1910

1910

8 января 1910 года. Письмо Л. Н. ко мне: «Спасибо за письмо, милый Александр Борисович. Я почувствовал в нем то, что глубоко тронуло меня. Правда, что мне хорошо, но могло бы быть лучше, если б я сам был лучше. Меня связывает с вами нечто более важное, чем музыка. От этого?то я и дорожу общением с вами. Привет Анне Алексеевне. Любящий вас Лев Толстой».

4 февраля. Из письма графини О. К. Толстой: «Л. Н. очень бодр, молод и поразительно деятелен. Мы все еле поспеваем за ним…»

9 февраля. Из письма Александры Львовны: «У нас все по — прежнему. Папаша очень занят составлением книжечек из «На каждый день». Он здоров и бодр…»

20 февраля. Из письма О. К. Толстой: «Почти случайно узнала, что Саша (Александра Львовна) чуть не при смерти. Быстро собралась и нашла в Ясной большое уныние. Два дня у Саши было больше 40° и сильнейший катар кишок, как осложнение кори при ужасном кашле. Но при мне уже стало 39°, явился пот. На другой день было уже 37. Л. Н. был страшно огорчен болезнью Саши и ожидал плохого конца…»

4 марта. Ясная Поляна. Застал Л. Н. нездоровым. Илья Васильевич прибирал его комнату, а он лежал на кушетке в маленькой гостиной. Узнав о моем приезде, он попросил Душана Петровича позвать меня. После обычных приветствий и расспросов о здоровье я сказал Л.H., что привез перевод книги «Ужасы христианской цивилизации», сделанный моей женой. Л. Н. заинтересовался и попросил принести его. Я принес ему перевод и ушел, чтобы не затруд — нять его разговором, так как он, видимо, плохо себя чувствовал. Я стал в столовой пить чай.

Немного погодя Л. Н. вышел в столовую и подсел ко мне. Он сказал, что накануне у него был писатель Ш — в. Я спросил Л. Н. о впечатлении, которое Ш — в произвел на него. Л. Н. определил это впечатление одним словом: «литератор», а потом прибавил:

— Разница между литератором и мыслителем в том, что мыслитель думает для себя, как какой?нибудь Шопенгауэр, а литератор прежде всего хочет сказать что?нибудь другим, а потом уже думает и для себя. Владимир Соловьев тоже был больше литератор.

Л. Н. расспрашивал про мою жизнь и мое здоровье. Я сказал ему, что почти всю зиму хворал, и жаловался, что болезнь действует на настроение. Л. Н. сказал:

— Да, я по себе знаю: когда болит живот, я утром гуляю и по дороге вижу одни собачьи экскременты, а когда здоров и в хорошем духе, на снегу блестят бриллианты. Думают, что болезнь — пропащее время. Говорят: «Выздоровею и тогда…» А болезнь самое важное время. Хочется быть раздраженным, осуждать, а тут?то и воздержись…

Л. Н. рассказал мне, что написал, казалось бы, по самому невинному поводу (не помню только, о чем это было), а вышло совершенно нецензурно, так что напечатать в России невозможно.

Л. Н. сказал:

— Я не умею писать цензурно. Или писать, как дама влюбилась. Да если я об этом стану писать, и то не сумею написать цензурно.

Перед завтраком Л. Н. опять вышел в столовую с тетрадкой перевода в руках. Он стал читать вслух особенно сильные места книги и очень хвалил перевод. По поводу этой книжки Л. Н. сказал о буддизме:

— Буддизм неизмеримо выше церковного христианства. У них одно только определенное знание о будущей жизни, хотя и неразумное, и это — бесконечно выше нелепых сказок церковного христианства.

К середине дня Л. Н. стал чувствовать себя совсем недурно и предложил мне поехать с ним к Марье Александровне в Овсянниково. Мы поехали. Перед отъездом, когда мы вышли на крыльцо, Л. Н. показал мне на снегу где?то вычитанный им чрезвычайно остроумный индусский способ доказательства Пифагоровой теоремы.

Был легкий мороз. Мы ехали в маленьких санях. Л. Н. правил. По дороге туда Л. Н. сказал:

— Я написал рассказ, но даже не дал переписывать. Стыдно лгать. Крестьянин, если прочтет, спросит: «Это точно так все было?»

Л. Н. говорил мне о книге Яроцкого, которую читает. Автор прислал ее и просил отзыва. Книга, кажется, по физиологии и гигиене. Л. Н. сказал:

— Я хотел возражать, но бросил. Нельзя уловить его мысли. Михаил Сергеевич (Сухотин) думает, что он (Яроцкий) религиозный человек. Может быть, но он стыдится сознаться в этом в своем научном мире.

Приехали к Марье Александровне. Она в своей крохотной избушке заволновалась, обрадовалась, закашлялась. Не знала, куда посадить. Л. Н. вошел, разделся. Шавочка полаяла и отошла. Л. Н. спросил:

— Как вы, Марья Александровна?

— Превосходно, Л. Н. У меня так хорошо, так хорошо! Спасибо, что приехали. Как вы?

Пришел П. А. Буланже. Л. Н. и Марье Александровне рассказал про свой новый рассказ и прибавил:

— У меня еще три — четыре такие темы есть, но стыдно писать, не могу больше так. Может быть, найдется еще новая форма, серьезная…

Мы побыли недолго. Л. Н. спешил, чтобы успеть отдохнуть до обеда. На обратном пути мы говорили сначала опять о буддизме. Потом Л. Н. сказал:

— Я лучше это у себя в дневнике написал, но вот что я думаю: есть, существует только настоящее, вневременное — то, что мы сознаем на границе прошедшего и будущего, и это — наше сознающее «я». Все, что мы познаем в своем существе, — вне времени и пространства. Если мы сознаем время, которое движется, то это движение мы можем познавать только по отношению к чему?нибудь неподвижному. И эта неподвижная точка и есть мое вневременное «я». Если бы его не было, я бы не мог иметь представления о времени.

И в этой вневременной жизни вопросы о конституциях и т. п. делаются такими пустыми, ненужными.

Л. Н. расспрашивал меня о Москве, спросил про С. И. Танеева. Рассказал, что читал статью или книжку (не помню) какого?то Краснова о «Ходынке». (Очевидно, это чтение и послужило толчком к написанию рассказа.) Рассказал содержание заинтересовавшей его драмы Бурже «Баррикада».

