1916 год
1916 год
600. В.Ф.Эрн — А.В.Ельчанинову[1782] <7.01.1916. Москва — Тифлис>
<…> У о. Павла родился сын, наименованный Кириллом. Все Флоренские очень рады. О. Павел последнее время болел, не видились мы с ним с осени. Мы сейчас живем у Ивановых. Стало очень уютно и тепло. Все Ивановы тебя помнят, особенно М<ария> Мих<айловна> и Лидия. Лидия, которая сейчас в нашей комнате читает Тургенева, узнавши, что я пишу тебе письмо, просит передать тебе привет. <…>
601. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1783] <14.02.1916. Петроград — Москва>
Суббота 14 февраля 1916 г.
<…> Здесь настоящее ощущение ада. Тут только я как следует впервые понял, чтотакое Распутин, и убежден, что это настоящий, хотя и не самого крупного размера чорт и антихрист. Им все отравлено, и берет мистический ужас. Мой мир мыслей и чувств мне здесь более, чем когда-либо нужен, чтобы не сойти с ума. Долгими часами в номере сижу и обдумываю "Два мира в русской иконописи"; весь план продумал и почувствовал до конца. Не знаю, что выйдет и как напишется, но то, что я вижу умными очами захватывает меня до дна. Едва ли эта лекция будет хуже первой[1784] <…>
602. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1785] <начало 1916. Москва — Петроград>
<…> Я сейчас очень занята постройкой Народного дома и подысканием для этого опытного агронома и кооператора. Не знаешь ли ты кого-нибудь? Эти хлопоты берут много времени.
Также я озабочена многими вопросами в "Пути" и Религиозно-философском обществе. Наплыв народа к нам большой, жажда собраний очень велика, а рефератов у нас нет. Сделай что-нибудь для общества и для меня, поговори со Струве и с Франком. Может быть Франк прочтет, может быть Аскольдов, спроси его по телефону. Может быть священник Аггеев кого-нибудь рекомендует. Пожалуйста похлопочи, это какой-нибудь час времени! Что ты и как? Как твоя новая жизнь? Успеваешь ли что-нибудь писать, читать или думать? Какие впечатления от Совета? <…>
603. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1786] <21.02.1916. Петроград — Москва>
21 февраля 1916 г.
<…> Только что приехал я во "Францию"[1787] и уселся за обеденный стол с моим Сашей[1788], я ярко ощутил прикосновение здешнего, Петроградского ада, о котором мне рассказал подсевший к нашему столу Николай Николаевич. От него я узнал следующую черту из "жития" Хвостова[1789] и Белецкого[1790].
Хвостов взял агентом в полицию некоего весьма недвусмысленного Ржевского из Нижнего: это человек, любящий пожить и сотрудничавший одновременно в "Русском Слове", в черносотенном нижегородском листке. Но Белецкий — в то время товарищ министра — приставил, не веря Хвостову, других агентов следить за хвостовским агентом. Проследили и выяснили, что Ржевский по поручениюХвостова ездил в Финляндию — нанимать убийц для Распутина. И Ржевский был арестован.
Теперь, как говорит Н.Н.Львов[1791], Хвостова держат в министрах только из страха, как бы, вернувшись на депутатское кресло в Думу, он не наделал скандальных разоблачений.
С кем же сатана? С Хвостовым или с Белецким? Вернее всего, что с обоими, и что он "разделился на ся". Но во всяком случае, сатана — чорт знает в какой компании! Это одно — не подлежит сомнению! Верь мне, дорогая, что в борьбе с чортом и его компанией я не слишком уповаю на заседания Государственного Совета, которого до поры до времени ни ад, ни рай не приемлет. А посему всеми силами устремился писать об иконе. Работа разрослась. Писал целый день вчера в вагоне. Сегодня утро провел в музее Александра III, там нашел полное подтверждение моих новых мыслей: целых три Софии, все три пурпуровые, и все три на ночном фоне. Потом опять сегодня писал день и вечер. Но все же кончил. Не написал заключение — весьма содержательное и ответственное.
В общем, никогда я не чувствовал такого сильного захвата. Я даже взволнован тем, какая мне открылась тайна о России. И пока я один ее знаю, т.к. даже и тебе, моя дорогая, лишь кое-какие обрывки и штрихи мог сообщить, т.к. только по мере написания из этих штрихов получается что-то цельное. Ну, до свидания, моя дорогая: скоро надеюсь тебя видеть и это цельное сообщить. А пока крепко, крепко тебя целую и прошу не забывать твоего
СМОРЧКА!
604. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1792] <весна 1916. Михайловское — Бегичево>
<…> С народным домом возни много и сложно. Некоторые крестьяне понимают пользу, сочувствуют и помогают делу, возят материал. А другие ругают бедного агронома и говорят, что все это пустяки, что, как они родились, так и умрут серыми мужиками. Вчера мы с агрономом спорили очень азартно с двумя <…>
605. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1793] <11.03.1916. Петроград — Москва>
<…> Вечер в историческом музее был очень оживлен. Была вся редакция "Иконы" с Маковским-сыном[1794] во главе. Реферат видимо их захватил; хотя и чувствовалась некоторая обида: как же, дескать, мы — ученые обыкновенно подходим к иконе с археологией и историей, а автор подошел к ней "интуитивно"; но "интуитивный" и "небывалый" метод встретил горячую защиту Георгиевского — автора чудного издания "Фрески Ферапонтова монастыря"[1795]. И когда мы спустились к иконам "интуиция" оказалась правою: возражения относительно ассиста, луковицы и Софии были сняты и Маковский признал, что у меня "нет ошибок".
Он настаивает на напечатании доклада в "Иконе" с их иллюстрациями. Я пока не говорю ни да, ни нет; но думаю, что придется согласиться, ибо во 1-х это не исключает напечатания отдельной брошюрой; во-вторых иллюстрации у них чудные и при том даровые; в 3-х они дорого стоят и в 4-х попасть в "Икону" уже само по себе — рекомендация, и поддержать такой хороший журнал следует. Впрочем, до свидания с тобой этого не смею.
