НАКОНЕЦ РЕЦЕНЗИЯ ПОЛУЧЕНА

НАКОНЕЦ РЕЦЕНЗИЯ ПОЛУЧЕНА

Прошли еще два месяца волнений и ожидания (в общей сложности почти год), и наконец Шамарина позвонила, что отзыв на мою рукопись получен, и я могу прийти ознакомиться с ним. Подчеркнуто официальный тон ничего хорошего не предвещал… Так оно и оказалось. В первых абзацах автор "замечаний" — как он их назвал — констатирует, что в своей книге я рассказываю*"о своих переживаниях во время гитлеровской оккупации в Литве, в Вильнюсском гетто и концлагерях Штрасденгоф (автор почему-то уточнил "Латвийская ССР", хотя при немцах Латвия не была советской социалистической республикой) и Штуттгоф", что показываю "бесчеловечные зверства гитлеровцев, трагическую судьбу тысячей безвинных советских граждан, массовое, ничем неоправданное истребление в Панеряй и других местах уничтожения". Автор признает, что я образно описываю введенный гитлеровцами режим в концентрационных лагерях, и что моя книга — "грозное обвинение фашизму, сегодня открыто поднимающему голову в США, Западной Германии, явно пользующемуся поддержкой официальных кругов этих государств", что "книга написана на актуальную и нужную нашему обществу тему". (*Текст дается в дословном переводе с литовского языка.) Но дальше следовали почти две страницы того, что он назвал "замечаниями": "Первое. В книге неправильно оценивается геттовская полиция. Нельзя ее деятельность оценивать положительно, как это фактически делает автор. В этом вопросе, как и в других подобных вопросах, всегда надо придерживаться классовых позиций. Всякие генсасы, деслеры и др. были изменниками еврейского народа, еврейские буржуазные националисты, которые по указанию гестапо собирали людей для расстрела, избивали их, производили обыски, боролись с партизанами и коммунистами. Возьмем, к примеру, Йокубаса Генсаса, начальника геттовской полиции. На страницах книги, где говорится о полиции, он по сути хвалим. Кто же он был на самом деле? Й.Генсас был офицером в армии буржуазной Литвы, затем — ответственным работником Каунасской тюрьмы. Значит, сперва он был слугой литовских фашистов, а в годы Великой Отечественной войны — слугой гитлеровцев и палачом еврейского народа. Таким же был и Деслер. Второе. В рукописи материал излагается с внеклассовых позиций теории "единого потока". Напр., на стр. 15 сказано, что геттовский "Юденрат" был создан из почтенных жителей города. На самом деле "Юденрат" создавался, как правило, из представителей буржуазии и духовенства. В нем не было ни одного рабочего. Кроме того, известно, что геттовская полиция отдавала для уничтожения в первую очередь бедняков, рабочих, что она старалась сохранить богачей, представителей буржуазии. Третье. Недостаточно выявлен вопрос помощи жителям гетто. Упоминаемый Йонайтис, по-видимому, является символической фигурой. Но ведь известны люди и теперь живущие в Вильнюсе, которые в годы оккупации оказывали определенную помощь гражданам еврейской национальности. Кажется, и в брошюре И.Юргиниса такие факты есть. Вызывают сомнение в смысле целесообразности некоторые места в книге, напр., стр. 34, 36, 44 и др. (о появившемся в окне человеке, о крестьянине, взявшем за часы девочку, о шофере, захотевшем извлечь двойную выгоду и т. п.). В таких случаях следует говорить и упоминать конкретные, отдельные факты, потому что в противном случае у читателя может создаться впечатление, что автор о таких явлениях говорит в общей форме. Четвертое. Автор неточно говорит о советских партизанах. Упоминаемые в книге Ася Бигайте, Капланас, Хвойникас по имеющимся данным не были участниками партизанского движения. В книге не хватает подлинных борцов, коммунистов, организаторов антифашистской борьбы в гетто. Кроме Витенберга и Глезерите их в книге не видно. Нет фамилии Б.Шершневского, не отражена борьба других коммунистов (Боровская и др.), нет людей, вышедших из гетто в партизанские отряды и теперь активно работающих в разных областях. Правда, в книге упомянут И.Глазманас, но о нем писать нет надобности, может, вообще не стоит его упоминать. Пятое. Сегодня мы говорим не "немцы убивали", "немцы мучили", и т. д. Следовало бы писать "гитлеровцы", "немецкие фашисты", "фашисты" и т. п. Так будет точнее. Подобным образом (на стр. 231) автор пишет, что ее освободили русские. Лучше — Советская армия, бойцы Советской армии". Дальше следовали замечания по так называемым частностям, и опровергающие изначальное утверждение, что я образно описываю введенный гитлеровцами режим в концлагерях: "Места в книге, где описывается жизнь в Штрасденгофе и Штуттгофе интересны, но после прочтения "Леса богов" Б.