У дома ждали нищие. Л. Н. дал им и поговорил с некоторыми. Это, как всегда, было для него мучительно. Поднимаясь наверх, он приостановился на лестнице и сказал:

— Если б уйти куда?нибудь в пустыню, в монастырь — какое бы счастье было!

За обедом Л. Н. все радовался на сидевшую напротив Танечку Сухотину (дочь Татьяны Львовны). Он сказал:

— Нельзя не любить детей.

А потом тихо прибавил:

— Впрочем, как это ни тяжело, я не могу заставить себя любить одного ребенка…

Софья Андреевна стала настойчиво спрашивать:

— Какого? Какого?

И потом, догадавшись, сказала настолько громко, что многие могли слышать:

— девочку.

Л. Н. промолчал. Видно, ему было очень тяжело. Тяжело и то, что он сказал, и то, что это было сделано общим достоянием сидевших за столом, среди которых были люди и совершенно посторонние.

Вечером Л. Н. подписал фотографию для И. Ф. Наживина и опять сказал мне и Булгакову:

— Не подумайте, что я рисуюсь, — вот что пишет Страхов — важно, а я — то же самое, что Андреев, Андрей Белый и т. д. Эти фотографии, эта репутация — признак того, что я ничего не стою.

Позже я довольно много играл на фортепиано. Л. Н. музыка, видимо, доставила большое удовольствие. После одной из пьес (не помню какой, но, кажется, его любимого Шопена) он воскликнул:

— Если б вся наша цивилизация полетела к чертовой матери, я не пожалел бы, а музыки мне было бы жаль!

4 апреля. Письмо Л. Н. ко мне: «Очень рад был получить ваше письмо, милый Ал. Бор. Рад был особенно потому, что у меня на совести было не высказанное мною мнение о вашей повести. Я боялся, что мое молчание вам неприятно, а потом думал, что вы выше этого. Повесть не понравилась мне. Нет новой мелодии своей, и обработка далеко не совершенна. Да вам этого и не нужно. У вас свое. Книгу фиктивного Ламы непременно будем печатать. Я уже заготовил ей место, и с последней главой.

Приезжайте когда можно; я по — прежнему люблю вас. Желаю, чтобы и вы также, привет вашей жене. Лев Толстой».

13 апреля. Александра Львовна, заразившись в феврале от Дорика Сухотина, захворала корью. Корь она перенесла очень тяжело — была при смерти. Потом явилось осложнение — сильнейший упорный бронхит. Сделали исследование мокроты и нашли туберкулезные бациллы. Врачи настаивали на немедленном отъезде на юг. Мы получили известие, что 13–го она с Варварой Михайловной едет в Крым, и поехали с женой на этот день в Ясную, чтобы с нею проститься.

На днях я получил от Л. Н. письмо, в котором он написал, что мой рассказ не понравился ему. Он почему?то думал, что я этим буду очень огорчен и, поздоровавшись со мною, сейчас же спросил, получил ли я его письмо и не очень ли огорчился. Я ему сказал, что нисколько, так как не придаю этому рассказу никакого значения.

— Ну вот и хорошо, — сказал Л.H., — а то я боялся.

До часу Л. Н. работал, не выходя из своей комнаты. За завтраком он сказал:

— Я для Димы (Владимир Владимирович Чертков, сын В. Г. Черткова) пишу комедию; чтобы избежать повторений, я взял перечитать «Плоды просвещения». Я совсем их забыл. И, признаюсь, прочел с удовольствием. Я так смеялся! Очень понравилось мне, когда все уже разъяснилось, — «Ну, а повышение температуры? а вибрация Гросмана…» Нехорошо только там в конце: Таня — французская гризетка, и еще нехорош иронический тон по отношению ко всем, особенно к мужикам.

После обеда, когда подали пастилу, Л. Н. рассмеялся и сказал:

— Для прочистки!

Он вообще часто вспоминал отдельные выражения из «Плодов просвещения» и смеялся. Было трогательно видеть, как он искренне смеялся, как будто совершенно забывая, что это его сочинение.

В Ясной нынче был И. И. Горбунов. После завтрака он сидел со Л. Н. в кабинете. Немного спустя я зашел туда. Разговор шел о том, что следует составить народный энциклопедический словарь. У Л. Н. была даже по этому поводу с кем?то, если не ошибаюсь, из Харькова переписка. Л. Н. серьезно заинтересован этой мыслью, считая такой словарь весьма нужным и полезным народу. Он говорит, что и сам охотно написал бы некоторые статьи для словаря.

Л. Н. сказал по поводу письма какого?то Соколова, просящего прислать ему список книг:

— Он как?то разделяет людей на волков и овец. Разумеется, он меня поучает. Я хотел даже ответить ему и написать: лекцию вашу прочел внимательно.

Л.H., говоря о получаемых им письмах, сказал:

— Особенно часто я получаю письма от молодых людей, мало знающих. Им приходят в голову вопросы, и они наивно думают, что они первые задают их; а это самые трудные, основные вопросы, над которыми трудились лучшие, мудрейшие люди всех времен, а я, Лев Николаевич, должен ему в двух словах дать на них ответ.

Короленко прислал ответ на письмо Л. Н. о его статье «Бытовое явление». Он пишет Л. Н. о военном судье, присудившем кого?то к смертной казни. Рассказывая о письме Короленки, Л. Н. сказал:

— Если б был молод, я бы написал хороший роман и назвал бы его «Нет в мире виноватых».

У Л. Н. слезы были на глазах, когда он говорил это.

Л. Н. сказал, что получил от Массарика (чешского писателя и политического деятеля) интересную книгу о самоубийстве, и прибавил:

— Самоубийства я не понимаю. Я интересуюсь и кажется понимаю вообще психологию людей, но самоубийства не могу и никогда не мог понять.

Иван Иванович напомнил Л. Н. об его «Исповеди», где он говорит, что сам был близок к самоубийству. Л. Н. довольно долго молчал, а потом вздохнул и тихо сказал:

— Да, правда сказано: кто соблазнит одного из малых сих, лучше бы было, если бы ему привязали мельничный жернов на шею…

Мне не совсем ясно было, почему он это сказал. Может быть, он подумал, что его близость к самоубийству, рассказанная им людям, могла кого?нибудь натолкнуть на мысль о самоубийстве.