Далее, вчера утром я был у генерала Волкова — вицепредседателя общества хранения памятников древности. Он бывший московский градоначальник, очень порядочный человек и давний мой знакомый — большой почитатель брата Сережи. Он взялся на 5-й или 6-й неделе устроить лекцию в Петрограде. Я ее прочту в пользу той церкви в Пскове, где лупятся краски.
Наконец, вчера же напал на след П.Г.Виноградова[1796], с которым и завтракал в ресторане Донона. Он давно напечатал мою статью в "Манчестер Гардиан" и доставил ее мне. Он говорит, что мысль — ознакомить англичан с иконою встретит в Англии отклик, несравненно более горячий, чем мысль об ознакомлении их с философией.
Кстати, Маковский обещал сделать все, что в силах, чтобы со своей стороны содействовать этой цели <…>
606. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1797] [? 03.1916]
<…> Мы хлопочем насчет твоей лекции. Я ужасно себя упрекаю, что не просила тебя устроить ее впользу музея-библиотеки Соловьевской[1798]! Все я уступаю для роли Танечек и других, а сама ничем не пользуюсь и ни от кого никакой помощи! Теперь собираю библиографию о Соловьеве — уже мне стоило 300 р. — теперь еще стоит 30 р. в месяц[1799]! Я все жертвую и жертвую, а мне никто не поможет. Так обидно! Пожалуйста, мой ангел, обдумаем и давай вместе делать, чтобы поддержать наш будущий музей! И больше ни в чью пользу не читай, не слушай рачка. У них все-таки свои маленькие интересы. Я вообще обижена! Стараюсь, выбиваюсь из сил, а меня никто не признает, а все отнимают! Ты вот уехал и мне не пишешь. Ужасно грустно и пусто без тебя, мой драгоценный! <…>
607. П.А.Флоренский — А.С.Глинке[1800] <9.04.1916. Сергиев Посад — Н.Новгород>
†
1916. IV. 9. Светлое Воскресение
Христос Воскресе!
Дорогой Александр Сергеевич! Господне благословение да будет над Вашим домом. Приветствую Вас с Христовым Воскресеньем, хотя и в единонадесятый час и прошу прощения в долгом молчании.
Сперва был смущен Вашими вопросами о В.В.Розанове. То, что спрашивали или о чем просили Вы было пустяками, сравнительно с тем, что знал я. Но написать Вам об этом значило бы объяснить как и что, а в праве сделать это да еще письменно, я не чувствовал себя. Вот и избрал восточную политику, оттягивания. А там восточная превратилась в общечеловеческую: я заболел, и далее — в русскую: задыхался (и пост) от разных дел. Простите, относительно Вашей статьи[1801] С.Н.Булгаков писал Вам, что я ее не читал, но раз Вы прислали, то тем самым и вопрос о напечатании решен. Но сделано быть это может не ранее июня. О многом хотелось бы поговорить с Вами "усте ко устом". А писать и сил нет и охоты: иное от письма так огрубляется, что потом самому тошно вспомнить. Вот хорошо бы, если бы Вам можно было бы перевестись в Посад. Хорошо бы нам собраться у Преподобного Сергия. А м<ожет> б<ыть> — все это только кажется мне, и было бы это совсем не хорошо, ибо мы любим дальнего.
608. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1802] <1916.Москва — Петроград>
Дорогой, бесценный Женичка!
Как ты там в Петрограде поживаешь? <…> Как устроил еду и когда пойдешь к Романовскому[1803]? Напиши обо всем подробно. С нетерпением жду известий о Карачане[1804] и его заместителе. Подробно узнай, мой ангел. Не забудь распросить о том, через кого есть ходы к новому начальнику. Что политические дела, к чему все клонится, какие слухи, пиши обо всем подробней <…>
Насчет твоей корректуры я распорядилась: ее будут посылать в "Путь", а отсюда мы ее тебе будем препровождать. Не забудь, что тебе послана на Новинский бульвар вся рукопись Фихте. За твоим отсутствием, надеюсь, что ее никто не тронет. Милый мой, родной, птикуля[1805], грустно мне без тебя! Много волнений и страхов обуревают душу. Очень боюсь, что ты меня не совсем понимаешь, когда я заступаюсь перед тобой за Булгакова, Бердяева и К°. Тут затрагивается много глубоких чувств из любви к тебе, из-за тебя, из-за страха за очень многое мне дорогое! Они же тут непричем, они только символы. Главное мне ты, твоя чуткость, отзывчивость, уменье понять жизнь в ее движеньи вперед, разобраться во всем, в то же время сохраняя твою ясную устойчивость, которая мне нужна и дорога и дорога прежде всего. Ты не можешь даже понять насколько ты этим своим драгоценным свойством вообще нужен и дорог, но в то же время надо, надо и надо, чтобы ты всегда сохранял чуткость и восприимчивость ко всему, что делается вокруг! <…>
609. А.В.Ельчанинов — Е.Д.Эрн[1806] <24.04.1916. Тифлис — Москва>
Милая Женя! не сердись, что пишу на машине, это не мешает мистике (ср. пример Тернавцева). Ваше письмо еще раз подтверждает мне прочность Ваших дружеских чувств, а это такая поддержка в той духовной пустыне, в которой я влачусь. Впрочем, это не совсем верно, так как со мною родные мои и некоторые еще милые люди. Сейчас я переживаю новое увлечение — не беспокойтесь, дело идет о предметах неодушевленных. Я страшно занят огородами! У себя в госпитале я разбил 6 больших гряд и засеял их укропом, морковью, бураками и т.п. Это дает совсем особенные, мне раньше совсем неведомые эмоции и служит основанием многих метафизических, моральных и житейских размышлений, больше в стиле Манилова.
Ваши сообщения о Лидии мы все приняли с огорчением и сочувствием. Коля, между прочим, поинтересовался ее экзаменами. Я ничего не знал о Володиной диссертации, как и о других его делах[1807]. Мария Давыдовна, которую я недавно видел, ничего мне не могла об этом рассказать, Ваших же братьев не было дома.
