюсь: отчего же, мол, и не заняться наукой; хоть пустое это дело, но кое-как прожить все же можно.

— Я очень рад, что так думаешь о причинах твоего состояния.

— То есть как?

— А то, что твоя тоска, как ты сказал, органического происхождения.

— Это не совсем так. Главная ее причина, конечно, другая, это — желание настоящего, полного общения, как гарантии церковной жизни. Я никогда не нахожу этого общения: все только бумашки, и ни разу — золото. Я не говорю, что в церкви нет чистого золота, но мне не попадалось. Если бы я не верил, было бы легче, но в том-то и тяжесть, что я верю, что золото есть. Раз нет общения, нет и церкви, нет и христианства. Мне велят верить — я и верю, но ведь это не жизнь — жизнь как раз начинается с того времени, как увидишь, ощупаешь этот главный факт.

158.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[719] <1.02.1910. Москва — Тифлис>

1 февраля 1910 г.

Моя милая, моя золотая девочка! Сейчас Вераша принесла твое письмо и мне так хочется непосредственно привлечь к себе свою любимую, ненаглядную Женю и развлечь ее немного. Да не будет тебе тоскливо! Лучше бы было конечно, если б ты была у Елизаветы Лазаревны, там у тебя не могло бы быть чувства одиночества и оставленности. Но ты уж с мужеством перенеси испытание. От твоих грустных слов мне стало еще тоскливее, чем было (потому что без тебя у меня всегда на сердце известная доля тоски), и мне так захотелось быть около тебя, так захотелось подсесть к тебе на диван в гостинной и успокоить и приласкать свою милую девочку. Господь с тобой! Теперь для нас трудное время: разлука, экзамены, суд, но Бог даст и для нас эта весна будет весною радости и опять на нас упадут лучи того солнца, которое так благодатно золотило твою головку в дни нашей первой любви. Теперь самый разгар зимы. От лета, желанного, прекрасного лета, нас отделяет не только несколько месяцев, но и дела. Сколько нужно совершить, сколько сделать, сколько пережить, пока ладья времени доплывет до чудных стран мая, июня, июля! Но будем надеяться, моя милая детка, что Господь будет к нам милостив. Я так рад, что ты искупала, наконец, Катерину. Она, бедная, так нуждалась в этом. Только бы не простудилась! Очень приятно, что ваши снимки одобрили. Также приятно, что ты согласна с моим чувством к Домночке. За платье Манюрочки я опасаюсь Ну, посмотрим, какая выйдет "фантасмагория". Блузку непременно купи скорей — я думаю, что смогу прислать тебе несколько рублей с посылкой, которая пока еще у меня в голове, — но которая должна же быть наконец сдана на почту! Сегодня я уже чувствую себя настолько лучше, что приступил к занятиям—правда не во всю—и теплю надежду, что послезавтра смогу уже выйти. Я ужасно наказан за неосторожность. Несколько дней форменно прозябал. Единственно оставалось — размышлять.

Вчера вечером заглянул ко мне Волжский. Он с Бердяевым, Булгаковым и др>угими> ездил в Зосимову Пустынь. Там исповедались и причастились. Приходил светлый, порывистый, радостный и передал как-то без слов пережитое.

По делам Общества я вызывал к себе Бориса. Что за несчастный! Я просто не могу в себя притти от его вида. Они теперь перешли в одну комнату, и на что же они живут? Татьяна неожиданно села. Была у кого-то по делам клуба, там произвели обыски и всех задержали. Вот уже третий день не выпускают. Выпустят, должно быть, на днях. Но все же не очень приятно. Надя эти дни не показывалась. Впрочем, забегала с Чмичем на минутку. Видишь и я тебе обо всем рассказываю, чтобы тебя развлечь. Знаю, что тебе интересно. А как тебе рассказать, какие мысли бродят у меня? Что делается у меня в душе? Об этом никак не расскажешь. Я тебя нежно-нежно целую — прошу быть бодренькой. Твоя Катерина — такая прекрасная девочка, что ты скоро забудешь свою тоску. Хоть бы скорей пришло лето. Эти дивные дни и это божественное изобильное солнце? Я так за тобой и за девочкой нашей мечтаю ухаживать. Так хочу в доме, в заботе. в нежности постоянной изливать свою любовь! Я тебя вознагражу за эти месяцы разлуки, только бы Господь дал быть свободным летом! Я очень доволен, что няня меня помнит. Если она будет к нам привязана — она не захочет уходить. До сих пор не мог сходить в Университет и назначить дней для экзамена. Сделаю это в перавый свой выход. А устроился я хорошо. Хозяева очень милые, исключительно добродушные. Неподдельная московская ласковость. Питаюсь ничего. Почти каждый день пеку великолепную картофель. Это даже повкусней, чем вареная. Два раза в неделю хозяева обещали мне делать рыбу. Остальное — молоко, яйца, сушеные фрукты.