Л. Н. собирался ехать верхом. Обычно с ним ездил Булгаков. Софья Андреевна сказала ему, что гостящий в Ясной внук Миша (сын Ильи Львовича) очень хочет поехать с ним, но Л. Н. сказал ей, что ему хочется поехать со мной. На прогулке мы говорили мало. Л. Н. расспрашивал меня о здоровье. Он находит, что у меня бывают те же болезненные ощущения, что у него.

Он опять сказал:

— Плохое состояние здоровья дурно отражается на работоспособности. Но я дорожу этим временем, потому что болит живот и хочется недобро относиться к людям — а тут?то и нужно следить за собой, чтобы не ошибиться. Но на работоспособности нездоровье отражается плохо.

Потом он прибавил:

— А я очень хотел бы написать художественное. И чувствую, что неспособность моя временная. Сейчас сил нет, но я надеюсь, это пройдет.

Александра Львовна уезжала перед обедом. Л. Н. простился с нею у себя и, говорят, плакал. Простившись с нею, он лег и при ее отъезде не был. За обедом Л. Н. крепился. Был мягок и ласков со всеми. Марья Александровна рассказывала про рудаковских (соседних) крестьян, как они возмущаются на Пуришкевича и думскую болтовню и говорят:

— На наши денежки похабством занимаются.

Л. Н. сказал:

— Вот все удивляются, что была зима, и вдруг в одну неделю тепло стало — куда зима девалась? А это еще гораздо удивительнее. Ведь десять лет назад, во всей России поискать, не нашлось бы крестьянина, который говорил бы так о Думе, понимал бы, что это «наши денежки», как эти говорят. А теперь нет ни одного, который не понимал бы этого. А они думают, что все можно вернуть назад!..

Л. Н. за обедом расспрашивал меня о новой музыке. Говорили также о современной поэзии и вообще о новой литературе. Л. Н. сказал:

— Я говорил давеча, что не понимаю самоубийства; а этого я еще больше не понимаю. Вот «Вехи» — я, убейте меня, не понимаю — что, собственно, они хотят сказать?

Л. Н. рассказывал, что получил от какого?то Петрожицкого письмо о страхе смерти. Петрожицкий спрашивает, что делать, чтобы не бояться смерти. Л. Н. хотел ему ответить, но получил известие о его внезапной смерти.

После обеда Л. Н. сыграл со мною две партии в шахматы.

Л. Н. сказал моей жене, что имеет для нее две книжки для перевода: одну английскую (не помню, какую), а другую — Массарика о самоубийстве. Он хвалил ее перевод и, шутя, сказал, что она может требовать с «Вегетарианского Обозрения» гонорар.

Л. Н. сказал мне:

— Я представляю себе иногда, будто ко мне пришел житель Марса, и я ему рассказываю про жизнь на земле — как одна десятая или меньше имеет религию, науку, искусства, а остальные 80–90 % не имеют ничего. Я думаю, он, не спрашивая меня, какие это религия, наука, искусства, скажет, что они никуда не годятся.

Л. Н. попросил меня сыграть что?нибудь. Перед игрой Л. Н. заинтересовался техническими приемами игры на фортепиано. Меня снова поразила его способность даже в вопросах, о которых он никогда, может быть, не думал и в которых он весьма мало осведомлен, сразу попасть в самую суть дела. Он высказал о невозможности, по его мнению, видоизменить звук фортепиано чем?нибудь, кроме степени силы, — как раз те суждения, которые встречаются в самых новейших специальных книжках, в роде Штейнгаузена и др.

Я не разделяю этих взглядов и спорил со Л. Н. Л. Н. сказал:

— А я всегда думал, что это только дамы говорят о «туше» играющих на фортепиано, — и, шутя, добавил: — Надо заставить себя согласиться с вами, чтобы доставить вам удовольствие, но я не понимаю этого.

После музыки Л. Н. сказал:

— Хотя житель Марса и скажет мне, что это искусство плохо, а музыки мне жаль.

— Я люблю Пушкина, Гоголя, но все?таки мне ни с одним искусством не было бы так жаль расстаться, как с музыкой. Может быть, я так уж сжился с нею, врос в это, но на меня она сильно действует.

Марья Александровна с Татьяной Львовной заговорили об Овсянниково, где Татьяна Львовна делает некоторые новые постройки. Л. Н. сказал:

— Какая?нибудь девчонка захочет, и тридцать человек строят, и дом готов.

Они продолжали говорить о том же и о каких?то покупках, которые Татьяне Львовне нужно сделать в Туле. Л. Н. сказал:

— Бросьте, все равно всей Тулы не купите, всех домов не перестроите и всех юбок не перешьете!

Я спросил Л.H., что передать В. Г. Черткову, когда увижу его.

— Скажите, что я хотел бы писать то, что ему хочется (художественное), но плох физически. Нервы испортились, не могу работать. Но я весь полон этой работой. Бывает, что нужно заставлять себя, а сейчас я просто удержаться не могу, так мне хочется писать. Да вот чувствую себя слабым.

При нашем отъезде Л. Н. опять шутил с моей женой относительно гонорара и смеялся, что она на эти деньги сошьет себе бархатное или шелковое платье.

— Поклон отцу и брату, — сказал мне Л. Н., прощаясь.

20 апреля. В среду на Святой мы с женой опять на один день приехали в Ясную. Мы застали там Леонида Андреева, который приехал накануне, кажется, к вечеру и уезжал утром часов в одиннадцать.

Л. Н. вышел утром, но, поздоровавшись с нами и поговорив немного, ушел к себе. Мы сидели за кофе и разговаривали. Андреев интересно рассказывал про писателей: Арцыбашева, Куприна, Горького и др., но неприятен был в его рассказах тон осуждения. Он всех, иногда даже хваля, выставлял с отрицательной стороны. Но в общем в то короткое время, которое мы провели вместе, произвел симпатичное впечатление.

Мы стояли около балкона в саду. Вышел Л. Н. с письмом в руках. Это было первое письмо от Александры Львовны из Ялты.

Л. Н. очень радовался письму и сказал:

— Я не верю докторам; хотя Альтшуллер и очень милый, а все?таки, я думаю, что они ничего не знают.

Про болезнь Александры Львовны Л. Н. сказал еще:

— С одной стороны, ее крепкий организм может помочь ей справиться с болезнью, но зато часто именно таких крепких людей болезнь особенно быстро убивает.