Мое положение сейчас неопределенное: с одной стороны, я мало проникнут войной и все мои мысли о том, что будет после войны. Об этом у меня подробные проекты, снова соединяющие меня с Москвой и друзьями. Это что-то в роде соединения школы и церковной общины. имея это в виду, я не тороплюсь жертвовать собой и т.д.… С другой стороны, я почти уверен, что мирного течения жизни я, может быть, и не дождусь, так как мало оснований думать, что даже победив немцев, мы сумеем без войны поделиться с милыми союзниками. Но если это так, то прожить несколько лет в ожидании, только к чему-то готовясь — дело довольно гнусное. Отсюда мое большое желание оставить на время войны школу и заняться всерьез войной, во всяком случае, выйти из того межеумочного состояния, в котором я нахожусь с начала войны. В этом направлении я предпринял некоторые шаги и жду результатов. Что думают мои друзья на этот счет? Одновременно это будет невинным способом уйти из гимназии Левандовского.
Спасибо за сведения о знакомых. О Наде я хотел бы получить более подробные сведения. Я бы хотел написать Вам с Володей еще много другого, но не все удобно писать в письме.
————————————————
Все до сих пор было написано сейчас же по получении Вашего письма, но потом обстоятельства все мешали мне кончить. Не кончил я и сейчас, но посылаю, как есть. Бориса забрали, и он уже уехал в запасной баталион в Кутаис, мы очень огорчены, мама особенно. Коля с Марусей на лето наняли дачу в Анапе. Весна уже кончается. Всего Вам светлого, семье Ивановых — мои самые горячие симпатии.
Ваш Саша.
1916. IV. 24. г. Тифлис
610. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1808] [? 06.1916. Москва — Петроград]
<…> Открытие Народного дома было большой и светлой радостью для меня. Чувствовалось радостное единение и начало новой, лучшей жизни. Прошло все с подъемом, были хорошие речи. Были гости и между ними Дмитрий Николаевич Челищев и кн. Урусов (сын).
Ангел мой, жду тебя скорей в Москву. Мы с Григорием Алексеевичем и Сусанной Михайловной отложили решение о твоей книге[1809] до твоего приезда. Это лучше, т.к. надо решать с толком. Бумаги у Кувшинова[1810] совсем нет сейчас, но может быть скоро будет. Это тоже меня заставило подождать. Когда ты приедешь — мы все обсудим <…>
611. П.А.Флоренский — А.С.Глинке[1811] <11.07.1916.Сергиев — Н.Новгород>
†
1916. VII. 11.
Милый Александр Сергеевич!
Вот всегда вспоминаю о Вас с любовью, тысячи раз решаю: сегодня уж непременно напишу, несколько раз даже начинал, — "а воз и ныне там". Да и сейчас-то взялся за письмо, чтобы иметь благовидный предлог отложить в сторону корректуру. Статья Ваша о "правде и кривде"[1812] не только очень хороша, но и, что важнее, принесет много понимания ее читателям, и вообще будет глубоко жизненной, — в этом я уверен.
Если бы таких статей побольше, как необходимы они. Но можете быть уверены, конечно, что многие, найдя в ней обличенье себя, не стерпят и раздраженно изругают Вас. И как редактор, и как читатель я благодарю Вас за статью и снова, как уже говорил ранее, прошу прислать что-нибудь в "Богословский Вестник", не взирая на мое молчание. Одно прошу, молчание не толкуйте никак. Усталость, неприятности, горе, частые болезни, если не мои, то кого-нибудь из близких, и самое главное — мускульная усталость (вот если бы был секретарь, я бы стал вести себя иначе!) не дают мне писать писем, в которых нет прямой внешней надобности. Я много пишу писем, но близким — никому, пишу же все деловые.
Смерть косит вокруг меня обильную жатву, а мне мучительно хочется запечатлеть и сохранить прошлое — не для себя, а для детей своих. И я весь ушел в собирание сведений, воспоминаний, в архивную работу, "никому не нужную", по единодушному, хотя и не всегда откровенно выражаемому признанию чуть ли не всех меня окружающих.
Черкните мне при случае, хочется ли Вам иметь "Исследование Апокалипсиса" Арх<имандрита> Феодора Бухарева[1813]. Если да, то я пришлю Вам в подарок. Ф.К.Андреев рассказывал мне, что Вас сосет желание быть князем. Мне этого ничуть не хочется. Мне даже все равно, кто были мои предки — м<ожет> б<ыть> даже, чем ниже они по общественному положению, тем лучше. Но мне хочется установить "свою" связь с историей на всем протяжении веков. Когда было "то-то и то-то", что делали "мы" и где "мы" были. И невозможность сказать что-нибудь про долгие века ставит меня словно пред запертой дверью, и я начинаю ломиться в нее.
Хорошо бы повидаться лично. М<ожет> б<ыть>, вы думаете приехать сюда как-нибудь? Только вот С.Н.Булгаков в Крыму. Его "Софийность твари" в "Вопросах философии и психологии"[1814] вызывает восторги в Академии нашей, даже у о.Иллариона[1815]. Боюсь, что они все это огрубят. Но не значит ли это "победихом, перепрехом"?
Господь да благословит Вас и Вашу семью.
Любящий Вас
Священник Павел Флоренский
1916. VII. 12.
Сергиевский Посад. Моск<овской> губ<ернии>,
Дворянская ул.
612. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1816] [? 07.1916. Москва — Петроград]
<…> Мы с Григорием Алексеевичем сегодня много говорили о твоей работе и сошлись во всем. Главное то, что ты немедля по выходе этой твоей гносеологической работы, должен начать вторую часть: положительную, твою философию. Показать каким образом тот принцип абсолютного сознания раскрывается в религии, красоте, нравственной жизни, во всем мире. Это необходимо. Меня очень окрыляет твое "об иконах". Я крепко верю и на деюсь, что ты вдохновишься и раскроешь много прекрасного! Ты все раскритиковал, а теперь нужно раскрыть положительное, развернуть из твоего абсолюта красоту и полноту смысла жизни и показать жизненное значение твоего основного принципа! Правда, мой милый? И о любви ты должен написать, не только о семейном начале и о деторождении. Я мечтаю, чтобы отразилось все пережитое нами с тобой в твоей будущей книге! Надо, чтобы вся твоя музыка и вся поэзия природы и вместе вся херувимская песнь твоей души отразилась там. Она должна быть вся конкретная и доказать, что абсолютное сознание живет![1817]<…>
Григорий Алексеевич уезжает 1 августа <…>
613. Н.А.Бердяев — неизвестному лицу[1818] <13.09.1916.>
Мне помнится, что в прошлом году я ответил на Ваше письмо. Во всяком случае, я не почувствовал ничего такого, после чего явилось бы нежелание ответить. Теперь отвечаю на письмо, присланное редакцией "Бирж<евых> Вед<омостей>". Вы меня неверно понимаете, если думаете, что я проповедую "возврат к сухой и черствой церковности". Я вообще не проповедую "возврат". Моя последняя книга "Смысл творчества. Опыт оправдания человека", лучше всего отражающая мои стремления, достаточно доказывает, как я далек от "сухой и черствой церковности" и от "возврата". Но ваша характеристика религиозных стремлений современной молодежи представляется мне слишком расплывчатой, слишком неопределенной, слишком желающей совместить несовместимое. Без жертвы, без выбора и разделения невозможна никакая религиозная жизнь и никакие религиозные достижения. Религиозная истина не определяется тем, что нравится и не нравится современной молодежи, что соответствует или не соответствует ее инстинктам. Суета мiра ("весь блеск, весь шум, весь говор мiра") не может быть введена в религиозную систему. Религиозное сознание не может быть мiродовольством и самодовольством: но все должно быть имманентно изжито, все может быть путем человека, его испытанием, странствованием его духа к высшей жизни. Нельзя "предлагать" молодому поколению уверовать в Троичность Божества. Вера не может быть навязана, она может быть лишь плодом жизненного пути и опыта. Если для Вас еще мертвы слова о Троичности Божества и о Христе — Сыне Божием, то и не нужно Вам принимать всего этого извне. Но я не верю в "Религию Мiра", которой, по Вашим словам, "ждет современная молодежь". Это была бы религия довольства, но всякая религия есть глубокое, страдальческое, трагическое недовольство "миром". Всякое творчество есть недовольство "мiром", преодоление "мiра", исполнение заповеди — "не любите мiра, но любите в мире". Я бы хотел, чтоб современная молодежь помнила и любила Ницше и путь Заратустры. Это — жертвенный и суровый путь, путь горний, в нем есть совершенно своеобразный аскетизм духа. Жертва и аскетизм возможны не только во имя исполнения заповеди Бога, но также и во имя высшего достоинства и творческого признанья человека. Человек не должен быть рабом суеты мiра, он должен быть свободен от низких стихий мiра во имя своего творческого и царственного назначения. Человек не может допустить себя до того, чтобы быть распиленным "мiром". Человек должен творить себя и новый мiр, претворяя хаос в космос. Эгоцентризм может быть великим рабством и утерей своего "я". Пер Гюнт Ибсена был очень эгоцентричен. Нужно выковывать свое "я", высвобождая его из эгоцентризма и хаоса. Путь свободы — суровый путь и трудный. Легкий путь — путь рабства. Вот мысли, которые мне хотелось высказать по поводу Вашего письма.
Готовый к услугам Николай Бердяев.
614. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1819] [? 09.1916. Москва — Петроград ?]
<…> Как ты доехал, здоров ли? <…> У нас все налаживается. Мика поправляется, но все еще горло красное. Несмотря ни на что сегодня вечером идет к Гагариным. Они приехали и его зовут. Конечно, сердце не камень! Пусть повеселится бедненький напоследок. Маруся здорова и радует меня очень успехами в музыке. Я нашла ей чудного батюшку. Если нужно твоей Соне[1820] — возьми его, чудный батюшка.
Я много суечусь по разным делам, много хлопот. Завтра мы с Микой идем слушать новую повесть Бугаева[1821]. Он будет ее читать своим друзьям. Рачок идет с нами <…>
Очень грустная история с нашим дредноутом "Марией" — говорят, — это измена. Им забаррикадирован был ход флоту, оттого немцам удалось взять Констанцу! Какой ужас и сколько горя.
С.И.Четвериков был в Сибири, говорит, что хлеба везде масса, урожай хорош, а между тем в Рыбинске, который снабжает Среднюю Россию — хлеба нет. Он думает, что оттого может быть голод у нас. Да он уже почти есть. Погода у нас уже почти неделю сухая и солнечная, но по утрам небольшие морозы. Хотела сегодня ехать в Михайловское, но Юра завтра приезжает, я отложила на неделю. Страшно тянет в деревню, только там хочется жить, а здесь тянешь лямку. А когда тебя нет — это совсем плохо! С болью думаю, как тебе будет тяжело в Петрограде. Успокоюсь только немного, если ты увлечешься и войдешь с головой в какой-нибудь "мiръ". Надеюсь, что это будет на почве древне-русского. Что-нибудь тебя захватит, Бог даст, раскроется тебе, и ты будешь погружаться и жить в этом! Да и вообще, только так легче! Жду с нетерпением скорей письма и потом 27-го! Целую ужасно крепко, без конца, мое сокровище!
615. А.В.Ельчанинов — В.Ф.Эрну[1822] <16.09.1916. Тифлис — Москва>
Милые мои Женя и Володя, я написал вам в Красную и в Москву, но теперь письма ходят скверно, пропадают. У меня к вам колоссальная просьба. На днях поехала в Москву на курсы дочь генерала Левандовского, моя любимая ученица Тамара Владимировна Левандовская[1823]. Он приедет к вам передать мой привет и рассказать обо мне, если вы захотите слушать. Думаю, что она вам понравится: в ней есть упорство и гордость, но вместе с тем редкая правдивость, прямота и верность при большом ясном уме, хорошем вкусе и воспитанности. По убеждениям она твердая христианка.