От всей души обнимаю мою тоскующую девочку и нежно целую ее в самые глаза. Поцелуй ручки и ножки Катерины. Поцелуй горячо всех.

Всем сердцем твой Володя.

159.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[720] <1.02.1910. Москва — Тифлис>

1 февраля 1910 г. Москва

Моя милая, моя любимая, моя хорошая девочка! Вот пришел вечер. Я усталый сижу один. Память моя несется к тебе, с желанием тебя приласкать, понежить и приголубить. Как ты провела день? Как себя чувствуешь? Как наша малютка? Как у тебя спина? Болит, не болит? Гуляли ли милые ножки твои? Что делали ручки? Что созерцали твои дорогие глаза? Я пока жду известий от тебя; эти милые прыгающие строчки так много говорят моему сердцу, так волнует меня всегда тихой радостью. Опять какой-то поворот в моей жизни. Опять я один, опять жду дорогого письма. Только бы ты была здорова! Только бы наша малютка роса, развиваась и крепла! Что ты сейчас делаешь? Они сидят за винтом или в синематограф пошли, а ты? Сидишь за столом в гостиной? Быть может, пишешь письмо своему далекому другу? Или читаешь Достоевского? Или играешь Фантаси’ю? Помни, что я с тобой. Как я рад одиночеству! У Шеров всегда кто-нибудь был, с кем-нибудь нужно было разговаривать, кто-нибудь так или иначе нарушал одиночество, и я не мог спокойно думать о тебе, не мог даже перечитывать твои письма. А теперь я один. И мне вспоминается мое давнишнее студенческое одиночество в Москве и мое столь же давнишнее одиночество в Женеве или в Тифлисе, столь заполненное, столь пронизанное мечтой о тебе.

Ты всегдашняя мечта моя. Сколько лет уже я с тобой, а ты все где-то далеко впереди — в какой-то бездонной глуби моей души, куда мчится мой дух, и все влечешь меня — влечешь, моя дорогая волшебница, моя хорошая, светлая моя чаровница.

Нежно-нежно целую тебя, твои хорошие руки. Христос с тобой. Сердце мое благословляет тебя и молится о тебе. Старайся всегда перед сном прочесть Евангелие. Я опять получил возможность читать и так радуюсь этому.

2 февраля 1910 г.

Моя милая и любимая девочка! Письмо сегодня залежалось и я решил его продолжить. Я боюсь, что ты уже начала беспокоиться о моем здоровье; спешу тебя успокоить: сегодня я уже чувствую себя совершенно здоровым, занимался, как следует, и если не выходил, то отчасти из осторожности, отчасти за отсутствием времени. Я не заметил, как прошел день, а выходить вечером нет желания. Уставши штудировать Шопенгауэра, я вспомнил, что ты пришла в восторг от моего сооружения масляными красками; я решил, что если оно преобразилось от "бокового" освещения, то так же преобразится и следующее сооружение, и в надежде на это я с неимоверной быстротой стал переводить краски на полотно, так что уже зажелтели лимоны, зазеленели листья, зафиолетели сиреневые цветы. Еще два-три таких вдохновения, — и вторая створка для ширмы будет готова. Но рисунок меня не удовлетворяет, и я, кончив эту вторую полоску, отпишу что-нбудь поприличнее и нарисую тебе ширмы, более тебя достойные, возьму если не качеством, то размером! (Быстрота моей сегодняшней мазни вызвала во мне натиск альтруистических мыслей, и я решил, следуя евангельской притче — "приобретать людей богатством неправедным"[721]. То есть решил всех своих близких и дальних родственников почтить приподнесением ширм. Как тебе это нравится? Например, не одобришь ли ты, если я изготовлю плоды магистратского отдыха 1. Зое и Саше, 2. Домночке и А.П., 3. <нрзб> Я думаю это значительно смягчит все твердые места наших родственно-дальних отношений. И если не смягчит, то хоть умаслит. Ибо все же рисую я настоящими масляными красками. Во всяком случае я буду ждать твоего отклика. Пока буду сооружать для тебя. Горячо-горячо обнимаю тебя и нежно целую. Также нежно целую мою прелестную дочку. Самый сердечный привет всем нашим.

