НЕОПУБЛИКОВАННЫЙ ОЧЕРК
НЕОПУБЛИКОВАННЫЙ ОЧЕРК
Путевой очерк о второй, в июне 1967-го года, поездке за рубеж, на этот раз в Германскую Демократическую Республику, "Звезда" не опубликовала. Главный редактор журнала Г.К.Холопов счел, что "сквозит не то отношение к немцам". Видно, он сделал такой вывод из моего признания: на вопрос, какие травмы остались от пребывания в фашистских концлагерях, я одной из последних называю самую незначительную: вздрагиваю, услышав немецкую речь. И, наверно, еще из-за того, что описала пережитый сразу по приезде ночной ужас. В ГДР меня пригласило выпустившее книжку Издательство "Унион Ферлаг". Оно слало одну телеграмму за другой с просьбой прибыть непременно к 16-му июня, а я все не могла решиться, ехать ли мне: ведь к немцам…Убеждала себя, что считать немцев только такими, какими я их видела в те годы, нельзя, что нельзя ставить знак равенства между немцами и гитлеровцами. Уже прошло больше двадцати лет, выросло другое поколение. Ехать необходимо. И все же эта поездка меня страшила. В конце концов я решилась. Суета, связанная с поспешным оформлением документов, вытеснила эмоции. Лишь в самолете я с пугающей ясностью поняла, что лечу в Германию! По трапу в Берлинском аэропорту я спускалась с бьющимся сердцем. Вошла в зал ожидания. Ко мне подошел и представился директор издательства доктор Фензен. Он познакомил меня со своей веснушчатой дочерью, которая, сделав книксен, вручила цветы, с профессором Берлинского Университета имени Гумбольта Фалькенханом, представительницей Эрфуртской газеты "Дас Фольк" ("Народ") Христой Хофер. Доктор Фензен предложил передохнуть в аэропортовском кафе, обговорить план моего пребывания в ГДР. Он сказал, что прямо из аэропорта я еду в Эрфурт, на праздник газеты "Дас Фольк", а уже оттуда вернусь в Берлин. Профессор Фалькенхан заговорил со мною по-литовски. Он славист и балтист и попросил выступить в Университете на конференции балтистов. Я немного успокоилась. Неуютно становилось только когда подходил официант. Он всякий раз приближался сзади, и как-то беззвучно, словно крадучись. В Эрфурт мы ехали на отечественной "Победе". По дороге Христа рассказала, что их газета еще до выхода книжки начала публиковать ее из номера в номер, так что у меня на этом празднике будет встреча с моими многочисленными немецкими читателями. Приехали мы заполночь. Если учесть, что в Москве я встала в пять утра, чтобы успеть к девяти в центр, где предстояло получить билет и поменять деньги, а разница между московским и берлинским временем два часа — я бодрствовала, да еще в таком напряжении — почти сутки. Поэтому, оказавшись в гостинице, быстро сунула цветы, с которыми меня встречали, в вазу, достала из чемодана платье, чтобы оно отвиселось и рухнула в постель. Меня вырвали из сна какие-то команды. Акция?! И шторы затемнения неплотно задвинуты! Я вскочила, подбежала к окну. Прильнула к щели в шторах. Под окнами пустая незнакомая площадь. Горят фонари. А за ними — вокзал, железнодорожные пути. Возле дальнего товарного состава несколько мужчин что-то выгружают. Перекликаются. Это их голоса я во сне приняла за солдатские команды. Только теперь я почувствовала, как бешено колотится сердце. Все же плотно задвинув шторы, я зажгла свет. Попыталась возвратить себя в теперешнее время. Оглядывала стены, гостиничную мебель. Твердила себе, что я в гостинице, сейчас, что днем прилетела из Москвы. Вот цветы, с которыми меня встречали в берлинском аэропорту. На стуле висит мое выходное платье. Сердце еще долго трепыхалось. И уснула я лишь, когда сквозь шторы — не затемнения, а обыкновенные, даже прозрачные — стал пробиваться рассвет. Видно, в описании этой ночи Г.Холопов и увидел "не то отношение к немцам". Он не понял, что это не отношение к немцам, а все еще живущее во мне прошлое. На следующий день был праздник газеты "Дас Фольк". В очерке я довольно подробно описала этот праздник. Теплая встреча читателей чуточку отодвинула пережитый ночной ужас. Организаторы праздника, зная из книжки, что в гетто, обреченные на гибель, мы готовили к исполнению Девятую симфонию Бетховена, в финале которой звучит ода Шиллера "К радости": "Обнимитесь, миллионы!", "Все люди — братья!", включили на всю мощь запись финала этой симфонии, когда я стояла на сцене. У меня музыка вызвала дрожь. Я стояла одна, но ощущала присутствие рядом со мною тех, с кем вместе тогда