Сруоги особого впечатления не производят. Выводы. Книгу следует серьезно подправить. Надо шире изучить материал, больше советоваться с геттовскими подпольщиками — коммунистами, партизанами. Необязательно писать только о том, что автор помнит. Нужно и можно писать о том, чего автор не помнит. Ведь представленная автором рукопись не является произведением, написанным в грозные годы фашизма, как дневник Анны Франк. Оно написано в наши дни, значит, и должно быть написано по-современному, правильно, с марксистских позиций. Кандидат исторических наук Б.Вайткявичюс Вильнюс, 1962 г." Уже с первых пугающих упреков, что книга написана с внеклассовых позиций и в ней не хватает коммунистов, я поняла, что Институт истории партии против ее публикации. И каждое последующее замечание, даже неверное — что Йонайтис, по-видимому, символическая фигура, что факт сожжения в Кене, на торфоразработках работавших там евреев сомнителен, и другие в том же роде — только подтверждали это. А главное требование — серьезно подправить, то есть фактически переписать книгу с неких марксистских позиций, и вовсе повергло меня в уныние. Шамарина мне протянула рукопись вместе с рецензией. — Когда доработаете — приносите. Я, кажется, поблагодарила, хотя понимала, что доработать, то есть переписать не смогу. Домой брела, про себя повторяя это "не смогу". Потому что нельзя переиначить то, что было. И при чем тут марксистские позиции? Да и будет неправдой, если напишу о коммунистах, которых я тогда не знала. А насчет лагеря этот Вайткявичюс сам себе противоречит. То отмечает, что описание жизни (он это называет жизнью…) в Штрасденгофе и Штуттгофе интересно, то — что после "Леса богов" Сруоги оно особого впечатления не производит. Сруога — известный писатель, он, конечно, написал лучше. Но его же вывезли в лагерь не для того, чтобы уничтожить (разве что сам не умрет), а вместе с еще несколькими профессорами для того, чтобы запугать литовскую интеллигенцию. Правда, называлось это цинично "шуцхафт-политиш". Это должно было означать, что арест политический и всего лишь в целых обеспечения его, узника, безопасности, чтобы спасти его от гнева общества за преступные действия, хотя никаких действий не было. Да и написал Сруога об одном только Штуттгофе. А надо, чтобы люди знали и о вильнюсском гетто, и о Штрасденгофе. Не могу я все переписать так, как надо сегодня. Рецензент не прав. Я не оцениваю положительно деятельность геттовской полиции. Наоборот. Пишу, что порядочные люди туда не шли. Только объясняю, что полицейские надеялись таким образом спастись: пока гетто существует, их не тронут, а тем временем, может, приблизится фронт, придут русские. И говорили мы тогда именно русские, а не Красная и не Советская армия. И немцев называли немцами, а не фашистами или гитлеровцами. И неправда, что именно геттовские полицейские отправляли людей для уничтожения. Акции проводили, то есть выгоняли из домов, конвоировали в Панеряй и там расстреливали специальные отряды (их называли особыми) из литовцев, служивших немцам. Как это ни горько, именно литовцы были исполнителями, а немцы ими руководили. Геттовские полицейские всего дважды участвовали в акциях. Когда шеф геттовской полиции Генсас выторговал у немцев согласие перевести из ликвидируемых в близлежащих городках гетто три тысячи молодых мужчин и женщин в вильнюсское гетто для работы в расширяющихся мастерских, он посоветовал своим полицейским "ошибиться" при подсчете, и привести больше. Но все равно я их не оправдывала. Писала, что не понимаю, как они это могут — сортировать своих, решать, кому погибнуть, а кому остаться в живых. Рецензент нарочно не обратил на это внимания. И уж вовсе бездоказательны его уверения, что геттовская полиция "старалась сохранить богачей, представителей буржуазии". У меня же ясно сказано, что с самых первых акций в гетто немцы — именно немцы, а не геттовская полиция — временно оставляли в живых только нужных им ремесленников. А тех, кто