О поездке Александры Львовны в Крым Л. Н. сказал:

— Трудно сказать, поможет ли это, а поэтому разумнее не ездить.

Кто?то заметил, что если б знать наверное, что это поможет, тогда нужно было бы поехать. Л. Н. сказал:

— В том?то и дело, что в мире материальном мы никогда не можем знать результатов. Зато в духовном — всегда и наверное.

Л. Н. бросил ездить верхом и велел расковать Делира и пустить в табун. Говорят, толчком к этому послужило посещение какого?то черносотенного полковника, приезжавшего обращать Л. Н. на путь истинный и раздававшего на Козловке какие?то антитолстовские брошюры собственного изделия.

Татьяна Львовна очень комично, но вместе с тем и трогательно, рассказывала, как этот полковник, довольно долго просидев у Л. Н. в кабинете с целью обличенья, вышел умиленный, чуть ли не со слезами на глазах. В пылу своих обличений он, между прочим, попрекнул Л. Н. верховой ездой.

Для Л. Н., постоянно страдающего от того, что он позволяет себе эту «роскошь», слова полковника были каплей, переполнившей чашу.

Л. Н. пошел немного пройтись и позвал с собою Андреева. Они гуляли недолго. Л. Н. ушел к себе заниматься. Андреев перед отъездом принес свой фотографический аппарат, и кто?то из присутствовавших сделал два — три снимка с нас всех вместе с Андреевым. Не помню, сняли ли его со Л. Н. Кажется, да.

К Л. Н. пришла какая?то женщина с просьбой дать ей совет по судебному делу. Л. Н. не мог сам сказать ей что?либо определенное и хотел направить ее к тульскому адвокату Толстому.

Он посылает в таких случаях или к Гольденблату или к Толстому, которые оба очень охотно и безвозмездно берут на себя крестьянские дела.

Он пригласил меня с собою к «поручику» (сторожка лесничего на шоссе), чтобы оттуда поговорить с тульским адвокатом по телефону. Часа в три мы пошли. Женщина шла сзади за нами. По дороге я спросил Л. Н. об Андрееве.

Л. Н. сказал:

— Он милый, приятный, думает все о серьезных, важных вещах; но как?то не с того конца подходит — нет настоящего религиозного чувства. Может быть, еще рано. Но он милый, мне было с ним очень приятно.

По дороге нас обогнала на телеге дама с двумя девочками подростками. Л. Н. рассказал мне про них:

— Эта несчастная дама приезжала ко мне и жила с дочерьми на деревне. У нее с детьми какие?то тяжелые отношения: одна из них чем?то недовольна и здесь ночью ушла одна на станцию. Она приезжала в надежде, что я, может быть, повлияю на ее дочерей. Мне было ее очень жаль, но все?таки это смешно. Они думают, что я все могу. Меня употребляют с самыми различными средствами: исправить дурной характер девочки; намедни мужик надеялся, что я исправлю земского, который решил несправедливо против него дело. Вот еще эта женщина (та, которая шла за нами). Я все могу, — повторил Л. Н. и рассмеялся.

Подходя к шоссе, Л. Н. по поводу бывшей чудной весенней погоды вспомнил стих (к сожалению, я забыл какой), очень ему нравящийся, но не мог вспомнить, чей он: Тютчева или Фета. Я тоже не помнил. По этому поводу я сказал о Фете, что он был большой, настоящий поэт, которого, к сожалению, мало ценят. Л. Н. воскликнул:

— Еще бы! Вообще репутация писателей не соответствует их действительным достоинствам. Вот мне это время плохо работается, и я часто читаю газеты. Мне попалось о Щедрине — как он трудно умирал, как заботился об издании сочинений… И странно читать: пишут о нем, как о великом писателе, а кто теперь его читает? Да, это в нашем деле, да и во всяком также, всегда, если имеешь дело с публикой, никогда не следует обращать внимание на критику, ни на отрицательную, ни на хвалебную, а делать свое дело. «Ты сам свой высший суд».

Мы зашли к «поручику». Л. Н. поговорил с семьей лесничего Морозова и стал говорить по телефону с адвокатом. Его не оказалось дома, и Л. Н. говорил с кем?то из его семейных.

Я вышел наружу, чтобы записать кое?что из наших разговоров.

На обратном пути Л. Н. сказал:

— Я, как провинциал, немножко боюсь говорить по телефону, мне это все еще кажется удивительным.

Л. Н. рассказал мне историю с приветствием, которое он послал съезду писателей в Петербурге. История эта была ему, по — видимому, очень неприятна. Л. Н. сказал:

— Я послал приветствие, в котором написал, что хотя всей душой сочувствую мысли писателей собраться для взаимного общения и обсуждения общих вопросов, все?таки считаю, что при современном положении в России, при котором для такого собрания требуется разрешение правительства с определением того, о чем они, взрослые люди, могут и о чем не могут говорить, я, если б и был здоров и моложе, ни в каком случае участвовать в съезде не смог бы. Я послал это приветствие Стаховичу и написал ему, что согласен на прочтение его только в том случае, если оно будет прочитано без всяких сокращений. И вот, получив мое письмо, заправилы съезда пренебрегли им и прочли на открытом собрании только первую половину приветствия, выражающую якобы полное мое сочувствие съезду, а вторую половину скрыли от съезда.

Л. Н. назвал отношение к нему виновников этой истории «бесцеремонным и возмутительным».

По поводу болезни Дмитрия Алексеевича Милютина (военного министра эпохи Александра II, дожившего на покое в своем имении в Крыму почти до ста лет) Л. Н. снова вспомнил его брата, Володю Милютина, сообщившего в Казани им, подросткам, важную новость, которую он узнал в гимназии, что Бога нет. О Дмитрии Милютине Л. Н. сказал:

— Он был значительно старше Владимира; я мало его знал. Помню только, как он приехал с Кавказа молодым офицером и возбуждал к себе в нас благоговение и зависть своим мундиром и ореолом военных подвигов.

Л. Н. расспрашивал меня о моей личной жизни и сказал про мою жену:

— Она из тех людей, которые мало говорят, но много делают.

Л. Н. рассказывал еще об интересных книгах: индуса Вивекананда и другой — о нем.