Мое большое желание, чтобы вы подружились, и ради меня вы это сделаете, а потом и сами оцените ее. Адреса ее я не знаю еще. Пока все. Жажду узнать побольше о вас.
Нахожусь в обалдении, простите.
С<аша>
IХ. 16.
616. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1824] [? 09.1916. Москва — Петроград ?]
второе письмо
<…> Отвечаю тебе по пунктам:
Послала повестку Илье с посланником.
"Энциклопедия права"[1825] будет готова в понедельник 24-го и отослана к Карбасникову[1826].
Не кипи и приучайся теперь к терпению. Твоя рукопись сдана и бумага уже в типографии. На днях начнут печатать твою новую книгу[1827]. Я даже уступила первое место твоей книге и нашу велела отложить.
Целую тебя ужасно крепко <…>
Марусю поцеловала особенно крепко и она велит тебя крепко целовать. Мика очень похудел, пбледнел, тревожит мое сердце. <…> Юра[1828] приехал здоров и весел. Вот тебе и все мои семейные новости.
В делах — кроме суеты мало интересного. Вижу Бугаева и слушала его новое произведение. Много интересного и талантливого, но бесформенно и бесплотно. Мы с Григорием Алексеевичем оба думали о тебе во время чтения. Что бы, если бы ты тут сидел? Какой бы это был ужас! Я бы хотела этого, а Григорий Алексеевич говорит: "нет, я бы этого не вынес, это мне не по силам". Очень забавно это себе представить.
Вижу Лопатина, он очень постарел, бедненький! Извощик постоянный у него отнят, ты можешь себе представить, какая перемена у него в жизни. Он сидит один дома. Я решила его звать чаще вечером. Он нанимает в этом же доме свои бывшие комнаты.
Известия с войны и внутренние дела не радуют, а мучат. <…>
До свиданья, мой ангел дорогой. <…> Жду тебя 27-го с нетерпеньем <…>
617. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1829] <1916. Москва>
<…> Милый, дорогой, как я жалею, что ты вчера не был. Было очень интересно! Я волновалась даже особенным волнением, которое испытываю, когда дотрагиваются до моих сокровенных тем! Вообще с Леонтьевым связано очень, очень глубокое мое, то, до чего ты никогда со мной не касаешься, ты не любишь и не считаешь важным это в общем! Надо поговорить подробно об этом <…>
Струве сказал, между прочим, что Леонтьев первый русский мыслитель по силемысли, он больше Соловьева. Что Соловьев и Достоевский дети по сравнению с Леонтьевым — это говорили почти все. Я согласна, что Леонтьев вообще "реальнее" Соловьева и других, и это очень важно <…>
618. А.В.Ельчанинов — В.Ф.Эрну[1830] <15.11.1916. Тифлис — Москва ?]
Милый Володя! Приступаю прямо к делу: насколько я представляю положение, ты можешь, прочтя здесь лекций 5—6, заработать около 500—600 руб. минимум. Здесь можно читать у нас — в обществе преподавателей гуманитарных наук, где я состою товарищем председателя, а Георгий Николаевич — председателем; думаю, что мы можем обеспечить до 300 человек и, следовательно, столько же рублей. Что касается темы, то выбор довольно свободный, но все же лучше из круга гуманитарных наук. Затем, можно выступить от Общества народных Университетов, которое теперь как раз устраивает ряд небольших курсов по вечерам. К ним ты можешь обратиться непосредственно — Председателю Об<щест>ва нар<одных> Унив<ерситетов> (Рцхиладзе) — Великокняжеская, Учит<ельский> Институт.
Мне думается, они приняли бы предложение небольшого курса, лекции четыре, для публики средней подготовки (как можно доступнее, если ты на это согласен). Возможны и публичные лекции, "от себя", но тут возня с залом, полицией и т.д., а мне так жаль, что я этого не могу взять на себя. Сообщи темы[1831].
Я не могу выразить, как я признателен тебе и Жене (но тут я должен перейти на перо, так как машина слишком грубый инструмент) — за ласковые и внимательное отношение к Мусе[1832], благодаря Вам обоим Москва для нее так много дала (Белый, Рел<игиозно>-фил<ософское> об<щест>во и др., но главное — ваша ласка и внимательность; мне кажется чем-то чудесным, что мои друзья почти стали ее друзьями. Правда, она сама настолько хороша и цельна (так мне кажется), что вы сами могли оценить это. Но все же — мало ли цельных людей без призора бродит по Москве.
Как я мечтаю о вашем приезде! Я хочу использовать ваши разнообразные способности <нрзб>. На днях напишу определеннее о лекциях. Всего вам светлого. Целую вас обоих.
Ваш Саша.
1916. ХI. 15.
1917 год
619. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1833] <27? 02.1917. Москва — Петроград>
Дорогой Евгений Николаевич!
Посылаю письмо с оказией. Ради Бога, напишите мне обо всем, т.к. ответ будет мне доставлен с верным человеком. Из предосторожности не подписывайте письма.
Что у Вас происходит, что будет? Что Вы думаете и чувствуете, лично? Тревожусь о Вас ужасно. Произошло много прекрасного, назад уже Россия не вернется. Но что впереди? Навряд ли удастся удержать бразды правления в рукаххороших людей, если Царь не присягнет конституции. Что Вы об этом думаете? Я очень волнуюсь главным образом об этом. Страшно делается при мысли, если онне согласится. Всякие перемены чреваты последствиями, стоит раз почувствовать свободу и власть, чтобы при первом недовольстве начать бунтовать и крушить.
Ради Бога не соглашайтесь принять никакой должности! Молю Вас! Помните, что Ваш характер, Ваше сердце (физически) этого не вынесут — Вы все растрепите и погубите себя. В обновленной России Вы нужней, чем когда-либо! Вы должны будете отвоевывать свободу духовной России и устанавливать и укреплять ее истинный духовный путь. Молю, ради России, ради нашей идеи, ради меня быть твердым и не принимать никакого служебного поста. Останьтесь свободным в этой сфере, делайте, что хотите, даже умрите, если найдете нужным!