Христос с тобой! Будь здорова и весела.

Всем сердцем твой

Володя.

Горячий привет Марии Семеновне, если увидишь.

160.     А.В.Ельчанинов. Дневник[722] <5.02.1910. Сeргиeв Посад>

II/5

Вчера был у него <Флоренского> вечером и ночевал, т<ак> к<ак> В<асилий> М<ихайлович> уехал на день в Москву. Некоторые афоризмы и мысли. <…>

Павел любил растения с детства с какой-то усиленной нежностью, жалостью и пониманием. Он говорит, что любит их за кротость, за их непосредственную близость с землей.

161.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[723] <5.02.1910. Москва — Тифлис>

5 февраля 1910 г. Москва

Моя милая, моя славная, моя очаровательная девочка! Наконец-то после четырехдневного перерыва пришло твое письмо. Как я счастлив, что все у вас сравнительно благополучно. Меня одолевали сны и я беспокоился. Милая моя девочка, я тысячу раз целую твои руки! Ты прекрасно описываешь вашу жизнь и еще прекраснее делаешь, что не поддаешься синематографомании. Ради Бога, не заражайся, потому что это в конце концов мелочно. Также — карты. Я очень рад, что ты в стороне. Лучше лежи, лучше читай, лучше играй, лучше предавайся прекрасному долце фарниенте[724], только не поддавайся общему настроению. Тем более, что скоро (правда скоро!) я пришлю тебе посылку, в которую положу какие-нибудь книги. Будешь понемногу читать. Это куда интереснее. Я очарован деликатностью своей дочери, которая уже теперь (не вполне русским языком) передает мне свои чувства. Мне это очень и очень приятно и я с удовлетворением и с глубоким чувством целую ей ручку. А тебе и няне как воспитывающим мою дочь в подобных чувствах — объявляю похвальный отзыв. Ты не печалься: опытность к тебе придет и ты будешь ясно чувствовать, что и когда нужно и что не нужно[725]. Ты ничего не пишешь о здоровье Манюрочки. Пожалуйста напиши. Ты не скучай, не тоскуй. Старайся использовать это время, чтобы выработать в себе внешнюю самостоятельность, на отсутствие которой ты сама иногда жаловалась и присутствие которой никогда не мешает. Я тебе, моя роза, нежно целую руки.

Сегодня у меня день посещений. Утром я вышел за твоим письмом к Шерам. Письма не оказалось. Посидел у Веры Васильевны и пропел ей о Красной Поляне с таким чувством, что возбудил в ней живое желание проехаться туда летом. Зашедши к Шерам мимоходом и не заставши ни Васю, ни Таню (которую позавчера выпустили) я был поражен крайне болезненным и изнуренным видом Васятки и Танюши[726] — просто жалко смотреть. Таня все-таки плохо за детьми смотрит. Это мы в один голос решили с Надей, которая ко мне забежала сегодня и быа обворожительна: во-первых серьезно решила поститься и уже сегодня съела два яйца и во-вторых восхитилась мной нарисованными цветами.

С Надей я встретился в своих дверях, возвращаясь от Шеров. С Надей, уходящей от меня, встретился в дверях Григорий Алексеевич, который послеш шее ухода повел со мной какой-то конфиденциальный разговор, из которого я понял не болееш 1/7. Он говорил 2 часа с вариациями, с каденциями, но тема, на 1/7 мною ухваченная, состоит в том, что кн. Е.Н.Трубецкой рвется к "нам" и горит нетерпением "слиться", что Маргарита Кирилловна Морозова тоже рвется, только куда — не знаю, и тоже жаждет слиться; что "Московский Еженедельник", томимый скукой и покаянием, восчувствовал стремление к обновлению (но уже мирному) и хочет завести что-то вроде постоянного отдела по религии и философии, в каковом отделе должны поместиться не то я, не то Булгаков, но чтобы не налегать, а то все дело провалится; что кроме того возможно в связи с этим какое-то издательство, широко поставленное, которое преподнесет русской публике Гарнака, Августина и брошюры Булгакова, Бердяева. Словом, там что-то наклевывается и нам, может быть, перепадет какая-нибудь серьезная работа. Я конечно этому рад и на приглашение Рачинского отвечал с полной готовностью. Вскоре после Рачинского пришла Вераша, которая принесла к моей великой радости твое письмо. Полежал я этак, пришел в себя и только что взялся за прерванного утром Канта, как пришел из церкви дорогой Сергей Николаевич. Беседа с ним была тиха и радостна. Он мне ужасно, ужасно как нравится! Вот краткий формуляр сегодняшнего дня. Ты своей проницательностью заметишь пробелы, оденешь и плотью и кровью скелет — и получишь действительность.

Горячо-горячо и нежно тебя обнимаю и целую с чувством обоих своих дорогих девочек. Горячий привет всем нашим.

Всем сердцем твой Володя.

К формуляру следует прибавить, что после написания этого письма пришел еще Волжский и просидел до полдвенадцатого!

162.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн<11.02.1910. Москва — Тифлис>

11 февраля 1910 г. Москва

Моя милая, хорошая и прелестная девочка! Я к тебе обращаюсь с просьбой. Мне нужны некоторые архивные вещи. Во-первых, для того, чтобы восстановить подробности моего дела (судебного) мне нужно перечитать письма, которые я тебе писал из Москвы осенью 1905 гПожалуйста, выбери из своей шкатулки те письма, которые начинаются с моего приезда в Москву (кажется с конца августа) по декабрь включительно. Выбери и пошли посылкой (ценной). Я клятвенно обещаюсь воэвратить тебе их в полной сохранности и целости. Булгаков находит важным для нашей моральной уверенности восстановить факты в подробностях, и я с ним согласен. В эту же самую посылку вложи еще а) шприц для впрыскивания мышьяка (кажется будет нужен Наде) — он у меня в берлинской коробке и б) черную масляную краску, теперь мне нужную, но мной почему-то оставленную — она кажется лежит в моем шкапу с книгами. Если ты все это сделаешь, я буду тебе без конца благодарен. Ну, слава Богу, деловую часть кончил и теперь могу посадить девочку свою на колени и говорить обо всем. Радость моя, моя прелестная детка! Мне жалко, что ты гуляешь одна. С какой радостью я выходил всегда с тобою на Михайловскую! Это ужасно трогатеьно, что ты, как институтка, считаешь дни до лета и радуешься каждому ушедшему дню! Я не могу из сочувствия делать то же только потому, что у меня скачки с препятствиями, бега и гонка все сразу. У тебя время ползет медленно, не торопясь. У меня мчится и до лета я во времени должен совершить целых 30 тысяч верст. Я тоскую и томлюсь, но тоска моя глубока — на поверхности я занят, и у меня даже почти не хватает времени. Никто, кто меня видит, не может сказать, как страстно Эрн ждет почты, а в сущности, не только я, а душа моя в глубине также считает дни, как ты. Так что мы и тут оказываемся солидарны. По этому случаю позвольте нежно поцеловать Ваши руки! Самостоятельность Катерины мне очень нравится. Только бы была здорова, а уж деликатнейшим, нежнейшим обращениям научится. Насчет характера ее я не думаю пока беспокоится. Ведь она вышла изтебя и из моей любви к тебе. "Фасоны" — все это пустяки. Я ужасно рад за тебя, что она к тебе уже "прикладывается". Это должно быть восхитительно хорошо. Надюнчик очень мило ласкается к Наде. Обнимает ее шею ручками, прикадывается головой и целует. Я уверен, что для Нади—это один из источников бодрости и жизнерадостности. Представь — сидениев участке скверно отозвалось на Татьяне. У ней теперь такой вид,—кислая, бледная и равнодушная. Конечно, ничего серьезного. Детишки их уже оправились. Музыка конечно заброшена. Валя в какой-то женской гимназии преподает политэкономию. Я занимаюсь.

Вчера был в Университете и выяснил дни экзаменов. 23 февраля буду держать этику. Через две недели латынь и греческий, еще через две недели Логику и Психологию. Латынь и греческий предложил соединить мне декан, для ускорения. Логику и психологию — Челпанчик[727]. Это знаки благоволения с их стороны — для меня же сбережение сил. Итак, 23 марта я кончу экзамены, если все пройдет благополучно. В марте мне предстоит мой суд. Таким образом, в марте покажет нам лик свой наша Судьба. 23 февраля будет держать первый экзамен Аскольдов. Я это узнал от Челпанчика. С Челпанчиком меня сватают Бердяевы, которые хотят пригласить нас одновременно. Как говорит Николай Александрович, — Челпанчик влюблен не только в него, но и в "сестер", то есть в "Ли"[728] (иначе зовут ее "Бобой") и Евгению[729]. Н<иколай> А<лександрович>, подмигивая, говорит, что он не знает, в кого из троих влюблен Челпанчик больше. От Н<иколая> А<лександровича> я узнал новость: Челпанчик по происхождению турок! Как это тебе нравится ? То-то я чувствовал симпатию к его огромному носу. Что-то родное, кавказско-малоазиатское! Кроме того, я узнал, что Челпанчик носит в душе идею ординарного профессора! Это уже по-немецки! Что же касается меня, то я готов быть и турком и немцем, только бы получить поскорей профессуру, хотя бы экстраординарную. Сегодня заседание Общества с Бердяевым, вот почему пишу тебе утром, только что отзанимавшись.

Горячо-горячо тебя обнимаю и много-много раз целую. Так же нежно целую мою девочку другую в животик и ножки. Горячо поцелуй всех наших. Не судятся и наши, что я им не пишу?

Всем сердцем твой Володя.

Поклон няне.

Посылаю тебе марки, которые наверно у тебя кончились.

163.     А.В.Ельчанинов. Дневник[730] <13.02.1910. Сeргиeв Посад>

Около недели, как он вполне спокоен, занимается и не пьет.

Сегодня я перечитывал его письма 1903—4 годов и поражался, насколько он мало изменился в своих главных идеях. Кажется, он не отказался ни от чего, высказанного им тогда, а многие идеи, которые он сам, кажется, склонен сейчас считать за новые, были у него опять-таки семь лет назад. Например, "этой капли не замечаешь, когда сознаешь коренную негодность себя по существу" (1903.Х.16) и многое другое.

Вчера. Я ему говорил о Ефреме Сирине и его советах против блудных помыслов.

— Ну они не очень-то хороши! — с улыбкой сказал он. — Например, совет представить себе любимую женщину разлагающимся трупом. Ведь этак не только блудные мысли, но всякие человеческие отношения становятся невозможными. Я не думаю, чтобы такое отношение к ближним было бы морально…

164.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <13.02.1910. Москва — Тифлис>

13 февраля 1910 г.

Моя милая, моя славная, моя прекрасная девочка! Сегодня с радостью великою получил твое писмо. Я уже начал было беспокоиться. Особенно вчера. Но слава Богу, все "сравнительно" благополучно! По этому поводу много раз целую тебя и сажаю к себе на колени. Так мне приятнее разговаривать с тобой. Ты ближе, и я все время могу тебя целовать. Я с великим наслаждением читаю твои письма. Читаю жаждущей с душой, —каждое слово твое родит во мне многочисленные отклики. Ты пишешь прекрасно. Мне так передается и так чувствуется живо ваша жизнь. Мусь-Муся очаровательна. "Полька", "Апа-по"—так и звучит в моем воображении. Что она будет сообразительна,—в этом нет ни малейшего сомнения. Ведь ее мамаша поражала своей сообразительностью даже неверного Фому — Сашу. Но что она уже теперь соображает настолько, что свое нежелание выражает отрицательным качанием головы — это поистине достойно изумления. Дй Бог ей здоровья, а также тебе и мне. Ты пожалуйста продолжай в том же духе — описывай всякие подробности, также искусно и интересно, как это ты делала до сих пор. Я очень рад, что теперь у вас дело обходится без драматичности. "Колко-ехидно-сдержанные" отншения мне поистине не нравятся и теперешнему моему духу весьма мало симпатичны. Ты пожалуйста напиши, не обижается ли мама на то, что пишу только тебе. За Домночку радуюсь. Известие Коли как раз совпадает со слухами, шедшими от Вуси. Меня беспокоит немного, что ты пишешь мне "утомленная сумятицей". Разве ты устаешь? Если ты чувстуешь утомление, непременно ложись, и вообще хорошо бы, если бы ты вспомнила совет утешительного "певца Красной Поляны" Левшина — лежать в середине дня хотя бы часок. Не слыхала ли ты чего-нибудь о Евгении Викторовне? Меня очень интересует ее сосотояние, и я уже более месяца ничего не знаю. Представь, что Таня даже у меня не была и адреса ее я до сих пор не знаю. Пожалуйста не забудь написать Памировым: Екатеринодар, Кирпичная, 38. Ты наверное забыла обих открытке. Если ты им что-нибудь напишешь, тогда и Валя мне что-нибудь напишет, а мне очень хочется от него получить письмо. Представь, ты единственная моя корреспондентка, и у меня на полке лежат лишь твои письма. Ни единого письма ни от кого другого я не получил. Это даже занимательно. Видишь, насколько в Москве сконцентрировано все мое. Я в Москве и писать мне некому.

Реферат Бердяева[731] был интересен, прения вялые. Ко мне подъехали с двух сторон. Маргоша[732] пригласила меня сегодня в 4 часа. У ней есть "много дел, о которых бы ей хотелось переговорить со мной" !! Я ничего не понимаю и иду с любопытством, не ожидая впрочем ничего важного. Князь Евгеша[733] пригласил нас всех на среду (через четыре дня) для совещания о "Московском Еженедельнике" и издательстве. Значит, Рачинский был прав. Это дело ясно. Но моя миссия у Маргоши неясна ни мне, ни С.Н., ни Н.А., ни Волжскому; Трубецкой на заседании меня насмешил. Я его спросил могу ли я расчитывать на скорое помещение своей статьи в "Вопросах Философии и Психологии". Он мне на это ответил "Конечно, можете, только вот нужно для этого Льву Михайловичу (Лопатину) поставить клистир" !?! Волжский уезжает послезавтра. У него с делами плохо. Он все надеется и ждет чуда. Вдруг кто-нибудь к нему позвонится. Или вдруг откуда-нибуь получит письмо. Ему нужно было зайти к Бердяеву. Они пригласили меня с ним на вчера. Я хоть устал, но пошел. Было приятно. Волжский разошелся и был несколько другим — старым Волжским. Бердяевы меня полюбили и относятся с большой сердечностью. Я себя чувствую ничего. Могу заниматься, могу ходить. О Джемсе в "Московском Еженедельнике" я уже с согласия Трубецкого пишу. Это все-таки позволит немного заткнуть нашу финансовую течь. Если дело устроится с Князем, я смогу до весны заработать рублей 80—100. Я этому радуюсь, ибо положение без этого было бы поистине стеснительно.

Горячо-горячо тебя обнимаю и целую, так горячо и так нежно, как ты умеешь целовать. Нежно-нежно целую ножки и ручки дорогой Катеринки. Привет всем нашим. Христос с тобой и с Ириночкой.

Всем сердцем твой Володя.

165.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн<14.02.1910. Москва — Тифлис>

14 февраля 1910 г.