За обедом было очень тяжело слушать, как Софья Андреевна все время говорила, что болезнь Александры Львовны воображаемая, что все это вздор, никакого туберкулеза у нее нет и никуда не нужно было ездить.

За обедом Л. Н. сказал:

— Мне совестно говорить это, но я радуюсь авторитету Толстого. Благодаря ему у меня сношения, как радиусы, с самыми далекими странами: Дальним Востоком, Индией, Америкой, Австралией.

Вечером о том же он еще сказал:

— Я не заслуживаю этого, но я со всех сторон, сидя в Ясной Поляне, получаю выражения сочувствия моим взглядам, и это — большая радость.

Когда мы играли в шахматы, Л. Н. сказал:

— Как странно без Саши.

Л. Н. рад всякого обласкать. У Софьи Андреевны для переписки жила некоторое время молодая дама с дочерью Ниной лет четырех — пяти. Она уезжала. Л. Н. ласково простился с ней, сказал, что рад был узнать ее и прибавил, улыбаясь:

— Матери на это не обижаются — еще больше я рад был познакомиться с вашей девочкой.

В Ясную недавно приезжали кинематографщики и давали для крестьян и семье Толстых сеанс. Л. Н. заинтересовался этим и сказал, что кинематографом можно было бы воспользоваться с хорошей целью. Он даже говорил, что кинематограф в некоторые случаях мог бы быть «полезнее книги».

Л. Н. советовал Андрееву попытаться написать хорошую пьесу для кинематографа и сказал ему, что и сам интересуется этой мыслью.

1 мая, Ясная Поляна. Из письма графини О. К. Толстой: «Л. Н. после вас два дня был слаб, почти не ел, не гулял. Потом обошлось. Вчера в первый раз за всю неделю проехал верхом на простой лошади. Софья Андреевна уехала во вторник в Москву… У нас тихо, хотя бывают посетители, все приятные, Л. Н. единомышленники».

23 мая. Вчера мы приехали на лето в Телятенки. Нынче вечером поехали в Ясную верхом: я, А. П.Сергеенко, Дима. Застали на балконе Софью Андреевну, Андрея Львовича с женой, Д. Д.Оболенского и маленького Сережу (сына Сергея Львовича). Атмосфера была душная. Софья Андреевна после нескольких слов приветствия стала распространяться о посетителях и о том, как их «возненавидел» (?) Л. Н. Софья Андреевна говорит, что он просил обедать в комнатах, так как на балконе одолевают просители. Она сказала еще:

— Я бы завела сторожа и платила бы ему, чтобы никого сюда не пускали, кроме своих, или бы чтобы мне карточки присылали, и я бы уже пускала или нет, да он не позволит.

Воспользовавшись паузой, я встал и пошел в дом, Сергеенко за мной. В комнате Душана Петровича застали совсем другую атмосферу, не такую, как с чистого воздуха в душной комнате, а как раз наоборот. Там сидели: Л.H., Сережа Булыгин, Булгаков, Душан, Скипетров — чахоточный, бросивший университет и собирающийся отказаться от военной службы, и еще один мне незнакомый молодой человек — полуинтеллигентный, тоже отказывающийся. Увидав меня, Л. Н. воскликнул:

— А, а!.. Вы откуда? Давно ли приехали?

— Вчера.

— Совсем уже? С женой?

— Да.

— А мне никто и не сказал.

Увидав в глубине комнаты Сергеенко и не узнав его, Л. Н. сказал:

— Простите, я не узнаю. Вы кто?

— Я — Алеша Сергеенко.

— Ах, здесь темно, я не разобрал, простите. Как же вы вместе?

Мы объяснили.

Л. Н. рассказывал о Молочникове, который сидит в тюрьме и прислал ему недавно письмо.

— С ним в тюрьме сидит столяр, который, когда присылают новых заключенных, говорит: «Это все сессия». Он говорит: «Когда я один столяр, у меня есть работа, а если нас будет одиннадцать столяров, работы на всех не хватит. Так и судьи: их много, судить некого, вот они и придумывают». И правда, как подумаешь: они получают жалованье, — в этом все объяснение. Нужно же делать то, за что платят и чем кормишься и семью кормишь. Вот так одно за одно и цепляется.

По поводу ожидаемого приезда Трубецкого (скульптор) Л. Н. сказал:

— Он очень интересный и оригинальный человек. Его Софья Андреевна спросила: «Вы читали «Войну и мир?» Он ответил: «M’ai jamais rien lou». (Трубецкой родился и вырос в Италии, мать его итальянка. Он очень плохо говорит по- французски и по — русски и ничего никогда не читает.)

Л. Н. рассмеялся и встал. Он вышел на балкон. Мы скоро стали прощаться. Л. Н. сказал Диме:

— Я для тебя стараюсь. (Л. Н. говорил о комедии «Долг платежом красен», которую он обещал Диме написать для устраиваемых в Телятенках народных спектаклей.)

24 мая. Нынче прочел у Чертковых комедию Л. Н. Два действия. Еще недоделано. Многое очень живо, но чувствуется, что писано без увлечения.

Поехали вечером опять с Сергеенко. Л. Н. был у себя. Мы сидели в комнате у Булгакова. Вошла Софья Андреевна. Я попросил записки Градовского (о своем пребывании в Ясной Поляне). Она принесла. Сергеенко просил почему?то Булгакова, ходившего к Л.H., сказать ему о нашем приезде. Л. Н. сказал Булгакову, что он хочет немного отдохнуть.

По всему дому было слышно, как Л. Н. зевал. Когда он так зевает, это большей частью признак или крайнего утомления, или нездоровья — чаще второго.

Немного погодя Л. Н. пришел к нам и сказал Сергеенко:

— Ну, пойдемте.

Думая, что у него какие?нибудь поручения к Черткову, я остался. Минут через десять я вышел в столовую и увидал, что дверь ко Л. Н. открыта. Я спросил, можно ли войти. Л. Н. сказал:

— Пожалуйста.

Он пошел на балкон и сказал мне:

— Я тут сижу. Возьмите стул, кресло не проходит.