из именуемых рецензентом "представителями буржуазии" не догадался зарегистрироваться маляром, электромонтером, стекольщиком, столяром и не работал по этой новой специальности, а значит, не получил нужного "аусвайза", уводили в Панеряй еще во время осенних акций 1941-го года. И не хвалила я Генсаса. Знала, что он был офицером довоенной — как теперь ее называют "буржуазной" — литовской армии. И что работал в тюрьме знала. И что он единственный имеет право ходить по городу без желтых звезд и по тротуару — знала. И что жена у него литовка, а дочь, хотя полуеврейка, продолжает жить с матерью в городе. Я все это знала, но просто хотела разобраться, что он за человек. И перечисляла, что о нем говорят, — за что хвалят, а за что ругают. Хвалят за то, что он умеет доказывать немцам какая им от нас польза: почти бесплатная рабочая сила, производственные мастерские в самом гетто. (Кстати, ни одна инспектировавшая гетто комиссия не уходила с пустыми руками, — он каждому ее члену преподносил образец изделий, особенно туфли из манильской пеньки — "сувенир для супруги".) Он умело поддерживает дисциплину и чистоту — даже создал специальную санитарную полицию. А ругают за то, что морочит людям головы, уверяя, будто гетто будет существовать только если немцам от нас будет польза. Но если они даже всего лишь заподозрят, что кто-то призывает к неповиновению, или, того хуже, к сопротивлению, нас немедленно ликвидируют. Поэтому не надо слушаться "горячих голов", призывающих к сопротивлению, не надо связываться с ними, а только работать. Добросовестно работать. Это единственное, что может нас спасти. Какая же во всем этом похвала Генсасу? Да и о сопротивлении все, что узнавала, записывала. Есть у меня и о первых листовках, и о том, что в гетто создана тайная партизанская организация, и о гибели члена этой организации Тиктина, и об уходе молодежи в лес. Описывала все события той страшной ночи: как после ультиматума гестапо — выдать руководителя партизанской организации Витенберга, иначе ликвидируют гетто — охотились за ним. И первый, еще догеттовский "юденрат", о котором пишу, состоял именно из известных и уважаемых в городе врачей, педагогов, инженеров. Тогда, в начале, еще была надежда, что с такими людьми немецкие власти, возможно, будут считаться. К Муреру с просьбой отменить или хотя бы смягчить некоторые его распоряжения делегировали доктора Якова Выгодского, известного общественного деятеля, многолетнего главу вильнюсской еврейской общины, Министра по еврейским делам в первом правительстве независимой Литвы, а затем, когда Вильнюс был присоединен к Польше — депутата польского сейма. И ему, которого в городе называли "отцом виленских евреев", 28-летний Мурер дал пощечину и сбросил с лестницы. А вскоре почти весь этот "Юденрат" был расстрелян. И вовсе не символическая фигура Генрикас Йонайтис, а наш бывший школьный учитель, теперь доцент и заведующий кафедрой общей физики и спектроскопии Вильнюсского государственного университета. И нет у меня, что 22.У.41 г. была учебная тревога. Ведь текст начинается со слов: "Воскресенье, 22 июня 1941 года". А чуть дальше ясно сказано: "Оказывается, тревога вовсе не учебная, а самая настоящая! Уже бомбили Каунас". Откуда он взял это 22-ое мая? А Глазмана, наверно, потому, как он считает, не стоит упоминать, что тот не был коммунистом, а принадлежал к "Бейтару"*. (*"Бейтар" — молодежная сионистская организация, созданная в 1923-тьем году. Она провозглашала идею необходимости армии для самообороны — защиты еврейского населения в подмандатной Англии Палестине.) Но ведь потому партизанская организация называлась объединенной, что для борьбы с гитлеровцами объединились все партии, оставив свои разногласия "на потом, после войны". И погиб он во время боя, уже в лесу, в отряде. Всю ночь я спорила с Вайткявичюсом, опровергая его доводы. И по дороге на работу опровергала, и в Филармонии. Я привычно печатала очередные программы концертов, что-то отвечала по телефону, разговаривала с приходившими репетировать солистами. Но все это — сквозь тягостное понимание, что Институт истории партии фактически запретил "в таком виде" публиковать книжку, хоть рецензент и облек этот запрет в завуалированную форму. Дома я снова стала перечитывать отзыв. Пыталась отыскать крупицу