произносила эти слова. На прощание дети мне преподнесли неохватное множество цветов. На другое утро я поехала в Бухенвальд. Мои гостеприимные хозяева в Эрфурте, а потом и в Берлине, оберегая меня, в план мероприятий посещение бывших концлагерей не включили. Но я не могла не поехать. …На пустынном "аппель-плаце"*мне виделись тени узников в полосатой одежде и деревянных башмаках, построенных для очередного "аппеля". (*"Аппель-плац" — площадь, где дважды в день — утром и вечером — проводились изнурительные проверки.) Я почувствовала себя одной из них… И внутри крематория, возле теперь зияющих пустотой печей виделось пламя, охватившее изможденное мертвое тело… Я долго стояла, не в силах покинуть это место… Посетила я в Эрфурте дом-музей Гете, Шиллера, Листа. Стояла возле конторки, за которой Гете работал, сидя на высоком, им самим сконструированном стуле-седле, смотрела на листки, на которых так обычно написаны строки "Фауста", на кровать, на которой остановилось сердце великого писателя. Я думала о великой немецкой культуре, и о ее несовместимости с тем, что впоследствии произошло в этой стране. Пригласил меня к себе Эрфуртский писатель Курт Штейнигер. Поблагодарив за то, что я приняла приглашение, начал с вопроса, как я себя у них чувствую. И, видно, опережая обычное: "Спасибо, хорошо", уточнил: — Мне сейчас тридцать девять лет, следовательно, в годы войны я не мог вам сделать ничего плохого. Но если было бы за пятьдесят? Вы могли подумать, что я, возможно, один из убийц вашей мамы. Так что же вы испытываете, видя пятидесяти- или семидесятилетних мужчин? — И опять поспешил опередить мой ответ: — Прошу вас не уходить от прямого ответа. Вполне искренне ответить на этот вопрос мне было трудно. Я рассказала об испуге в первую после приезда ночь, но говорила и о том, что, надеюсь, бывших эсэсовцев здесь нет: либо отбывают наказание, либо живут в других государствах, где эсэсовское прошлое не считается преступным. Рассказала, что в Австрии оправдан палач вильнюсского гетто Франц Мурер, что другой палач, литовец Антанас Импулявичюс живет в Филадельфии, что бывший заведующий финансовым отделом Рейхскомиссариата Карл Фридрих Виалон, в ведении которого были концлагеря в Прибалтике и Белоруссии, ныне Государственный секретарь Министерства экономического развития ФРГ. А бывший начальник крематория Маутхаузена настолько уверен в своей безнаказанности, что даже приезжал туда в качестве туриста. Курт Штейнигер скорбно молчал… Было в очерке и о возвращении в Берлин, о выступлениях в Университете имени Гумбольта, о встречах с молодыми читателями в школах Берлина и Потсдама, о моей поездке в бывший концлагерь Заксенхаузен. Бывший узник этого лагеря после освобождения остался там — теперь музее — чтобы лично свидетельствовать о проводившихся тут пытках. Он не просто рассказывал. Он показывал. Вот так закрепляли ноги в колодках… — и он залезал в колодки. А туда привязывали руки… — и он тянулся показать, насколько это приспособление выше человеческого роста: так немцы "растягивали" людей. Сюда, к этим бревнам в бункере ставили узников и расстреливали отравленными пулями… — и он вставал на это место. Так изо дня в день он становился на места расстрелянных, повешенных, сожженных. И рассказывал за них, мертвых. Возвращалась я из Заксенхаузена не только под тяжелым впечатлением от увиденного — полуразрушенного крематория, орудий пыток, настольной лампы из высушенной человеческой головы, но и с чувством вины перед этим бывшим узником-гидом. По сравнению с ним я делаю так мало! И даже фамилии его не знаю, — когда нас знакомили, он назвал свой лагерный номер, и я в ответ назвала свой… В Берлине меня принял один из руководителей Союза писателей ГДР Штефан Хермлин. Он, участник войны в Испании и Сопротивления во Франции, не только разделял мою тревогу о том, что многие бывшие нацисты не наказаны и вновь объединяются, он рассказал, что в некоторых странах Латинской Америки есть целые колонии, где стоит показать свастику, как взлетит в гитлеровском приветствии лес рук. Рассказ об этих встречах и выступлениях очерк не спас. Заведующий отделом публицистики "Звезды" М.Левин-Ивин посоветовал пойти к Г.Холопову и предложить снять "нежелательные" эпизоды. Но я не пошла: не хотела больше уступать. Очерк, названный "Встречи с прошлым и настоящим" так и остался не напечатанным. Я и сегодня не понимаю — почему?..