Я прошел со стулом на балкон, Сергеенко тоже. Сергеенко просил Л. Н. написать что?нибудь для народной библиотеки в Хабаровске. Оттуда приезжал Плюснин и просил автограф. Л. Н. по просьбе Черткова дал, но по его же выбору написал мысль из дневника слишком отвлеченного характера, непонятную народу и, кроме того, в подписи («от Л. Толстого») пропустил букву «с». Л. Н. охотно согласился написать что?нибудь другое. Сергеенко предложил ему несколько изречений. Л. Н. выбрал одно из них и хотел переписать, но стал переделывать и довольно долго возился. Потом он переписал и сказал:

— Ну вот, возьмите.

Сергеенко поблагодарил. Л. Н. сказал:

— Я рад им сделать приятное, но все эти внешние знаки мне всегда совершенно непонятны. К чему это?

Чертков подарил хабаровской библиотеке большой портрет Л.H., они наклеят этот автограф под портретом, а портрет повесят в помещении библиотеки.

Когда Л. Н. писал, он сказал Сергеенке:

— А плохо вы исполнили поручение с бумагами.

Я спросил:

— А что? Разве были разговоры?

— Нет, да знаете, тут Андрей…

Л. Н. сказал еще Сергеенке:

— Передайте Черткову, что он не мог выбрать для этих вещей менее надежное место, чем Ясная.

Сергеенко спросил Л.H.:

— У нас был спор нынче: Сережа Попов говорил, что совершая поступок, никогда не надо думать о том, какое он влияние — доброе или злое окажет на людей, а только сообразоваться с своей совестью; а я с ним спорил.

Л. Н. сказал:

— У меня на это есть два соображения, а их может быть множество. Первое, что когда я обдумываю, как мне поступить, то должен быть только я и Бог, который во мне. И если я наедине с Богом решил, что я должен поступить так, то больше не должно быть других соображений. А другое — почти то же самое: никогда не думать, решая по совести как поступить, о последствиях поступка.

— А вот Попов, — вспомнил Сергеенко, — рассказывал, как его задержали, кажется, на Кавказе — он без паспорта — и как какой?то чин полиции спросил его: «Ты кто?». Он ответил: «Я сын Божий, мир — храм Божий». Полицейский возразил ему: «Это мы понимаем, но все?таки так по- человечески, как тебя зовут?» А он им опять: «Я, сын Божий, мир и т. д.» И что бы они ему ни говорили, о чем бы ни спрашивали, он им все отвечал это одно, доведя их до раздражения. Разве не лучше было бы сказать им просто, как его зовут и при этом какие?нибудь еще мысли, которые он считал нужными?

— Разумеется, да, — ответил Л. Н. — Но только разве это он повторял для души, для Бога? Ведь он для них говорил, их хотел научить. А для себя он не стал бы твердить одно и то же. Так что это не возражение, а подтверждение моей мысли… А думать о людях и их отношении к себе очень опасно. Я в свои 82 года, с моей известностью, чего бы, кажется, мне о людском мнении думать, а вот еще вчера — Миташа Оболенский был, и я говорю с ним и стараюсь вызвать в нем к себе любовное чувство… Казалось бы — очень хорошо стараться, чтобы люди меня любили и стали бы лучше, а это дурно. Надо совсем не думать о последствиях. А вы как думаете, Александр Борисович?

— Я совершенно с вами согласен, только беда в том, что достигнуть этого трудно.

— Да, но это единственно нужное. И это не отвлеченные рассуждения, а настоящий, несомненный путь. Так же, как если примешь касторку, будет слабить, также и это несомненно так.

Сергеенко сказал, что полное равнодушие к отношению к себе людей неосуществимо. Л. Н. ему ответил:

— Я всегда это говорю: идеал потому и идеал, что он неосуществим, и в бесконечном стремлении к нему — жизнь. А если иногда удается забыть о людях, испытываешь какой- то экстаз свободы.

— Достигнуть этого, разумеется, легче всего одному; труднее, но еще возможно, — вдвоем; а если третий, то уже почти невозможно… Вот я вам сейчас говорю, а сам думаю, что Александр Борисович слушает и что он об этом думает…

— Ну, пойдемте, Александр Борисович, в шахматы играть! Да мне с вами и играть невозможно. Очень уж вы сильно стали играть.

Пошли в столовую. Л. Н. сел на кушетку, пододвинули столик (подарок Сергеенко — отца) и стали играть. На нашу игру смотрели Сергеенко и гувернер Сережи, молодой швейцарец. Мне достались белые. Я играл гамбит Муцио и потерял в атаке темп. Л. Н. вынудил размен ферзей. В результате за фигуру у меня осталось две пешки. С большим трудом мне удалось свести на довольно любопытную ничью. Л. Н. был, кажется, доволен, что не проиграл.

Когда мы играли в шахматы, Софья Андреевна сидела в библиотеке и вписывала в каталог книги. Она вдруг вздохнула и сказала не очень громко:

— Ах, если бы знали все те, кто посылает книжки, как я их проклинаю, они бы ни одной больше не прислали!

Л. Н. расслыхал и рассмеялся. Потом пили чай. За чаем сидели: Софья Андреевна, Л.H., Андрей Львович с женой, я, Сергеенко, Душан Петрович, Булгаков, позже Скипетров, который пришел от Николаева.

Л. Н. очень хотелось пить. Он выпил четыре чашки. Софья Андреевна удерживала его. Л. Н. возразил ей:

— Если хочется пить, отчего же не пить еще?

— Да ты так восемнадцать чашек выпьешь!

Когда уже под конец чая Л. Н. подошел к самовару и стал себе наливать еще полчашки, он рассмеялся и сказал:

— Вот, Соня, и восемнадцатая чашка!

Л. Н. рассказал, что к нему приходили в Кочеты два скопца. Один — старый очень интересный человек. (А. Я.Григорьев.)

Я спросил у Л.H., была ли у этого скопца какая?нибудь семья.

— Да. У него была ужасная история: жена сошлась с его братом, и это так на него подействовало, что он сделался скопцом. Он мне рассказывал про то, как делается эта операция. Скопцов всегда можно по лицу узнать, у них особенные на лице морщины. Но ему лет за шестьдесят, и он очень крепкий, здоровый старик.

Говоря о заблуждении скопцов, Л. Н. сказал:

— Это, как мы говорили раньше об идеале. Если не можешь достигнуть полной чистоты, все?таки нужно бороться, не думать, что если тебя вокруг аналоя окрутили, то уж тебе все можно и это перестает быть дурным. А искусственно лишать себя возможности греха — разумеется, грубое заблуждение.