надежды в первых абзацах — что образно описываю введенный гитлеровцами режим в концентрационных лагерях, что книга — грозное обвинение поднимающему в США, Франции, Западной Германии голову фашизму, что книга написана на нужную нашему обществу тему. Но это изначально положительное вытеснило перечисление серьезнейших идеологических ошибок, и как вывод — требование все переписать заново. И я опять, как вчера ночью, твердила себе, что не смогу. Что нельзя переделать, переиначить то, чтобыло, то, что я тогда чувствовала, о чем думала. И не могу придать себе тогдашней какие-то марксистско-ленинские позиции. Я о них даже понятия не имела. (Да и теперь, после пятерки на экзамене в Литинституте, с этим у меня неважно…) Но чем больше я повторяла, что не могу ничего переделать, тем невыносимей становилась мысль, что, значит, никто так и не узнает, что с нами было — в гетто, в лагерях. Даже те, кто тогда жили в городе, проходили мимо кирпичных оград гетто, видели, как нас, меченых желтыми звездами, ведут на работу, всего-то и знали, что за этой стеной — еврейское гетто, и что оттуда время от времени по ночам гонят в Панеряй и расстреливают. А те, кто в те годы были на фронте или в эвакуации, и тем более тогдашние дети, даже и этих кирпичных оград не помнят, совсем ничего не знают! И Эренбург ведь советовал делать все, чтобы книжка вышла. И все равно я не могу, не могу ее переделать! Чувство безысходности не проходило. После работы я не сразу шла домой: там лежала на столе рукопись. А упрятать ее в нижний ящик к тому, что там уже лежит — тем трем тетрадям, "аусвайзам", жестяному номерку и желтым звездам не могла, — это значило бы обречь ее на молчание. И в музей составлять картотеку тоже не ходила. Забредала то к одной подруге, то к другой. Тянула время… Однажды я у Фриды с Борей встретила Диму Гельпернаса. Неизменно спокойного и ироничного Диму. В Каунасском гетто он был одним из руководителей подпольного комитета сопротивления. Потом попал в концлагерь Дахау. Его жена — всегда улыбающаяся энергичная Саля тоже была в Кауснасском гетто. Пятнадцатилетней девчонкой внесла через ворота спрятанную в метле винтовку. Я знала, что теперь Дима — заместитель директора по производству издательства политической и научной литературы. Но почему-то раньше, когда относила туда рукопись, не вспомнила о нем, и когда томительно ждала рецензии, не вспомнила. А Дима, оказывается, знал, что такая рукопись в издательство поступила. Естественно, спросил, как у меня дела. Мой пересказ рецензии его не удивил. — А вы ожидали чего-нибудь другого? Я не могла определить, чего именно ждала и ответила: — По крайней мере не таких упреков. Дима молчал. Потом спросил, что собираюсь делать. Я ответила, что ничего. Он удивился. — Надеюсь, Шамариной вы еще не успели об этом сообщить? — Нет. — И о своем несогласии с этим великим знатоком марксизма-ленинизма тоже не доложили? — Пока нет. Но, наверно, придется… — А вы никогда не замечали, что начальство не любит прямых возражений? Тем более, когда некоторые замечания можно учесть. — Учесть?! — Раз партии это так необходимо, — продолжал он спокойно, — можно ей пойти навстречу, и немцев переименовать в гитлеровцев. Тем более, что они на самом деле таковыми были. Русских назвать советскими и того проще. А если хорошенько подумать, можно еще в чем-нибудь таком уступить. Что Йонайтис фигура отнюдь не символическая легко доказать. Кстати, до войны мы вместе учились в Университете, только на разных факультетах. Попросите его нанести мадам Шамариной визит и лично засвидетельствовать свое реальное существование. Я так удивилась, — как это мне самой не приходило в голову, что едва не упустила дальнейшего. А Дима советовал найти еще несколько таких неверных утверждений, это немного подточит у Шамариной, а затем и у редактора веру в безошибочность и некоторых других его утверждений. Но тем не менее — продолжал он — кое-чем, к сожалению, придется пожертвовать. Ни одна книга не выходит без жертвоприношений. Мне не терпелось скорей оказаться дома, и взяться за работу. Взялась я сразу. Старательно, хотя все помнила наизусть, перечитывала фразу за фразой, боясь пропустить слово "немцы". Обнаружив, аккуратно перечеркивала и сверху вписывала то "гитлеровцы", то "эсэсовцы", то "палачи". Хорошо, что фактических исполнителей их приказов — литовцев — я еще раньше, при переводе на литовский язык, не назвала, как тогда, литовцами, а солдатами, убийцами, злодеями. За два вечера я немцев переименовала в гитлеровцев, а русских — в советских. Еще я спросила Йонайтиса, сможет ли он, в случае необходимости, пойти к Шамариной, или, прочтя рукопись, подтвердить, что все, касающееся его, — правда. Он, конечно, согласился. Но на этом моя доработка рукописи кончилась. А Дима говорил, что придется еще кое-чем пожертвовать. Чем именно? Я выписала все претензии рецензента на отдельный лист бумаги, отметила галочкой две учтенные. Третью поставила у фамилии Йонайтиса. А что еще учесть? Писать о коммунистах не могу. Я же их тогда не знала! Да и какая это была бы конспирация, если всякая девчонка знала бы тех, кто готовится к сопротивлению и выходит в леса. Но как добавить в текст то, что я узнала уже после войны — что секретарем партийной организации был Б.Шершневский, а усач, который в ночь охоты за И.Витебергом отбивал его у геттовских полицейских (его, только безымянного, я упомянула) — Ш.Каплинский. Что в день ликвидации он вывел из гетто через канализационные трубы большую группу, что он был командиром партизанского отряда "За победу", а его жена, Х.Боровская, была комиссаром этого отряда. Тогда я же этого не знала. И не могла знать. Однако назвать их на самом деле надо. Не только потому, что рецензент требует, а потому, что они этого заслуживают. И они, и братья Гордон, и Дубчанский, и Мицкевич. Но как это сделать? Вклинить фамилии партизан в текст нельзя, будет искусственно. Написать послесловие? И я решила сделать сноски! Может, благодаря этому и Глазман останется. Я поставила еще одну галочку. А что делать с Генсасом? Не могу я его назвать буржуазным националистом. Тогда я и слов таких не знала. И ведь только перечислила, что о нем говорят — и хорошее, и плохое. Я перечитала этот кусок и… добавила, что его уговоры хорошо работать, приносить немцам пользу и не слушать тех, кто призывает к сопротивлению, его сторонники объясняли тем, что он хочет любой ценой сохранить гетто до прихода Красной Армии, и хоть сколько-нибудь евреев вывести из гетто. Об этом своем намерении он кому-то сказал. Доверился, что если увидит, что сохранить гетто не удается, сам откроет ворота, и скажет: "Бегите! Спасайтесь!" Но что с того? Выловят на первых же улицах, в первых дворах. Кто из литовцев или поляков за эти годы решился рискнуть жизнью и спрятать у себя еврея, уже давно это сделал. Не могу я быть ему судьей. И защитницей не могу, хотя немцы его тоже расстреляли, убрали перед полной ликвидацией гетто. Но если не учту обвинений рецензента, Шамарина это воспримет, как нежелание считаться с мнением партийных органов и вообще откажется издать книжку. А надо, чтобы она вышла. Обязательно надо, чтобы люди прочли, узнали, как страшно было в гетто, когда озверевшие солдаты под дулами автоматов выгоняли из домов целые семьи, уводили их в лес и там расстреливали. Как жутко было понимать, что следующим можешь быть ты, твои родные. Как мы леденели от ужаса в Штуттгофе, когда унтершарфюрер, шагая вдоль строя, хладнокровно тыкал плетью в самых исхудавших — отбирал для газовой камеры. И каждая молила Бога, чтобы плеть скользнула мимо нее. И как надзиратели и конвоиры изощрялись в издевательствах над нами. Я должна об этом рассказать. Должна. Поздно ночью я вычеркнула все свои раздумья о Генсасе. И строчку, что "Юденрат" был создан из почтенных жителей города, вычеркнула. Оставила только, что он был создан. Рукопись не перепечатала, чтобы Шамарина видела, что я ее "доработала" и отнесла в издательство. С Димой мы договорились, что при встрече будем делать вид, что не знакомы. Так ему будет легче интересоваться прохождением рукописи. Он меня частично успокоил тем, что, как правило, на повторное рецензирование не отправляют, — рассчитывают на вынужденное послушание автора и, главное, на исполнительность редактора. Но тут же огорчил, что редактор мне достался ретивый. Его фамилия Пагирис. Он молодой, метит на должность главного редактора, поэтому старается доказать свою бдительность. Опять началось тревожное ожидание: ведь не все замечания я учла и, вопреки рекомендации рецензента, не переписала рукопись заново.