У нас в Москве спокойно, но двойственно, при малейшей затяжке и неопределенности — все может обернуться ко злу. Напишите обо всем, молю Вас, подробно. Это письмо идет через Земгор и Тверскую мануфактуру.
Христос с Вами.
620. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1834] [? 03.1917. Москва — Петроград>
Милый бесценный друг! Бесконечно благодарю за телеграмму, она меня утешила. Получила ее сейчас. Пишу с оказией: Герман Германович Лерхе едет в Петроград и опустит там письмо в ящик <…>
У нас все плохо, полный хаос, ни одного сильного человека. Социалистическая прпаганда сильно действует и не пускает рабочих на работу. Челноков[1835], Грузинов и К°[1836] замучены и потеряли голову. Надеюсь, что новое правительство даст твердые директивы — иначе, боюсь. Думаю о тебе непрестанно и понимаю, что ты переживаешь. Ты ближе там ко всему, у тебя вернее взгляд, но я здесь очень тревожусь за все. Что возьмет верх?! Молю Бога, чтобы новому правительству удалось удержать власть. Переживаю много чувст, аналогичных 1905 г., но насколько серьезней, насколько страшней. И хорошо и страшно. Страшно в глубине души — страшно торжества совсем не того, чего все хотели. Я очень рада, что Государь отрекся и за Наследника; несчастный ребенок, пусть уж лучше живет в своей семье. Не знаю, согласен ли Михаил быть регентом и что это за строй с регентом, и что за Учредительное собрание с 4-х хвостным голосованием впереди. Все это тревожит сердце! Молю Бога, чтобы ты приехал сюда, ангел мой. Пиши ради Бога. Пришли ответ на квартиру Лерхе: ул. Глинки, д.1, кв. 7, на мое имя. Целую без конца! Христос с тобой! Это третье письмо.
621. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1837] <6.03.1917. Петроград — Москва>
<…> Привезу тебе "Речь" от 5-го марта с моей статьей[1838]. Быть может, ты прочтешь ее раньше. Имей тогда в виду, что в день первого выхода газет нужно было написать в праздничном тоне только хорошее. О тревогах и опасениях пока молчу, но скажу тебе по совести, что они — глубоко мучительны. Есть хорошее, но есть и ад. Который ад лучше: республика чертей или самодержавие сатаны — решить трудно. Отвратительно и то и другое. Дай Бог, чтобы "республикой чертей" российская демократия не стала. Дай Бог, чтобы у нас утвердилось что-нибудь сносное, чтобы мы не захлебнулись в междоусобии и не стали добычей немцев. Но в республиканский рай могут верить только малолетние, а мне 53 года.
Исполняю давнишнее твое желание, с наслаждением и увлечением пишу воспоминания об ахтырском прошлом[1839] — об ушедшей навсегда поэзии прошлой России. Пусть эти воспоминания будут духовным завещанием России будущей, если … если эта Россия будущего еще будет способна не втоптать в грязь, а понять духовную красоту России ушедшей. Об этом пусть судят мои дети, коим я и предоставляю печатать или не печатать эти воспоминания после моей смерти[1840].
Целую тебя крепчайше, дорогой друг.
622. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1841] [? 06.1917. Михайловскае — Бегичево]
Дорогой ангел Женичка!
Вчера приехали сюда. Слава Богу, Марусечка здорова и все здесь благополучно! Горе только эта жара и сушь! Каждый год какое-нибудь бедствие: или холод и сырость, или жара и сушь! Картина упавшего леса ужасна и не дает мне забвения и покоя! Вчера пришли ко мне крестьяне; беседа была замечательная. С виду любезно, ласково, посмеивались они, и я посмеивалась. И они и я прекрасно понимаем, что дело идет об отобрании земли! Видно им совестно этого, их останавливает чувство неловкости передо мной. Но я чувствую, что приди ловкий большевик, и они заберут, что могут. Это сквозило, а говорили они так: что мы пришли с Вами посоветоваться, как нам быть, как действовать и к какой партии пристать. Я сказала, что надо ждать Учредительного собрания. Что мы все должны ему подчиниться, а насчет партии хорош Крестьянский союз, хороша и партия народной Свободы. Они закричали, что партия Народной Свободы — это партия хоша и республиканская, но для миллионеров и поддерживает собственность, а нас кнутом будет бить и нам мстить за все теперешнее будет. Оказалось, что они все за С<оциалистов>-Р<еволюционеров>, против собственности, за социализацию земли. В итоге разговора, они сказали, что насчет покоса придут со мной говорить, что теперь цены другие! Взяли на чаек, попросили даже, с приездом! Я дала — это проще! Все было очень мило, но чувстуется, что в них все приподнято, и они неуклонно считают, что земля их! <…>
623. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1842] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево?]
<…> Пишу тебе второе письмо. Первое послала из Москвы в день отъезда в Петроград, 27-го <июня>. Все с Микой устроилось прекрасно, и я счастлива. Он получил место в Москве во 2-ой тяжелой артиллерийской бригаде, получил без всякой задержки. Поэтому ему дали отдых на 22 дня, т<ак> ч<то> мы с ним будем в Москве 23-го. Кажется и ты собирался в Москву к этому времени. Я рассчитываю это время по-настоящему отдохнуть и, главное, полечиться. Буду брать ванны и лежать после них, а то у меня ноги ужасно пухнут и сердце болит. Все это время мне пришлось разъезжать, волноваться ужасно много из-за Мики, из-за Маруси и Юры.
Насчет Юры не хочется и писать тебе, так все тяжело и мучительно! Марусечка меня серьезнои глубоко мучит. Надо принять меры и посоветоваться с умным психиатором. Позову осенью Демидова и посоветуюсь с ним. Мика меня очень просит для него беречь себя и полечиться и отдохнуть, а главное, не слишком принимать к сердцу все. Конечно, для него, мне хочется и нужно жить, и я приму меры, чтобы ободриться и поправиться. Мне очень тяжела такая разобщенность с тобой, мое сокровище! <…>
Каким утешением мне было известие, что ты принялся за работу, да еще за такую основную! Пиши, работай, ради Бога! Зачем только эта политика и хлопоты в Калуге об Учредительном Собрании? С<оциалисты>-р<еволюционеры> и без тебя это сделают и гораздо лучше. Оставь это, мое сокровище! Ну скажи одну-две речи, побывай на двух собраниях и довольно! Будь же благоразумен! Я никогда не пойму отношения а ла Самарин[1843] к избранию себя! Это ни холодно, ни горячо — а из тепленького никогда ничего не выходит. Или я горю и борюсь — тогда я холоден в этой области, но за то горю вдругой! Неужели ты будешь опять твои (не сердись) из некоторого честолюбия и самолюбия (мы это должны вместе определить) происходящие порывы прикрывать доказательствами, что, когда пожар… и т.д. Брось все это! Для политики надо быть или Милюковым[1844], или Игнатьевым[1845], или Керенским[1846], тогда стоит все отдать этому. Мы с тобой точно определили границы твоей политики, стой на них твердо! Умоляю тебя! Отдайся твоей работе, ради Бога! Я очень счастлива, что твои дети тебя радуют. В деревне все-таки очень хорошо!
А я очень радуюсь, глубоко радуюсь нашему наступлению, нашему Керенскому, а главное, германскому внутреннему волненью[1847]. Может быть, все повернется теперь ближе к миру! А как тогда восторжествует Россия, как восторжествует социализм и как верен окажется его путь, конечно, в его лучшем смысле.
Целую крепко, бесконечно крепко. Рачинские 10-го будут у нас.
624. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1848] <8.07.1917. Бегичево — Михайловское>
<…> Здесь в Бегичеве настроение мужиков будто становится нервнее. Сегодня пришли две деревни безо всякой надобности вследствие слуха, будто ко мне должны приехать какие-то делегаты "решать земельный вопрос". Разговоры при этом — самые мирные, но я боюсь, не предвестник ли это? В одной деревне уже поговаривают, что надо "снять у князя австрийцев". Мужики же, бывшие сегодня, сердились на "ленинскую провокацию" и волновались, что надо арестовать Ленина.
Благодаря этому все мои отъезды из Бегичева осложняются. Боюсь оставлять моих одних и буду настаивать, чтобы во время моих отъездов они отправлялись гостить к Осоргиным[1849]. В нашем уезде уже много земель захвачено, а в одном временно захвачен дом под собрание. К этому с благословением относятся эсэры, и я сильно сомневаюсь, что они "все устроят гораздо лучше меня". Может быть, и лучше без меня, но едва ли лучше без кадет. Армию они, во всяком случае, устроили плохо: "удар в спину" в Петрограде не имел бы места, если бы они не расшатали до последней степени порядка[1850]<…>
625. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1851] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево]
Дорогой мой, бесценный Женичка!
Вчера вечером получила твое 2-ое письмо. Спасибо, мой ангел, это такое утешение для меня! Я тебе написала два письма — это третье.
Я сначала очень испугалась этому мятежу в Петрограде, но потом по ходу дела, успокоилась и, когда пришло известие с разоблачением Ленина и большевиков[1852], я даже обрадовалась. Для хода революции большевистское движение окончательно провалилось! Неужели же народ и солдаты не увидят, что это такое за грязь и за подлость.
Мы с Микой выехали из Петрограда в субботу 1-го июля вечером, как раз накануне мятежа <…>
626. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1853] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево]
<…> Дорогой мой, непременно приезжай сюда, в Михайловское, 22-го ночным, т.е. Калужским, в субботу рано утром 22-го, а 23-го утром мы можем с тобой вместе ехать в Москву. Рачинские уезжают 20-го или 21-го, самый последний срок. Итак жду тебя непременно! 23-го я тоже должна быть в Москве, т.к. Мика начинает свою службу, и я должна ему все устроить в доме, как его кормить и т.д. <…> Мика вероятно только до конца сентября пробудет в Москве, а там на фронт. Я дорожу каждым днем, проведенным с ним. Ты это поймешь, мой бесценный!
Я так отдыхаю здесь, мы совсем забываемся в увлечении поэзией! Какое-то опьянение на нас всех находит по вечерам! Григорий Алексеевич, Саша Габричевский[1854], Соня Томара, Мика и я, мы все обожаем поэзию и прямо наслаждаемся и все забываем! Хочу и Марусечку вовлечь в это, Григорий Алексеевич будет ей читать Пушкина.
Милый, милый мой, посылаю тебе стихотворение Г?те, которое мне ужасно нравится, и в котором есть то, что я переживаю, когда расстаюсь с тобой! Прочти и почувствуй!
Няче дес Гелибтен
Ицч денке деин, щенн мир ден Сонне Сцчиммер
Вон Меере стралт;
Ицч денке деин, щенн сицч дес Мондес Флиммер
Ин Эуеллен малт.
Ицч сече дицч, щенн ауф дем фернен Щеге
Дер Стауб сицч чебт;
Ин тиефер Нацчт, щенн ауф дем сцчмален Стеге
Дер Щандрер белт;
Ицч ч?чре дицч, щенн дорт мит думпфен Паусцчен
Дие Щеиле стеигт;
Им стиллен Чеине геч’ ицч офт зу таусцчен
Щен аллес сцчщеигт.
Ицч бин беи дир; ду сеист ауцч ноцч со ферн
Ду бист мир нач!
Дие Сонне синкт, балд леуцчтен мир дие Стерне
О щярст ду да!
Гоетче
Милый, милый мой, что же это будет с нашей Россией, с нашими детьми, что будет с нами? Какой ужас, какое горе, какой позор! Неужели доведут до победы немцев и до торжества правых? Это невероятно. Не знаю, что думать, чему верить, чего ждать? Ну как мы можем сейчас воевать; за что будут гибнуть лучшие, а останется нам одно отрепье людей. И смертная казнь не поможет теперь, пожалуй[1855]?
Дорогой мой, воображаю как ты страдаешь! Какие мы все сейчас несчастные и какие бессильные! Нам все равно не поверят и нас смешают с грязью, несмотря на то, что мы гораздо больше жертвовали для свобод, чем эти крикуны! Думаю, что все идет к военной диктатуре, а ты что думаешь? Ужасно! Радость моя, что твоя работа? Не бросай ее, черпай силы в ней, это только и спасет душевные силы и поможет перенести, что предстоит! Приезжай, непременно, умоляю тебя! Целую.
627. Е.Н.Трубецкой — А.Ф.Кони[1856] <1.11.1917. Москва—СПб ?]
Глубокоуважаемый Анатолий Федорович!
Переписка наша оборвалась вследствие навалившейся на меня груды дел, из-за которых иногда есть вовремя не успеваешь. Но все время думал о Вас с признательностью за духовное общение с Вами, в котором почерпнул я так много хорошего, и мечтал найти досуг написать Вам. Досуг явился в самой неожиданной форме. Взгляните на дату этого письма и Вы поймете: досуг явился потому, что я сижу отрезанный от всего мира без возможности выйти из дому, вспоминая под звуки пулеметной и ружейной пальбы[1857] всех, с кем связан узами глубокого сочувствия и кто, как Вы, любит истерзанную, несчастную, глубоко падшую, но все же бесконечно дорогую Россию.
Теперь эта любовь не ослабляется ее падением, а только становится бесконечно мучительною. Я вижу нередко людей, которые до того разочаровались в России, что мечтают порвать с ней всякие узы и ничего не имеют к ней в душе, кроме презрения и озлобления.
Меня глубоко огорчает столь неглубокое к ней отношение. Если Россия — это рассеянные в пространстве лица, говорящие по-русски, но предающие родину, или несчастное, обманутое серое стадо, висящее на трамваях, грызущее "семячко", а ныне восставшее за Ленина, то России, конечно, — нет. Нет ее вообще для людей, которые не верят в невидимую, духовную связь поколений, связующую живых и мертвых во единое целое. Но я, как и Вы, верю в духе. Отец и мать у меня есть; они похоронены в Москве, и их могилы напоминают мне о моей духовной связи с землей, где они похоронены. А когда в Кремле я вижу другие могилы святителей и молитвенников за Россию, я чувствую, что это — земля святая. Одни ли могилы? Нет, каждый камень в Кремле говорит о великом, святом, неумирающем, чего нельзя отдать и что переживет все нынешнее беснование. А об этом бесновании, знаете ли, что я думаю. На днях я выразил образно мою мысль одному высокопреосвященному из нашего собора[1858], и он ее одобрил. — Я сказал, что легион бесов, сидевших недавно в одном Распутине, теперь после его убийства переселился в стадо свиней. Увы, это стадо сейчас на наших глазах бросается с крутизны в море: это и есть начало конца русской революции.
Все стадии разочарования уже пройдены, кроме одной: народ должен еще разочароваться в большевиках. Естественно сомнение: останется ли тогда в России что-либо не разрушенное, что еще можно спасти? — Я человек верующий, и для меня несомненно: святое духовное, что есть в человеке и в народе, не сгорает в огне, а выходит из него очищенным. Верю, что это будет с Россией; верю, когда вижу, какие духовные силы явились в святом, мученическом подвиге наших юнкеров и офицеров[1859].
Крепко жму Вашу руку.
Ваш кн. Е. Трубецкой.
628. С.Н.Булгаков — В.В.Розанову[1860] <22.12.1917. Москва — Сергиев Посад>
Дорогой Василий Васильевич!
Благодарю Вас за "Апокалипсис"[1861] и за письмецо. "Апок<алипсис>" я прочел раньше. Здесь "Розановские" — последние страницы 2-го, где с прежней свежестью красок и яркостью свидетельствуется Ваш собственный… мистический социализм[1862]. Да, это несомненно так, Вы — мистический социалист и переводите на религиозный язык то, что они вопят по-волчьи. Это — новый вариант первого искушения, искушения социализмом[1863], и Вы снова приступаете к Тому, Кого Вы столь роковым образом не любите, с вопросом того, кто Его тогда искушал. Неужели же Вы сами этого не видите? Или же видите, но таитесь? Это именно означает и Ваш новый поворот к еврейству "и" германству, — это не к Каббале, даже не к Талмуду и не к Ветхому Завету, но к Лассалю и Марксу, от коих отрекаетесь[1864]. Это — воистину так, с той, конечно, разницей, что они оба — кроты и щенки по сравнению с Вами, — де ребус мыстицис[1865]. Это Вам с моей стороны в виде реванша за "позитивиста и профессора". Но Вы, конечно, правы, что между тоном и музыкой Апокалипсиса и всего Нового Завета, в частности Евангелиями, разница огромная, и, однако, и то, и другое об одном и об Одном, а Вам с Лассалем и Марксом, "немцами и евреями"[1866], не за что прицепиться к "Апокалипсису". Да, христианство не удается в истории, да самая история не удается, как не удается более всего и русская история, что не мешает быть русскому народу единственным по предназначению. Слишком христианство трудно, аристократично, художественно по своим заданиям, довольно одной неверной черты, и все рушится. Но оно прожжет историю в какой-нибудь точке (да и постоянно ее жжет), и начнется — "Апокалипсис".
Насчет о. "Павла" всему Вами сказанному, говорю: аминь, и без конца мог бы прибавить, но думаю, что здесь более приличествует молчание — для меня. Радуюсь, что повидал Вас после нескольких лет, надеюсь, вскоре и еще увидимся. Живется трудно и тяжело. Мы побеждены, как бы не сложилась наша судьба, которая не от нас зависит, и по заслугам. Исторически чувствуем себя на Страшном суде раньше смерти, истлеваем заживо. И все-таки — все остается по-прежнему, русский народ должен быть народом-мессией, и к черту "немцев" и К°, да будут они ненавистны!
Привет семье Вашей. Жму руку
С.Булгаков
Посылаю, за неимением оттисков номер журнала с некрологическими заметками[1867].
629. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1868] <24.1.1917. Москва — Н.Новгород>
24. ХII.1917. Москва.
Милый Александр Сергеевич!