Кто?то спросил Л.H., говорил ли он об этом со скопцом. Л. Н. сказал:

— Они всегда ссылаются все на те же евангельские слова, которые они понимают буквально. Да, кроме того, — вся жизнь прожита в том убеждении, что сделан нужный, нравственный поступок, и трудно на старости лет сказать себе, что всю жизнь заблуждался….

Скипетров рассказал про оригинального старика, которого он встретил, когда еще был материалистом, студентом Томского университета, в вагоне. Старик сначала рассказал ему целую историю про свою семью. А потом прислал ему письмо, в котором сознался, что это была неправда, что он живет отшельником и не только не имеет, но никогда и не имел семьи. Все письмо было горячей проповедью целомудрия. Скипетров ответил ему «с высоты своего материализма», но тем не менее старик подействовал на него сильно; он тогда даже забросил его адрес, чтобы не возобновлять с ним отношений, и так и не знает, кто он был. Теперь Скипетров убежденный сторонник полного воздержания.

Л. Н. сказал по поводу французского романа «Les amollies» Bauman о возрождении католичества, который ему прислали:

— Роман прекрасно написан, очень интересный, но там едут в Лурд и исцеляются, и это рассказывается совершенно серьезно.

Л. Н. читает Ревилля историю нецивилизованных народов. Он прочел нам оттуда превосходную выдержку, но прибавил:

— Это единственное хорошее, что мне удалось извлечь из всей книги. Он описывает религии народов свысока, слегка презрительно и не замечает глубокой основы всех их, по- видимому, грубых верований.

Я говорил Л. Н. о книге Ревилля о Христе и сказал, что эта книга в некоторых отношениях лучше Штрауса и Ренана, что многое в Христе он понимает, но совершенно не может понять идею непротивления.

Л. Н. воскликнул:

— А это самое главное! В этом все!

Я заметил:

— Ему слишком дорога идея государственности.

— Да, эта идея государственности часто приобретает совершенно религиозное значение. Например, в древнекитайской религии до Конфуция государство просто считалось религиозной основой.

Я сказал:

— У нас и теперь всегда не государство приносится в жертву требованиям религиозно — нравственным, а наоборот.

Л. Н. сначала не расслышал мои слова, а когда я повторил, сказал:

— Да, в этом все дело.

Скипетров сказал про религиозность простых людей, что она у них часто мало касается жизни.

— Вот моя бабушка, она в церковь ходит, свечки ставит и говорит: «Где уж нам по — божьи жить, мы люди грешные».

— Да, но в этом все?таки хорошо смирение, — сказал Л. Н. — И в какой?нибудь бабе дорога именно эта настоящая вера в живого Бога, все равно, что она его видит в матушке царице небесной или в иконе. Это все?таки живой Бог, и, во всяком случае, она ближе к Богу, чем профессор.

— Какой? — спросил Андрей Львович.

— Да всякий.

Л. Н. сказал еще:

— В Кочетах хороший, серый народ, но религиозных я не видал.

— А вот в Крёкшине много было, — заметил Сергеенко.

— Ну, это в Московской губернии, — сказал Л.H., — там ближе к Москве. Странно, а больше всего религиозных людей из простого народа в Петербурге. Я по письмам знаю. Я оттуда много хороших писем получаю.

— А вы бы, Александр Борисович, сходили в Москве к братикам, — сказал Л. Н. мне. (Т. е. к «трезвенникам» в общину, основанную известным Иваном Николаевичем Колосковым — «братцем Иванушкой» — в Москве.)

— Вот если бы я был моложе или другому писателю сюжет хороший, важный: описать священника, как он сначала идет, не веря, из?за семьи; его борьбу и как в конце концов он не может и бросает свою службу. Эта тема очень важная.

Я знаю, что Л. Н. думал об этой работе и даже, кажется, пытается начинать ее.

Душан Петрович рассказал про французскую драму, о священнике («Ессе sacerdos»). Л. Н. заинтересовался.

Сергеенко вспомнил приходившего прошлой осенью в Хамовники накануне отъезда из Москвы Кочетыгова (он был на днях у Чертковых). Оказывается, он заходил и в Ясную и опять много болтал. Он, очевидно, ненормальный. Л. Н. передал его манеру говорить («сила енерции») в «Прохожем» в новой комедии. Л. Н. сказал о нем:

— Он тут болтал, и мы все смеялись, а Сережа Попов сидит, молчит, и мне стыдно стало…

Сергеенко заметил что?то об его удивительном языке. Л. Н. сказал:

— Да, удивительный язык! Я часто слышу и люблю это — себе вдогонку иронические замечания. В Кочетах я раз еду, стоит толпа, и мне вдогонку что?то пустили, я не расслыхал. А там стоял Иван Егорович, из бывших дворовых, и остановил их: «Это грахв…» А то здесь один старик, я еду верхом, а он говорит: «Ишь, едет! Давно уж на том свете с фонарями его ищут, а все ездит!..»

— Я Семенова читаю и наслаждаюсь языком. Прекрасный народный язык у него… В народной речи бывает или тон шутки — иронии, или деловой язык, или уж самое настоящее…

По поводу своей новой пьесы Л. Н. сказал Сергеенке:

— Я все стараюсь, да не могу. Не интересует меня эта работа. Есть другие более важные работы. Я дал им (друзьям Димы Черткова) прочесть и просил их замечаний по поводу крестьянского быта — вы не слыхали?

— Я не читал, вот Александр Борисович читал.

— Я читал один и их замечаний не слыхал, — сказал я, а потом спросил Л.H.: — А что, в Кочетах было много народу?

— Много. И откуда они берутся? На рысаках приезжают. Один такой был, я не назову его, который когда уехал, так мы даже нумидийскую конницу изображали. Да и у нас вчера здесь такой был… (У Толстых в семье был обычай: когда уезжал скучный или неприятный гость, все становились в кружок, брались за руки и начинали вертеться и прыгать. Это называлось почему?то «нумидийская конница».)

Софья Андреевна сейчас же громко сказала:

— NN!

Я прочел письмо Л. Н. к какой?то неизвестной, написавшей ему с подписью М. Н. и давшей адрес каких?то Угримовых. Она и раньше писала Л.H., а во время пребывания его в Кочетах приезжала в Ясную, но Л. Н. не застала. Л. Н. ей подробно ответил и жалел, что не видал ее. Кажется, она собирается осенью приехать опять. Л. Н. рассказывал про нее за чаем:

— Бывает, что сразу чувствуешь, что человек не просто спрашивает, а живет этими вопросами. Чувствуешь в ней будущую Марию Александровну. Ее в семье преследуют, посылали беседовать с Новоселовым. (Новоселов был учителем гимназии в Москве и единомышленником Л. Н. Впоследствии стал убежденным православным, решительным противником Л. Н. и принял сан священника.) Вы знаете Новоселова? — обратился Л. Н. ко мне. — Она очень хорошо описывает эту беседу. Я хотел бы повидать ее.

26 мая. Вечером был в Ясной. Приехал поздно, почти в девять часов. Л. Н. сидел у себя. Я читал, а потом играл с Сергеем Львовичем в шахматы. Л. Н. брал ванну (стриг ногти на руке и порезался, шла кровь, и Душан перевязывал) и вышел в одиннадцатом часу. Посмотрел немного на нашу партию. Потом чай пили.

Л. Н. сказал про статью Виппера, которую он читал в «Русском Богатстве»:

— Хорошая статья. Это, собственно, его лекция. Он описывает две эпохи на расстоянии ста лет: конец республики и империю. Находит много общего с современным положением у нас. Я бы сказал только одно: что в его статье не всегда ясно видишь, когда он пишет по материалам, а когда фантазирует.

Нынче ночью в 4 У2 часа ждут приезда Александры Львовны из Ялты. Л. Н. сказал:

— Вот если б я не стал чай пить, а тогда же в десять часов спать лег, как мне хотелось, я бы как раз Сашу встретил.

Софья Андреевна сказала:

— Это ее только взволновало бы.

— Да я и не говорю ничего. Я уж не лег. А только мне ночью пять часов спать вполне довольно — еще днем часа полтора. Странно это, когда я много сплю, это значит, что я нездоров. Я люблю мало спать. Чувствуешь особенную бодрость, какое?то возбуждение, и это очень приятно.

Я скоро уехал. Л. Н. спрашивал меня, что я делаю. Я сказал про работу над Шуманом (я занимался в то время редактированием издания фортепьянных сочинений Шумана) и сказал, что фортепиано, вероятно, дня через три привезут и что тогда я начну заниматься и смогу и ему поиграть.

— Да я не к тому спрашиваю, — сказал Л.H., как всегда деликатно избегая просить меня играть. Тем тяжелее мне всегда знать, что я не во всякое время готов играть для него.

Прощаясь со мною, Л. Н. сказал:

— Я нынче к вам собирался заехать, да побоялся, что будет жарко, а оказалось совсем не жарко.

28 мая. Днем к нам приезжали Александра Львовна и Николай Николаевич Ге, а вечером мы с женой поехали в Ясную. Л. Н. сказал мне:

— Здравствуйте, мой друг.

На балконе Л. Н. рассказывал про бывшего у него сейчас человека:

— Он крестьянин, пришел прочесть стихи. Это что?то ужасное: ни смысла, ни размера, ни рифмы — набор слов. А он мне говорит: «Я и прозой могу изобразить». И подумать только, сколько их таких приходит и, не правда ли (Л. Н. обратился к Булгакову), Валентин Федорович, каждый день такое письмо со стихами бывает? Им говоришь, и всегда ответ: «А как же Кольцов?» Я этого спрашиваю: «Как вы ко мне попали?» — «А мне сказали, что я гений, и к вам направили». Вы подумайте — сто с лишком верст шел, все проел. Он не нищий, я таким отказываю, но ему, очевидно, нужно хлеба купить поесть.

— А я все?таки всегда смотрю их стихи, думаю: а вдруг правда Кольцов? Да что?то пока не попадалось…

Л. Н. сказал жене, что вышли в двух книжках вегетарианского обозрения письма буддийского ламы, которые она переводила с немецкого. По этому поводу Л. Н. сказал:

— Как хороши пять буддийских заповедей. 1) Не убивай сознательно ничего живого. 2) Не бери того, что другой считает своей собственностью. 3) Не прелюбодействуй. 4) Не лги. 5) Не употребляй никаких одурманивающих веществ. Все это самое важное!.. Особенно замечательно выражена вторая заповедь, не утверждающая собственность, а только отрицающая насилие над волей другого.

Пошли наверх в шахматы играть. Я выиграл (гамбит Му- цио). Потом Л. Н. надолго ушел к себе. Позже за чаем Л. Н. снова вышел.

Он рассказывал про Хирьякова (литератор, старый знакомый Л. H.):

— Он в тюрьме сидит и написал мне оттуда: «Теперь все порядочные люди в тюрьме сидят. Я еще не заслужил и сижу авансом». Он от скуки там каламбуры сочиняет. Один про армянина. Вы не слыхали? Армянину доктор прописал порошки. Он принял порошок, сидит и издает какие?то странные звуки. Жена приходит и спрашивает: «Карапет, что с тобой?» «А как же? Тут написано: принимать по одному порошку после пищи».

Л. Н. рассказал Ге и Сергею Львовичу историю с телеграммой съезду писателей и снова удивлялся и возмущался.

Сергей Львович и я объясняли Николаю Николаевичу Ге различные свойства вращения земли и почему, идя на восток, выигрываешь время, а на запад — теряешь. Он как?то не совсем понимал. Л. Н. сказал:

— Николай Николаевич совершенно прав, что не понимает, потому что вы оба говорите о времени, как о чем?то объективно существующем, а время — только иллюзия.

Сергей Львович сказал:

— Ведь мы только в этой иллюзии и живем.

— Нет, мы истинно живем не в прошедшем и не в будущем, которых нет, а только в настоящем, которое есть точка соприкосновения прошедшего и будущего — бесконечно малая. Пространство и время только условность, только формы нашего мышления. Это великое открытие Канта, с которым до сих пор люди науки не хотят считаться… Я нынче спал, проснулся и ощупал шишку, и вспомнил, как меня медведь трепал, и вспомнил, как будто это не я был, а кто- то другой.

Н. Н. Ге сказал, что все?таки воспоминания прошлого нам помогают. Л. Н. возразил:

— Да, но истинная жизнь только в настоящем.

Еще на балконе Л. Н. рассказывал, что ему Чертков писал об актере N, который ездит с труппой по деревням и играет для народа. Он собирается в Ясную. Л. Н. сказал: